«Двух хлебов и двух рыб, чего только на всех не хватит…»
«Брось её в воду…» Я в ужасе опустил конец гнилой верёвки, связывавшей меня до сих пор с берегом, с бабушкой и дедушкой, с бананами и ананасами, с шоколадом и шампанским, с пивом и фруктами, с Монтенем и Достоевским, с шелками и мехами, с дамами и букетами… Шевеля невесомыми лохмотьями, верёвка погрузилась в синюю речную волну, и где-то позади меня расположилась. Где-то под лодкой… Мой спасатель-спутник стоял в лодке, иногда двигая веслом справа от меня, а может быть, слева, в реке, как в своём ведре, уверенно, не глядя ни на серые ивы, замысловато притаившиеся в дымке над гладью прозрачной, скользкой, как масло, реки...
Его чёрные холодные глаза смотрели в реку, его худые руки величественно тревожили беспомощное серое весло…
«Есть старая притча», — я заговорил вполголоса, не глядя на его предупреждающие знаки — молчать и не больно шевелиться.
«О реке Стикс, в которой утонул грешник, не нашедши в своих карманах пару медных монет, чтобы заплатить за мыло, когда его пришли повесить на дереве за то, что он продавал серое сукно по цене коричневого…» Мой лодочник взмахнул легко веслом и кивнул мне сердито… «Его привели к воде и сказали: «Жди… А пока — не пей, потому что в море нет воды для тебя, в руках — нет славы для тебя, в сердце — нет света для тебя, в глазах — нет силы для тебя, и не дыши, волчья ягода, по причине того, что, пока ты здесь — мы тут, неподалёку…» И бросили грешника стражники умирать в безумии и думать об аде и гневе...»
Мой лодочник молчал, мне показалось, что он меня не слушает, поворачивает своё мокрое весло в своих руках, дёргая полы чёрного плаща, бесконечного, как банный халат, прикрывая свои ноги от ветра…
«Море — не выпьешь», — засипел лодочник, злорадно усмехаясь кому-то у меня за каким-то плечом... «Грешник обиделся и проклял свой дом, свою овцу, свою тарелку, свою ложку и вилку, свою плеть и даже ковровую дорожку на полу, потом лёг на спину и стал смотреть на ворон, кружившихся в небе… Тут его подобрали стражники и убили своими ножами и верёвками, связали по рукам уже мёртвое тело грешника и бросили в море… «Смотри, я плыву, смотри, я тону», — последнее, что успел сказать грешник, прежде чем утонул в Стиксе, и куда-то уплыл, не глядя, куда имеет смысл плыть, когда весло вечного старца коснулось чёрной печальной реки…» — Продолжал я, следя глазами то за птицами в густых кустах, то за листьями, проплывающими мимо нашей лодки. «Там — мелко, иди!» — Напутствовал меня перевозчик. И я бросился в реку из лодки, но упал на колени в песок и стал руками махать моему лодочнику, чтобы он помог мне добрым советом… Но огромная тёмная фигура человека в чёрном плаще, уже вместе со своей лодкой двигалась прочь от меня, к середине реки, вертлявое весло весело бултыхалось в воде, то справа, то слева от лодки. Человек с веслом не смотрел в мою сторону, даже не оглядывался ко мне. Я пополз в кусты, потом в рощу, потом в лес…
Время от времени я смотрел на свои руки сверху вниз и подносил их к своему лицу, потом сбоку, потом лёжа на спине в дикой траве…
Где-то, недалеко от меня запел соловей…
Я упал в лесу среди белых берёз, в листву, на зелень травяного ковра. Соловей всё пел и пел, а я всё слушал и слушал, пока не вспомнил, что приготовила моя бабушка мне на день рождения, когда мне было шесть лет: «Творожный пудинг с курагой и орешками…» — Она, я вспомнил, сказала тогда мне: «Ешь, милый, не смотри! Это я — твоя старуха — бабушка с белой косой, просто прилаженной к моему затылку, вырастешь скульптором, прилепишь ко мне, может быть, весло. Я даже думаю, что я — не девушка, а — весло, до чего я красивая…» Моя старуха-бабушка — натурщица, демонстраторша пластических поз, с неё могли лепить и девушку, и весло. Если бабушка умрёт, я положу ей в гроб весло, очень красивое, самое лучшее, какое смогу найти, если моя бабушка своим блёклым пучком на голове, беленьким, лёгким, не выкосит меня туда, где она — моя страшная любимая старушенция — чёртово весло, а весло — холодное и мокрое…