Весна на Колыме никогда не бывает ранней. Ждут ее ждут, а приходит она, когда захочет. Еще с осени лед на Пантелеихе гладкий, можно сквозь лед смотреть, но не увидишь, что там, в глубине. Синь и глубина.
А той весной Аспирин, отслужив свою собачью работу и биографию, лежал на проталинах. Первострелы голубые, потом синие перли из отмякшего грунта. Лапы у него болели, выкручивало суставы натруженные. Скулил. А на солнце весеннем и полегче.
Сколько ж нарт перетаскал, кто ему упряжь надевал, не помнилось. Ну, может, был человек один, так давно его уже не видно.
А суставы… да не суставы, лапы болят, ломит их как у живого.
Аспирин на Серёгу поглядел, - пойду, слушай, на лед схожу, весна же. Хрен с ним, что лапы болят, лед же! Хромает Аспир, а сам думает – вот щас весеннею весною подойду к майнам, где чебака ловят. Полежу, посмотрю, как они нынешние собачата своим служат.
А Серега сверху смотрел, с бугра, как Аспирин умирать будет. Время пришло. Аспир и сам это понимал. Откуда знал. Да не знал, чувствовал.
Колыма – простор широкий, что их, лихих дураков, занесло туда, на Пантелеиху. Два раза крючок дернули, на забаву, как там дробь выскочит.
Аспиру хорошо стало, не болят лапы, в щенка молодого превратился.
По весне запах крови, как человеку с лимоном – морду корёжит.
Истома весенняя – возвращаться нужно, как пьяному.
Серёга только что и успел в глаза Аспирину посмотреть.
Тут Аспир и заплакал.
Чо им дома-то не сиделось.