Кто скажет мне слова любви?.. Глава 16

Ирина Верехтина
Глава 16. Олег и Ольга

На участке через дорогу от Таси жили художник с женой, оба ровесники Тасиной мамы. У них были одинаковые имена и отчества: Ольга Михайловна и Олег Михайлович. Ольга Михайловна работала кастеляншей в знаменитом в те годы Доме моделей на Кузнецком Мосту. Олег Михайлович, которого все звали Михалычем,  имел за плечами Строгановское училище, состоял в Союзе художников и работал по заказам: мастерил шкатулки, вазы и изящные поделки из дерева, ставил дачникам беседки, изготавливал резные наличники на окна и затейливые калитки.
Ольга Михайловна как-то похвасталась, что муж получил заказ от самого патриарха на изготовление церковной алтарной мебели. Тася ей не поверила, но оказалось – правда.

- Олег им такие стулья сделал! На спинках ажурная резьба, ножки фигурные, гнутые, обивка из настоящей парчи, вы бы видели! Не стул, а трон! Столы их морёного дуба, а на нём узоры вырезаны, лаком покрыты… Год почти работал не разгибаясь, шутка ли, Московская патриархия заказала! -  с гордостью рассказывала Ольга Михайловна.
- Мастер! – восхитилась Тася.
- Мастер-то он мастер, а живёт в сараюшке на шести сотках, - говорила мудрая Тасина мама. – Давно бы дом построил, если – мастер.

Но строить Михалычу было не на что: больших заказов почти не было, а кроме того, Михалыч платил алименты двум жёнам (Ольга была у него третьей) на троих детей. К чести Михалыча, алиментами он не ограничивался, детьми гордился и отдавал бы им всё, что заработал, если бы не Ольга.

Зарабатывал художник прилично, хватало и на алименты, и на жизнь, но вот беда – Михалыч пил. Не выпивал, а именно – пил, по-настоящему,  до белой горячки, пока в доме не кончались все деньги – его и Ольгины… При Ольге Михалыч держался. И целыми днями работал -  стругал, резал, выпиливал, готовое изделие обжигал паяльной лампой, отчего дерево становилось тёмным, под старину. Из-под его рук выходили изумительной красоты вещи!

Но наступал вечер воскресенья, Ольга Михайловна уезжала в Москву, ей утром на работу, - и Михалыч тут же бежал за бутылкой. Оттого и ушли от него одна за другой две жены… А третья, Ольга Михайловна, страшно гордилась тем, что она замужем за художником, гордилась его работами, его золотыми руками и светлой головой. Мужнины запои Ольга переносила с кротостью  монахини, добровольно терпящей муки во имя Бога. И не в пример монахиням, хвасталась напропалую…

Ольга на все лады расхваливала мужа, создавая вокруг его беспутной, художнически лохматой головы ореол представителя богемы, самородка-гения от искусства, которому позволено всё, включая забубенно-расхристанный образ жизни, и неумеренное питие, и откровенное хамство.
Она не учитывала одного – их с Тасей участки были напротив, и Тася каждый день слышала упрёки, которыми художник осыпал жену, требуя от  неё невозможного. Домом художнику служил маленький сарайчик с протекающей крышей и в любую погоду настежь распахнутой дверью, заменявшей окно. В сарайчике не было  ни света, ни воды – и приготовление обеда становилось подвигом. Работу на участке художник тоже целиком свалил на жену. Помимо этого, Ольга обязана было помогать ему со строительством.

Дом художник строил сам: ему достался угловой участок, на котором густо поднимался осинник и росли высоченные ёлки – к радости Михалыча (лес свой, покупать не надо) и негодованию его жены: деньги за валку леса собрали централизованно, и получилось недорого. но Лесорубы быстро и профессионально рубили лес, корчевали пни (вытребовав за корчёвку отдельную плату),  и скоро на всех участках возвышались аккуратные штабеля брёвен, которые можно было продать либо оставить на дрова. И только на Ольгином участке лежали, намертво сцепившись друг с другом, неподъёмные ели и суковатые берёзы: Михалыч наотрез отказался платить за распилку брёвен и корчёвку пней.

Как настоящий мужчина, брёвна Михалыч распиливал и ошкуривал сам, после чего разваливал их бензопилой на брус. Брус получался слишком уж тонкий, но Михалыч уверял, что он выдержит два этажа (третий Михалыч строить не собирался). Их с Ольгой участок был весь завален брёвнами, которые они перетаскивали с места на место, с целью навести порядок. Тася ужасалась, видя, как Михалыч с хрупкой худенькой Ольгой Михайловной поднимают и волокут в конец участка тяжёлые сырые брёвна. 

Дом Михалыч  собирался строить сам, не желая платить строителям. Эскизы этого необыкновенного дома – с островерхими башенками, двумя полукруглыми верандами и овальными окнами – Ольга Михайловна показывала всем желающим.  "Желающие" восхищённо цокали языками и качали головами, понимая, что эскиз так и останется эскизом.

- Поставили бы вы себе бытовку на первое время, - говорили Ольге соседи. – Всё лучше, чем в сарае без окон жить. Бытовка потом сгодится, а в сарайчике стаффа вашего держать можно, в конуре-то он вряд ли поместиться, это ж какую надо конуру…
- Что вы! Он там выть будет - один, он с нами привык спать, - не соглашалась на уговоры Ольга Михайловна. – Да и не хочет Олег бытовку, зачем она нам? Через год дом поставим, -  говорила соседям Ольга, но никто ей не верил.

Тасина мама смотрела, как Ольга с мужем ворочают сырые тяжёлые брёвна, и качала головой: «Бедная Ольга... Не приведи господь такого мужа!»
- Что ты как неживая, шевелись быстрей! Поворачивайся! – покрикивал на жену художник.
- Да не получается у меня быстрей. Я устала.
- Ну и я устал, так что? Кто за нас работать будет? Я один не смогу, а ты помогать не хочешь! – гремел Олег на всю округу. – Сын твой ни разу не приехал, работать не любит, а как дом поставим, на готовенькое заявится.
- Да он всю неделю работает, - вступалась Ольга за двадцатилетнего сына, который и вправду не появлялся на участке. Да и зачем ему приезжать? Брёвна таскать? – злословили соседи. И дружно осуждали художника и его жену. И собаку его – осуждали.

Тася не осуждала: не судите, и не судимы будете. С Ольгой Михайловной они приятельствовали, обмениваясь семенами цветов и рассадой. Тася с мамой были добрыми соседями, не позволяли себе сплетен и не лезли в чужие дела. А Олег Михайлович замечал их только когда был под шофе. Трезвый же – не здоровался с Тасей, словно они и не были соседями. Тася на него не обижалась, такие отношения с «гением от искусства»  её вполне устраивали.

В начале осени садовое товарищество закупило гравий – восстанавливать  разбитые тяжёлыми грузовиками дороги, на которых образовались ямы и колдобины. На грузовиках дачникам привозили стройматериалы, так что жаловаться было не на кого. На Тасину улицу тоже привезли гравий – несколько машин. Сгрузили и уехали. Тася наивно думала, что кучи разровняют бульдозером. Но выяснилось, что раскидывать гравий дачники должны сами – каждый напротив своего участка.

- Безобразие какое! Да разве ж эти кучи раскидаешь? Он тяжёлый, гравий-то, - сказала Тасина мама. Тася не ответила, взяла совковую лопату и пошла раскидывать. Напротив их участка гравия было две кучи. Возле одной уже суетился Михалыч, который с утра был трезвым и молчаливо кивнул Тасе, таким образом здороваясь. Надо же, сам взялся! Как же он жену послать не догадался? Тася кивнула в ответ и взялась за лопату.

Она почти закончила со своей кучей, а сосед всё ковырял свою, смешно семеня вдоль дороги с лопатой на вытянутых руках. С лопаты тонким ручейком сыпался гравий… Тася не выдержала и улыбнулась.
- Это потому, что у тебя лопата удобная, совковая, а у меня обыкновенная, - с обидой сказал художник.
- Так возьмите мою, - Тася протянула ему лопату.
- Ну, теперь дело пойдёт, - объявил Михалыч, зачерпнув полную лопату гравия. – Иди отдыхай, я тут сам закончу. Ты устала, наверное? – улыбнулся художник.
А он ничего… когда не пьяный. Высоченный, импозантный, и улыбка хорошая, добрая.

На следующее утро Михалыч принёс лопату и долго, путано благодарил, обещая помочь, если им будет нужно – «Вы, если что, меня зовите, не стесняйтесь! Я завсегда…» И в доказательство двумя ударами молотка поправил расшатавшиеся перила крыльца. Тасина мама расцвела улыбкой и смущённо пробормотала: «У нас водки нет, платить нечем». Тася прыснула. Михалыч густо покраснел и стал прощаться: «Да мне ничего от вас не надо, я так, по-соседски зашёл».

На другой день  Михалыч опять стучался к ним в дверь – принёс подарок: маленькое круглое зеркальце в деревянной резной оправе. Оправа была из тёмного, обожжённого особым способом дерева, а ручка – фигурная, ажурно-резная, удобно легла в ладонь, словно зеркальцу хотелось, чтобы Тася стала его хозяйкой.

Тася покрутилась, глядя в зеркальце, из которого на неё смотрели зелёные смеющиеся глаза, и осталась довольна собой.
- Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи! Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее? -  держа зеркальце за тонкую ручку и картинно отставив мизинец, продекламировала Тася, чувствуя себя королевой из "Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях". – Неужели сами сделали?!
- Нет, в магазине купил, - выдал Михалыч и захохотал…

- Это Оля моя как мёртвая царевна, за что ни возьмётся, всё из рук валится, - с досадой сказал Михалыч. – А у вас, я смотрю, и грядки выполоты, и яблоньки-вишенки побелены, и смородина крупная, будто вишня. А у нас…

Тася могла бы возразить: они с мамой работают на участке вдвоём, в четыре руки, а Ольге Михайловне всё приходится делать одной, муж работает по заказам, ему не до огорода. Ольга Михайловна копала, сажала, полола, поливала, разводила костёр, готовила еду, мыла посуду и гуляла с собакой. Воду для полива она носила из пруда вёдрами. Михалыч мог сделать тележку, но не сделал. Зачем ему? Ведь не он же – таскает тяжёлые вёдра…
Тася хотела сказать… но не сказала.  Учить взрослого человека, который, к тому же, намного старше, и упрекать его в чём-либо она не имела права. Она ему не мать и не жена.

Пока Михалыч ходил с Тасей по их участку, расспрашивая что где растёт и пробуя с куста пузатый крыжовник  сорта «финик» (малоурожайный, крупный и очень сладкий), Тасина мама потчевала на террасе нового гостя. Соскучившись по хозяину, к ним пришёл Роник – соседский стаффордшир, которого Михалыч в насмешку назвал Рональдом, в честь американского президента, которого он очень не уважал (да и кто его уважал-то, разве что американцы?). Президенту повезло: он об этом так и не узнал.

Рональд – это когда вырастет, а пока – Роник или Рон (пёс оказался смышлёным и отзывался на все три имени). Роник был бойцовской страшной породы, американский стаффордширский терьер, собака-убийца. Но он об этом не знал, никого пока что не убил и не собирался. Хотя наводил ужас на всю округу, когда Ольга Михайловна выводила его на прогулку. Ронику было десять месяцев и всё у него было впереди, как шутила Тася.

Ольга Михайловна ухаживала за щенком, как за ребёнком. Кормила кашей с мясом, которую предварительно требовалось остудить, чтобы Рон не обжёгся. Купала в корыте, согрев на костре ведро воды. Спящего укрывала одеялом: ночи холодные, простудится, лечить замучаешься. А как ещё прикажете обращаться с десятимесячным щенком?

Как у всех собак его возраста, у Роника были любимые игрушки. Впрочем, игрушками их можно было назвать с большой натяжкой: увесистое еловое бревно, которое Роник с удовольствием таскал по участку, грызя пахучую древесину. Автомобильная покрышка, которую он с упоением грыз (у него резались зубки, если можно назвать «зубками» длинные клыки чистопородного боевого стаффордшира). Наигравшись, он засыпал с этой покрышкой, положив на неё лобастую башку и сладко посапывая.

С Ольгой Михайловной щенку жилось как у Христа за пазухой. Оставаясь с Олегом Михайловичем, Рон отчаянно скучал и тосковал. Уединившись в сарае с вожделенной бутылкой, Михалыч напрочь забывал о щенке. Рон перегрызал толстую верёвку,  которой был привязан к берёзе, и уходил к Тасиной маме – жаловаться. Мама жалела Рона, говорила, что он попал не в те руки, что не надо бы пьянице заводить стаффорда и что Роник его когда-нибудь загрызёт. 

Роник не знал, что он стаффордшир, и никого не собирался загрызать. Лизал Тасиной маме руки, шумно пил из миски молоко, блаженно покряхтывал, когда  его чесали за ушами, и терпеливо ждал, пока ему вытирали кухонной тряпкой измазанную в молоке мордаху. В награду за терпение Рон получал любимое лакомство - подсушенные в духовке белые сухари. И радостно ими хрустел, улыбаясь широкой пастью.
- Мама, смотри, он улыбаться умеет! - каждый раз удивлялась Тася.
Сухарей привозили большой пакет: отказать Ронику было нельзя, в собачьих глазах читалось обманутое ожидание и немой упрёк, вынести это было невозможно, Тасе уж точно.
 Покончив с сухарями, Роник  с аппетитом ел всё, что давали – суп так суп, макароны так макароны. В еде он был неприхотлив (справедливости ради хочу сказать, что  макароны были с баночной тушёнкой). Наевшись, опрокидывался на спину, чтобы ему почесали пузо. И наконец засыпал – на спине, подрагивая мощными как у рыси лапами и вздыхая во сне. Смотреть на него, когда он спал, было забавно.
Однажды, когда художник ушёл в очередной запой и совершенно забыл о собаке, Рон отвязался и убежал. И заблудился на бесконечных дачных перекрёстках.

Роник перегрелся на солнце и еле переставлял усталые лапы. Хотелось домой, хотелось пить и есть, а где его дом, он не знал. Завидев громадного стаффордшира, который бестолково метался по улицам, горестно взлаивая и оглашая окрестности жутким воем (это он так плакал), насмерть перепуганные дачники решили, что Рон взбесился. Спешно уводили в дом детей и запирали калитки. Кто-то догадался вызвать милицию, чтобы они поймали и застрелили «пса-людоеда».

Милицейский наряд приехал на удивление быстро. Но ловить "людоеда" не пришлось: Роник сам подбежал к милицейской машине, уткнулся милиционеру в колени лобастой башкой и радостно замолотил хвостом: теперь он был не один, его наконец нашли! У приятеля Михалыча была похожая машина, Роник запомнил, и решил, что сейчас его отвезут домой. Распахнул в улыбке широкую пасть (стаффы, как и ротвейлеры, умеют «улыбаться» и принялся благодарно лизать руку милиционера. И пистолет, зажатый в руке, тоже облизал, смешно фыркая – пистолет был невкусным,  а Ронику хотелось есть.

Молодой милиционер улыбнулся, отчего сразу стал ещё моложе – совсем мальчишка. Вытер о брюки наган, весь в собачьих слюнях, и убрал в кобуру. Просмотрел суровым взглядом на  собравшийся народ и сказал с укором: «Что же вы наряд вызвали? Какая же это собака-убийца? Это всего лишь щенок, он маленький совсем, вы не смотрите, что такой здоровый, это порода такая… Намучился, бедняга, наплакался… И на солнце перегрелся,  - добавил милиционер, потрогав  сухой и горячий собачий нос.- Его бы в тенёчке устроить, водички ему налить… Он пить хочет. А вы  наряд вызвали. Кто мне скажет, с какого участка собака? Где живёт?»

- Это художника собака, на том конце они живут, - несмело ответили из толпы.
Милиционер посадил Рона в машину и отвёз домой. Михалычу сказал, что если ещё раз… то собаку у него заберут. Михалыч клялся, что не будет пить, даже заплакал.

- Эх, вы… - брезгливо отодвинув от себя пьяненького Олега Михайловича, сказал милиционер. – Собаку жалко. Не повезло ей с хозяином. – И потрепав Роника по ушам, сел в машину и уехал, не простившись. Михалыч стоял и смотрел вслед машине. Потом словно очнулся, взял Роника за ошейник  и увёл в сарай.

После визита милиции Михалыч не пил почти год. Держался. Рональд вырос в страшного пса и никого к  себе не подпускал, признавал только хозяев. Тасю с мамой он считал членами семьи и запросто приходил в гости, съедая всё что ему предлагали. – «Вот прорва, как в тебя помещается столько… А ну слазь, охламон, куда лезешь?! – Тасина мама за шкирку стаскивала стаффордшира со стола, куда он вознамерился было залезть, поставив тяжёлые передние лапы. Рональд для порядка ворчал, показывая зубы, и виновато вилял хвостом.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2016/08/01/1281