Традиции
В армии существуют не только общеизвестные патриотические и героические традиции, но и бытовые, сложившиеся за многие годы совместного проживания в мужских коллективах. Зарождаются и живут в подразделении, некоторые распространяются на всю часть, а есть и общеармейские. В нашу бытность в них стало привноситься много негативного. Чаще из уголовного мира. Способствовало этому, прежде всего, ослабление контроля над казарменной жизнью со стороны среднего офицерского звена. Фронтовые командиры уходили, их заменяла, не нюхавшая пороха, но попробовавшая благополучной, а то и богемной жизни, молодежь. Сверхрочники-старшины военной закваски, бывшие для солдат и отцами и няньками, ушли на покой. Их заменили, чаще всего, деревенские жлобы, смолоду хватившие безрадостной колхозной жизни и только в армии увидевшие относительные блага цивилизации. Назад возвращаться означало снова стать рабочим быдлом и в итоге спиться и загнуться раньше времени. А здесь никаких забот, к тому же сразу в начальники! Изначально у этих «кулацких сынков» было стремление к лучшей жизни, т.е. - урвать. Поэтому в казарме они не задерживались, переложив поддержание порядка на «актив». Процессы те же, что и в зоне. А уж актив применял единственно действенный метод среди молодежи – силу. Так зарождалась дедовщина в 60е годы. Способствовало этому появление в армии отбывшей наказание молодежи призывного возраста. Из этих волков в овечьем стаде появлялись вожаки, которые пьянели от превращения из лагерных шестерок сразу в авторитеты. Позже из них почти полностью формировали в частях стройбаты - рассадник всех солдатских пороков.
Дедовщины не было в учебных частях, на кораблях, в дисциплинарных батальонах, в спецчастях, т.е. там, где командиры не спускали с подчиненных глаз. А в общей массе с разной степенью интенсивности она побеждала неуклонно. Были отдельные очаги сопротивления, и даже индивидуумы, пытающиеся противостоять этой системе подавления личности. Борьба шла с переменным успехом, иногда заканчиваясь трагически.
Карнаухов органически не мог мириться с ущемлением своих прав. Заложенный с детства принцип справедливого распределения благ и невзгод и умение еще с интерната отстаивать свои интересы, управлял его поведением. Он понимал дисциплину, обязанности, старался их соблюдать, но считал, что за рамками необходимого он никому ничего не должен. Первый конфликт произошел после принятия присяги. Вечером в казарме началась какая-то суета. Курсанты по одному бегали в туалет и возвращались оттуда с каким-то сконфуженным видом, при этом отводя друг от друга глаза. Земляки с друзьями сидели, обсуждая прожитый день, смеясь над оплошавшими. Особенно насмешил Толя Авдеев, просидевший до присяги писарем в штабе и вместо строевого шага выдавший «иноходь». Тут подошел один из курсантов и пригласил по одному в туалет для принятия настоящей «солдатской» присяги. Прием назывался «банки». Это означало спустить с себя штаны, чтобы тебе врезали бляхой солдатского ремня по мягкому месту. Посвящение, так сказать. Это ни для кого не было новостью, в линейных частях так «посвящали» новобранцев дембеля. Но здесь стариков не было, кто мог присвоить себе это право? Оказывается, нашлись. В часть для обучения были направлены разгильдяи, от которых таким образом избавилось прежнее начальство. Это было пять человек, уроженцев шахтерского городка Черемхово, полу-урки, полу-блатные. Держались всегда особняком, их сторонились, даже брезговали. На руку все были нечисты, развлечения их всегда были с подлецой по отношению к другим. Они единственные в части были на полгода старше остальных призывом. Но до дембельского звания им еще два года. Заводилой у них был Воронков, наглый, здоровый амбал. Первым помощником Золотарев, очень напоминающий Промокашку, впоследствии талантливо сыгранного замечательным актером Бортником в известном фильме. Он и пришел сейчас по поручению шефа. Некоторые поднялись и пошли. Карнаухов не шевельнулся, окаменев лицом. Толя и Саня, глядя на него, задержались. «И что, вы пойдете подставлять зад этим уродам?», - спросил Карнаухов. Парни завиляли, ссылаясь на традиции. Карнаухов послал их и попросил передать, что он из детского возраста вышел. Хочется, пусть приходят и пробуют. Через некоторое время пожаловала целая делегация в составе и подвергавших и принявших. Первым надо было добиться чистоты эксперимента и закрепления власти, вторым не хотелось, чтоб кто-то выделялся из общей «опущенной» массы.
Карнаухов не признал за «какими-то шавками» права на расправу и пообещал им завтра в столовой встречу с настоящими дембелями из своей части. Предложил им попытаться привести его к «присяге» силой. Перспектива общения со старослужащими, да еще земляками читинцев, наглецов озадачила, а попытка применить силу означала большие разборки, в казарме в ночное время неуместные. Черемховцы убрались, пообещав «потом» разобраться.
Назавтра в спортзале Дима Макаров, иркутянин, во время свободных занятий рассказал, что его тоже принуждали к «банкам» и обещали расправу. Парень он был спортивный, самбист, но, как известно, против толпы и лома приемы не помогают. Карнаухов, не любивший подвешивать подобные вопросы, предложил разобраться немедленно. Они с Димой подошли к Воронкову и Золотареву, как главарям и позвали их выйти «покурить», чтоб раз и навсегда снять недоразумения. Честно, «два на два». Золотарев, надеясь на Воронкова, было дернулся. Но вожак был поумнее и понял, что шутками здесь не пахнет. Попытался увильнуть, отговаривался тем, что у него нет причин устраивать заваруху «по пустяку». «А если я тебе сейчас при всех дам по морде, это будет причиной?»,- спросил Карнаухов, беря его за ворот гимнастерки. Тот попытался вывернуться, но х/б армейского образца выдержало. Золотарев уже был нейтрализован силовым приемом и извивался в руках Димы с выпученными глазами и трясущимися губами. С противоположного конца спортзала на них смотрел сержант. «Скажи спасибо, мразь, Наборскому и больше на глаза не попадайся», с этими словами Карнаухов отшвырнул Воронкова в сторону приближающегося сержанта. Тот скомандовал всем подойти к снарядам, кроме Макарова и Карнаухова. "Вот, когда нормативы одолеешь, как они, тогда и будешь борьбой заниматься", - сказал он Воронкову, чем окончательно добил его в глазах свидетелей инцидента. Так без «банок» в батарее остались только два человека. Черемховцы урок усвоили, к читинцам и их товарищам больше не приближались. Но натуру не исправишь, они для подвигов находили другие возможности.
В любом коллективе, воспитанном на русских традициях осуждается «стукачество». С одной стороны это проявление вроде бы каких-то рыцарских качеств, с другой – попустительство, вплоть до криминала. Среда, в которой в почете «понятия», не очень разборчива и достаточно категорична. Иногда человек, совершивший подлость осуждается меньше, чем тот, кто этот факт донес до общественности или начальства.
Во второй батарее в разведотделении служило несколько литовцев. Все были после техникума, люди серьезные, старались жить своим мирком, никого не задевая. Очень спокойные, дисциплинированные, как на подбор высокие блондины интеллигентного вида. К панибратству не располагали, общались по Уставу, только друг друга на «вы» не называли. С ними все вели себя так же, образовалась дистанция между сослуживцами. И все бы ничего, но другие то жили не по Уставу. Поэтому часто нарушали распорядок, дисциплину и даже при случае приворовывали какую-нибудь мелочь. То еду, то столовые приборы на поделки, то вещи у товарищей. Незаметно делать это в условиях казармы нельзя, поэтому расчет был на «понятия», исключавшие стукачество.
Прибалты были начисто лишены представления о каких-то условностях и двойных стандартах. У них было определенно: или положено или не положено. Причем для всех. И они, в обязательном порядке, докладывали обо всех отступлениях от шаблонов начальству. Т.е. стучали. Чем вызывали всеобщее осуждение и нелюбовь. Инопланетяне какие-то. Особенно это не нравилось сообществу черемховцев, которые кричали, что те их сдают и лезли к литовцам с кулаками. Те снова жаловались, эти снова лезли. Жизнь литовцев в части стала невыносимой. Они искренне не понимали, что они не так делают, а сослуживцы их ненавидели, в том числе за опрятность, подтянутость и независимость, которая принималась за заносчивость. Вообще-то здесь была подмена понятий. Стукачество, это все-таки тайный донос. А в нашем случае все делалось открыто, не взирая на последующие неприятности. Их оппонентам все хотелось проучить «фашистов», как их стали называть за сходство с немцами. Но сделать по-мужски, означало навлечь на себя наказание, сдадут же. Расправились подло и жестоко.
Однажды, после ужина на улице под единственным фонарем у входа в казарму стоял отдельно от всех старший из литовцев, Жукаускас. В это время из-за ангара вылетела толпа солдат, пронеслась мимо казармы и не останавливаясь скрылась за углом. Сначала на это не обратили внимания, но потом увидели, лежащего на земле человека. Это был истекающий кровью изрубленный бляхами солдатских ремней, Жукаускас. Всеобщее построение и тщательный осмотр обмундирования, многочасовые опросы ничего не дали. Начальству было удобнее сослаться на каких-то «не наших» солдат. Дело замяли, пострадавшего увезли в госпиталь, выжил ли он, никто не знал. Интересоваться у еще больше обособившихся и смотревших на всех с подозрением литовцев, было неудобно. Самое скверное во всей этой истории, что мало кто посочувствовал людям, не желающим жить по законам стаи. Подозревали банду черемховцев, но истина никому не была нужна, никто бы не удивился, если в рапорте о происшествии оказалось: «споткнулся, упал».