М. Н. Виролайнен
Жарким майским днем 1794 года на пыльной, гудящей, звенящей, лающей, ржущей, грохочущей ярмарке Митрофанушка Дурасов изумленно смотрел, как крутится колесом итальянский комедиант Пьетро по прозвищу Сальтофромаджо. Со взмокшим хохолком, ротиком буквой «о» и вытаращенными глазами Митрофанушка был похож на брошенного в траву ерша.
Яркий, будто язык пламени, желто-красный костюм плотно и неприлично обтягивал гибкое тело паяца, на поясе болталась палка с толстым концом, ею Пьетро грозил девушкам, выглядывающим из-за плеч пьяненьких мужчин, которые крутили усы и подбадривали артиста криком и хохотом: «Вот черт! Крутится, как черт! Черт бы его побрал! А-ха-ха!»
Митрофанушкина голова со слипшимися кудрями и рыжими бакенбардами высоко парила над веселой толпой, окружавшей помост, где кривлялся Пьетро. Взрослого в Митрофанушке были только рост и возраст, а в душе и мыслях он оставался маленьким мальчиком, и с утра до вечера только и делал, что изумлялся. Его ровесники давно были женаты, служили в Петербурге — вот как Андрюша Бердюкин, например (когда он со своей Софьей Ивановной приезжал в родительское Коньково, его встречали колокольным звоном и сбегалась вся деревня); Митрофанушка же спокойно жил в своих Подъелках с бабушкой Александрой Степановной, ходил в церковь, перебирал с девками ягоды, читал «Экономический магазин», ездил обедать к Киприану Ивановичу Бердюкину и совершенно не мог себе представить другого существования.
«Митрофанушка, ты что застыл?» - спрашивала бабка: внук с открытым ртом разглядывал свои перепачканные руки и рукава или подолгу смотрел на желтый потолок в пятнах и разводах - он казался ему ожившей картой военных действий с лесом, озером и болотцем; словно мухи, летали ядра и картечь, из красного угла спешили усатые гренадеры, в гущу сражения врезался толстый генерал, совершил атаку, но отвлекся малиновым вареньем. «Бабушка, я изумляюсь! В «Магазине» пишут - если в медный таз положить гороховые листья и оставить на ночь, туда залезут все насекомые в доме. А если смешать желток со спиртом и потереть чернильное пятно, оно исчезнет. Изумляюсь!» Митрофанушка изумлялся жучку с сине-зеленой спинкой, мужику, задушевно тренькающему на балалайке, бодливому козлу, который на простой народ кидался, будто пес цепной, а при виде господ почтительно вставал бочком и вежливо нюхал бабушкины розы.
«Странненький, блаженненький» - говорила про Митрофанушку Александра Степановна. «Что с ним будет, когда помру? Кто защитит сироту? Вся надежда на Киприана Ивановича».
На помост вскочила пастушка в пестром платье, с бубном, затанцевала, запрыгала. «Ах!» - закричал Митрофанушка. В толпе засмеялись: на Митрофана пялились не меньше, чем на артистов, — так необычно выглядел этот похожий на исполинского младенца голубоглазый пухлый барин, громко и непосредственно «изумляющийся» всему, что происходило на сцене, и невольно повторяющий движения паяца, подаваясь вперед, назад, вбок и наступая на ноги зевакам, которые кричали ему: «Медведь!»
Пьетро-Арлекин проголодался — сделал жалобную мину и принялся тереть живот. Потом замер и стал вращать глазами. Зажужжали мухи — это паяц жужжал сквозь сомкнутые зубы. Вот он прыгнул и схватил одну муху, нет упустил! «Ах!» - кричит Митрофанушка. Паяц грозит кулаком в небо. Вот еще прыжок, и еще! Поймал муху! Рассмотрел внимательно и сунул себе в рот. Блаженно прищурился, пожевал, проглотил, дернувшись всем телом, замер и снова сделал несчастную голодную мину. Пастушка стала обходить толпу с протянутым бубном. В бубен кидали монеты, она их ловко подхватывала, вспархивая, как бабочка. «Савелий, кошелек пода-ай!» - закричал Митрофанушка кучеру: тот по бабушкиному приказу зорко следил за барином и держал при себе его деньги. Бородатый казначей выдал Дурасову две медных монеты.
***
В Коньково, в церкви Рождества Богородицы шла литургия. Золотые луковки мутно светились у грозовых облаков, дул теплый ветер, вокруг колокольни металась стайка стрижей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» - пробасил дьякон отец Евстохий. Митрофанушка рухнул в земном поклоне. Рухнул и заснул, потому что устал от усердной молитвы: сначала он слезно просил Бога упокоить в блаженном и отрадном месте души родителей, которых совершенно не помнил и знал лишь по бабкиным рассказам и портретам в гостиной, потом просил послать старенькой Александре Степановне безболезненную, непостыдную и мирную христианскую кончину (чтобы никакой татарин не срубил бы кривой саблей ее милую трясущуюся голову в кружевном чепце), потом молился о плавающих и путешествующих (чтобы кораблик не били волны и путника не замела метель).
Священник отец Евпсихий благодушно смотрел на Дурасова: он мирно храпел, подложив под голову кулаки и подняв широкий зад. Александра Степановна, сокрушенно качая головой, вспоминала, что в точно такой позе внучок засыпал, когда был маленьким. «Тело Христово примите, источника бессмертия вкусите», - подпевала она дрожащим голоском. «Странненький, блаженненький. Вот актеров итальянских притащил. Корми их теперь. Фигляр на черта похож. Как бы чего не украл. И Коломбине этой доверять нельзя. Кланяется, улыбается, а сама так и зыркает по сторонам. Надо завтра же их отправить к Киприану Ивановичу».
«Причащается раб Божий Киприан драгоценного и святого Тела и Крови Господа», - гудел отец Евпсихий. Киприан Иванович с толстым носом и круглым животом, на котором лопался праздничный зеленый кафтан, широко разевал рот, принимая причастие. Солнце заглянуло в церковь, его лучи, как скрещенные шпаги, упали на Митрофанушку. Над спящим образовался золотой столб света, в нем весело кружились пылинки.
За обедом Киприан Иванович объявил, что завтра в его театре будет представлена новая пьеса - «Арлекин на луне»: в роли Арлекина — Миня, Михаил Телегин, Коломбины — Нюта, а Панталоне будет изображать длинноносый Понс. В прежние времена Понс был учителем Андрюши, единственного сына Киприана Ивановича. Когда Андрюша вырос, Понс, не зная, куда себя деть, остался приживалой у Бердюкина и усердно выполнял важные поручения благодетеля: читал газеты его супруге Настасье Петровне, похожей на свинью с совиным клювом вместо пятачка, писал под диктовку письма, составлял партию в дурака, переводил с французского комедии для коньковского театра. Во время представлений Понс суфлировал, выставляя из будочки изрытое оспинами лицо; иногда «пробовал себя на сцене», ему особенно удавались роли идиотов и похотливых стариков.
После обеда бабушка пошла с Настасьей Петровной калякать и дремать в кресле, а Митрофанушка - гулять по бердюкинскому парку: он казался ему волшебной страной, где на каждом шагу творятся чудеса.
Киприан Иванович все устроил романтично, «как в самой природе»: вокруг прудов, затянутых ряской, замерли желтые ирисы, журчали ручейки, дорожки из разноцветных кирпичиков пробегали через лужайки, где паслись козочки, потом плутали в чащах, где шелестели и сплетались ветками дубы и клены, потом вдруг, делая сюрприз, выходили к роскошным цветникам и оранжереям, или к деревянным резным беседкам в русском вкусе, или к античным ротондам, или к фонтанам с мраморными рыбами, амурами и психеями. Добренький Киприан Иванович разрешал Митрофану свободно гулять по парку. Савелий незаметно крался за барином, следил, чтобы он не свалился в пруд или чего-нибудь случайно не сломал.
Ступая по разноцветным кирпичикам, Дурасов слышал, как за кустами топают фавны, как фыркают кентавры (это чихал Савелий), как дриады перешептываются в кронах деревьев. Тропинка вывела его к знаменитому бердюкинскому амфитеатру, в хорошую погоду там давали представления. Митрофанушка посидел на теплых мраморных ступенях, помечтал, двинулся дальше. Пройдя через березовую рощу, оказался у грота с Венерой. Перед гротом была маленькая сцена, перед сценой под восточным навесом - голубая софа. На софе возлежал Киприан Иванович. Восемь львиных ног поскрипывали под тушей Бердюкина. На сцене прыгала Нюта в желтом платьице с черными пятнышками, на голове у нее качались высокие перья. Она исполняла танец какой-то птицы. «Выше, Нюта! Еще выше! Прыгай, голубушка! Выше, красавица!» - кричал ей с софы Бердюкин. Нюта часто дышала и была похожа на бьющуюся в клетке канарейку. Митрофанушка замер, Савелий сел под липу, Нюта прыгала, а Киприан Иванович, откинув голову, громко храпел.
***
Пьетро Сальтофромаджо с длинным горбатым носом и драматически изломанными бровями сидел за накрытым столом с остывшей едой. Сложив на груди руки, выставив острый подбородок, он злобно и устало обводил глазами комнату, в которой поселил его «этот странный барин Дураццо». Карлотта чинила бубен. Время от времени она им встряхивала, и всякий раз Пьетро вздрагивал от резкого звука и сжимал пальцами лоб. Их дела были плохи — жизнь пошла по сценарию заурядной комедии: Арлекин и Коломбина, полюбив друг друга, сбежали от Панталоне, то есть сеньора Казасси, хозяина знаменитого театра и любовника Карлотты.
Несколько лет назад Казасси привез в Петербург труппу итальянских актеров. Гастроли шли блестяще, сборы - огромные. Успехом все были обязаны в первую очередь Пьетро: его виртуозные пантомимы и акробатические трюки поражали воображение. Захваченные действом зрители теряли чувство реальности и забывали, где, собственно, находятся. Однажды во время спектакля загорелась декорация. Арлекин, только что хваставшийся любовными победами, молниеносно принял образ испуганного дурака, стал комически метаться, срывая ткань и затаптывая огонь. На сцену выбежал Бригелла, дал Арлекину ведро с водой. Паяц залил пылающие тряпки. Оставшиеся капли полетели в толпу. Все засмеялись. Никому и в голову не пришло, что это не часть комедии, а настоящий пожар, и актер своей отчаянной импровизацией только что спас от гибели в давке десятки людей. Казасси панически боялся, что после этого неприятнейшего инцидента театр потеряет добрую репутацию. На следующий день Пьетро повторил свое «лаццо с огнем», дабы никто не усомнился в том, что все опасные трюки тщательно продуманы и вписаны в сценарий. На этот раз он незаметно поджег бумажную звезду - ее на нитке спустили к нему с неба. Пока звезда совершенно безопасно горела, Арлекин «в ужасе» метался с ведром по сцене, обливал как себя, так и стонущих от хохота зрителей.
Покидая театр навсегда, Карлотта прихватила шкатулку Казасси с деньгами и ценными вещицами. Какое-то время влюбленные жили, продавая краденое добро. Выступления паяца-одиночки, пусть даже очень талантливого, дохода не приносили. У него не было красивых декораций, его уникальные обтягивающие костюмы (он сам их придумал и сшил) превратились в лохмотья. После отягченного кражей бегства от Казасси, Пьетро боялся показываться в Петербурге, он выступал на провинциальных ярмарках перед людьми, которые ничего не смыслили в искусстве комедии и радовались в первую очередь фокусам, прыжкам и непристойным шуткам.
Когда деньги стали заканчиваться, итальянец решил убраться из России: сначала навестить родителей в деревне на берегу озера Лугано, у подножия Монте Дженерозо, где делают лучший в мире козий сыр, а потом ехать в Париж и там играть — уже не для народа на грязной площади, а для графов, во дворцах. Набрать свою - сильную - труппу; пригласить туда самых талантливых, самых способных, тех, кто сможет совместить в игре искусство актера, певца, акробата. Выйти за пределы избитых сюжетов, найти новые темы, новые образы, новые способы выражения - вот о чем мечтал Сальтофромаджо. Полеты на драконах, оживающие портреты и невероятные превращения потрясут благодарную публику. Он станет богат и знаменит. Он будет веселить королей!
Коломбина встряхнула бубном. Хмурясь, Пьетро думал о предстоящем путешествии, о грязи, о дожде, об усталых лошадях и скверных трактирах с холодными постелями, где под заплесневелыми простынями ползают насекомые. Итальянец не выносил сырость, после сна в таких постелях у него начинали ныть локти и колени, и каждое движение, каждый прыжок сопровождался болью. Путешествие на корабле было не по карману.
«Где взять деньги? Кажется, этот Дураццо не на шутку влюбился в Арлекина с Коломбиной... Наверно, бедолагу в детстве уронили, головой стукнули. Думал бабку обрадовать. Мы ее только напугали. Завтра нас, конечно же, попросят уйти подобру-поздорову. А как нужны деньги!» Козел сунул голову в окно. Пьетро скормил ему кусок хлеба. Карлотта повязала на рога два розовых банта.
На следующий день Митрофанушка, не веря своему счастью, вез гостей на спектакль к Бердюкину. Сейчас он покажет Киприану Ивановичу настоящих итальянских актеров! Как порадуется Киприан Иванович! Как все будет хорошо и интересно! Лошадки резво бежали, колокольчик звенел, Митрофанушка хлопал ресницами, Пьетро учтиво ему улыбался и скучающим взглядом обводил бесконечные ровные дали. Карлотта пела песенку. На голубом еще небе поблескивал месяц.
Бердюкин принял гостей в хлеву: сидя на крепком табурете, кряхтя и раскрасневшись, он доил корову. Вокруг столпился народ, все с благоговением смотрели, как сквозь пухлые кулаки бьют белые струйки. Киприан Иванович подал Сальтофромаджо стакан парного молока.
Над амфитеатром повисла огромная луна. Внутри луны горел фонарик. В траве стрекотали кузнечики и перемигивались светляки. Деревья таинственно шелестели. Киприан Иванович, его супруга, гости и родственники приготовились смотреть представление. В первом ряду сидели дети с корзиночками, в них было что-то вкусное.
Михаил Телегин понравился Пьетро. Он хорошо себя чувствовал на сцене, двигался смело, говорил искренне. Коломбина Нюта обманула влюбленного Арлекина и стала танцевать с богатеньким Панталоне - бездарным нелепым Понсом. Телегин закричал, что отныне он - гражданин Луны, потому что только на Луне есть справедливость, истинная любовь и всеобщее равенство; там нет коварства и жадности, там ценят человека за ум и доброе сердце, а не за высокое происхождение и богатство. Киприан Иванович согласно кивал головой.
Панталоне высмеивал Арлекина. Понс не верил, что Миня летал на Луну. Дети были недовольны маловерием Понса, кидали в него орехами и кричали, что Арлекин не врет. Кто-то попал Понсу в глаз. Панталоне встал, как столб, достал платок и принялся тереть лицо. Зрители затопали. Нюта, чтобы исправить положение, стала кружиться вокруг Понса, дуть на него и нежно утешать. Это позабавило публику, но Понсу не помогло. Спектакль был на грани срыва. «Господин Сальтофромаджо, сейчас нужно палкой побить Телегина!» - взволнованно сказал Митрофанушка. Пьетро, с презрением наблюдавший за происходящим на сцене, вдруг выпрямился, как пружина, и через мгновение оказался рядом с Арлекином. Он грозно посмотрел на бердюкинцев и вдруг состроил мину, которая придала ему удивительное сходство с чертом. Все охнули и замолчали. Пара ужимок, ловких прыжков — и Понс был устранен со сцены, а Пьетро полностью захватил внимание зрителей. Теперь он был жестоким Панталоне, грозил невидимой палкой и кричал, что если Арлекин не прекратит свои безумные речи, то его отправят в сумасшедший дом. Телегин, испуганный, изумленный, восхищенный появлением настоящего Панталоне, вдруг ощутил себя подлинным Арлекином. «Поверьте, на Луне люди счастливы! Я там жил! Лунный император назначил меня своим визирем! Я спустился на землю, чтобы поведать о лунной жизни. Там нет места страданию. Там - царство добра и истины!» «Бред! Бред! Ты бредишь, - кричал Панталоне резким птичьим голосом, коверкая русские слова, - вот я тебя проучать и ты забываете этот нелепица! Вот тебе! Вот и вот! Ты несчастный дурак, а не визирь! Коломбина, смейся над ним!» Телегин, видя, что пьеса несколько съехала с намеченной колеи, пустился импровизировать — комически упал, схватился за голову, задрыгал ногами и застонал: «Голубчики, отцы родные заступитесь! Как больно бьется проклятая палка! Пропадает моя головушка! Спаси меня, матушка! Меня гонят злые люди! Но я забыл, что я сирота! Нет, я визирь! Почему визирь? Император! Я лунный император!»
Взрослые зрители хохотали, дети всхлипывали, жалея Арлекина. Телегин величаво прошелся по сцене и вдруг скукожился: «О, меня бросила Коломбина! Я хочу себя убить! Я больше не дышу. Прощайте! - Арлекин зажал себе нос двумя пальцами и приготовился умирать. - Нет! Ничего не получается — воздух заходит через зад! О, бедный правитель Луны!»
Пьетро с тонкой улыбочкой смотрел на Арлекиновы кривляния. В его глазах Миня читал одобрение. Итальянец был доволен Миней - в игре Телегина угадывались движения взволнованной души, страдание, мятеж, вдохновение. Сальтофромаджо был убежден — ничто так не украшает фарс, как намек на подлинную трагедию; буффонада в сочетании с волнением и слезами заставляет смеяться громче; шутовство становится ярче на фоне несчастья — и наоборот; способность заставить зрителя смеяться и плакать одновременно – проявление высшего мастерства. Пьетро не знал, чем именно заканчивался вариант знаменитой пьесы, которую разыгрывали у Бердюкина. Побив Арлекина, он показал зрителям несколько гимнастических трюков и лаццо голодного с мухой, намекая, что представление окончено и всем пора ужинать.
Зрители кричали и хлопали. Демонический шут спрыгнул к детям и занес над ними невидимую палку. Дети охнули. В мгновение ока черт превратился в бедного доброго дзанни, стал ловить мух над кудрявыми головками и жадно их поедать. Мухи жужжали у него во рту и щекотали живот изнутри, заставляя уморительно дергаться. Дети протянули Пьетро свои корзиночки. Закатывая глаза и мыча от удовольствия, шут ел сладости и целовал детские ручки.
Киприан Иванович был в неописуемом восторге. Он стал дурачиться и тоже изобразил Панталоне: потрясая тростью побежал тяжелой походкой за Миней Телегиным, ударил его по спине, погрозил пальцем и дал рубль. Морщась, Миня низко поклонился. За ужином Бердюкин угощал Пьетро лучшим вином, Карлотте подарил блюдо с чеканкой и борзую и в конце концов сердечно пригласил артистов пожить в Коньково и поучить людей высокому искусству комедии. Пьетро и Карлотта склонились в поклоне. Настасья Петровна недружелюбно глянула на Коломбину.
***
В бердюкинской библиотеке Митрофанушка, охая и ахая, рассматривал альбом с видами Италии. Изумлялся античным развалинам, горам и морю, по которому шли кораблики.
– Это самая красивая страна на свете! Мне жаль того, кто не видел Италию! - говорил Пьетро, пристально глядя в голубые глазки Митрофанушки.
– Господин Сальтофромаджо, возьмите меня с собой! А то как же я увижу Италию?
– Путешествовать очень разорительно, мой друг.
– Вот беда-то...
Пьетро нашел у Киприана Ивановича редкую книгу со сценами из итальянских комедий, представленных во Франции во время правления Генриха III.
– Что вы видите на этот картинка, мой друг?
– Арлекин едет на осле с копьем наперевес. На голове котел. Осел тощий, дряхлый. Задрал голову и ревет. Написано по-французски: «Подобно Рыцарям Круглого стола, я еду прославлять имя прекрасной дамы Франчискины». Над Арлекином все смеются, собака лает, капитан Орасио знаки непристойные показывает.
– Бедный Арлекин! Он видит себя благородным рыцарем, которого ждут великие подвиги, а на деле это всего лишь жалкий безумец. Кого вам напоминает этот Арлекин? Хитроумного идальго Дон Кихота, не правда ли?
– Конечно! Мы с бабушкой читали во французском переводе.
– Создавая Дон Кихота, Сервантес вспоминал Арлекина из итальянской комедии, он ее видел во Франции. Дон Кихота нам подарила комедия дель арте. Читали вы с бабушкой Данте?
– Нет, господин Пьетро.
– Вот Данте, - сказал Пьетро, доставая книгу. - Инферно. Канто двадцать первый. Аликино, Калькабрина, Барбариччья, Граффиканте, Фарфарелло, Либикокко. Драгиньяццо, Чириатто, Рубиканте!
– Что это вы, господин Пьетро, - колдуете? Наколдуйте мне денег для путешествия!
– Мой друг, это имена чертей, они гуляют в аду среди кипящей смолы, кривляются, дерутся и ведут себя совершенно, как шуты на карнавальной площади. Великие писатели и поэты вдохновлялись итальянской комедией, и в будущем — я уверен — какой-нибудь русский сочинитель полюбит Арлекина и напишет о нем прекрасную повесть. На площади, в балагане он увидит носатого шута, который жалкими шутками потешает публику, но при этом - ждет высокой любви и говорит правду о человеке. Шут плачет сквозь смех и смеется сквозь слезы. Он входит в сердце поэта и остается там навсегда.
На улице послышались крики. Пьетро высунул нос в окошко. Бердюкин в окружении испуганной дворни орал на Миню Телегина. У Киприана Ивановича лицо было красное, как кирпич, кулаки сжимались, щеки тряслись. Рядом плакала Нюта в птичьем платьице, с перьями на голове. Миня, театрально жестикулируя, что-то запальчиво объяснял барину, издали было похоже, что это лунный император призывает людей стать добрыми и справедливыми. Бердюкин замахнулся тростью и ударил Миню по лицу. Пьетро захлопнул окно.
– Аликино, Фарфарелло, Рубиканте, пошлите Дураццо деньги! Помогите мне убраться из России!
***
Целое лето Пьетро учил бердюкинскую дворню играть комедию дель арте. Все соседи и родственники Киприана Ивановича были оповещены, что скоро в амфитеатре дадут лучшее представление, которому столичные театры позавидуют. Постановка знаменитого итальянца Сальтофромаджо! Он же — в главной роли! Все с нетерпением ждали премьеру.
Пьетро привязался к Телегину. Он видел его рабское положение и жалел, что молодому таланту суждено увянуть, не раскрывшись, в замкнутом мире Бердюкина. Итальянец делился с юношей секретами актерского мастерства, учил импровизации и главное — внушал, что за всеми буффонными трюками и дурачествами должны стоять «высокие идеи».
Миня не совсем понимал, о каких именно высоких идеях говорит Сальтофромаджо, но интуитивно придавал своей игре ту двусмысленность, которую итальянец хотел видеть в пьесах. Сквозь его шутовство пробивалось сильное чувство: дурак говорил серьезные, важные вещи о несовершенстве человека, о его слабостях, глупостях и надежде на лучшую жизнь.
Пьетро ставил комедию выше трагедии. Трагедия однозначна — в ней люди страдают и погибают, побежденные злой судьбой. В комедии тоже страдают, но злодейка судьба одурачена, ведь повсюду смех. Шут, на которого обрушиваются несчастья, не только смеется сам, но и смешит весь свет. В смехе - мудрость и сила маленького человека, бедного дзанни.
Пьетро учил Телегина свободно выражать свои чувства на сцене, ибо сцена для того и существует, чтобы раскрывать сокровенное и высказываться, никого не боясь, - ведь с шута взятки гладки: глупо возмущаться дураком, тем более, что за все слова и выходки он бит, унижен и осмеян. А еще итальянец учил не бояться быть смешным и жалким: «Сильному не страшно показаться слабым. Умный не боится дурачеств. Смеясь над собой, то есть высмеивая своего героя, актер смеется над всем человечеством, ведь главные черты комических персонажей — глупость, алчность, тщеславие — свойственны любому человеку, даже вам, мой дорогой Миня, даже мне, великому Пьетро, даже вашему барину Бердюкину, ха-ха-ха!»
В бердюкинском театре было задействовано много народа — кто-то хорошо пел, кто-то лихо плясал, кого-то природа наградила смешным рылом. Всех этих горе-артистов Пьетро терпеливо обучал умению двигаться по сцене, декламировать и правильно махать руками. Карлотта давала уроки танца и французского коньковским певуньям и плясуньям. Бердюкин обещал щедро заплатить за труды, но вперед ничего не давал - боялся, что итальянец съедет раньше времени. Пьетро с подругой имели крышу над головой (им отвели целый флигель рядом с господским домом), обедали вместе с Киприаном Ивановичем и надеялись, что после премьеры смогут покинуть Россию. Итальянец страдал несварением желудка от жирных бердюкинских блюд, он мечтал о нежном козьем сыре и винограде, зреющем у подножия Монте Дженерозо, где всегда светит солнце и нет комаров.
Пьетро решил поставить «Арлекина-Дикаря» - он любил эту пьесу, несмотря на то, что автором ее был француз (к французам, ловко и беззастенчиво перекраивающим на свой лад итальянскую комедию, Пьетро испытывал зависть и ревность, в которых, впрочем, ни за что никому бы не признался). Обнаружив в библиотеке Бердюкина «Arlequin Sauvage», он взялся было за перевод, но, поразмыслив, решил, что лучше все оставить по-французски, чтобы сохранялась некоторая отстраненность от печальной коньковской действительности. Бердюкин, деспотичный в жизни, был совсем не против вольнодумства на сцене, особенно если пьеса была иностранная: мол, это авторы не про наших, про своих дураков пишут, пускай пишут, а мы над ними посмеемся. Однако в «Арлекине-Дикаре» высказывалось так много колкостей в адрес жирных, тупых, чванливых и богатых, что Сальтофромаджо решил проявить деликатность: пусть все будет по-французски, слов поменьше, а трюков побольше.
Миня старательно входил в образ обитателя «американских лесов» и пугал людей резким хохотом и прыжками. Костюмы шили в Подъелках. У Александры Степановны были две портнихи — сестры Авдотья и Аксинья. Они считались лучшими мастерицами в округе, бальные и свадебные платья шили только у них. Благосостояние старухи Дурасовой и Митрофанушки напрямую зависело от труда этих веселых красивых женщин. Авдотья и Аксинья были замечательными певуньями и за шитьем всегда пели на два голоса духовные стихи, поморские, казачьи песни. Митрофанушка очень любил их слушать, плакал от избытка чувств и подпевал баском. Мальчик дни напролет просиживал с Авдотьей и Аксиньей и не бездельничал — шил мундирчики своим деревянным солдатикам. Служил живым манекеном - важно прохаживался перед зеркалом, путаясь в парчовых и шелковых подолах. Чтобы посмешить Авдотью и Аксинью, кланялся и строил глазки. Сейчас Митрофанушка с восторгом примерял престранный головной убор из гусиных перьев, и камзол из лоскутков, расшитый бубенчиками, бисером и мехом. Растянув рот до ушей, «американец» побежал показать себя в бабкину спальню. Послышались испуганные крики.
Теплым сентябрьским днем соседи и родственники Бердюкина съезжались на премьеру. Кареты, кибитки, телеги вползали в Коньково, поднимая золотую пыль. Пахло яблоками и грибами. В парке играл оркестр, бегали дети, столы с белыми скатертями были уставлены закусками, пирогами, сладостями. Желтеющие березки и рябины с тяжелыми гроздьями весело качались на ветру.
Все заняли свои места, не было только Киприана Ивановича - он решил устроить сюрприз и самому выйти в роли Панталоне. «Киприан Иванович уехал. Будем смотреть пьесу без Киприана Ивановича!» - провозгласил Понс.
Взвизгнули флейты, заголосил бердюкинский хор.
Пьетро-Лелио расспрашивал своего друга Миню-Арлекина, «выходца из американских лесов», нравится ли ему жизнь цивилизованных людей.
– Несчастные безумцы! - запальчиво отвечал Миня. - Они гордятся пышными нарядами, важно задирают головы — ну совсем, как страусы! Их возят в клетках, их кормят, укладывают в постели, потом оттуда вынимают, будто у них нет рук и ног. Что значит — цивилизованные люди? Что это такое, не могу понять.
– Цивилизованные, это те, кто живет по законам.
– Ха-ха-ха! Ну что за дикари: для того, чтобы жить честно, им нужны законы! Это значит, что все они рождаются плутами и мошенниками. Они не могут обойтись без законов. Ха-ха-ха! А еще они рождаются дураками: им не дойти своим умом до простых вещей. Они не могут догадаться, что нужно быть любезными и обходительными, и тогда всем будет хорошо. Черт возьми, кто бы мог подумать, что для того, чтобы быть порядочным, человеку нужен какой-то закон!
Тут на сцену выкатился Киприан Иванович в красном плаще, в маске с длинным носом, с белой, как у отца Евстохия, бородой. Миня лоб в лоб столкнулся с барином.
– Ой! Какое странное животное, никогда такого не видел! Забавная морда! Как оно называется, Фламиния?
– Это не животное, а уважаемый господин, и быть вам битым, если не перестанете говорить глупости! - сказала Нюта-Фламиния.
– Это человек? Ха-ха! Это чудище!
– А вот я задам тебе трепку!
Панталоне, пыхтя и размахивая палкой, бегал за Арлекином, Лелио, спотыкаясь и падая, спешил за Панталоне и умолял его сжалиться над бедным дикарем, Нюта с Карлоттой забрасывали разгневанного старца разноцветными бумажками. Бердюкинцы смеялись, топали и хлопали. Митрофанушка был совершенно счастлив — он тоже принимал участие в представлении: ему доверили вырезать конфетти.
На следующий день после блистательной премьеры Сальтофромаджо пошел к Бердюкину за расчетом. Киприан Иванович, увидев итальянца в окно, выбежал из дома задами и укрылся в хлеву, предавшись своему любимому занятию, - оно всегда настраивало его на философский лад и приводило к мудрым решениям. Друг Талии прекрасно доил коров. Он хорошо знал, что сначала доить надо медленно, размеренно, без рывков, а потом — все быстрее, увереннее, энергичнее. Киприан Иванович чувствовал скотину, а скотина чувствовала его.
Сосредоточенно дергая соски своей рыжей Матильды, помещик обдумывал, как бы задержать Сальтофромаджо. Он ясно видел, что итальянец может возвести на небывалые высоты коньковский театр, обучить актеров тонкостям игры, о которых и не слыхивали в России. А уж денег Бердюкин не пожалеет! В мечтах Киприан Иванович строил огромное здание театра в античном вкусе, читал о себе в газетах хвалебные статьи и упивался славой.
Пьетро, хмурясь и подозревая недоброе, бродил по парку. Осенний ветер трепал его волосы и лез под воротник. Наконец, когда уже стемнело, Киприан Иванович позвал итальянца, налил вина, игриво звякнул бокалами и сообщил, что «Арлекина-Дикаря» совершенно необходимо сыграть у генерала Синекопытова, у депутата от дворянства Горихвостова и у судьи Аполлона Пафнутьевича Тряпкина. На все возражения Пьетро Бердюкин отвечал лишь обиженным дрожанием трех подбородков, утопающих в пышном жабо, словно ягодное желе во взбитых сливках.
Выйдя от Бердюкина, Пьетро долго смотрел на луну, низко повисшую над Коньково (рукой подать), и перемигивающиеся звезды. Ему казалось, что на серебряном шаре сидит кто-то родной — горбатый и длинноносый. Он тоже внимательно смотрит на Пьетро и взволнованно шепчет: «Спеши, спеши, скоро море покроется льдами, снаряжен последний корабль. Гардемарин Неплюев блестяще сдал теорию и практику, теперь он офицер и звонко покрикивает на матросов. Купец Моллво из Любека изловчился и продал в Петербурге вина на пятьдесят тысяч. Вот он собрался плыть за новой партией товара - в Германию, потом в Испанию и Португалию. Он пьет мадеру с капитаном, они хохочут и обнимаются и поют моряцкие песни. Корабль вот-вот отчалит! Спеши, Сальтофромаджо!»
Всю долгую зиму Пьетро провел в плену у Бердюкина. Он хворал, хирел, проклинал русские морозы, целыми днями лежал, отвернувшись от мира к стене, обтянутой тканью в голубенький цветочек; потом вставал и, стиснув зубы, шел «возвеличивать» коньковский театр.
Весной, перед премьерой балета-пантомимы «Некромант, или Арлекин доктор Фауст», Пьетро с Карлоттой исчезли из Коньково — внезапно, незаметно и бесследно, будто их черти унесли. Во флигеле скулила забытая борзая, на полу на чеканном блюде лежала баранья кость. Бердюкин был в отчаянии — театр пропадет без Пьетро! «И как это он усыпил мою бдительность! Это все потому, что я не давал ему денег. Зря не давал. Но ведь я боялся, что с деньгами он сможет уехать. Это не из алчности. Это из предосторожности! Куда он скрылся? Далеко убежать не мог — он ведь гол, как осиновый кол. Надо найти, надо найти». Но не нашел Бердюкин Сальтофромаджо. В скором времени прибежали в Коньково из Подъелок — исчез Митрофанушка! А с ним и деньги, хранимые Александрой Степановной в чулках за старинным зеркалом и за портретом покойного дедушки Гермогена Дурасова, у которого были совершенно живые глаза.
В детстве Митрофанушка очень боялся дедовых глаз и к портрету не приближался. Но вот сейчас он тихо заходит в темную спальню: мерцают перед Боженькой синие и красные лампадки, бабушка лежит на высоких кружевных подушках, у нее уродливо открылся рот, похожий на черную яму, и щеки впали, как у покойницы. Митрофану становится страшно, он замирает, его сердце колотится так громко, что разбужен домовой на чердаке. Александра Степановна ровно дышит, с хрипотцой втягивая в грудь спертый воздух. Внук с нежностью смотрит на бабку, затем, вздрогнув при виде испуганного бледного лица, тянет из-за зеркала старый чулок с деньгами. Теперь очередь за Гермогеном Дурасовым. «Дедушка, ты не смотри так строго, ведь это мои деньги, бабушка их для меня скопила, чтобы я потратил, когда она помрет. А мне сейчас нужно, меня ждет господин Сальтофромаджо, нам пора в путь».
Дедушка смотрит с укоризной, его глаза разгораются гневом, наливаются кровью, вот он становится боком и выпрыгивает из портрета! Митрофанушка кричит и просыпается... Дул ветер, скрипели снасти. Корабль мощно рассекал балтийскую воду и переваливался с боку на бок, как медведь. В углу каюты за привинченным к полу столом сидел Пьетро Сальтофромаджо, он загадочно смотрел на Митрофанушку, его глаза мерцали в полутьме.
***
«Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя», - бормотал Митрофан Дурасов, с трудом продвигаясь по заснеженной горной дороге. Иногда его заносило вбок, он проваливался в вязкие сугробы, становился на четвереньки, поднимался и проваливался снова. Его одежда стала мокрой и тяжелой, а лицо закрыла колючая белая маска. Впереди шел Пьетро, ведя под узцы усталую лошадь, на которой сидела Карлотта. Падал и падал снег крупными хлопьями. Карлотта закрылась платком, на ее голове вырос белый колпак. Карлоттины руки и ноги замерзли, она задремала и видела сон, будто борзая царапает ее когтями и кусает пальцы. «Милка, оставь меня», - крикнула женщина, встрепенулась и снова задремала.
Смеркалось. Немые торжественные горы, блиставшие днем на солнце, постарели, посерели, посинели. Путники сбились с пути: они шли целый день и давно должны были добраться до «большой дороги» и гостиницы. Вокруг раскинули чистую скатерть, но не было никакой «Белой лошади» с шумом, влажным теплом, запотевшими окнами и жирным супом; одни лишь высокие ели, как солдаты навытяжку, охраняли царство снега и покоя. Нужно было срочно найти укрытие от холода. Дошли до развилки. Главная дорогая побежала дальше — к призрачным гостиницам с котлами, в которых вокруг розовой свиной ноги кружились в веселом лендлере и гросфатере нежные капустные листья, а отделившаяся тропа полезла вверх: там, на склоне, как клякса на бумаге, темнела пастушья хижина.
В хижине было тихо и холодно. Дурасов застонал и мешком повалился в угол, пропахший мышами. Приторный запах живо напомнил ему родные Подъелки: бабушка грустно взглянула на Митрофанушку.
Оцепеневшая Карлотта легла в кровать с высокими бортами, закрыла глаза и задрала острый носик, прощупывая затылком хрустящую мякоть ледяной подушки. Она была похожа на спящую красавицу, а источенная червями кровать - на гроб или на старую рыбацкую лодку, принесенную сюда с Фирвальдштетского озера каким-то старательным джинном. Пьетро развязал тюки и укрыл подругу всей имевшейся одеждой, затем принялся торопливо разводить огонь в обложенном камнями очаге. Вскоре затрещали поленья, запахло смолой, на стенах и потолке заплясали нетопыриные крылатые тени.
Через два часа в хижине стало тепло, все согрелись. Пьетро хотел растопить немного снега и сварить кусок жесткой, как дубинка, ослиной колбасы, но в хижине не было никакой посудины кроме огромного котла, в котором можно было бы сварить и целого осла. Оттаявшая, ожившая Карлотта вытащила из-под кровати расписанный цветами и амурами ночной горшок. Пьетро, кривляясь, зажимая себе нос и дергаясь всем телом от отвращения, чистил горшок, потом варил в нем колбасу, потом ловил невидимых мух и стряпал гарнир. Вот он взмахнул расшитой скатертью, вот поставил на стол фарфоровые тарелки (ой, одна чуть не упала, успел подхватить!), вот открыл бутылку чудесного вина. Это — окорок, это жареный гусь, это сыр! Пьетро режет пирог. Пьетро разливает суп. Он закатывает глаза и падает в обморок от запаха вкуснейшей еды.
Карлотта и Митрофанушка смеялись, глядя на чудачества Сальтофромаджо. Митрофанушка знал, что тяжелое путешествие, растянувшееся на долгие месяцы и поглотившее весь дурасовский капитал, вот-вот закончится, они спустятся к прекрасному озеру Лугано и в отчем доме Пьетро отдохнут от жизненных бурь и невзгод. Осталось потерпеть четыре дня - так ему сказал Сальтофромаджо.
Дурасов проснулся от теплого луча, настырно лезшего в ноздрю, чихнул, вспугнув мышонка, сел, зевая и оглядываясь по сторонам. Хижину заливал мягкий свет, за маленьким окошком шумела капель. На столе уютно лежали колбасные дубинки. В очаге дымилось полено. На стене висела картина с коровами, друг за дружкой идущими в гору. Дорога змеей вилась снизу вверх по картине. На крутых поворотах коровы оказывались вниз головами, это их никак не смущало, они невозмутимо шли дальше и потом, на повороте, обретали естественное положение, но ненадолго, до следующего виража. Над странным шествием парила Пречистая Дева. Казалось, она пела «йодл-ай-иии-ууу!» и подбадривала скотину. Коровы, на радостях преодолев закон земного притяжения, спешили к ней вниз головами. Если бы какой-нибудь великан, гуляющий в Альпах, заглянул одним глазом в пастушью хижину, он бы увидел там волшебный мирок с замершим картонным Митрофанушкой, с картонной мебелью и нарисованным очагом.
Митрофанушка почувствовал, что очень хочет есть. Последние дни он был почти всегда голодный — деньги, на которые друзья жили в Германии и Швейцарии, вдруг закончились. «Четыре дня осталось до Италии. Хорошо, что есть запас ослиной колбасы!» Митрофанушка потянулся, снова лег и закрыл глаза. Перед его внутренним взором стали летать красивые пряничные немецкие домики и готические соборы с разноцветными витражами. Потом он вспомнил святых с отбитыми лицами и девочку Од.
Это была семилетняя дочка хозяев деревенской гостиницы в швейцарском кантоне Во. Подружки рассказали Од, что на склоне горы, недалеко от деревни, есть грот Лесной Девы и там происходят чудеса: девочкам является Дева Мария. Про грот все знали, но ходить туда строго запрещалось, потому что он был «католический». А Од больше всего на свете хотелось бы туда попасть и увидеть чудо. Однажды после обеда, когда родители уехали в город, она побежала в лес — искать грот — и заблудилась. Тропинки двоились, троились и разбегались в разные стороны. Ноги скользили по мокрой земле, ботинки облепила грязь, подол хватали и рвали колючие ветки ежевики. Од плакала. Белки, шурша по коре коготками, быстро взбирались на верхушки деревьев и оттуда с равнодушным любопытством смотрели на испуганную девочку. Од собралась было звать на помощь ангелов или дровосека, но вдруг увидела прикрученный к ели ящичек, там за стеклянной дверцей среди бумажных роз стояла Пречистая Дева. Она нежно улыбалась и будто бы говорила, что не надо ничего бояться. Рядом с елью лежал покрытый мхом трухлявый ствол. Вдоль него бежала сухая утоптанная дорожка, над ней зелеными сводами склонились ветки орешника.
Падая от усталости и всем своим сердцем надеясь на чудо, Од пошла по этой дорожке. Она становилась все шире. Лес расступился и девочка оказалась на широкой площадке, выложенной красивыми камешками. Площадка была у подножия высокой скалы. Ручей прыгал сверху по серым камням и срывался вниз шумным водопадом. В скале зияла черная дыра. Оттуда веяло сыростью и прохладой. Это был грот! У входа в грот лежали валуны, а над валунами в теневом воздушном пространстве летела, простирая руки, Лесная Дева. У Од заколотилось сердце, она встала на колени и, запинаясь, прочитала молитву.
Дева молчала. Присмотревшись, Од поняла, что это всего лишь статуя. Зато один из валунов пошевелился и поздоровался. Ребенок вскрикнул. «Не бойся!» - валун оказался русским барином, который жил в гостинице и за ужином всякий раз просил добавку своих любимых макарон со сливками. В шляпе и широком плаще он совершенно слился с природой. Митрофанушка помог Од умыться, вытер грязь с ее ботинок, взял девочку на руки и пошел в гостиницу. Он пообещал Од, что не расскажет родителям, где с ней повстречался. Чтобы развлечь ребенка, русский барин затянул песню:
Ты детинушка-сиротинушка,
Бесприютная ты головушка!
Без отца ты взрос ты, без матери,
На чужой, дальней на сторонушке.
Обхватив Митрофанушкину бычью шею, Од представляла себе, что Лесная Дева послала ей в спасение великана, который пришел из далекой Страны Великанов, где говорят на очень странном великанском наречии и поют заунывные великанские песни.
Хотелось есть... Митрофанушка вышел из хижины и тут же зажмурился: ярчайший солнечный свет, оттолкнувшись от белого поля, прыгнул и резанул глаза. Жесткий морозный воздух ударил в легкие. Вокруг поднимались зубцы гор и остроконечных елей. Огромный Дурасов был букашкой на лысине Горного Короля. Он был один. Пьетро, Карлотта и лошадь исчезли.
«Они отправились искать дорогу... Они поехали за едой... Карлотта заболела, господин Сальтофромаджо повез ее к врачу... Что-то случилось и им пришлось уехать... Они забрали все свои вещи... Нет, вот Карлоттин платок... Они вернутся, они не могут меня оставить здесь одного. Я не знаю дорогу в Италию. Я не знаю, где дом Пьетро. Я буду их ждать».
Митрофанушка ждал три дня, топил снег в ночном горшке, варил колбасу — такую твердую, что даже мышиные зубы брали ее с трудом. На полке в мешочках и коробочках нашлись сушеные травы, ими Митрофанушка заправлял свой ослиный бульон. Он смотрел в окошко, как садится солнце, как зубцы гигантской короны вспыхивают золотом, а небо превращается в пурпурную мантию. Вытирая кулаками слезы, он вспоминал свою добрую бабушку, и выдумщика Киприана Ивановича, и родные Подъелки с веселой дворней, и Коньково с оранжереями и обедами. Как сейчас все это далеко и бесконечно близко! Бедному Митрофанушке почудился лай Трезорки и запах подсолнечного масла, которым Александра Степановна густо смазывала свои морщинистые руки. Дурасов вздрогнул и обернулся. Бабушки не было. Запах улетучился.
Ночью поднялся ветер. Проснувшись, Митрофанушка смотрел в темноту и слушал заунывный вой в трубе. Казалось, что вместе с бурей стая костлявых бородатых демонов с пением проносится над землей. Вой становился все громче. Вот он распался на несколько голосов. Это же волки! Окружили пастушью хижину! Требуют ослиной колбасы! «Нет у меня, ничего съедобного тут уже нет, уходите», - бормотал Дурасов, пытаясь дрожащими руками развести огонь. Внезапно вой стих. Послышался хруст снега. Кто-то постучал в окошко. «Господин Сальтофромаджо!» Митрофанушка открыл дверь и вскрикнул, потому что Пьетро стоял на четвереньках, его глаза злобно горели, из оскаленной пасти вырвался грозный рык.
Волки! Митрофанушка захлопнул дверь. Она без засова! Окошко! Нужно забить доской окошко! Где гвозди? Крыша! Ветхая, драночная крыша. Вот Пьетро запрыгнул на крышу. Он скребет ее когтями, роет сильными лапами. Сейчас он сожрет бедного Дураццо! Митрофанушка в ужасе подбежал к огромному котлу, раскачал его, поставил боком, опустил себе на плечи и лег под ним, плотно свернувшись калачиком.
Оказавшись в надежном укрытии, Дурасов стал погружаться в дрему и в дреме этой вспомнил, что в детстве ему случалось вот так сворачиваться калачиком и полусонному лежать в охранительной теплой темноте. Митрофан подумал, что, наверное, это воспоминание как-то связано с рано ушедшей и позабытой матушкой.
Дурасов очнулся, потому что нечем было дышать, тело устало от скрюченного положения, а кроме того кто-то стучал по котлу и скреб его когтями. Некая сила пыталась сдвинуть котел с места, перевернуть и выковырять из него Митрофанушку, будто моллюска из раковины. Дурасову все надоело, он, как атлант, уперся плечом в железный купол. Чьи-то руки помогли ему поднять котел. В ту же минуту мохнатое чудовище кинулось на Митрофанушку, чтобы откусить ему голову, но для начала стало лизать щеки, уши и шею. Резкий окрик заставил чудовище попятиться, и к Дурасову приблизилось лицо Мефистофеля, да-да, это был настоящий Мефистофель - Митрофанушка прекрасно знал, как он выглядит, потому что несколько раз видел пьесу о докторе Фаусте, которую «по неоднократному требованию публики» давали в Берлине кукольники Шютц и Дрэер. Пьетро тогда близко с ними сошелся. Техник Дрэер придумывал «летательные машины» и сложные механизмы - с их помощью на сцене показывали «превращения» и «путешествия по воздуху». Шютц был художником и поэтом, он писал пьесы. За кружкой пива Пьетро беседовал с ними о высоком искусстве комедии и так напивался, что путал кукловодов с висящими по стенам Касперле и Вицлипуцли, Давидом и Голиафом, Горибахом и Асмодеем.
Мефистофель пристально смотрел на Митрофанушку и, казалось, прикидывал, как бы поудобнее его схватить, чтобы унести в тартарары за то, что он ограбил дедушкин портрет. Багряный луч встающего солнца кровавил черную мантию Мефистофеля. Пахло жженой смолой. Чудовище жалобно тявкало, скулило и просило разрешения еще полизать Митрофанушку.
***
Вот уже тридцать лет как брат Антоний, устав от монастырской суеты и интриг, дал обет молчания и «ушел в пустынь» - поселился в развалинах часовни на вершине горы. Семь месяцев в году дорогу в пустынь преграждали снежные крепости, и брат Антоний никого не видел, кроме своей собаки Монеллы, птиц и лесных зверей. Летом к нему приходил пастух, он приносил муку, настойку из корня горечавки (лучшее средство от ревматизма, принимать внутрь) и ворох записочек, в которых жители рассыпавшихся внизу игрушечных деревень и хуторов сообщали отшельнику за кого и по какому поводу надо помолиться. Брат Антоний так ловко справлялся с заданием, что люди из Эльма, Пинью, Лакса и Флимса, Кура, Иланца и Трина почти не болели, их дети были благонравными, свиньи и овцы счастливо жирели и размножались.
Брат Антоний видел со своих высот, как заплутавшие путники укрылись в пастушьей хижине, как утром мужчина и женщина погрузили на лошадь тюки и ушли, как тот, что остался, выходил на мороз без шапки и, застыв, подолгу вглядывался в безмолвное белое пространство — наверно, надеясь, что за ним придут.
Монах несколько дней наблюдал за Митрофанушкой. С крючковатым носом, седыми бровями-клоками и круглыми недобрыми глазищами он был похож на объевшегося филина, который презрительно смотрит, как хлопочет мышь среди опавших желудей и листьев. Ночью брат Антоний услышал волчий вой. Монелла лаяла и жалобно скулила. Кряхтя, старик сполз со своего жесткого ложа, зажег фонарь и пошел смотреть, что там опять творится в суетном мире.
Пастушью хижину окружили волки. Вожак прыгнул на крышу. Луна обливала горы серебряным светом. Если бы брат Антоний ездил в Ла Скала, то ему бы показалось, что все это очень похоже на театральное представление с искусно освещенной сценой, на которой происходит что-то очень интересное (в ложах мерцают свечи, воск капает на шляпы зрителей партера). Со своего пятого яруса старик видел, как звери рыщут вокруг лачуги и пытаются в нее проникнуть.
Для отпугивания волков и демонов у отшельника были заготовлены вязанки хвороста, политые смолой. Брат Антоний, путаясь в полах своего рубища, ругаясь, злорадно посмеиваясь и бормоча отрывки псалмов, вытащил из сарая несколько вязанок, поджег их и пустил катиться с горы — к хижине, сердечно прося святого Иакова отвернуть пылающие шары от драночной крыши. Плюясь искрами, огненные саламандры с треском и гудением бежали, подпрыгивали, летели, прочерчивая темноту желтыми хвостами и языками. Покровитель пастухов не подкачал: горящие вязанки остановились в двух шагах от хижины. Волки разбежались.
***
Митрофанушка вбил в трещину последний гвоздь, накинул на него петлю, подтянулся, вылез на площадку и сел, свесив ноги над пропастью. Посмотрел на огромный мир, раскинувшийся далеко внизу, перекрестился и засмеялся. Он был выше всех. «Эх, видела бы меня бабушка! Вот кто теперь дикой Арлекин». От разреженного воздуха кружилась голова. Внизу суетился муравьишкой брат Антоний. Святой молчальник потрясал кулаками и ругался на Митрофанушку — зачем полез в опасное место? Монах завидовал Митрофанушке: в молодости он и сам хотел забраться на эту вершину, но не мог, потому что из снаряжения у него был только молитвослов. Митрофанушка же раздобыл в деревне все, что нужно для восхождения: веревку, молоток, мощные крюки и гвозди. Летом вольной птицей и диким Арлекином он спускался с гор и гулял по деревенькам. Там его хорошо встречали: люди знали, что этот великан пришел из дальних стран и вот уже три года спасается в пустыни у брата Антония — заботится о старике. Люди охотно дарили Митрофанушке еду, одежду и все необходимое для жизни в горах. Чтобы отблагодарить деревенских жителей, Дурасов ходил с ними валить лес, выкорчевывать камни. Да, видела бы сейчас Митрофанушку бабушка! Разве узнала бы она своего пухлого внучка в этом обросшем густой бородой и длинными волосищами мускулистом загорелом мужике, который диким козлом скакал по горам, не обращая внимания на предусмотренные тропинки, змейкой вьющиеся среди колокольчиков и столбиков горечавки. Изумленно пялящиеся синие глаза — вот все, что осталось от прежнего Митрофанушки.
По вечерам у каменного фонтанчика, где брали воду, Митрофанушка присаживался на завалинку, и тут же вокруг него собирались собаки и дети — послушать великанские грустные песни и веселенькие прибаутки. Митрофанушка заводил заунывно — сначала тихо, раскачиваясь, будто в плывущей лодке, потом вставал во весь рост и громко пел на всю деревню:
Как по морю, по морю,
Как по морю, по морю,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Плыли три корблица,
Плыли три величаво,
Эй-лели-лей,
Эй-лели лей!
Во первом кораблице,
Во первом золоченом,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Сам то князь воевода,
Свет Иван да Васильич,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей,
Во втором кораблице,
Во втором серебряном,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Княжеская дружина,
Все бояревы сыны,
Эй-лели-лей
Эй-лели-лей!
Во третьем кораблице,
Во третьем деревянном,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Цело войско несметно
Из простого народа
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Плыли три кораблица
Со врагами сражаться,
Эй-лели-лей,
Эй-лели-лей!
Митрофанушка садился, смахивая набежавшую слезу, потом вскакивал и, пританцовывая, пел дурацким голосом:
Я детина небогатый,
А имею нос горбатый.
Собою весьма важеватый!
Зовут меня Фарнос — красный нос.
Три дня надувался,
Как в танцевальные башмаки обувался,
А колпак с пером надел -
Полные штаны набздел!
Дети с восторгом слушали Митрофанушку. Они, конечно же, не знали великанского языка, но по жестам Дурасова понимали, о чем речь. Подходили их родители, бабушки и дедушки. Все хлопали. Если бы ковер-самолет перенес Александру Степановну из Подъелок в Гларнские Альпы, она бы увидела, как успешно «выступает» перед благодарной публикой ее Митрофанушка. Вспоминая игру Пьетро и Михаила Телегина, он старательно кривлялся и подпрыгивал. Чем громче смеялись дети, тем страннее и забавнее становились медвежьи ужимки Дурасова. Несомненно, помещица решила бы, что «блаженненький» совсем умом тронулся.
Больше всех русского великана любил Безноженька – больной мальчик, у которого была слабость в ногах: он не мог ни ходить, ни стоять. Безноженька лежал в кровати, либо сидел на стуле у окна. Дурасов носил его гулять - поднимал к себе на плечи и шел в гору, в лес, в поле. Трава и цветочки там росли такие же, как в Подъелках: и желтые огонечки, и розовые пушистые палочки, но лес был сухой, скучный, без мхов и болот.
Дурасов учил мальчика вырезать из дерева фигурки, они смастерили целую армию: егерей, казаков, мушкетериков, гренадеров, солдат, офицериков. Зимой Безноженька проводил на подоконнике смотры, парады, баталии. Морозными безоблачными ночами он видел мерцающий, будто звёздочка, огонек. Ребенок знал, что это русский великан на вершине горы топит печку, ходит за братом Антонием, мастерит новых коников и солдатиков, ждет, когда растает снег и можно будет спуститься к людям.
Митрофанушка любил страну дикого Арлекина, свое великанское царство. С крюками, веревками и молотком он забирался в таинственные места, куда не ступала нога человека, где летали орлы и бродили белые козлы с мощными рогами. Когда сияло солнце, козлы казались отлитыми из чистого золота. Вечером Митрофанушка смотрел, как красный шар катится по небу и падает за остроконечные башни. Он был в заповедном мире, населенном сказочными существами. В пожаре, разметавшем синие тучи, совершалась битва крылатых, рогатых, хвостатых призрачных зверей. Битва становилась все яростнее, звери поднимались на задние лапы, беззвучно ревели и истекали кровью, потом бледнели и таяли в темнеющих небесах - улетали зализывать раны до следующей схватки. Завернувшись в бараний тулуп, Дурасов дремал у костерка. В темноте мерцали чьи-то глаза, раздавался скрип и шум, похожий на спешный ход чьих-то ног по каменистой дороге. Ветер залетал в трещины в скалах, скользил по выбоинам в камнях; хор горных духов баюкал Митрофанушку протяжной колыбельной: все «а-а-а...», да «у-у-у...».
По опасной сыпухе дикой Арлекин добирался до ледника, который распахнул свою синюю глотку и дразнил прозрачным языком. Брат Антоний смастерил для Митрофанушки кожаные подметки, утыканные острыми гвоздиками. Эти подметки надо было привязывать к башмакам, чтобы они не скользили. Прогулка по синей глотке была очень опасна — под снегом скрывались ямы, а в них сидели духи льда, готовые схватить и отгрызть ногу. Митрофанушка знал, что надо осторожно идти по льду, проверяя палкой, нет ли западни. Он был самым смелым и ловким скалолазом, покорителем вершин и ледников, бывалые горцы-охотники не годились ему в подметки, тщательно и с молитвой оббитые гвоздиками.
Шло время. Брат Антоний болел — у него ломило кости, он лежал, боясь пошевелиться, то шептал молитвы, то злобно ворчал, кляня свою дряхлость. Он мог лишь кормить кур: крошил на земляной пол лепешки, испеченные Митрофанушкой. Куры налетали, сшибались головами и озабоченно кудахтали. Осень, зиму, весну и лето Дурасов провел в пустыни, к людям не спускался, растирал старика горечавкой и кормил луковым супом. В конце сентября брату Антонию полегчало, он стал сам стряпать обед и тихонько гулять по тропинкам.
Однажды он поманил Митрофанушку кривым пальцем с разбухшим суставом и впервые с ним заговорил (до этого лишь вслух ругался):
– Он сказал: «Позаботьтесь о Дураццо!»
– Кто?
– Он мне крикнул: «Позаботьтесь о Дураццо!»
– Да кто?
– Он знал, что я тут. Он карабкался вверх, а я на него смотрел. Твой спутник просил меня о тебе позаботиться. Я ведь позаботился о тебе?
– Господин Сальтофромаджо просил позаботиться? Батюшка, вы очень обо мне заботитесь!
– Да. Он знал, что ты со мной не пропадешь...
– С вами не пропаду! Но я так часто вспоминаю русский дом и бабушку... Неужели я здесь навсегда останусь? Батюшка, помолитесь! Вернуться бы мне в Подъелки...
Брат Антоний что-то раздраженно проворчал и захлопнулся навсегда.
«Да, со мной на четвереньках Пьетро далеко бы не ушел, а ему надо было спасать Карлотту. Из-за меня они бы погибли. Я очень медленно шел. Господин Сальтофромаджо оставил меня на брата Антония. Он должен был спасти Карлотту. А я им только мешал. Он не бросил меня одного. Он очень хороший человек».
Стосковавшись по царству дикого Арлекина, Дурасов решил оставить на несколько дней взбодрившегося старика. Он взял снаряжение, низкие саночки на широких полозьях, запас еды, теплые вещи и, погрузив все это на свои великанские плечи, пошел проведать духов гор и льда. Дикой Арлекин весь день прогуливался по снежным вершинам, заночевал в тихом месте под скалой, защищавшей от ветра, а утром, стряхнув с волос и бороды иней, увидел внизу шествие призраков. Сотни серо-зеленых теней в треуголках, с ружьями тихо двигались сквозь туман. Они накатывали волнами: одна, другая, третья; вот осторожно пошли лошади, поскальзываясь на льду. Тени и лошади медленно тащили пушки, которые ехали с жалобным скрипом. Выглядывая из-за своей скалы, остолбеневший от изумления Митрофанушка смотрел на бесконечную процессию. Призраки перекликивались. Вдруг Дурасов понял, что это русские. Они говорили по-русски!
«Братцы! Братцы!» В рядах призрачной армии началось смятение — солдаты увидели, как с горы к ним со страшной скоростью несется на саночках косматый мужик. «В ружье!» Тени вскинули ружья и приготовились застрелить Митрофанушку. «А-а-а! Я свой, братцы! Свой! Разголовушка моя бе-е-едная-а-а, эх, да сторонушка, ой, незнако-о-омая!» Солдаты опустили ружья, кто-то пропел в ответ: «Сторонушка незнакомая, ой, да записа-а-али, ой, младца в службицу, ой, да назнача-а-али его в конницу!»
Появление Митрофанушки затормозило движение, задние ряды напирали, нельзя было стоять. Митрофанушка пошел с солдатами. Дурасов плакал — он никогда не видел таких несчастных, измученных людей в облепленных грязью, испачканных бурой кровью мундирах. На окоченевших, одеревеневших ногах — разбитые сапоги, дырявые штиблеты или просто онучи, из которых торчала сухая трава. Многие стонали от боли и падали от усталости. Митрофанушка вспомнил, как в детстве, болея, водил свою кукольную армию по снежным горам - коленям, накрытым белым одеялом. Деревянные солдатики точно также ступали на негнущихся ногах и скользили по твердому полотну. К Митрофанушке подъехал офицер:
– Ты, братец, откуда?
– Из Подъелок, а здесь живу четвертый год.
– Дороги горные знаешь? Пойдем-ка. Пойдем.
– Куда, батюшка?
– К Александру Васильевичу Суворову, братец.
Офицер поскакал вперед, а Митрофанушка, вскинув на плечи саночки, побежал за ним вдоль строя бредущих солдат.
Великий полководец сидел на камушке, завернувшись в одеяло и вглядываясь в туманные дикие дали. Он был похож на цыпленка - маленький, худенький, бледный. На его голове был ночной колпак. Рядом стоял бородатый мужчина в шляпе, низкого роста, с толстым носом и горящими черными глазами; он размахивал руками и кричал про «другую» дорогу, которой почему-то нет.
Суворов поднялся и сильно хромая, пошел к палатке. Александр Васильевич был обут в разные сапоги: один, миниатюрный, по ноге, шел ровно, другой, очень большой, приволакивался. Палатка дрожала, едва выдерживая удары невидимого воздушного злодея – он махал кулаками и пытался стереть в порошок хромого цыпленка и все его жалкое войско. Суворов подмигнул Митрофанушке и поманил в палатку. Там, за ширмой, он, то хихикая, то постанывая, стал снимать свои сапоги. Дурасов, будто в театре теней, отчетливо видел его качающийся черный силуэт. Над ширмой появилась голова в колпаке — острый нос, глаза навыкате, рот щелью. Александр Васильевич состроил смешную несчастную рожу и попросил Митрофанушку помочь. За ширмой возникла тень великана: он старательно стягивал сапоги с Пульчинеллы — князя Италийского, который кряхтел и комически падал со стула. «Тело мое во гноище, Митрофанушка!» Огромный Дурасов с изумительной ловкостью снял штаны с кукольного полководца и разбинтовал его больную распухшую ногу. Ее нужно было держать в тазу с лечебным раствором.
– Мне бы в Подъелки, батюшка!
– А мне бы в монастырь!
Митрофанушка угостил Александра Васильевича настойкой из корня горечавки, а на следующее утро привязал к его сапогам намоленные подметки и повел армию по обледенелой тропе над пропастью, через перевал Паникс.
– Пушки придется оставить. Будет крутой спуск. Братцы, заматывай штыки! - как в детстве командовал Митрофанушка.
Гуськом люди шли по заснеженному карнизу, скользили, валились друг на друга. Сильный ветер сшибал их с ног и расшвыривал по ледяным гробам. С помощью крюков и веревок дикой Арлекин Дурасов вытаскивал братцев из смертельных ловушек.
Тропа сбежала вниз и уперлась в широкую дорогу. Люди падали в грязь и лежали, не в силах пошевелиться. К ним подбегал хромой Пульчинелла. Он кукарекал и пронзительно кричал: «Васька-Васенок, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся. Почем кишки? - По три денежки!» Разлепив глаза, солдаты узнавали своего фельдмаршала Александра Васильевича Суворова. Смеялись, с трудом вставали и шли дальше. «Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил, да и ну плясать!»
Через несколько часов армия Суворова вошла в городок Кур, где в котлах кружились вокруг окороков капустные листья и настойка из корня горечавки лилась рекой.
***
Безноженька лежал на кружевных подушках. В окно постучали. Это был Митрофанушка Дурасов, которого он год уже не видел. Великан помахал на прощание рукой. Он уходил в Россию, а за ним шло ожившее войско мушкетериков-офицериков. Пораженный Безноженька встал с кровати и сделал несколько уверенных шагов.
Эпилог
С русской армией Митрофанушка Дурасов вернулся на родину. В Подъелках его встретила любимая бабушка. В Коньково произошли изменения — Киприан Иванович приболел и на время распустил театр. Митрофанушка заехал его навестить. Он поставил у изголовья Бердюкина солдатскую литую иконку, которую ему подарил Суворов. Помещик почувствовал себя гораздо лучше. Митрофанушка попросил дать вольную Мине и Нюте «в уважение к талантам». Бердюкин злобно заворчал и отвернулся. Митрофанушка долго сидел у его постели, глядя, как снежной вершиной поднимается одеяло над тяжко вздыхающим помещиком. Киприан Иванович выпростал из своего сугроба волосатую руку, схватил иконку и спрятал к себе под подушку. Он отпустил Телегина и Нюту. Миня женился на Нюте, увез ее в Петербург и стал лучшим Арлекином на столичных подмостках.
Пьетро Сальтофромаджо прославился в Париже. Французские актеры по его примеру стали себе шить обтягивающие трико. Его стремление «украсить» классическую пьесу акробатическими трюками, фокусами и превращениями подхватили многие талантливые артисты, из его блистательных пантомим-арлекинад вылупился европейский цирк. Митрофанушка прожил долгую жизнь в своих Подъелках. К нему часто приходили дети - послушать великанские песни и сказки о царстве дикого Арлекина. Александр Васильевич Суворов умер через полгода после завершения Швейцарского похода. Брат Антоний до сих пор живет в пустыни, молится за нас и пьет настойку из корня горечавки.