Для той, что видит меня на высоте!
***
Горный дурман раскрывается вечером: нежные колокольцы в серых прожилках - поросший на мраморе морок - живой цветотканый пояс белокостной горы.
***
Нас обморочило дурманом на озере БАО - меня и этого высокого белобрысого немчика - Дикке, с которым я в тот год чрезвычайно приятельствовал. Если у вас сейчас завязалась маленькая смутная мысль - ни секунды не сомневайтесь! Дайте стать ей большой и ясной. Я - пидорас, и он - пидорас; и в горы я взял на двоих один спальник; а если в нескольких словах передать суть наших отношений, то я у него сосал.
При нем я был немногословно интересен и ненавязчиво приятен. Я обхаживал его со всех сторон, оказывал сотню ни к чему не обязывающих мелких услуг. У меня всегда совершенно случайно имелись для него сигареты и сладости, а иногда - заочно влюблённые девочки и живое белое пиво.
Зачем я всё это делал?
Я многое в нем хотел.
Дикке - один из базовых сектантов. На свалке металлолома под серым весенним дождем он находил железки для своего (айнштурцен-наебаут-бля) индастриэла; а бас в его длинных немецких пальцах безжалостно-эстетично выпевал всю тоску его насквозь музыкальной русской немецкой души.
Меня влекли интересные его дела, библио- и аудиотеки, богемные знакомства. Мне нравился его мрачный циничный романтизм. Вызывала уважение естественная неприступность. Почти детская доверчивость - подкупала. Умиляла даже наивная вляпанность в политоту.
И ещё у него было красивое острое немецкое лицо с прозрачными голубыми глазами, то мечтательными, то жёсткими; белые легкие кудри; высокий лоб. (А меня такие вещи всегда цепляют не по-хорошему - слишком на мою маму похож).
Итак, поводов соснуть у меня было более-чем-достаточно, но поскольку я делал это с безупречным тактом, Дикке все эти акты в искреннем простодушии не замечал. У него была одна слабость, которую я сразу же в нём опознал и на которой искусно играл - этот заботливый немецкий деспотизм. Такой тип крепко подсаживается на власть. А мне подлечь - что рыбку съесть - даже приятно!
И сделались мы с Дикке неразлучными друзьями.
Я для того так подробно описываю суть-сосуть нашей дружбы, чтобы стало понятно, как я, сызмальства привычный к горам, смог попасться на дурмановый морок вместе с этим немцем неместным, чью бабку Сталин сослал с равнины в болото.
На стадии сборов, не смысля в горах ничего, Дикке, не терпящим возражений тоном:
- Зачем нам столько еды?!
Из кучи, которую я нагрёб, оставил три банки шпрот и два серого хлеба. Это на двухдневный поход! Я не стал с ним спорить. Я вообще могу голодать, но знаю отлично, как дико на воздухе хочется жрать! Спрятал в спальник сухую крупу, рассовал по карманам лук. А вместо воды взял масло. Ничего. Проживем. На грибах.
Дикке идёт и отхлебывает.
А я не пью. У меня в бутылочке - масло, не вода, но даже если бы там была минералка - я бы не стал. От воды убывают силы, а у меня сердце - швах: мотор с врождённым пороком - в гору не тянет.
Я промолчу, как на грыжу рюкзак.
На БАО путь лежит по трубе. Её построили пленные японцы. Вдоль трубы - в огромных железных клетках собраны замшелые валуны размером с оленью голову - сюрреалистичный амортизатор на случай землетрясений. Хорошо построили япошки. Как построили после войны - так и стоит. В город по трубе бежит ледниковая вода - самая вкусная вода в мире! А мой прадед - из вернинских казаков - надзирал в своё время за пленными немцами - с первой ещё мировой. Только им доверяли здесь строить мосты. Немцы смешные - не могут халтурить, даже в плену. В тридцатых растрясло весь город в руины - мосты стоят как миленькие! Видел я еще одно пленно-немецкое сооружение - в Нижнем Чкаловскую лестницу - но об этом - в другом месте.
Вдоль трубы на БАО - малина. Низкие кустики с отмороженными до красноты листьями. Самая вкусная малина в мире! Её терпкую сладость ни с чем не сравнить. А Дикке не дал поесть. Чертов немец! Залез на трубу, на высоту трёх метров: выше! дальше! предельнее! Маньячит глазами в снежные пики. Не понимает, что в этих незначительных остановках - самая сладость похода. Не видит, какая прелесть внизу - здесь! Малины больше не будет. такой. нигде. никогда. ты всё проебал, бедный Дикке, ты всё проебал.
- Иди вперед, я тебя догоню.
Так мы с ним и передвигались. Он бежал стометровку, потом отдыхивался как конь. А я просто шел в своём темпе без остановок. Сердце у него здоровое, но он явно не из выносливых. Ничего, дружок, ничего.
Посмотрим, каков ты будешь на спуске.
После подъема с трубой - первый привал. Полдень. До БАО недалеко. Дикке сжирает полхлеба и банку шпрот. А ещё он сжирает почти весь миндаль - сладкий миндаль для моего сердца. Я смотрю на это спокойно. Мне уже всё равно. Не позволю себе ни куска, ни глотка. Съем - нужно будет попить, и мой барахлящий мотор накроется... А впереди - сплошной подъем. Ничего, дойду, ничего. Мне привычно себя преступать. Не хватит силы сердца - вытяну на аскезе, на чистом энтузиазме, на голой воле к власти.
Пить хочется, на самом деле, страшно. Манит сладким шумом река. Чистая, белая, ледяная: то собирается бурной стремниной, то разливается прозрачными форелевыми заводями.
Ничего, потерплю. Вот уже становится легче - открылось второе дыхание. А Дикке после обеда выдыхается заметно быстрее. Стометровки сократились надвое. Но он впереди, и ему ещё кажется, что он меня ждет... хотя, когда я подхожу, он едва переводит дух. Впрочем, у него рюкзак тяжелее. Но в целом у нас очень мало вещей. Никакой снаряги - маршрут пешеходный. Поход для слабаков. И знаете что? Я даже не взял палатку. Грыжа каждый килограмм считает. Как знал, что не будет дождя. Так, принималось покрапывать в первый день - пересидели под елью.
И вот, наконец, последний подъем на плотину. Сейчас там менты, никого не пускают, а тогда можно было спокойно пройти. За горами - граница с Киргизией.
БАО тектонического происхождения. Вода словно дистиллированная, ноль примесей. Неестественно голубая. Режет глаза бирюза. Вместо песка по кромке - крупная белая мраморная крошка. Оно и по дну всё такое. Эти горы - из белого мрамора. Иззубренными клыками - то здесь, то там - выходит благородная порода, белая горная кость.
Мы пошли по правому берегу. Пять часов. Второй привал. Просто отдыхаем. Здесь очень крутой склон. Я планирую сделать лагерь за БАО.
Остыв в сырой тени, иду купаться. Купаться - это громко сказано. Вода так холодна, что ломит пальцы. Просто бросаюсь - глубина начинается сразу - и тут же назад. Стряхнуть с себя руками воду, надеть всю одежду - свитер, куртку - тело приятно горит. Дикке тоже полез. Чёртов немец. Боится хоть в чем-то мне уступить!
Глоток коньяка, пошли дальше. Лучше всего прогревает ходьба.
За БАО, наконец, нашли место для лагеря. Крутенько, конечно, но нам хватит: под разлапистой елью - на случай дождя; и речка - недалеко - с котелком вниз бежать; со старым кострищем - для меня это важно, не могу жечь цветочную целину. Я даже приметил чуть в сторонке нарубленные еловые лапы, стыдливо припрятанные. Видно, спали такие же лохи как мы - без кариматов.
Разожгли костерок, замутили чаёк. Приговорили весь хлеб и вторую банку консервов. Дикке задумался. Я - безмятежен.
- Ничего, у нас ещё каша есть.
На крутом сыром склоне полным-полно рыжиков ржаво-зеленых.
Черный чай, шоколад, коньячку по сто грамм... Алкоголь в горах воспринимается по-другому, без тяжести, но это не значит, что он не бьёт по мозгам...
Взбодрились сверх всякой меры. Пошли погулять налегке.
***
Горный дурман раскрывается вечером: нежные колокольцы в серых прожилках - поросший на мраморе морок - живой цветотканый пояс белокостной горы.
- Вперед! Вперед! - зовёт белокурая бестия, - Вперед! Выше! Дальше! Предельнее! Выше елей-громад! Выше стелющегося можжевельника!
На нашем пути - белые бастионы, настоятельно требующие прохождения, словно гегелевские станции духа. И каждая станция кажется вершиной. И за каждой склон еще выше. (Дурни! Это не станции духа, это мраморные зубы горы!)
- Вперед! Вперед! Мы сделаем эту гору!
Под ногами - густой ковер мраморноцветного дурмана. Проникает в легкие, в мозг - тяжелый аромат.
Дикке оборачивается и хохочет. Вспыхнули кудри в лучах заходящего солнца. Я бегу за ним, не чувствуя ног. Ни за что не отстану! Сердце - лёгкое. Тело невесомое. (Это действует дурман!)
А горы не терпят горделивых, сбивают хюбрис и не с таких. Горы Гегелем не одолеть. Ель вам, а не саморазвитие идеи! Чтобы стало тепло на альпийском лугу, надо лечь ничком в эдельвейсы, надо быть ниже холодного ветра.
Солнце скрылось давно за горой. Мы карабкаемся по огромному оползню.
Похоже, что это вершина.
Да. Это она. Окруженная со всех сторон огромными каменными зубцами небольшая неровная площадка.
Да. Это её голова. Камнем коронованная. Но не белым мрамором. Красный гранит, чёрный базальт. Кажется, где-то здесь заваленный вход в лабиринт минотавра.
От камня - ледяной холод.
Внизу жемчужной нитью вьётся река. Огромная долина, покрытая гигантскими селевыми валунами, делит реку на десятки потоков, ледниковых истоков. Это последняя лесная гора. Дальше - только лысые горы. Вон - гора-гном - ржаво-красный карлик, безверхий, весь голый. А дальше - стеной ледяные пики. Ну и ветер от них!
Солнце стремительно садится. Склон, по которому мы пришли, в глубокой тени. Холод становится невыносимым. Мы идём вниз.
В сумерках одолели оползень. Как не убились, как ничего себе не сломали, прыгая по огромным шатким валунам? Повезло. Бывает.
А дальше мы спускались в темноте. Гора смеялась белыми мраморными зубами - призраками станции духа являлись во мраке.
Вступили в дурмановый пояс. Запах к ночи только усилился, стал густым. Голова кружится, ноги подкашиваются, то и дело тошнит. Эх, жаль еды!
А самое смешное началось у подножия. Мы не можем найти свой лагерь! Там спальник, костер, коньяк, одежда. Мы же пошли гулять налегке, ещё теплым вечером. Нет лагеря! Нет! Шаримся в темноте. И всё время выскакиваем на одно и то же место: на полянку с огромным обугленным остовом убитой молнией ели. Когда мы вышли на полянку в третий раз, холоднее озерной воды облил меня горный ужас.
А Дикке сел на пень:
- Я больше не могу.
А у меня адреналин - захлестывает с головой: не то, что присесть - на месте устоять нелегко!
- Я тут поблизости: тропу поищу...
Отошёл немного, встал на колени, помолился слезно хозяйке-горе:
- Прости нас, милостивая хозяйка! Великая, высокая, прекрасная! В пышном еловом платье, с цветотканым поясом-дурманом, с белозубым мраморным оскалом! Прости нас, заносчивых, горделивых! Мы на тебе ничего не тронули, ни одной лапы не срубили! Спаси нас, маленьких, неразумных! Дай на себе приют!
Бесшумно на мягких крыльях пролетела огромная сова. Я сполз немного по склону - в ту сторону, куда исчезла она... - и тут же нащупал тропку, по которой мы пришли. Взял вверх метров двадцать - предсказуемо наткнулся на лагерь.
Вокруг да около блудили два часа. Смеялась, дурманила нас красотка-гора!
Допили коньяк. Дикке бьёт дрожь. Я кладу лапы прямо в потухший костер, в теплый пепел. Здесь мы и будем спать - под открытым небом. Знаю: ночью не будет дождя.
Дикке лезет в спальник в ветровке, чуть ли не в сапогах.
- Ты! Так нельзя! Раздевайся!
Я почти на него заорал. Сам раздеваюсь - совсем, догола. Стелю всю одежду на лапы. Снизу же холод каменный!
Целомудренный немчик остался в трусах...
Во весь рост мы его отымели - я и хозяйка-гора.
На обратном пути я снова купался в озере. Дикке не стал.