М.М.КИРИЛЛОВ
ВЕРНОСТЬ САМОМУ СЕБЕ
Очерк
Верность самому себе для многих, особенно в наше, рыночное, время становится проблемой. Память выбрасывает из моего далекого прошлого островки воспо¬минаний.
Как-то, лет 60 назад, это было вскоре после войны, со¬брался я на Ваганьковское кладбище к маме, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, темный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпан¬ной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой на могилку, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне. Про¬шло часа 2, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причем выпил, скорее всего, только что — со старушечьего возна¬граждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда она подсохнет.
День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошаты¬ваясь, встал и попытался продолжить дело — черным по се¬ребру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвердой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет за¬кончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он все это время сидел на скамееч¬ке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного про¬трезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей крас¬ки пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что все же завтра он все сделает, как надо. Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на про¬дажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище... Сложив в порт¬фель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги — не мои — я не работал». И пошел по дорожке в сторону церкви...
Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напо¬миная о профессиональной, да и обычной, человеческой, чест¬ности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил.
Выплывает другое воспоминание...
В войну, в 1942 году, мы — мама, я и еще двое брати¬ков — жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуирован¬ные туда, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили соседи по московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.
У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а млад¬ший — Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тете Лии, веселой и толстой женщине, которую я помнил еще по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым граненым стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всем меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеять¬ся, и молоко у нее, наверное, было веселое. Мне даже за¬видно было, что все это — Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было веселое, а он почему-то засыпал.
Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучи¬тельно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернемся домой.
Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: пьяница-художник честным человеком, товарищ Сталин — Сталиным, а матушка — кормилицей.
Но были и исключения. Как-то, году в 1943, моя больная мама препо¬дала мне урок наказания предательства, попросив опустить в почтовый ящик соседке рассказ А. П. Чехова «Хамелеон». А предыстория была такова: в 1941 г. мой отец помог этой семье эвакуироваться из Москвы в Петропавловск и устроил ее в теплом доме, тогда как нас устроить в тепле у него уже не хватило времени. Живя обеспеченно, эта наша соседка не пришла к нам на помощь, когда мама заболела туберкуле¬зом, а младший братик умирал от дизентерии. Это было пре¬дательством. И даже когда мы и они вернулись в Москву, помощь от неё не последовала: выгоды не стало.
Август. Девяностые годы. Подмосковье. Уже знакомые липовые аллеи санатория. Посещение музея В.И.Ленина.
Народу было немного. Фотовыставка. Сним¬ки больного Ленина — после 4-то или 5-го паралича, столь же ужасны, как снимки Н. Островского в последний год его жизни...
В городе на прилавках повсюду книжка в двух томах «Неизвестный Ленин». Автор — Волкогонов — бывший начальник Главпура Советской Ар¬мии, а теперь — один из «кротов» советской власти. Один из вариантов перерождения национальной буржуазии. Писал-писал полжизни статьи о вождях, об Октябрьской революции, доклады для самых первых, вернее ленинца не было, а оказался прокурором.
Жестокие странички диктатуры пролетариата ему не по¬нравились. Захотелось «общечеловеческого» сладенького же¬ле. И набросился Волкогонов, откормленный рабочим клас¬сом, засушивший политическую работу в армии, сначала на Троцкого, потом на Сталина, теперь на Ленина. Обслужил один режим, теперь обслуживает другой. Человек «чего из¬волите». Смаковал даже снимки больного Ленина, сделан¬ные для истории и хранив¬шиеся по решению партии совершенно секретно: перенес их на суперобложку книги, изданной миллионным тиражом. Очень исхудавшее лицо, безумные глаза. Гуманно ли тира¬жировать лицо парализованного перед его смертью и разда¬вать снимки родственникам и знакомым в доказательство того, что паралитик был злодеем, судя по его виду. И это о гении! Нормальному человеку это кощунство в голову бы не пришло. На него оказался способным только выкормыш ЦК не рабочей партии.
А ведь интеллигенция, падкая на сенсации, мелкобур¬жуазная в своей сути, охотно клюет на эту пакость, вспыхи¬вая, как хворост, в своем негодовании за «бесцельно прожи¬тые годы» при Советской власти среди совков с их идейным вождем. Великих людей всегда окружала свора кликуш, кро¬тов, гробокопателей и шавок. Волкогонов думал, что он Ленина свалил, а на самом деле надорвался. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! А как вы думаете?
Отрывок из моей книги Перерождение. История болезни» (Саратов, 1999 г).