О. Курихин о табердинской трагедии обн. 30. 07. 16

    
     Олег Курихин о табердинской трагедии обновлено 30.07. 2016

     Мне удалось выйти на публикацию Олега Курихина –  одного из детей, болевших костным туберкулезом, заброшенных войной в санаторий курорта Теберда на Северном Кавказе.

     Этот рассказ содержит сведения о происшедших событиях в Теберде в конце 1942 года, и тем самым способствует лучшему пониманию обстоятельств, происшедшей там трагедии. Привожу статью О. Курихина в редакции журнала «Техника молодежи»*.
 
     «Олег КУРИХИН
     ОДИССЕЯ МОЕГО ДЕТСТВА

     Думаю, самое раннее детство каждого человека овеяно в его собственном сознании тайнами и загадками, И далеко не все они безобидны. Ребенок и не подозревает, какие опасности грозят ему. 

     Меж тем, нужен упорный труд, а зачастую и подвиг многих людей, чтобы маленький человечек благополучно преодолел долгий и опасный период своей жизни, в котором он беззащитен перед неведомым ему миром.

     Эти трудности непомерно возрастают, когда ребенок болеет, когда идет война или случается какое-либо иное ужасное событие. Размышляя о превратностях своего детства, я от всего сердца и с каким-то глубоко религиозным чувством благодарю многих и, в основном, неизвестных мне людей, рисковавших жизнью и порой погибавших ради моего спасения. Полагаю, вам подобные чувства понятны...

     Хорошо помню, как весной 1940 г. отец нес меня на руках, завернутого во что-то  теплое, а мама  шла рядом. Родители направлялись к Курскому вокзалу по улице Покровке. Так здорово!

     Было еще светло, но уже горели уличные фонари, ехали машины, я был очень счастлив. И никто из нас не предполагал, что я вижу отца в последний раз. О случившемся до этого мне много позже рассказала мама.

     ... Летом 1939 г. наша семья жила на Украине, в городе Рубежное Луганской области. В детском садике, куда определила меня мама, чтобы иметь возможность работать в библиотеке, во время игры «в паровозики» мне на спину упал шкаф, и случился закрытый перелом позвоночника.

     Придя вечером с работы и увидев орущего сынишку, отец предпринял срочные меры к моему спасению. Вечерним поездом мы втроем поехали в тогдашнюю столицу Украины - Харьков, где в горбольнице №1 меня упаковали в гипс от ключиц до пят, с широко разведенными ногами.

     А осенью отец уехал в Москву, поступил учиться в Промышленную академию имени И.В. Сталина, и через год мы перебрались к нему, в общежитие на Покровке, 40. Мама настаивала, чтобы отец поместил меня в специальный санаторий для лечения туберкулеза, развившегося в моем позвоночнике. Это удалось сделать.

     И вот счастливые родители провожали сына на поезд. В тот вечер из Москвы отвозили в Крым детей в разные лечебницы. Через двое суток меня доставили в Детский туберкулезный санаторий имени Н.К. Крупской в Ялте. Днем на веранде жарило солнце, а ночью меня пугали огромные звезды и черное небо. В целом же обстановка способствовала выздоровлению.

     Но началась война... Отец писал с Ленинградского фронта, и однажды от него мне пришла посылка: игрушечный броневичок. А еще по просьбе папы медсестра одарила меня букетиком незабудок.

     Первая бомбежка всех нас напугала. Наш санаторий эвакуировали военные моряки. Меня поднесли к иллюминатору, и я видел убегавшее зеленое море.

     Нас привезли в поселок ТЕБЕРДА. На новом месте было неуютно, холодно, голодно. В те ненастные дни я сдружился с соседом по койке. Его звали Осип Глазунов. У него был перелом шейного позвонка. Гипс не позволял ему поворачивать голову, и  он смотрел только в потолок.

     А я мог вертеть головой и размахивать руками. Мы держали иногда друг друга за руку, и я рассказывал ему обо всем происходившем вокруг. Мы слушали радио и переживали поражения наших войск.

     Но вот в санатории стали готовиться к худшему. Мы слышали шепот; «Наши уходят. Что будет?». Это произошло 12 августа 1942 года (разумеется, все даты и факты я установил позже).

     В тот же день все раненые, кто мог хоть как-то идти, из многочисленных госпиталей подались через уже заснеженный Клухорский перевал. Их вел хорошо знавший дорогу местный житель, бухгалтер поселкового исполкома Борис Семенович Зарахович, который в Первую мировую побывал в австрийском плену, откуда и привез себе жену немку.

     Два дня все было тихо, санаторий как бы вымер. А на третий день, 14 августа, в Теберде местные жители подняли мятеж. Они сформировали временное правительство, которое возглавил Абдул-Малик Джанибеков. Мятежники ограбили наш санаторий.

     Унесли продукты, отняли у детей одеяла и подушки, некоторых служащих избили. На следующий день в поселке появились десантники горнострелковой дивизии «Эдельвейс», в которой было немало альпинистов, в предвоенные годы занимавшихся восхождениями на Кавказе и неплохо знавших горные тропы.

     Первым делом с помощью мятежников они в окрестных горах выбили все секреты, оставленные ушедшими войсками НКВД. Вскоре в поселок пришли пехотные немецкие части, врачи и эсэсовцы.

     Дивизия «Эдельвейс» отправилась штурмовать Клухорский перевал и попала в снежную бурю, а сошедшие лавины погубили почти весь ее личный состав. (После войны трупы замерзших в снегах немецких альпинистов оттаивали, и  из Германии приезжали родственники погибших, чтобы опознать и похоронить хорошо сохранившихся во льдах солдат.)

     Немецкие врачи в нашем санатории сразу же провели селекцию. Нас  рассортировали на три группы: евреи (видимо, следовало бы писать – дети-евреи – Я. М.), дети коммунистов, прочие. Я оказался во второй группе.

     Сначала уничтожили оказавшихся в Теберде взрослых евреев. Их заставили выкопать большую яму, всех в нее согнали, расстреляли и слегка присыпали землей.

     Те, кто не был убит сразу, двое суток умирали, были слышны их стоны. Детей в гипсах германские солдаты, многое уже повидавшие, все же расстрелять не смогли.

     Через некоторое время в поселке появился специальный автобус (позже такие машины называли душегубками, рассказывали, что их испытания проходили и на Северном Кавказе), в него погрузили 50 детишек в гипсах.

     Жертвы увезли в горы. Что с ними стало, неизвестно. Вторую группу отделили от третьей. Нас ежедневно посещали врачи, часто брали кровь на анализ, и мы этого очень боялись. Время от времени кого-то уносили, и нас оставалось все меньше.

     На первых этажах лечебных корпусов расположились немцы. У них по ночам горел свет, было весело, играла музыка. Там было что-то вроде борделя. Немцев очень привлекали молодые, незамужние русские медсестры.

     Эти девушки гуляли с ними, но находили время и для того, чтобы ухаживать за нами. Днем нас кормили плохо, но по вечерам, когда мы тревожно засыпали, наши медсестры приносили что-нибудь вкусненькое, ласкали нас, говорили добрые слова, целовали.

     Среди мелодий, звучавших у немцев, мне больше всего запомнилась ария из оперетты Оффенбаха: «Брось тоску, брось печаль. Мы с тобой мчимся вдаль».

     Помню, прилетали наши самолеты, немцы по ним палили из зениток, в небо яркими линиями уносились трассирующие снаряды. Теберду не бомбили. По ночам во дворе санатория освещался большой красный крест.

     За время оккупации нас ни разу не помыли, и под гипсом у меня завелись паразиты. Я стучал кулаками по своей скорлупе, и они переползали к ногам.

     Помню, несмотря на голод, я рос, и мне стало тесно в гипсе. Позже выяснилось, что в этом коконе мои ребра неправильно изогнулись.

     Детей коммунистов иногда использовали для испытаний душегубки. Медсестры учили нас копить днем в марле мочу, чтобы, если там окажемся, дышать через нее. Мы послушно выполняли их указания. Позже я узнал, что эта предосторожность не спасла бы нас.

     В сущности, всем нам была уготована участь подопытных кроликов, но мы верили в спасение. Когда же наша численность совсем поубавилась, оставшихся перенесли в холодный зал клуба, почти не кормили, мы мерзли, некоторые из нас безвозвратно исчезали.

     Однажды вдруг все затихло, от голода и холода мы лежали молча, и тут пришли наши. Этому предшествовала Сталинградская битва. Немцы спешно покидали Кавказ и 12 января 1943 г. в Домбайскую долину через заснеженный Марухский перевал перешли две поредевшие пехотные роты лейтенанта Е.А. Белецкого.

     До войны он занимался альпинизмом и ездил на горных лыжах. Теперь его опыт очень пригодился. Бойцы, утопая по пояс в рыхлом снегу, тащили на себе оружие, военную технику и боеприпасы. Командир же с двумя солдатами - у них на всех были только три пары горных лыж – за 40 минуг примчались с перевала в Теберду.

     У поворота к Клухорскому перевалу им сдался штаб мятежных карачаевцев. Первым делом нашим показали оставшихся в живых детей. Вот что рассказывал спустя 18 лет Белецкий:

     «Я прямо-таки озверел. Еще живые дети в гипсах были сложены в углу холодного кинозала клуба. На них была какая-то одежонка. Они потихоньку стонали. Я тут же, по законам военного времени, взял из местных человек пятнадцать заложников – женщин и детей.

     Мы связали их и направили на них автоматы. Через два часа карачаевцы – бывшие ополченцы – принесли одеяла, подушки, хлеб, крупу, дрова, пригнали баранов, перенесли детей в освободившиеся лечебные корпуса. Уцелевшие медсестры стали готовить еду и отапливать палаты. Мы же втроем метались по Теберде и выясняли последствия оккупации».

     Через два дня пришли другие наши солдаты. Они очень устали, многие обморозились, один боец от этого умер. Освободители приходили в палаты, радовались нам, обнимали, носили на руках и говорили: «Как же вам повезло!».

     Беседуя с каждым из нас, они писали письма нашим родителям. Белецкий оставил за себя старшего из них по званию и, захватив рюкзак с донесениями и письмами, ушел в Грузию через Клухорский перевал.

     Он рассказывал, что его ноша упала в расселину, за рюкзаком пришлось без специальной обуви спускаться в ледовую трещину, и он чудом выбрался из нее. Письма ушли по своим адресам. Так моя мама узнала, что я жив.

     А в Теберде разыгралась несправедливая и жестокая драма. Бойцы среди оборванных людей видели холеных молодых женщин и слышали нашептывания, что те сожительствовали с фашистами. Самосуд солдат, уже наглядевшихся на зверства немцев, был скорым и жестоким.

     Наших спасительниц погрузили в грузовик и увезли в горы. Потихоньку нам говорили, что их расстреляли и бросили в ущелье. Мы знали многих из погибших по имени, помнили их ласку, угощения и заботу.

     Мы, лежачие больные, помнили, что они нам были как родные, умудрялись находить для нас пищу и кормить нас, подавали судно, умывали, выполняли другую работу. И вот их убили...

     Вскоре появились новые врачи и медсестры, в санатории навели чистоту и порядок. Помню, как снимали с меня гипс. Когда в операционной его разрезали, то я ощутил сильнейшую вонь.

     Меня купали в теплой марганцовой ванне и мыли каким-то резко пахнущим мылом. Затем мне сделали гипсовую кроватку. В ней я лежал все время. Утром меня крепко привязывали, чтобы я не смещал позвоночник, а на ночь путы ослабляли.

     Первого мая 1943 года в санатории был большой праздник с торжественным обедом из 7-8 блюд. Их долго разносили и ставили нам на особых полочках в кроватках.

     Мы, как всегда, должны были начать кушать по команде.
Все очень вкусно пахло, и нам не хватало терпения. Я подбил ребят начать кушать с того, чего меньше.

     Сначала мы съели конфету. Потом взялись за два кусочка селедки. Каково было разочарование! Зачинщика сразу же узнали, но меня на сей раз, не наказали выкатыванием кроватки в темный угол коридора, ведь был всеобщий праздник.

     Сначала выступали цирковые акробаты. Они показывали номера прямо в палатах рядом с нашими кроватками. Было здорово! Затем, вместо «мертвого часа», во дворе санатория артисты разыграли пьесу Мольера «Тартюф». Нас всех выкатили на балкон, мне запомнилась одна веселая фраза: «Я слышал все! Я под столом сидел!».

     15 сентября 1943 г., в годовщину оккупации Теберды, в санатории провели день траура. Мы вели себя тихо, не шалили, грустили и плакали, вспоминая погибших... Не дожил до освобождения и мой сосед - Осип Глазунов. Вот как это было...

     Немцы топали сапогами по коридору, произнося непонятное слово «Юда». Мы напугались, и я сжал руку Осипа. В палату вошли трое и окружили его кроватку. Ударили ногой по подвесу, который оттягивал шею ребенка. Мальчик дико закричал.

     Тогда немец заколов его штыком прямо в кроватке. Мне треснули по руке, и я притих, а кроватку Осипа укатили...

     Наступило лето 1944 г. Выздоравливавших детей разделили на группы, чтобы своевременно «ставить на ноги» и отправлять родителям. Меня включили во вторую группу.

     В первой я запомнил Олега из Уфы. Он раньше всех научился ходить, и ему выдали темно-желтые штанишки с помочами, перекрещенными на груди. Мы искренне завидовали «первым» и тайком вечерами пытались самостоятельно вставать на ноги - получалось, но не всегда.

     Вот и меня начали учить ходить, одарив шортиками из черного вельвета. Я ходил по длинному балкону, держась с двух сторон за специальные поручни. В день экзамена мне предстояло пройти голышом, босым по траве - чтобы врачам были видны мои спина и ноги.

     Две медсестры из местных жителей готовили меня к испытанию. Они подталкивали меня слегка и говорили: «Иди». Когда же я падал, они поднимали меня, и все повторялось. Я же еще не мог ходить самостоятельно и старался энергично ползать по траве.

     Однажды я заполз в коровий помет. От него исходил душистый аромат! Мы же так устали от противных запахов хлорки и карболки, которые ежедневно разбрызгивали в палатах. Я перемазался в помете, и, счастливый, позвал «училок». Они завизжали и побежали за русскими нянечками. А те рассмеялись и вымыли меня холодной водой.

     В ноябре нашу вторую группу собрали в дорогу. Детей уложили в гипсовые кроватки, автобусом привезли в Черкесск и сложили на полу частного дома. Через приоткрытую дверь заглядывал черноволосый мальчик лет двенадцати. Он привел друзей.
   
     Они указывали на нас пальцами, говорили на непонятном языке и убегали. Нас перенесли в вагон. Мы поехали, и за окном я видел движущуюся природу. Как это мне нравилось! Но над всеми чувствами доминировал голод, всегда очень хотелось есть.

     Помню, как мы лежали на лавках в здании вокзала Ростова-на-Дону. Я слушал песни по радио. Особенно мне запомнилась: «По дороге длинной, что вела под уклон, вдруг да появился лихой эскадрон...»

     Особенно громко гудели маневрировавшие паровозы, когда они проезжали около вокзала,– пол трясло. Чем дольше мы ехали, тем становилось холоднее. Наконец, прибыли в Москву, на Казанский вокзал. Два дня мы ничего не ели, мерзли и ждали куда-то пропавших сопровождающих. Мы были в забытьи и молчали.

     Вдруг пришли наши пропавшие, а с ними – шумная женщина.
Ею оказалась моя мама. Она властно раздела меня донага, протерла лицо и тело, обнаружила записанные в историю болезни родинки и окончательно убедилась, что нашла сына.

     Мама одела меня во все чистое. Потом всех детей угостила мандаринами, сдала сопровождавшим гипсовую кроватку и старую одежду, расписалась в получении сына, завернула меня во что-то теплое и понесла в новую жизнь, начавшуюся тут же.

     В вагоне метро удивлялись, почему маленькая женщина несет такого большого мальчика. Мама охотно делилась своей радостью, и все желали мне скорейшего выздоровления. Больше всего меня поразила «лестница-чудесница» - эскалатор на станции метро «Белорусская».

     Завороженный, я с удивлением смотрел вверх. В электричке было пустынно и холодно. На нашей остановке «Рабочий поселок» она не останавливалась, и мама, утопая по колено в снегу, несла меня домой два километра от станции Сетунь.

     И вот я дома. Случилось это 14 декабря 1944 г. В нашей комнате было тепло, и горела коптилка. Рядом сидел мой 14-летний брат Игорь, вошли соседские девочки Наташа и Тамара. Мама очень радовалась и говорила громко. Я был очень счастлив.

     Вскоре я научился ходить и в 1945 г. поступил в школу. Я прожил яркую послевоенную жизнь: ухаживал за слепым, недостреленным немцами своим дедом, побывал в разных городах, в учебе был почти отличником.

     Увлекался спортом, радиолюбительством, музыкой, закончил техникум, заочный институт, аспирантуру, университет, работал, обзавелся семьей. Казалось, навсегда позабыл оккупацию. Но судьбе было угодно, чтобы я еще раз появился в местах своей детской одиссеи.

     В 1971 г. я побывал на горнолыжной базе «Алибек». Познакомился с капитаном в отставке К.А. Белецким, по его военному маршруту на горных лыжах спустился с Марухского перевала.

     Мне посчастливилось побывать у братской могилы погибших детей и у вечного огня в бывшем моем санатории «Горное ущелье» я познакомился с Б. С. Зараховичем и его женой Марией Павловной, медсестрой Л.Н. Калинич, пережившей оккупацию и осуждавшей «якшавшихся с немцами» своих незамужних коллег.

     Вернувшись  в Москву и  обсуждая  открывшееся  мне  со своими товарищами по работе, я с удивлением узнал, что сидевший рядом со мной экономист М. И. Аркушин участвовал в подготовке к выселению чеченцев и, в силу особенностей своей бывшей службы в НКВД, хорошо знал, что именно происходило во время оккупации Северного Кавказа.
   
     А сотрудница соседнего отдела Г. Н. Крутикова сама жила в Теберде при немцах. Ее, еврейку, спасла от гибели карачаевская семья, выдавая за племянницу. Эти и многие другие люди немало мне поведали о тех днях. Мои чувства были им понятны, и все они как один говорили: «Олег, тебе повезло».

     В 1991 г. я вступил в Союз бывших несовершеннолетних узников фашизма. А спустя четыре года узнал, что почти все, с кем я был в Теберде, к тому времени умерли. Лишь в Благовещенске Амурской области жил очевидец тех событий А. П. Хлебников.

     Я утвердился в мысли: меня спасли, и мой долг – помнить спасителей, радоваться жизни, трудиться, помогать другим»

     ___________
     * ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ № 3-4, 2003 год. http://www.snowball.ru/


     МОИ КОММЕНТАРИИ
     К публикации Олега Курихина «Одиссеи моего детства».

     Итак, Олег Курихин назвал еще одно детское имя из шести миллионов евреев, погибших в годы Холокоста – Осипа Глазунова. Кто его родители? Как он оказался в Теберде? Вопросы, вопросы и еще раз вопросы остаются без ответа. К большому сожалению, у О. Курихина об О. Глазунове сказано лишь несколько слов.

     А может быть на базе данных Мемориала Яд Вашем об Осипе Глазунове, что-то сказано больше? Ведь были же у этого, тяжелобольного мальчика кто-то из родных, а может быть братья и сестры или далекие родственники, сообщившие о его гибели?

     На базе данных Мемориала под фамилией Глазунов фигурирует лишь одна жертва  нацизма: «Борис Глазунов, родился  он в  1900 году. Отец его  – Иосиф. Место жительства до войны и в ходе ее – Ленинград, Россия (СССР). Погиб  Борис в том же Ленинграде. Источником этой информации является «Список преследуемых – пострадавших лиц. Причина смерти: голод»-1.

     Судя по еврейским традициям, названный Курихиным еврейский мальчик Осип, мог быть сыном Бориса Глазунова. Он, названный именем своего дедушки Иосифа. Но это мое предположение, которое удастся подкрепить лишь в том случае, когда откликнутся  родные или знакомые Бориса Глазунова и поделятся своей информацией для Мемориала Яд Вашем.

     Итак, по установленным Олегом Курихиным датам трагические события в поселке Теберда развивались в следующем  порядке. 14 августа 1942 года в поселке Теберда, оставленном отступающими советскими войсками, вспыхнул мятеж местного населения.

     Он сопровождался грабежами имущества, продуктов питания и избиением обслуживающего персонала расположенных в поселке курортов. На второй день – 15 августа 1942 года в поселке появились войска нацистской армии – десантники горнострелковой дивизии «Эдельвейс».

     Через день-два горные десантники покинули поселок, подавшись штурмовать заснеженный Клухорский перевал, а на смену им в Теберду пришли пехотные части, врачи и эсесовцы.

     Поселок Теберда Карачаево-Черкесской автономной области разместился на дороге, хотя ограничено, но в военное время стратегического значения. Дорога брала свое начало в Ставрополе, устремлялась на юг к городам Черкесск и Карачаевск,поселок Теберду и далее в трех десятках километров, обрывалась тупиками в поселках Северный приют (Клухорский перевал) и Домбае (Марухский перевал)-2.

     Так что движущиеся вслед дивизии «Эдельвейс» пехотные части немецкой армии, очевидно, были охраняемыми «санитарными» эсесовцами формированиями, основная цель которых ограничивалась овладением курортной базой в Теберде,  развертыванием там  госпиталей и  лечебниц для солдат и офицеров немецкой армии.

     Этим и объясняется появление немецких эсесовцев и немецких врачей в Теберде. Понятно и то, что первостепенным занятием эсесовцев явилось устранение евреев из числа медицинского и обслуживающего персонала санаториев курорта и членов их семей, проживавших в поселке Теберда. Дата этой акции совпадает с датами крупномасштабных эсесовских акций, осуществленных этим зверьем на всей оккупированной нацистской армией советской территории.

     По данным базы Мемориала Яд ва-Шем в двадцатых числах августа 1942 года в поселке Теберда было расстреляно свыше 100 жителей еврейской национальности. Документы и более подробно об этих преступлении приводятся ниже в «Приложении».

     В своей публикации О. Курихин не назвал общее число закованных в гипсовые кроватки детей. Он также не назвал численность каждой из трех созданных немцами групп: детей-евреев, детей коммунистов и советских функционеров и прочих.

     Он лишь упомянул об убийстве мальчика-еврея Осипа Глазунова, о расстреле местных евреев, о погрузке в грузовик закованных в гипсовые кроватки детей-евреев и увоз их из территории санатория. Это и понятно: Олег был в то время малолетним ребенком, неподвижно закованным в гипсовую кроватку и, естественно, запомнить и правильно понять и оценить происходящее вокруг него никак не смог.

     Трагедия, произошедшая в Теберде, несмотря на ее давность, требует более тщательного исследования. Осуществить его в наши дни вряд ли кому-то под силу. Ведь для этого необходимо погрузиться в архивные документы не только Государственных комиссий по расследованию преступлений и злодеяний немецких нацистов, но и в архивы советской армейской контрразведки «СМЕРШ», непосредственно, по «горячим» следам, расследовавшей эти преступления и злодеяния.

      Но кто к этим архивам, а, тем более что интересы исследователя ограничатся «еврейским вопросом» – допустит?

      Поэтому я не  ставил перед собой такой явно неосуществимой задачи, а тем более в рамках очерка. Ограничусь лишь первоначальными намерениями: найти и дополнить к уже известным фактам маломальские следы бесследно исчезнувшей Валентины и ее дочери Сильвии Андонкиных. Они, несомненно, смогли бы внести ясность в вопросы, связанные с последними днями жизни и смерти, Изи, волнующие меня и наших родственников.   

      Первым в этой нелегкой задаче мне пришлось смириться с горькой действительностью, а не мнимыми возможностями Валентины, обременившей себя двумя практически неподвижными детьми, заблаговременно покинуть Теберду, присоединившись к тем, кто решился на этот подвиг, и двинуться в пеший путь к заснеженному Клухорскому перевалу.

      Ведь впереди им предстояло бы преодолеть непосильные трудности. Как у Валентины с неподвижными детьми, так и у многих больных из санаториев, в том числе и жителей поселка Теберды не было, и не могло быть выбора другого пути бегства из этого тупикового места.

      А теперь обратимся к описанной Олегом Курихиным обстановке первых и последующих дней оккупации и хозяйничанье немецких врачей в помещениях санатория после очищения их от детей-евреев. Олег пишет, что на первых этажах немцы образовали увеселительное  заведение вроде борделя.

      Там гремела бравая музыка, в сопровождении которой  находившиеся в Теберде на излечении или поправке здоровья немецкие солдаты и офицеры-фронтовики  развлекались в обществе незамужних медсестер и санитарок, в числе которых были и те, кто обслуживал ежедневно голодающих и замерзающих от холода детей.

      Возникает вопрос: откуда в Теберде набралось столько медицинских сестер и санитарок, чтобы ими заполнить места расстрелянных дипломированных медсестер и уже подготовленных, имевших определенный опыт работы санитарок по уходу за тяжелобольными, а в свободное время развлекаться в обществе немецких солдат и офицеров?

      Разумеется, это была местная молодежь, причем, не и из числа девушек или молодых женщин мусульманского вероисповедания, которым грозила смерть от своих джигитов за общение с неверными, не говоря уже о чем-то большем.

      Мы и сегодня встречаемся с подобным явлением на экранах московского телевидения в программе «Пусть говорят ...» Причины, соблазнявшие девушек и молодых женщин идти по такому пути, были и остаются прежними: нужда, ничем не оправданная ветреность, соблазн ко всему заграничному и т. п., Все это, как правило, заканчивалось очень печально, а в годы войны и неоправданным самосудом.

      И вновь, в который раз, я возвращаюсь к письму Валентины Авдонкиной, содержание которого не раз повторяла моя покойная сестра, утверждая, что Валентина была по характеру искренняя и ее письмо не вызывает никаких сомнений.

      И, наконец, сестра до конца своей жизни оставалась убежденной в порядочности своей молодой подруги. Анализируя эти сведения и сопоставляя их как бы выстраивающимися одни за другими событиями тех далеких лет, еще раз проследим за их развитием.

      Валентина добралась до поселка Теберда где-то в конце июля или начале августа 1942 года. Она писала о тревожных слухах в связи положением на Северокавказском фронте. Она отмечала, что всецело поглощена заботой о дочери Сильвии и Изе. Все эти невзгоды могли длиться около пяти месяцев, т. е. с июля-августа до 22 декабря 1942 года.

      15 августа в Теберду ворвались передовые отряды немецких войск, за ними горные стрелки дивизии «Эдельвейс», а в след им санитарные части, охраняемые эсесовцами.

      Они не медля, занялись наведением «национал-социалистского порядка». Они очистили медицинский и обслуживающий персонал санатория от лиц еврейской национальности. Возглавлять лечебницу-курорт стали немецкие врачи. Затем были пополнены звенья медсестер, санитарок и обслуживающего персонала, занявшие места изгнанных евреев. Как  наводился «порядок» в  ортопедическом отделении лечебницы курорта описал Курихин.

      По-видимому, такой «порядок» наводился и в других отделениях курорта. Но все же, по жестокости в обращении с неподвижными тяжелобольными детьми, в ортопедическом отделении он был звериным.

      И вот пришла селекция: детей разделили, обратно же по принципу национал-социалистов. Опекаемые Валентиной дети Сильвия и Изя оказались в разрозненных группах, причем не только разделены серьезной, но очень опасной для всех окружающих границей.

      Как действовала в новой обстановке Валентина, как она ухитрялась общаться с обреченным Изей, остается неизвестным. Неизвестно как Валентина вела себя 22 декабря 1942 года, когда на ее глазах немецкие солдаты грузили в автофургон 54 (у Олега Курихина – 50) закованных в гипсовые кроватки детей-евреев.

      Однако утверждать, что Валентина бездействовала, у нас нет никаких оснований. Вот в это время у обывателей Теберды могло родиться  «шушуканье» и «мнение» о Валентине, метавшейся в поиске спасения обреченного Изи. А не родного ли сына она тайком оберегала и пыталась спасти?

      Как жилось Валентине с дочерью в Теберде в период с 22 декабря 1942-го до 12 января 1943-го, неизвестно. По воспоминаниям Олега, в первые дни в покинутую немцами Теберду примчался, спустившись с заснеженного Клухорского перевала, в сопровождении двух бойцов командир стрелковой роты Белецкий, в след ему шли его подчиненные, тащившие на себе оружие, боеприпасы и военную технику очень уставшие солдаты.

      И вместо триумфа освобождения поселка Теберды, в нем спонтанно вспыхнуло возмущение освободителей, узнавших от местных «шушукавших» и «мнивших» о недостойном поведении незамужних и молодых женщин, «якшавшихся» с немецкими вояками.

      Закончилось все это самосудом: обвиняемых погрузили на грузовик, увезли в горы и там расстреляли. В беззаконии и беспределе действий победителей безвинной жертвой могла оказаться и Валентина Авдонкина. И если мое предположение подтвердится, то на этом и оборвался след Валентины.

      Внести ясность в этот вопрос могут, как отмечалось мной выше архивные документы советской контрразведки «СМЕРШ», несомненно, по «горячим следам», расследовавшей инцидент самосуда и расправы, учиненного советскими военнослужащими при вступлении в поселок Теберда.

      Маломальскую ясность по существу могли бы внести, если они живы, непосредственные очевидцы происходивших на месте событий. Их имена названы Олегом Курихиным.

      Это капитан в отставке К. А. Белецкий, бывшие жители поселка Теберда: Б. С. Зарахович и его жена Мария Павловна; бывшая медсестра Л. Н. Калинич, пережившая оккупацию и осуждавшая «якшавшихся» с немцами своих незамужних коллег; сотрудница Олега Курихина, спасенная от гибели карачаевской семьей, выдававшей ее за свою племянницу – еврейка Г. Н. Крутикова. Но, увы! Этого не было сделано.

      На этом заканчиваются мои комментарии к воспоминаниям Олега Курихина. В них изложено мое восприятие фактов и точка зрения на описанные им события.

      После публикации сигнальных экземпляров книги «БЕЗДНА – год 1942-й» мной был получен своеобразный отзыв читательницы Скалдиной Т. Р., в котором  она сообщала, что ее отец Напалков Рудольф Германович, один из выживших больных костным туберкулезом детей, в годы войны находившихся в Тебердинском санатории.

      Разумеется, я тут же отозвался и попросил читательницу прислать мне воспоминания ее отца с тем, чтобы их в дальнейшем приобщить к уже имеющимся материалам о трагедии в Теберде. Ответ был положительным:
               
      «Участник событий Напалков Рудольф Германович.
Моему отцу, Напалкову Рудольфу Германовичу, в этом году исполняется 70 лет. С детства я слышала рассказы моей бабушки, Полянской Ольги Васильевны, о том, как отец потерялся в 1941 году, и как она его нашла после войны.

       Папины воспоминания я записала в декабре 2006 года.
Очень надеюсь, что откликнутся очевидцы этих событий или их дети. Хочется узнать фамилии тех медицинских работников и нянечек, которые ухаживали за детьми.

       Тех, кто уничтожил папины документы, посчитав, что его имя-отчество могут быть основанием для фашистов отправить его в душегубку. Той женщины, которая учила ребенка не забывать своего имени и своих родителей.
С уважением, Скалдина Татьяна Рудольфовна 7.08.2007 г.»

       «Воспоминания Напалкова Рудольфа Германовича, родившегося в Павловском Посаде. В настоящее время проживает на Украине, в г. Херсоне. Пенсионер.

       Меня 21-го июня 1941 года отправили из Москвы в санитарном поезде в Одессу, в санаторий. У меня был сломан позвоночник, и я был в гипсовом корсете. Мне было 3,5 года. Кто меня отправлял – я не помню.

       Отдельные моменты я помню: как по дороге до Одессы наш поезд бомбили, вагоны горели и нас выносили на носилках из вагонов.

       Нас детей много было, целый санитарный поезд.  Потом я себя помню в г. Одессе (так нам говорили), погрузили на теплоход. Теплоход назывался  «Украина». Это я хорошо помню. Вокруг нас были медсестры в белых халатах. Этот теплоход доставил нас в Ялту.

       Там были частые бомбежки. Мне запечатлелось, что из какого-то белого здания, стоящего на горе (видно санаторий) нас все время выносили в парк  под деревья. Помню, что нянечки нам сказали, что наш теплоход, на котором нас доставили в Ялту, как только он ушел из Ялты, то подорвался на мине и затонул.

      Мы, дети тогда еще не понимали, что идет страшная война. Ее ужасы за нас переживали люди в белых халатах, окружавшие нас. Следующее пятно в памяти – это Теберда, где однажды нам сказали, что пришли немцы. Мы просили кушать, а нам сказали, что немцы сломали кухню и повара убежали. Но все же нам дали по кружке горячего чая и большому куску белого хлеба.

      Сколько я был в Теберде – я не знаю. Санаторий был на горе. Во дворе стояла зенитная батарея немцев. В окно посмотришь – видны кругом горы. Немцев я не помню. Что удивительно, помню, что одна медсестра или нянечка, которая сопровождала нас от самой Москвы, говорила мне, что зовут меня Рудик, что я из Москвы, что мою мать зовут Ольга Васильевна, а отца Герман Михайлович. Наверное, чувствовала, что нас могут от нашего персонала немцы забрать.

      По моим расчетам это был 1943-1944 гг., а мне было 6-7 лет. Корсет с меня, по-моему, уже сняли, но т.к. я эти годы в основном лежал, то разучился ходить. Однажды в нашем санатории был большой переполох. Бегали нянечки, сестры, хватали детей и прятали их – где попало.

      Нам сказали, что немцы ходят по палатам и лежачих детей, которые не могут ходить, выбрасывают прямо с балкона в горы. Мы от страха забивались в каждую щель. Помню, что откуда-то меня вытащил красноармеец (у него на шапке была звезда).

      Позже нам сказали, что нас освободили партизаны. Это точно уже был 1944 год. Затем я себя уже помню в г. Черкесске. Там я учился заново ходить. Там же меня застал конец войны (май 1945 года).

      Из Черкесска нас перевезли в Евпаторию и говорили, что тех, у кого есть адреса, то отправят домой. Но, оказывается, наши личные дела были утеряны (или их уничтожили специально, т.к. нам сказали, что немцы по личным делам искали евреев), а персонал, сопровождавший нас, поменялся несколько раз. 

       Когда же спрашивали – откуда мы – то я все время повторял, что я из Москвы (я не знал, что из Павловского Посада) и что маму зовут Ольга Васильевна, а отца Герман Михайлович. Все, чему научила меня добрая женщина. Вечная ей память!  Летом 1945 года (наверное, это был август, а может быть сентябрь) меня и еще несколько детей из Евпатории отправили в Москву и на Павелецком вокзале поместили в изолятор.

     Никуда  нас не выпускали, и  так как точных адресов не было, то видно нас (а это было примерно 6-7 человек детей, в основном мальчики, но помню одну девочку) готовили для отправки в детдома. Сколько я пробыл на этом вокзале, я не знаю. Наверное, около 3-х месяцев. Однажды, мы забастовали и просились погулять. Но нас долго из комнаты не выпускали. Но, в конце концов, выпустили погулять по вокзалу.

     Помню, залы вокзала были пустые, людей не было. Мы шли парами, держались  за руки и остановились возле скамейки, где сидела женщина и горько плакала. Вдруг она кинулась ко мне, схватила меня и закричала: «Это мой сын!».

     Мать мне потом рассказывала, что искала меня всю войну. И однажды ей сказали, что на Павелецкий вокзал привезли с юга группу детей. Так она меня нашла. Тем более что я знал, как зовут мать, отца и меня.

     Так, в декабре 1945 года я очутился в Павловском Посаде. Мать меня привезла домой перед самым Новым 1946 годом. Я это помню, потому что мне сказали, что вот моя сестра Иветта, бабушка Настя (мамина мать), а брат Джон пошел в лес за елкой. Мне было 8 лет, т.е. 4,5 года меня болтала война вне семьи.

     21. 12. 2006 года».

     Одновременно Татьяны Рудольфовна прислала мне адресованное ей письмо от Олега Курихина. Полагаю, что читателю будет интересно прочитать письмо. Написано письмо в другом духе, притом с изменением прежней позиции в деле освещении Тебердинской трагедии. Привожу  это письмо в редакции его автора.

     «Здравствуйте Татьяна! Я тяжело болею, прохожу химиотерапию, бываю дома на реабилитации. Истязания меня химией закончатся в мае 2009. Надеюсь выжить. Общаться с вами не могу. К тому же всё главное Вы обо мне знаете. Хотел бы никогда больше не общаться с вашей семьёй. Вы счастливы и того довольно. Ваш интерес к Теберде я многократно пережил и отдал много сил работе с бывшими узниками, хлопотам о них и столкнулся с большой неблагодарностью.

      Большинству из них мало того, что они выжили. Им хочется напоминать о себе другим, того не понимая, что некоторым тяжело мыслями возвращаться к пережитому, мне особенно. Своё любопытство вы можете удовлетворить с видевшей события в Теберде более взрослой и большой любительнице покопаться в том прошлом Щербаковой Юлией Иосифовной, 198320, Санкт-Петербург, ул. Геологическая, 75, кор. 14, кв. 11.

      Она, как и вы нашла меня по той же публикации в «Технике молодёжи». Она прислала мне кое-какие материалы, но и ей я отказал в общении.

      В своё время я отказался участвовать в съёмках фильма о Тебердинских событиях, где по моей судьбе хотели написать сценарий. Этот отказ мне дорого стоил, т.к. автором идеи хотел быть и хорошо заработать на этом директор Политехнического музея, в котором я тогда трудился.

      Правду эти хитрецы всё равно не сняли бы, ведь нужно было бы показать русофобию и предательство целого кавказского народа. Я не хотел даже 15 лет назад способствовать и разжиганию межнациональных страстей (если бы сняли правду), и внедрение в массовое сознание лжи, обеляющей кавказские народы.
Считаю, их заслуженно репрессировали, они проявили к русским и СССР в целом большое предательство.

      Обсуждать это с вашей семьёй я не хочу. Сможете ли вы понять меня  – не знаю. Евреи в Теберде сыграли свою изощрённую роль, в их числе была и эта дама из Питера, в  то время 10-летняя девочка. Когда я читал её письмо, то очень переживал от охвативших меня чувств несправедливого отношения к русским даже в одинаково опасных для жизни условиях. Это типичное эгоистическое малых народов.

      Я опасаюсь и от вас узнать что-либо похожее. И в том числе, поэтому не хочу общаться с вашей семьёй. В то же время, желаю счастья всей вашей семье. Не знали меня, были счастливы, будьте и дальше счастливы.

      Надеюсь, наша переписка на этом закончилась навсегда и вы не станете отвечать мне на это письмо. Вы ни в чём не виноваты. Всё дело во мне. Если вас заинтересует что-либо обо мне, то см. «Техника молодёжи»  за 2007 г. и Интернет на «кликуху» «Курихин Олег». В чужих сайтах с 1 по 200 найдёте немало интересного обо мне. Прощайте. Олег Курихин».

    Мой ответ с благодарностью Татьяне Скалдиной за присланные воспоминания ее отца.
     «Уважаемая Татьяна! Спасибо за ответ и присланные материалы. Публикация Курихина в журнале «Техника молодежи» мне известна. Она процитирована в моей книге как одного из уцелевших детей из Тебердинского курорта.

     Ее я не комментировал подробно в деталях т. к. содержание публикации выходит за всякие рамки воспоминаний малолетнего ребенка. Да и сам автор утверждает, цитирую «… разумеется, все даты, и факты я установил позже». Из этого следует, что источником его информации были названные по именам лица, являвшиеся прямыми или косвенными свидетелями происходивших в Теберде событий с приходом туда немцев.

      В большей мере мне понравились воспоминания Вашего отца (поместил их в книге) и других уцелевших детей, теперь уже в солидном возрасте людей. Они говорят языком детей, никакой публицистики. 

      Мне не понятно, почему Олег Курихин так агрессивно высказывается в адрес Вашей семьи? Мне также не понятно, что он имеет в виду, утверждая, цитирую:

      «…Евреи в Теберде сыграли свою изощрённую роль, в их числе была и эта дама из Питера, в то время 10-летняя девочка. Когда я читал её письмо, то очень переживал от охвативших меня чувств несправедливого отношения к русским даже в одинаково опасных для жизни условиях. Это типичное эгоистическое малых народов…»

      Хотелось бы прочесть воспоминания  Юлии Иосифовной Щербаковой. Есть ли у Вас, ее интернетовский адрес?
Из письма Курихина видно, что он очень больной, к тому еще озлобленный чем-то человек. Поэтому не обращаюсь к нему. С уважением. Я. М.  03. 06 2009, Иерусалим»

      Теперь из информации в Интернете стало известно, что «Олег Владимирович Курихин 28 февраля 1937 года рождения умер 6-го ноября  2009 года…»