ЧТЕЦ
Артем не сомневался, что чтецов не существует. Для него они всегда были лишь вымышленными персонажами таинственных историй старой Совуньи, которые она так любила рассказывать у ночных костров. В воспоминаниях Артема эта старуха, не бледнея, жила уже много лет. Как наяву он видел в воображении тонкую черточку сухих губ, загадочно улыбающуюся, когда Совунья задумывалась; бледные, усталые, слезящиеся глаза, оживающие и молодеющие от теплых бликов пламени; волосы цвета стали, неаккуратно собранные в пучок на затылке; вечно согнутая в дугу спина… И руки… Лучше всего Артем запомнил именно руки: мятую бумажную кожу, сквозь которую просвечивали упругие вены, и тонкие пальцы, скрюченные словно лапки околевшего паука. Совунья иногда отрывала их от грубо выструганной, кривой клюки и подносила к глазам, будто прячась от кого-то неведомого. По крайней мере, маленькому Артему так казалось, и в такие минуты ему становилось страшно – а вдруг все герои сказаний Совуньи действительно существуют и явились на ее зов.
Старуха всегда была одинока. Она жила на окраине деревни, куда школьник-Артем приезжал на летние каникулы к двоюродным родственникам своей матери. Совунья днем почти не появлялась на людях, зато вечерами в небольшой липовой аллее позади своего дома разводила костер, возле которого собирала всю деревенскую детвору, выставляла перед ними корзинку с теплой, ароматной выпечкой и рассказывала… После ее историй дети возвращались домой зачастую испуганные, вздрагивающие от собственной тени, но прятали от родителей свои страхи, чтобы на следующий вечер снова прийти в липовую аллею.
Рассказ про чтецов Артем, почему-то, запомнил лучше остальных.
«Они всегда рядом, - бормотала Совунья, и слова ее, тихие, магические, вместе с дымом костра таяли в ночной высоте, - они – одни из нас. Посмотри направо, посмотри налево или в глаза своему соседу… Может быть в его руках отныне твоя судьба.
Кто-то пишет людские судьбы… А кто – то неведомо. В Древней Греции была такая богиня, может, проходили в школе, величали ее Никтой, богиней ночи. Много детей породила она, и в числе прочих - трех Мойр – страшных богинь, прядущих нить судьбы. И даже боги боялись этих трех сестер.
Мойр-то, на самом деле, нет, но есть те, кого за Мойр этих-то принимали. Но не нити они прядут, а книги пишут. Каждому человеку в нашем огромном мире – свою, где вся судьба его, каждая мысль, каждый поступок расписаны. И как только человек пеняет на свой удел – книга жизни его передается чтецам.
Чтецы на то и чтецы, что читают, внимательно, придирчиво. А читая – домысливают. И так рождается новая судьба человеческая. И все у него складывается по-иному. А лучше уж первоначально написанной, али хуже, то уже от чтеца и зависит. Он-то все прочтет, каждый грешок увидит, ничего от него не спрячется. Так что думайте, ребятки, стоит ли ругать свою участь… Как бы потом еще хуже не пришлось»…
Несмотря на слова Совуньи, Артем представлял чтецов молчаливыми людьми с вырубленными лицами, лысыми татуированными головами, которые они прятали под капюшонами. Чтецы носили длинные плащи и обязательно держали в руках толстые тома – книги чьей-то судьбы, вершителями которой являлись. И жили они неизвестно где…
Спустя пятнадцать лет после последней поездки в деревню Артем узнал, что старый дом отныне является собственностью его матери. Только ей неожиданное наследство пришлось в тягость, и, когда Артем выразил желание наведаться в деревню и самому посмотреть, что там к чему, согласилась с удовольствием и облегчением.
Годы изменили слишком многое. Вместо светлого и теплого дома, в котором, казалось, билась жизнь, Артем нашел убогое жилище, удивительно походившее на брошенного старика, доживающего в нищете свой век. Забор давно перекосился, калитка обросла лишайником, а в петлях заклинил рыжий от ржавчины замок, с которым Артему пришлось повозиться, чтобы отомкнуть. Полисадник забила горькая полынь, огромные лопухи, которые, пожалуй, запросто можно было использовать как опахало в несносную жару, и какие-то высокие розовые цветы, которые Артем помнил еще с детства. Дом же смотрел на Артема немытыми стеклами, за которыми таилась тяжелая грусть.
Внутри скрипели двери, а под ногами прогибались половицы, крыша дала течь, однако следы влаги обнаружились лишь в одной комнате. Во всем остальном дом оказался вполне пригодным для жилья, и, поразмыслив немного, Артем решил, что обратная дорога займет много времени и домой он вернется только глухой ночью, что торопиться ему, собственно, некуда, а последние хозяева, хоть и запустили дом, оставили в нем все необходимое для простого существования. И подумал переночевать.
Но Артему не спалось. Полночи он проворочился, пытаясь увернуться от роя навязчивых воспоминаний и непонятного волнения, а когда надоело - поднялся, оделся, сунул в карман фонарик и вышел на улицу.
Деревня спала мирно, безмятежно, и судя по редким фонарям, крепко. Артем застегнул куртку, вышел из калитки и не спеша направился вдоль по насыпи.
Он думал, он вспоминал детские годы, полные доброго озорства: как ловил лягушек и гонял на старом дребезжащем велосипеде по пыльной дороге, как в ближайшем лесу собирал ведрами землянику, а потом крутился под ногами у матери, выпрашивая сладкие пенки от варенья. И вечера у костров Совуньи…
Вокруг, успокаивая, трещали цикады. В какой-то момент Артем вздрогнул – в их монотонных песнях он отчетливо услышал, что кто-то его зовет. Оглянулся и замер. В нескольких шагах от него вырисовывался силуэт человека в длинном плаще с капюшоном, держащим что-то увесистое под мышкой. Дрожащими руками Артем вытащил фонарик, направил луч на незнакомца и вздохнул облегченно. Не чтец из сказок Совуньи явился за ним, а всего лишь куст рос у дороги.
Артем продолжил свою прогулку. Дойдя до конца деревни, он увидел одинокий желтый огонек – еле теплившийся свет в окне дома, где кто-то не спал. Ноги сами вспомнили старую тропинку: вниз по насыпи, мимо ветвистых ракит и местного медпункта, повернуть к ограде, над которой склоняются кривые сливы, а потом налево… Артем уперся в дверь самого загадочного дома во всей деревне - дома старой Совуньи.
Снедаемый несвойственным ему любопытством, через калитку он нырнул в полисадник, обогнул угол дома, заглянул украдкой в подсвеченное окно и увидел Совунью. Старуха сидела за столом, согнувшись, по своему обыкновению, и что-то, что осталось скрытым для глаза Артема, внимательно рассматривала. И вдруг подняла голову, повернула ее к окну. На миг Артему показалось, что она взглянула ему прямо в глаза. Он шарахнулся в сторону, первой молниеносной мыслью было сразу перемахнуть через невысокий забор и бежать прочь, но он почему-то устремился к калитке. Та, как назло застряла, отняла лишние секунды, и когда Артем все же выскочил из полисадника, то услышал за спиной хриплое:
- Куды припустился-то?
С места он больше не сдвинулся, обернулся, взглянул на маленький, сгорбленный силуэт в ярком дверном проеме и не смог вымолвить ни слова.
- Чаво испужался? – спросила Совунья. – Заходь, коли явился.
Артему сделалось еще более неловко, однако он послушно зашел в дом. Совунья стояла перед ним, опираясь на свою кривую клюку, и изучала подслеповатым взглядом. Потом пожевала губами и прошамкала:
- Артемка… Демидов. Это ты, че ли?
- Я, - почему-то виновато ответил Артем.
- А чавой-то под окнами трёсси?
- Да я сам не знаю… Как-то так получилось.
- Ну, заходь тогда. Неча на терраске сидеть.
Дом Совуньи оказался скромным двухкомнатным жилищем. На тесной кухонке рядом с газовой плитой и печкой ютились столик и пара стульев. На один из них Совунья указала своей клюкой и бросила:
- Сядай.
Артем послушался.
- Артемка, - пробормотала старуха, тяжело присаживаясь на второй стул, - ишь какой стал здоровый.
- А Вы вот совсем не изменились, Со… - Артем осекся внезапно поняв, что не знает, как обращаться к Совунье. Он никогда не слышал, чтобы ее кто-нибудь звал по имени-отчеству.
Старуха криво улыбнулась:
- Не боись, откудова тебе знать-то. Меня и Совуньей-то все кличут, что днем почиваю. Лизой меня звать. Лизаветой то есть. Семеновной. А ты, Артемка, - она шутливо пригрозила пальцем, - я-то помню, как ты в огород мой лазал за огурцами.
- Так это не я, - немного возмутился Артем, - я всегда к Вам со всем уважением. Это Семка, наверное, был. Лапенков.
- Семка? - Совунья задумалась и продолжила печально,- этот бандюга мог.
И вздохнула натужно.
- Помер он.
- Как умер?! Он же не старше меня был, вроде?!
- Как-как, Артемка, обыкновенно. Гадости какой-то напился и помер. Ума-то не было… Ну а ты? Как поживаешь в столице-то? Небось женился, детишками обзавелси.
- Да нет, Елизавета Семеновна, не успел пока что. Я учусь сейчас в юридическом. Адвокатом буду.
- Кем, кем? Слыхать-то слыхивала, а чем занимаются не ведаю.
- Людей защищать на судах буду, чтобы не наказывали их незаслуженно.
Совунья вдруг напряглась, посмотрела куда-то мимо Артема, в стену, задумалась над чем-то и только потом промолвила:
- Защищать - это хорошо. Защищать - это значить помогать. Судьбы, стало быть, вершить будешь?
- Нет, - Артем по-доброму усмехнулся, - это судьи вершат, а я всего лишь буду стараться отгородить от противозаконного наказания.
Но Совунью его объяснение не убедило, и Артем, заметив это, почему-то решил добавить:
- Я вообще врачом хотел быть, жизни спасать. Дважды поступать пытался, но проходной балл не набирал. Подумал, что не судьба, и пошел в юридический.
- Врачоооом, стало быть, - протянула Совунья, - врачи тоже ведь, судьбы строять, коль подумать. Вот есть человек, он хворает, а придеть врач и лихоманка долой. Человек жить продолжаить, а ведь судьба вроде помереть.
Я-то ведаю, Артемка. В войну, знаешь, чего только не насмотрелась. Сестричкой я была, на себе раненных таскала. И померали они вот на этих вот руках. И знаешь, так тяжко было… Молодые, красивые, жить бы да радоваться… а вместо этого – в могилу. Где правда-то была, скажи?
- Я не знаю, - пожал плечами Артем, - нашему поколению вообще сложно прочувствовать ужасы войны.
- И не надо это чувствовать, - серьезно сказала Совунья, - знать достаточно, помнить. Тяжко это слишком, Артемка. Я пыталась, как могла, их лечить. Чаще не получалось, а над каждым убитым слезы не прольешь. Уж больше полувека прошло, а я все их лица вижу… как наяву.
В старческих глазах блеснули слезы, Совунья смахнула их тыльной стороной ладони, и закончила:
- Ну да полно о былом. Ты чёй-то спросить хошь?
Артем почесал затылок, пытаясь понять, а хотел ли он чего- то подобного и с чего вдруг Совунья это взяла, и не найдя подходящего ответа спросил первое, что пришло на ум:
- Елизавета Семеновна, а помните, Вы нам сказки рассказывали?
- Сказки, - недовольно фыркнула старуха, - не сказки-то были.
- Да я просто уточнить хотел, про чтецов, - продолжил Артем осторожно. – Вы нам говорили, что они вот перечитывают книги людских судеб. Чьих именно – понятно. А вот как чтецами становятся? По желанию?
- А как же иначе.
Совунья снова пристально взглянула на собеседника и, как прежде у костра, бледные глаза ее ожили и голос, как будто зазвенел. Настороженность Артема переросла в легкий испуг, который он постарался не обнажать. В конце концов, что могла бы ему сделать старая женщина, в которой еле-еле держалась жизнь.
- Без хотенья-то ничаво не бывает. Только чтецы иногда не знають, чего хотять, а как чтецами-то становятся, так сразу и распознають. Вот здесь, - Совунья потыкала в валившуюся грудь рукояткой клюки, - они хотять все менять. Да не понимають. А кто их чтецами делаить – они-то все про всех знають. От них ни одну мыслишку не скроишь, Артемка. Все мы у них как на лодони.
Артем спешно поднялся со стула, от загадочного говора старухи вконец сделалось не по себе. Он вдруг снова почувствовал себя мальчиком у костра, который не знал, то ли верить странным рассказам, то ли приписывать их к плодам старческой фантазии. Он бросил короткий взгляд в соседнюю комнату. Там, на столе, за которым сидела Совунья, когда Артем заглянул в ее окно, лежала раскрытая, почти дочитанная книга.
- А Вы – тоже чтец? – спросил он тихо, будто их мог кто-то подслушивать.
- Все мы чтецы, Артемка, - Совунья снова улыбнулась. – Как грамоте обучаимси, так и становимся. Устала я только…
Старуха поднялась, шаркая по полу теплыми тапками, подошла к двери и толкнула ее и забормотала под нос:
- Устала… Скока ж можно, уж больше века… Шел бы ты к себе, почивать давно пора. Завтра, коль остались вопросы, завтра все узнаешь. Ступай.
Артем послушно кивнул в знак прощания, вышел и направился к насыпи, чтобы по ней вернуться домой. Возле куста, который прежде принял за чтеца, он остановился и обернулся – еле различимый в окне Совуньи еще гореля свет.
Странное спокойствие, как жидкий мед, растеклось в груди Артема. Он отчетливо представил себе девушку, выносящую из-под пуль смертельно раненного бойца, то как она клала его на землю, и, поняв, что все бессмысленно, убивалась о том, что ничего не могла изменить. Вспомнил себя несколько лет назад и свои твердые ответы на вопросы: «Почему ты хочешь стать врачом? А юристом?»
- Потому что я хочу менять судьбы.
Он промолвил это вслух, и окно вдали погасло. Артем несколько секунд смотрел во мрак и понял, что найдет утром в доме Совуньи. Тонкую черточку сухих губ, навечно запечатлевшую загадочную улыбку; бледные, слезящиеся глаза, удивительно озаренные изнутри застывшим счастьем; волосы цвета стали, разбросанные на подушке… И руки… Тонкие пальцы, скрюченные словно лапки околевшего паука, сжимающие рукоять грубо выструганной, кривой клюки, покоящейся на впалой груди.
А на столе Артема будет ждать книга… Чья-то судьба, которую ему предстоит перечитать.