1
В городе, подобном нашему, газета-еженедельник имеет большую проблему – недостаток событий, о которых можно было бы написать, ведь они случаются далеко не каждую неделю. Впрочем, мы уже который год более-менее успешно выходим из положения. Во-первых, нам помогает в этом отдел по связям с общественностью местного муниципалитета, который рассылает редакциям пресс-релизы или приглашает журналистов на пресс-конференции. Последние, как правило, ни о чем, но если подойти к делу творчески, из них все-таки можно кое-что выжать. Благо, наши акулы пера собаку на этом съели. Во-вторых, мы взяли на вооружение еще одну методику. Сомневаюсь, что другие редакции ее не используют, но все равно мы считаем ее своим изобретением, потому что естественным путем пришли к ней сами. Накануне каждого Нового года покупаются несколько календарей с «красными датами», которые и используются в качестве актуальных поводов для статей. Почему несколько? Потому что разные календари в этом плане, как правило, отличаются друг от друга: одни упустили один праздник, другие – другой. Ведь создали их люди, а людям свойственно ошибаться! Вот мы и покупаем сразу штуки три. А потом сидим и смотрим: ага, на следующей неделе будет День нефтяника! Конечно, наш город никакого отношения к добыче «черного золота» не имеет, но, возможно, у нас проживают какие-нибудь ветераны геологоразведочных экспедиций, и с ними можно сделать интервью. А если и нет, то, в конце концов, мы все потребляем продукты нефтепереработки! Можно поинтересоваться у компетентных людей или же просто списать из Интернета, не планируется ли рост цен на них. Или же: у нас в городе имеются заправочные станции, о которых можно что-нибудь написать. Вот, например, одну из них построили на месте старого кладбища, и можно спросить у какого-нибудь батюшки, не висит ли теперь над ней проклятие. Не рванет ли она в один прекрасный день? А если рванет, то каковы будут последствия для населения? Об этом нужно будет спрашивать уже чиновников из городского отдела по чрезвычайным ситуациям. Короче говоря, тут есть, где разгуляться. Главное, чтобы читателю было интересно.
На посещении пресс-конференций специализируется Толя. Его приглашают туда лично. Я подменял его пару раз, когда он по каким-то причинам не мог. А так всегда ходит он, причем, зависает в муниципалитете до вечера и всегда возвращается молчаливый и сосредоточенный. Впрочем, его серьезность имеет особенную природу: он просто наивно полагает, что таким образом может скрыть свое нетрезвое состояние. Но специфический румянец на его щеках и не менее специфический запах, заполняющий помещение, не оставляют сомнений. Толя и пресс-секретарь муниципалитета – давние собутыльники. Они, да еще несколько наших коллег из других газет, с радио и телеканала образуют особого рода сообщество, для которого каждая пресс-конференция – это своего рода праздник. Я не люблю праздники, по крайней мере, такого рода, поэтому я Толе не конкурент. Мне доверена работа с календарями.
- Ну что там у нас на следующей неделе? – в очередной раз спросил Сергей Юрьевич, наш главред. – Дайте календарик.
Календарь и так уже лежал на его столе, на что ему и указали. Он взял его и стал разглядывать из-за толстенных стекол своих очков.
- Пятнадцатого – день памяти Цоя, – сказал Толя. – По телеку «Иглу» будут крутить, последний концерт «Кино» и всякие документалки. На радио тоже Цоя будут ставить постоянно.
- Цой, Цой… – стал задумчиво бормотать главред. – Ну а как мы это обыграем? Он разве к нам приезжал?
Мы выразили сомнение. Но я предположил, что кто-нибудь из жителей нашего города мог ездить на концерты «Кино» в другие города.
- А как мы найдем этих людей?
- У нас на гаражах есть один фанат Цоя, Сашей его зовут, – сказал Толя. – У него там что-то типа автомастерской, бизнес. Так что он там постоянно зависает. И все время оттуда Цой звучит. Раз он такой фанат, может, он что-нибудь знает?
- Ладно, попробуй, – сказал мне главред.
Я отправился на край города, где на дне бывшего глиняного карьера жались друг к другу гаражи.
…Два одинаковых двадцатичетырехэтажных дома по обе стороны от дороги свысока смотрят на въезжающие в город легковушки, пассажирские автобусы и фуры. Эти «свечки» – как бы ворота в городской стене, образованной стоящими торец к торцу и далеко растянувшимися вдоль северной границы девятиэтажками. По ту сторону этих «ворот» дорога имеет разворотное кольцо для общественного транспорта с нехитрым навесом конечной остановки и маленьким магазинчиком, а еще дальше разделяется надвое: одно, более тонкое ответвление идет прямо, к вымирающему хутору, а другое, главное, сворачивает вправо. Пересекая железнодорожные пути, она уводит к близкой государственной границе, минуя два больших села. А гаражи находятся по левую руку от въезда в город.
Идя по центральной аллее кооператива, я все время прислушивался, надеясь уловить отголоски знакомой музыки. Но было тихо. Наконец, мне встретился какой-то мужчина, и я спросил у него, где мне искать гараж любителя Цоя. Он рассказал мне, добавив:
- Но сегодня его, может, и нет. Что-то музыки не слышно!
Почти лишившись надежды на удачу, я все-таки отправился к нужному мне гаражу. Вот и он, большой гараж из красного кирпича. Внутри явно кто-то был, поскольку оттуда доносился шум дрели или какого-то другого электроинструмента. Пришлось стучать несколько раз, чтобы меня услышали. Наконец, дрель замолкла. В одной из створок широких ворот, способных пропустить грузовик, имелась обычных размеров дверь для людей. Она открылась, и наружу вышел мужчина лет сорока с лишним, с очень короткой стрижкой, делавшей не очень заметной лысину.
- Добрый день! Что вы хотели? – поинтересовался мужчина.
Я объяснил.
- Интересуешься, кто ездил на Цоя? – он сразу перешел на «ты». – Ну, я ездил. Только я не хочу давать интервью, извини!
Я поинтересовался, почему.
- Ну, вот смотри. Допустим, я фанат Цоя. Но почему фанат? Потому что это моя молодость, это мои воспоминания. Хорошие и очень личные. Это какие-то мои идеалы. Они дают мне опору в жизни. Понимаешь? Вот давай зайдем!
Мы зашли внутрь гаража, в котором стояла ремонтируемая белая «газель». Обойдя ее, мы подошли к дальней стене, около которой был оборудован уголок отдыха – стоял старый диванчик, столик с электрочайником, чашками, банками, пепельницей и прочей всячиной. Над этим всем висело несколько старых плакатов с группой «Кино» и персонально Цоем.
- Это еще с тех времен, – прокомментировал хозяин гаража. – И кассеты у меня тоже оттуда. Ну, не совсем оттуда, а из девяностых. Правда, «магнитофон сломался, я сижу в тишине, чему и рад вполне». То есть, не сильно рад, конечно. Пассик перетерся, надо новый поставить. Но я о другом. Допустим, я расскажу тебе, как ездил на концерты Цоя, ты об этом напишешь, я потом прочитаю и буду все представлять уже не так, как я помню, а как ты написал, думать об этом твоими словами. А я так не хочу. Может, я вовсе и не так хотел рассказать, а просто так получилось. Бывает же, что думаешь одно, а говоришь, вроде и то, но не совсем! Вот. Так что без обид.
Я и не обижался, но, конечно, и не пришел в восторг.
- А вообще, люди чаще соглашаются на интервью или отказываются? – спросил «фанат Цоя».
Я сказал, что в основном люди соглашаются. Значит, большинству это нужно. Иногда я иногда завидую тем, к кому прихожу, мне хочется, чтобы у меня тоже взяли интервью. Есть потребность публично высказаться. Похоже, что это желание вообще свойственно людям, недаром же они так любят всякие интернет-форумы, блоги, заводят странички в социальных сетях, а некоторые пишут и издают свои мемуары. Правда, иногда мне, наоборот, непонятно, зачем человек отвечает на мои вопросы: я бы, например, на такие вопросы отвечать отказался. Зачем людям знать, что я думаю по тому или иному поводу? Зачем вообще привлекать их внимание к себе?
- Вот видишь, ты сам все понимаешь, – сказал он. – Я лично много чего знаю, но предпочитаю держать это при себе. Потому что придут люди и все испортят. Даже если они хотят, как лучше, они все равно сделают обязательно как хуже.
Я согласился, что так бывает. Мы попрощались. Такие собеседники оставляют двойственное впечатление. С одной стороны, ты благодарен им за интересное общение, за то, что они отнеслись к тебе с доверием и открыли нечто личное. А с другой – ты потратил на него свое рабочее время, а работу не сделал.
Ища выход из гаражного кооператива, я вспомнил одну историю о том, как то, что хорошо для одних, другому становится поперек горла. Ее рассказал мне один подобный собеседник, отказавшийся давать интервью, но очень хотевший просто поболтать. Она звучала примерно так.
«Местом наших игр, конечно, был лес. Он манил нас тем более, что из него еще не выветрилась партизанская слава. Здесь партизаны скрывались от немцев до сорок третьего, отсюда выбирались на свои рискованные операции, сюда же и возвращались. Как-то случайно я обнаружил землянку, о которой никто больше не знал – кроме теперь уже бывших партизан, конечно, но и те вполне могли о ней забыть. Во всяком случае, она им была теперь не нужна, они давно влились в мирную жизнь и больше ни от кого не скрывались, а наоборот, каждое 9 Мая, нацепив на грудь ордена и медали, гордо шли колонной по центру города.
И вот как-то, собирая землянику, я обнаружил в земле дыру. В тот день я был в лесу один, мои немногочисленные сельские товарищи были чем-то заняты. Родители эксплуатировали их по хозяйству, в то время как я был свободен, т.к. пребывал в почетном статусе городского гостя. Так вот, в земле была дыра, прикрытая ковром земляничных листьев. Я заглянул в нее, но ничего не увидел, зато почувствовал какой-то потусторонний запах земляной сырости. Я решил, что вернусь сюда позже с фонариком или, на худой конец, свечой и узнаю, что же там скрывается в темноте. Так я и сделал, смотавшись в село. Свечку я у бабушки с дедушкой на стал просить, а попросту украл, чтобы не пришлось объяснять, зачем она мне понадобилась.
Освещая подземное пространство, я увидел небольшую комнату с лавками и столиком. Все это находилось подо мной, и чтобы попасть внутрь, надо было спустить в дыру ноги и нижнюю часть туловища, а потом, цепляясь за землю снаружи, потихоньку начать сползать вниз, погружаясь во тьму с головой. Высота землянки была ничтожной, поэтому приземление на влажный земляной пол прошло благополучно.
Осмотр помещения не разочаровал меня. Здесь сохранялось множество предметов, составлявших нехитрый партизанский быт. Сейчас такие можно увидеть в музеях. Например, был бензиновый светильник из снарядной гильзы, хотя обнаружилась и обычная керосинка. Пара мисок, ложки и все прочее в таком духе. Но больше всего меня порадовала тетрадь с чьими-то карикатурными рисунками, выполненными цветными карандашами. Она была завернута в кусок брезента и поэтому не слишком пострадала от сырости. Рисовал взрослый, но по-детски, не слишком умело. Зато явно с удовольствием. Здесь были изображены толстые краснорожие – или же худющие в очках – немцы и наши бравые румяные партизаны. Партизаны, конечно, били немцев. Другие сюжеты были далеки от злобы дня. Автор явно увлекался приключенческой литературой, поэтому нарисовал всех четырех мушкетеров, всадника без головы, каких-то красивых девушек в пышных платьях и т.д.. Этот импровизированный альбом стал для меня настоящим сокровищем. Я решил оставить его, как и все остальное, на своем месте, а землянку превратить в свою тайную резиденцию. Я передвинул стол под дыру в потолке, через которую попал внутрь, чтобы легче было выбраться наружу. Покинув землянку, я решил, что надо бы замаскировать вход, чтобы ни с кем не делиться своей находкой. Да и защитить ее от дождевой воды. Из веток и листьев я попытался соорудить импровизированную крышку.
В то лето я еще несколько раз проникал внутрь и листал партизанскую тетрадь с рисунками. Почему я тогда не забрал ее? Возможно, этот предмет был для меня неотъемлемой частью иного мира, очарование которого я не хотел разрушать. По этой же причине я так никому и не рассказал о своей находке.
А вернувшись в село через год, я узнал, что в лесу строится музей-мемориал партизанской славы. С нарастающим беспокойством я поспешил на заветное место. Прежней тишины в лесу уже не было. Там рычали грузовики, подвозившие стройматериалы, и кричали рабочие. На месте моей землянки я обнаружил яму, в которую набросали строительного мусора. Земляника вокруг была напрочь вытоптана. Я поспешил обратно в село. На открытие мемориала, состоявшееся через пару недель, я не пошел, чем удивил и разозлил бабушку и дедушку. Для села это был праздник, но я был безутешен – впрочем, и здесь оставаясь верным себе: эмоций не показывал, сути не объяснял, в результате чего был провозглашен равнодушным паршивцем…».
2
На город лучше всего смотреть извне, находясь за городской чертой, отстранившись от него. Именно так встречаешься с ним впервые – если ты приезжий, а не родился и вырос в нем. Так в старину знакомились с городскими стенами те, кто приближался к ним с недобрыми намерениями – оценивали степень неприступности, искали места, где для горожан обзор и обстрел похуже. Только так можно уловить образ города в целом, тогда как изнутри ты видишь только отдельные дворы, перекрестки – и так далее. Впрочем, это всего лишь моя точка зрения.
Выбравшись из ямы с гаражами, я пошел по грунтовке, ведущей к останкам хутора. Солнце понемногу клонилось к горизонту, его свет становился красноватым, а тени от предметов росли. По обе стороны от этой дороги находится ничем не застроенное пространство, заросшее полевыми травами. Из них доносилось громкое стрекотание цикад. Многие считают, что если они жарят здесь в выходные шашлык, то обеспечивают себе отдых на природе. Впрочем, не каждому горожанину хочется отправляться туда, где высотки и трубы совсем исчезают из вида.
На полпути к хутору от грунтовки влево отходит небольшая тропинка. На нее-то я и свернул. Эта тропинка ведет к руинам старинного здания. Сейчас уже трудно уловить его прежние очертания – это просто какие-то фрагменты стен, угадываются колонны, лепнина и еще какие-то намеки на былую роскошь. А ведь я помню – или мне кажется, что я помню? – каким этот дом был еще лет двадцать назад. Здесь был устроен какой-то импровизированный склад, но еще не снятая с фасада табличка напоминала, что не так давно в этой дореволюционной постройке размещалась сельская школа. Ведь когда-то хутор был селом, потом город поглотил его, только не весь – дворов пять не влезло в его уже насытившееся чрево. Давным-давно, и до склада, и до школы в здании жили помещики Безлюдовы, местные аристократы. Это было их родовое гнездо. Об этом я узнал, уже работая в газете. Но и в детстве, прогуливаясь здесь с отцом и обрывая яблоки в вырождающемся школьному саду, я чувствовал особенность старых стен, сдержанное и оттого еще более ощутимое величие которых будило мои романтические фантазии. Позже я стал приходить сюда, чтобы побыть в одиночестве и настроиться на философский лад. Правда, судя по множеству разбросанных повсюду пустых бутылок из-под спиртного, искать истину сюда приходили и другие – искали не только в пакетированном вине, но и в заключенном в пластик пиве, и, конечно, разлитых в традиционное «стекло» крепких напитках. Чего греха таить, я тоже не раз приносил с собой что-нибудь такое, правда, пустую тару уносил с собой.
Привычно обхожу заросли крапивы – и вот уже я там, где когда-то был зал, а теперь из бурых кирпичей с клеймом «П.Б.» кем-то сложен импровизированный мангал. Надписей на стенахс прошлого раза, вроде бы, не добавилось. Стараясь не вступить в фекалии и не проколоть ногу каким-нибудь осколком или гвоздем, прохаживаюсь, пытаясь представить себе, как люди здесь жили. Потом иду в сад в поисках яблок.
Что же делать с «цоевским» материалом? А впрочем, почему бы не отложить эти мысли на потом? Я соскучился по состоянию, когда я мог не думать каждую минуту о том, что и кому должен, а просто проживать текущий момент. Я так умел в юности… Как это у меня получалось? Не то чтобы раньше у меня меньше было забот. Было достаточно, особенно в связи с учебой: прочитать, выучить, написать, просто отсидеть занятия. Но фишка была в том, что я не расценивал должное так серьезно, как сейчас. Оно было не моим, а чужим, внешним, исходящим от взрослых, к которым я еще не принадлежал. А моими были увлечения и влюбленности. Неудивительно, что обязательное часто отодвигалось на второй план. И все же в последний момент, когда крах был не за горами, я как-то выкручивался и все успевал. И жилось мне куда интереснее и легче. А сейчас у меня имеется «взрослое» чувство долга. Впрочем, я подозреваю, что в моем случае это просто невроз. Потому что, даже отдыхая, я постоянно думаю о том, что должен. Вместо того чтобы расслабиься и сосредоточиться на настоящем моменте, я мыслями где-то не здесь. Этот постоянный, изматывающий страх завтрашнего дня!
На стене черным написано, что Настя такая-то – шлюха (номер ее мобильного телефона прилагается), на некотором расстоянии явно та же рука нарисовала нацистскую символику. А на другой стене тот же автор написал крупными буквами: «Цой жив!». Я достал фотоаппарат и запечатлел эту надпись. Может, как символическая иллюстрация к статье пойдет. Если, конечно, я ее напишу.
3
- Отказался? Ну и хрен с ним! – сказал главред. – Мы тут тебе еще одного человека нашли. Валерий Александрович. Он музыкант, еще при Союзе по гастролям ездил с разными коллективами. С Цоем пересекался, даже совместная фотография где-то есть у него, он хвастался как-то. Сейчас он в кабаке по вечерам играет.
Он протянул мне обрывок листа бумаги с именем и координатами обладателя уникального фото.
- Позвони ему, договорись.
Я позвонил. Валерий Александрович, видимо, был разбужен моим звонком, хотя время было уже почти обеденное. Голос был хриплый, мои слова доходили до него с трудом.
- Подойди часам к пяти к «Иванычу», ресторан такой знаешь? Мы там настраиваться будем. Все объяснишь.
Я попросил его захватить с собой фото с Цоем.
- Хорошо, – сказал он и отключился.
В пять я был в ресторане «У Иваныча». Он располагался на тихой улочке и предназначался, видимо, для «своей» публики, которая могла здесь отдохнуть и порешать свои дела. Вообще, это был целый «отдыхательный» комплекс с гостиницей и баней. Когда я пришел, в ресторане было пусто, но, судя по запахам и шуму из внутренних помещений, там готовили блюда к вечерне-ночному наплыву посетителей. На небольшом помосте, представлявшем собой сцену для музыкантов, скучала барабанная установка без «железа», пустые стойки под микрофоны и синтезатор, мониторы и прочее оборудование. Наконец, из служебной двери вышел бармен и вопросительно посмотрел на меня. Узнав, что я жду Валерия Александровича, он сказал:
- Они раньше шести обычно не приходят. Ждите. Может, хотите заказать что-нибудь.
Денег у меня практически не было, поэтому я сказал, что ничего не хочу.
Пришлось проскучать больше часа, разглядывая интерьер кабака и слушая радио, которое включил бармен. Что касается интерьера, то он представлял собой стилизацию под старинный трактир – всюду некрашеное дерево, начиная обивкой стен и заканчивая мебелью, на стенах – охотничьи трофеи в виде нескольких рогатых голов и шкурок. И дальше в том же духе.
Наконец, явился грузный мужчина за пятьдесят, с усами по моде конца восьмидесятых и мешками под глазами. В руках он держал гитарный кейс. Он направился прямиком к стойке, поставил кейс на пол и что-то тихо сказал бармену. Бармен кивнул, потом тоже что-то сказал, после чего мужчина обернулся и посмотрел на меня. Бармен налил ему стопку водки, музыкант глотнул ее, после чего отнес свой инструмент на сцену. И уже после этого он удостоил своим вниманием меня.
- Да, было дело когда-то. Я тогда работал в коллективе Леонтьева. Мы колесили по Союзу. Ну, и «киношники» тоже. Они тогда были на пике популярности. Вот и пересеклись.
Я спросил, взял ли он с собой фото.
- Если честно, я его и не искал. Вчера гудели допоздна, я днем отсыпался, а потом уже времени не было.
Наверное, было заметно, что я расстроился.
- Без обид! – сказал Валерий Александрович и повернулся к бармену. – Юра, принеси нам два кофе и два по пятьдесят коньяка!
Тот кивнул.
- Может, у меня уже и нет той фотки, – сказал мне музыкант. – Но я поищу.
Нам принесли кофе и коньяк. Мой собеседник всыпал в кофе сахар, помешал ложечкой и спросил:
- А вообще ты мне скажи: ну кто такой этот Цой? Почему мы отмечаем день его памяти? Поверь мне, есть музыканты в тысячу раз более классные! Только знают о них не все. Играют себе по кабакам. А сколько уже ушло из жизни! И никто о них не помнит!
Я стал объяснять, понимая, что объясняю очевидное, что это, наверное, первый по-настоящему культовый музыкант на нашем пространстве (исключая, возможно, Высоцкого)…
- Да это я знаю! – отмахнулся он от моих объяснений, как от мухи. – А вот ты мне объясни: почему?
Я сказал, что Цой, возможно, воплощал собой мечту миллионов о том, что и в современном мире можно быть романтическим героем.
- Ну, хорошо, – согласился он. – Ну а почему именно день смерти мы отмечаем, а не день рождения, например? Умер хороший человек – это же плохо. А вот то, что он родился, – наоборот, хорошо!
Я ответил, что смерть, особенно трагическая, гораздо больше поражает воображение, чем рождение. Умирают кумиры, а рождаются младенцы.
Ему явно понравился мой ответ. Он усмехнулся и пригладил свои усы.
- Может, и так, – сказал он. – Но все-таки у нас какие-то странные праздники! Я бы, если честно, отменил все праздники, которые имеют хоть какую-то моральную подоплеку. Почему? А потому что если вдуматься в то, что именно мы празднуем, становится стыдно! Что мы празднуем в День Победы? Мы что, победили кого-то? Деды победили, а мы просрали! Нас победили! День Независимости? Независимость мы тоже просрали! Каждый праздник, если вдуматься, это напоминание о том, какие мы уроды. Да взять хотя бы Новый год! Чему мы радуемся? Что начались очередные 365 дней бедности, унижений, позора? Возьми перелистай новости за прошлый год: что происходило? Ничего хорошего! И что, в новом году будет лучше? Не будет! И это не только я так думаю, это прогнозы аналитиков. Так, дальше что у нас? День святого Валентина! А вот тут стыдиться нечего! Оптовая распродажа открыток, презервативов, воздушных шариков и прочей ерунды. Оставляем! 1 апреля, День дурака – тоже…
В этот момент в ресторане появились еще двое мужчин.
- Привет, Валера! Будем настраиваться? – спросил один из них.
- Да, сейчас! – и он снова обратился ко мне. – Написали бы вы лучше о наших местных музыкантах. Чтобы о них люди узнали! А та встреча с Цоем… о ней рассказывать нечего. Мы выезжали из гостиницы, они въезжали. На входе столкнулись, я попросил сфотографироваться. И все, разошлись.
4
Выйдя из кафе, я направился на речную набережную, чтобы прогуляться по ней. Мне вспомнилась другая история о превратностях фотосъемки, но, в отличие от услышанной только что, с несчастливым концом. Вот она.
«Лёля и Маринка идут по Бункеру, его голые бетонные плоскости эхом отражают звук шагов, хруст битого стекла под нашими ногами и, конечно, их голоса. Повсюду на стенах – примитивные граффити того времени, на плитах пола, кроме бутылочных останков – кучки дерьма, застывшие капли расплавленной пластмассы, множество окурков. Бункером мы называем недостроенный дворец культуры для работников химзавода. В нем тусит неформальная молодежь.
- Полезли на крышу! – кричит Лёля.
- Да ну, нафиг…
- Полезли!
Они взялись за руки, изображая лесбиянок. Я шел за ними с фотоаппартом мыльницей и искал подходящий фон для снимка.
Лёля первая взобралась по лесенке из вбитых в бетон железных прутьев, ведущих к люку в потолке. Маринка, чуть помедлив, – за ней. Я сунул фотик в карман куртки и тоже полез на крышу.
Я всегда боялся высоты, зато девчонки чувствовали себя на крыше вполне свободно. Лёля потащила Маринку на край крыши, на обрамляющий ее парапет.
- Сфоткай нас на фоне неба! – потребовала она, обращаясь ко мне.
- Да ну вас! – пробормотал я. – Не надо туда…
Но они меня не слушали. А у меня при виде их, стоящих теперь на самом краю, все внутри съежилось и заныло.
Они обнялись и уставились на меня, позируя. Я помню зеленую Лёлину курточку, ее длинный разноцветный шарф, расклешенные джинсы, светлые волосы из-под вязаной шапочки, такой же пестрой, как и шарф. И темноволосую, расчесанную на прямой пробор Маринку, в ярко-красной куртке и тоже в клешах. Яркое мартовское солнце заставляло девчонок щуриться.
- Давай, мы готовы! Фоткай!
Я делаю кадр, который сохранился только в моей памяти, потому что пленку я в тот же день достал из кассеты и засветил… Вот они улыбаются. Потом демонстративно целуются.
- Ты сфоткал?
- Нет.
- Так давай, фоткай, блин!
Маринка поправляет волосы, который ветер сует ей в лицо. Занятая борьбой с волосами, она делает неверный шаг и, негромко вскрикнув, скрывается за краем крыши.
Лёля с круглыми глазами и открытым ртом смотрит туда, вниз. Я таращусь на нее, не в силах пошевелиться от ужаса. Он парализует меня. Я хочу что-то сказать Лёле, но не могу выдавить из себя даже звука. А Лёля вдруг делает шаг и отправляется вниз следом за Маринкой…»
Почему я вспомнил эту историю, не знаю. У реки было полно народу. Конечно, купальный сезон уже закончился, зато вечерние прогулки никто не отменял. Люди шли к пешеходному мосту и от него, кричали дети, от прибрежных кафешек доносилась музыка. Ресторан «У Иваныча» был теперь у меня за спиной. Я услышал, как оттуда донеслись знакомая мелодия. Кто-то слащавым тенором пел «Пачку сигарет» Цоя, делая в конце каждой строки заезженное кабацко эстрадное вибрато. Очевидно, это был Валерий Александрович. В середине припева песня оборвалась. Музыканты просто настраивали звук перед выступлением.
5
Я сообщил шефу о том, что толку от Валерия Александровича не будет: толком он ничего не рассказал, да и фотографию не нашел. Зато у меня возникла идея пообщаться с однофамильцем нашего культового персонажа. Накануне я пролистал телефонную книгу и обнаружил в ней одного местного Цоя.
- Ход конем решил сделать? Ну, давай, – задумчиво ответил главред. – Но только это последняя попытка. Времени у тебя уже практически нет. Иначе я Лене поручу слепить что-нибудь из Интернета.
Я пошел к покрытому смесью жира и грязи редакционному телефону звонить Цою. Но, как выяснилось, номер был недействительным. Моей последней соломинкой оставался домашний адрес этого Цоя В. П. По нему я и отправился.
Восточная окраина нашего города, в основном, малоэтажная. Через дорогу от последних жилых высоток начинаются разного рода базы, гаражи, мастерские и прочие постройки. Они тянутся около километра, после чего следует очередной жилой массив небольшой этажности, в центре которого сохранились несколько дореволюционных домов. Эти реликты сгруппировались вокруг старой церквушки, колокольня которой возвышается надо всеми остальными зданиями и видна из окон городских высоток. Изначально здесь было небольшое село. Но в середине прошлого века в нем разместили НИИ лубяных культур, а сам населенный пункт преобразовали в поселок ученых, снеся большинство частных владений и построив на их месте двух- и трехэтажные многоквартирные дома. В городскую черту все это было включено уже в «застойные» восьмидесятые.
Нужный мне дом оказался частным владением за недавно выкрашенным в голубой цвет деревянным забором. Звонка не было, и я пошумел, подергав стальную ручку на калитке. Где-то в глубине участка залаяла собака. Я подождал, потом снова пошумел.
- Иду, иду, – услышал я из-за забора мужской голос. Лязгнула отодвигаемая с той стороны щеколда – и вот передо мной стоит довольно высокий худой мужчина очень интеллигентного вида в очках, его рубашка заправлена в штаны и застегнута на все пуговицы. Черты лица, как и положено носителю корейской фамилии, монголоидные.
- Я вас слушаю!
Голос у него тоже был по-азиатски зычный.
Я объяснил причину своего визита. Он усмехнулся.
- Ну, пройдите во двор. Не бойтесь, собака на цепи.
Я вошел. Двор был аккуратный, с яркими цветочными клумбами, виноградными шпалерами, грушевым деревом. Дом был не новый и без современного ремонта, но, как и забор, ухоженный.
- Да, я действительно его однофамилец, – сказал хозяин участка. – Но я этим совсем не горжусь. Мало ли Ивановых, например? Один Иванов – артист или художник, другой – врач, третий – преступник. Каждый сам себе Иванов. С Цоями тоже самое, понимаете?
Я возразил: все-таки такая фамилия встречается в наших краях намного реже и потому, встречая любого ее носителя, нельзя не вспомнить того, кто принес ей наибольшую известность.
- Я понимаю, – кивнул мой собеседник. – Но и вы поймите: лично для меня Виктор Цой не является объектом восхищения. То, что я мог бы о нем сказать, многих просто возмутит. Поэтому стоит ли это печатать?
Я поинтересовался, почему он так думает.
- Я вам объясню, только не записывайте и не печатайте. Я никогда не любил рок музыку, но тогда, в восьмидесятые я по долгу службы знал обо всех этих рок-музыкантах, о группах. Большинство из них очень любили все западное, у них в голове была этакая придуманная картинка красивой жизни. Они подражали тамошним исполнителям, наряжались, волосы отращивали. Это у них была как бы игра такая. Ну а потом, в перестройку, запад начал формировать из них свою пятую колонну. Возили им аппаратуру, водили их на вечеринки в посольства, даже гастроли и запись им устраивали в капстранах. Американка эта, Джоанна всем известная, курировала в Ленинграде данный вопрос. Они стали штамповать эти свои песни протеста одну за другой – такой был заказ оттуда, из-за океана. Общество раскачивали. А потом, когда, наконец, развалился СССР, весь этот пафос резко закончился.
Я сказал, что такую точку зрения уже встречал, но лично я почти не нахожу в творчестве Цоя идеологии – по-моему, ему это было неинтересно. Я думаю, что тем, кто его почитает, он мил прежде всего тем, что сумел найти романтику, не улетая в высшие материи, а наоборот – где-то поблизости, во дворах, на улицах.
Цой выслушал меня, не перебивая, затем с улыбкой возразил:
- Если под идеологией вы понимаете только лозунги, то, может, их у него и не было – хотя, по-моему, все-таки были. Но идеология может проявляться шире. Вы меня извините, я не собираюсь вас учить. Да, человека искренне жаль, погиб молодым, это очень плохо. Но лично я не хотел бы как-то фигурировать в контексте его личности. Я сам по себе Цой. Давно на пенсии, садом вот занимаюсь. Подождите, я вам на пробу дам моих яблок!
Этот пожилой человек был по-юношески подвижным – он быстро скрылся за углом дома и через минуту вернулся с небольшим пакетом красивых крупных яблок.
- Поймите меня и не обижайтесь! – сказал он, пристально глядя мне в глаза.
Стараясь не выдать своего уныния, я пообещал, что так и сделаю. Мы попрощались, и я вышел на улицу.
Наверное, я плохой журналист. Хороший всегда думает о том, что благодаря его усилиям получит читатель, старается выполнить работу любой ценой. Он должен быть упрямым и находчивым, даже наглым. А я не такой! Я, если вдуматься, злоупотребляю служебным положением в личных целях: задаю вопросы от лица газеты, а получаю ответы на них лично, «не для печати». Вот Толя бы на моем месте!.. Может, он пошел бы на какую-нибудь хитрость – например, напоил бы Валерия Александровича или незаметно включил диктофон во время разговора с Сашей из гаража. Хотя с бывшим ГБ-шником шутки шутить он рискнул бы навряд ли. А если бы его жертвы потом стали звонить в редакцию и возмущаться, закосил бы под дурачка: «Ой, мы, наверное, друг друга неправильно поняли!». Все равно они бы не подали на нас в суд, а что до их обид – ничего страшного! Нам с ними больше не пересекаться, мы их могли использовать только один раз – и использовали! Но я так не хочу. Да и не стоит оно того – ведь потеряю я больше, чем могу купить за свои гонорары. Грызя яблоко, я вспомнил одну историю, которую я, кажется, где-то вычитал и которая звучала примерно так:
«Я не афишировал этого своего увлечения, но близкие друзья хорошо знали, что занимало мои мысли. Меня было хлебом не корми, а дай прикоснуться к древностям! Еще ребенком я ходил в наш краеведческий музей с завидной регулярностью, чтобы снова и снова рассматривать древние наконечники стрел и копий, украшения, старинные монеты и прочие «сокровища». В юности у меня в этом смысле был некоторый перерыв, поскольку день сегодняшний предложил мне много интересного взамен – разные тусовки, эксперименты, влюбленности и прочее. Когда же мелкие радости жизни приелись, а денег на крупные у меня не появилось, я снова заинтересовался прошлым. Я ощупывал пристальным взглядом стены старинных зданий нашего города и замечал детали, которые не видело большинство спешащих по своим делам граждан. Я сидел в библиотеке и архиве, выискивая разную информацию о прошлом. Вскоре к познавательному интересу добавилась страсть к коллекционированию. Началось с того, что я стал обращать внимание на валяющиеся то тут, то там старинные кирпичи с клеймами. Оказалось, что даже в небольшом городе имелось довольно много разных клейм, и было бы интересно их расшифровать. Образцы кирпичной продукции я стал подбирать и складывать дома, что стало поводом для насмешек знакомых. К кирпичам добавились и другие древности: большие четырехгранные гвозди, разные другие железки, стекляшки, керамика – и так далее. Я подбирал то, что просто валялось на земле. И вот как-то на нашей улице начался ремонт одного старого дома. Его огородили забором, вынули окна, оббили с кирпича ветхую штукатурку. Заглядывая поверх забора, я видел сквозь оконные проемы лепные карнизы и розетки на стенах и потолках комнат, верхнюю часть облицованной кафелем печи и прочие красивые элементы интерьера. Но добраться до них не было никакой возможности. Сквозь щели в заборе я рассматривал кучу строительного мусора перед домом и видел, что в нее брошены и осколки кирпича с клеймами, и обломки старинной плитки. Наконец, я не выдержал и как-то в воскресенье, когда ремонтные работы не велись, перелез через забор. Едва я приготовился покопаться в строительном мусоре, как дверь особняка открылась и из нее вышел сторож. «Ты кто? Чего тебе надо?» – спросил он. Видно было, что мужчина уже изрядно выпил. Я объяснил ему свой интерес и предложил бутылку за разрешение изъять из куч что-нибудь интересное для меня. Он посмеялся и дал добро. Я принялся за дело. Но в кучах не было ни одного целого экземпляра. В то же время, я заметил, что многие кирпичи в кладке стен держатся еле-еле, ведь известковый раствор со временем утратил свою прочность. Достаточно немного подковырнуть – и новый экспонат украсит мою коллекцию! Поэтому, когда сторож вернулся в дом, оставив меня одного, я достал из кармана раскладной ножик, который всегда таскал с собой для выковыривания артефактов, и начал разбираться со стеной. Но по одному кирпичи не вынимались. Я же вошел в азарт и не мог остановиться. Наконец, я вывалил на землю, едва успев убрать ногу, целый блок из пяти или шести кирпичей. В стене дома появилась заметная щербина. От падения блок раскололся, и я смог добыть почти целый кирпич, который и перекочевал в мою сумку. Потный и запыленный, я сообщил сторожу, что свое дело сделал, потом сбегал в магазин за бутылкой и отблагодарил его. А ночью я проснулся в холодном поту, внезапно осознав, что совершил непоправимое. «Я нарушил свой завет с миром! – думал я. – Раньше я брал только то, что он сам предлагал мне, и у него было доверие ко мне. А теперь я совершил кражу – нет, даже грабеж! Какой же я любитель старины, если встал на путь ее разрушения? Я наверняка подорвал доверие мира к себе!» В общем, мысли были параноидальные, что отчасти, конечно, объясняется моим полусонным состоянием. Но в то же время в них был смысл. И наутро, взяв кирпич в руки, я ощутил, что он меня не радует, как другие экспонаты, а огорчает. Так что я отнес его обратно, сунув в щель между асфальтом и досками забора и таким образом вернув если не на законное место, то хотя бы на ближайшую к нему территорию. С тех пор мое увлечение стариной было отравлено, и я забросил его».
Я извлек из кармана мобильный и набрал главреда. Сообщив, что снова потерпел неудачу, я сказал, что не буду возражать, если он таки отдаст тему Лене. Закончив этот разговор, я почувствовал большое облегчение. Как будто мне вырвали больной зуб. Не оттого, конечно, что не справился с заданием, а оттого, что сбросил груз ответственности и до следующей редколлегии мне больше не надо никуда спешить. Разместившись на лавочке перед институтом лубяных культур, я достал из пакета яблоко и откусил. Оно было выше всяких похвал.