Снежная поэзия Любови Ковшовой

Т. Марьина. Откровения: Стихи Любови Ковшовой. – «АРИНА Н.Н. Современная русская поэзия и проза». – Нижний Новгород, 2014. – Выпуск 24.

Всегда с опаскою приступаешь к чтению стихов известного прозаика. После добротной, бескомпромиссной, гражданской, я бы сказала – мужской – прозы, стихи Любови Петровны Ковшовой оказались удивительно родными: порою нежные, а порою жёсткие, то полные надежды, то сочащиеся безысходностью, написанные любовью и болью мятежной русской души…

Радостно встретиться с нежной свежестью юношеских воспоминаний, сбережённых через годы и годы… В них – первозданная свежесть и чистота снега… В стихах Ковшовой – целые признания снегу («И падал снег. И я любила зиму. Он таял – я шалела по весне…»). Разве не прекрасна эта пронесённая по жизни весна с талым снегом, весна, полная зимней тишины, у которой всё ещё впереди, которой ещё «суждено выиграть в споре». Разве не знакомы эти зимние оттепели («Время – ночь. Ломаются сосульки…») и летние «тополиные метели»…

Чуткому читателю понятно остановившееся время в «Двадцатой зиме», невозможность жизнетворчества («Морозные узоры на окне»), но возможность видения необычного в обычном, смещение взгляда («Смещение снега»)… И уж если зима в разгаре, то у Ковшовой она полна любви и надежд («Ветра – лихие конники»)… «И ледоход. Конечно – ледоход – качанье льдин и солнечного света…»

Воспоминания о несбывшемся вдохновляют, раскаляют и остужают всю оставшуюся жизнь любовью и болью, и в признании автора «вечно возвращаются, как зимы». И зима, как явление преходящее, оставляет  затянувшиеся на годы ожидание и ощущение безысходности («В далёкой сказочной стране», «Две зимы»). Отсюда – нежелание верить, что «нет тебя вовсе в просторной завьюженной этой зиме»; потому и августовский «сад замёрз в одну из зим», и некому подтвердить, что звёзды могут быть удивительно низко, и их можно потрогать руками… Не потому ли «даже снятся снега и льдины»…

Для поэта, привыкшего «любить – как жить», эскизы будущих чувств (которые ещё не прорвались крыльями «из лопаток на спине») вырастают в картины сбывшихся судеб, не подлежащих редакции («Скрещенье дорог»). Врезавшиеся в память взрослые уроки жизни («мы так за своих болеем, что даже своих не жаль!») и первые сильные чувства, от которых «на душе остался след на много-много лет», от которых «ровно полжизни я отвыкала» («Памяти первой любви») – всегда будут созвучны небезразличной душе.

Лично мне оказались родственно близки темы одиночества («Одиночество», «Воспоминанье»), предательства («О, как оно немыслимо болело»), и согревающая убеждённость поэта, что «всегда живут Учителя»…

Глубоки и проникновенны женские мотивы героических времен («Платье»…) и женские темы на все времена («Женщина» (маме), «Ах, какие качались вишенья…», «Рыжая», «Господь, спаси моих детей», «А жизнь была игрою и игрушкой», «Ты у меня всего один», «Зима. Смоленск. И мы нужны друг другу», «Картина», «Я не помню номера трамвая», «Как жалко, что я больше не могу», «Поздний вечер. Глухая дорога», «Кустодиевской купчихой смотрюсь на себя», «Бабья баня», «Стирка»…); тема одурманивающего плена и опьяняющей женской свободы («Полонянка»).

Есть стихотворения, которые не грешно назвать классикой («Смешение боли и плача…», «Был черный фартук в белом меле», «Детство», «А жизнь, она поистине прекрасна» и другие).

А как узнаваем замечательный город Саров, которому отдана большая и лучшая часть жизни! Для Л.П. Ковшовой это «необычно нежный город», укрытый «от правительств и бомбёжек», конечно же – в снегопадах и сугробах, которые «словно чистые тетради».

Идут годы, меняются эпохи, и меняется голос поэта. В жизненных тупиках лирическую героиню не спасает и снег. Будучи символом чистоты, хранителем и свидетелем юношеских грез и чувств, он уже иной: «Здесь снег – и не снег, и не слякоть…». Признание, что порою «просто не хочется жить», придаёт зрелым стихам привкус безысходности, тупика. Тоска по прежней чистоте и искренности сквозит в строках: «Октябрь в конце, а снег ещё не крапал…».  Время от времени прорывается тоска по прежней Родине, в противовес нынешней, где «войны тела и души втаптывают в грязь», где мы чувствуем себя гниющими на берегу, никому не нужными баркасами… Теперь «по крыльям лупит градом смёрзшая вода»… Теперь не очищение долгожданным снегом, а «бредни снегов заоконных», «вой одичалой пурги» преследуют лирическую героиню. Но находится место ожиданиям всегда юной и свежей весенней воды («Весенняя вода»), грозы («…эта грозная сила вселенских масштабов и действий»), весны («в прогалинах, в проплешинах, в разливах пробулькивает тёмная вода»). В канве доминирующей тематики, «в тающем вихре несметного снега» необратимостью звучит излюбленная поэтами тема ухода:

А снег опять такой продолговатый
По городам, по весям, по душе.
И если я хоть в чём-то виновата,
Так всё прошло и кончилось уже.
И я прошла, как снег от ветра резкий,
Разлить осталось и допить вино,
Пусть снег качает в доме занавески,
В котором окна выбиты давно.
Пора учиться позднему смиренью,
Иначе жизнь затянется петлёй,
Но пахнет отцветающей сиренью
Прощальный снег над вешнею землёй…»

И всё-таки Ковшова не была бы Ковшовой без надежного чувства Родины («Подсинённые снега…», «И снилась мне всю ночь Россия»), жизненного драматизма («Соловьиный плач»), вырастающего до трагизма обреченности нашего бестолкового бытия, до острого чувства ответственности за его безрассудство («Стихи о брошенной деревне», «Враз подолы обрывая тучам», «Не уплыть бы с весенней водой», «Всё сходится в жизни», «Я вырвала розетку телефона»). И это так естественно для поэта, уверенного, что даже «кто придумал сказку, за это отвечает».

Трагедия личной бесполезности не может быть только личной трагедией. Не потому ли стихи Ковшовой болью отзываются в наших сердцах: «Я не нужна. А вот неразделима с тобой моя бессонная любовь»  (Моя страна»); «В моей глухой, униженной стране я ровным счётом ничего не значу» («На разъезде»). Каждому думающему и остро чувствующему человеку близко и понятно нежелание мириться с обыденностью («Какой пустой, никчемный день», «А может я – не ценность никакая»)… Пронзительно и горько звучит мотив рождения не в свое время («Погоня»; «мы были не теми, что легли в сорок первом году»); совестливому человеку знакомо ощущение ненужности ни в малом мире, ни в большом («скелеты церквей у обочин»)…

Настоящему поэту по плечу осмысление не только темы гражданина и страны, но – поэта и Гражданина («Что мне дал этот горький, бесстыжий, ничего не боящийся дар?»). Поэтический дар, потребовавший всей жизни, требует ответственности за сказанное («Я не люблю спокойные стихи», «Я знаю, почему поэты пьют», «Поэты у нас – пророки»). Не потому ли так дороги кони судьбы, которых «седлала сама», и «неразменный золотой», данный каждому из нас в молодости судьбою, но многими разменянный на звонкую мелкую монету…

Вызывает глубокое уважение стремление поэта быть достойными гениев России, несмотря на «унизительную нормальность» нас, разучившихся слышать, как «звезда с звездою говорит». Но у Ковшовой есть и собственные «чеканные слова», за которые «не жаль отдать последнюю рубашку». И абсолютно верно передано чувство поэтического родства, которое и нам не чуждо, когда встречаются стихи, будто бы написанные нами («Чеканные слова нашла я в старой книге»). Наконец, и заповедь художнику на все времена: «Скажи своё!» («Скажи своё, когда сказать нельзя…») и вера в то, что художник, не подличающий, не врущий – нужен своему народу.

Очаровывают ныне редкие, настоящие языковые находки «вода ливмя», «небище», «навстречь», «напоперек веку»; неподражаемая образность – «снов моих отбитые края», «мутно и заоконно»; афоризмы – «счастливые стихов не пишут», «не дай Вам Бог, чтоб разлюбили Вы!», «Дорвавшийся до власти всегда безумен, и безумна власть».

Любовь Петровна – из послевоенного поколения, поколения, поторопившегося отказаться от детства, благополучия, жаждущего подвигов, стремящегося быть достойными славы дедов и отцов… И пусть на их долю не выпало подвигов, но выпали испытания на прочность, порядочность, совестливость, Гражданственность, Патриотизм… Воистину, падать за правое дело просто, «а вот если не знаешь, за что…»? Легко быть Гражданином и Патриотом в великой стране, трудно – в униженной, разоренной и обкраденной – не врагом, а теми, кто не стыдится называть себя тоже «патриотами» и «гражданами». Прекрасно начатая игра закончилась постыдно и бесславно, и лучшие ребята уходят… и даже у лучших остаётся непреходящее ощущение «тридцати монет» – не тех ли  – обещанных и возданных по вере… Оттого не оставляют равнодушными стихи «Швыряет наземь красные знамёна…», «Чуть слышно плачет от жары…», «Терпенье, друг мой».

Но нет, не у всех отсутствует стыд и боль за нищету, «буреломы и овраги», отсутствует гордость…  Не о том ли «Средства массовой лжи заорали с утра…»? Не о том ли «Калка»: «Лежит распята родная Русь, где брат на брата, где князь на князя…». И нет для русских иного исхода, чем положить живот свой за други своя, поскольку самое ценное – достоинство и честь. И не грозит нам потеря совести, пока есть поэты, эту совесть пробуждающие. Да, необратимы духовные и нравственные потери, но пора признаться в собственной неправоте, в том, что не деградировали бы мы, если бы так легко не пошли на сделку с совестью («не торговали б Родиной вразнос, …не отреклись бы от отцов отныне, не целовались с Западом взасос»; и не мотались бы у нас над головой «предательские власовские флаги»…). О, как бьют наотмашь стихи, свидетельствующие, что «мы не достойны их» – героев нашего героического прошлого («На Калке», «Чернобыль» и др.). С великими трагедиями приходит осознание того, что «мы сами не заметим, как случилось, что вдруг душа взяла и научилась своею не считать чужую боль»… Но осталась ещё вера в то, что «как среди леса чистые озёрца, лежат запасы света и добра и совестливость нашего народа, какой не понимают чужаки».

Болит, кровоточит сердце поэта, отзываясь болью в наших сердцах: «У всех на всех одна вина: Чечня, Чернобыль, Днестр. Вина, что рухнула страна, и пустота окрест»…

Сказать об этом время выбрало Николая Зиновьева, Евгения Семичева, Диану Кан, Любовь Ковшову, Валерия Хатюшина и других. Их надо услышать!