Расплата

                РАСПЛАТА

                повесть
               

                Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне,
                ибо завтрашний сам будет заботиться               
                о своем: довольно для каждого дня
                своей  заботы.
                Матф.,VI.34


                1.Взлёт   

         Алексей Громов демобилизовался в июле сорок шестого и его, как фронтовика и члена партии, приняли без вступительных экзаменов в инженерно-строительный институт на архитектурный факультет.
        С детства он хорошо рисовал, в школе считался лучшим художником, а в годы войны служил в редакции дивизионной, а потом фронтовой газеты, где публиковались его рисунки, карикатуры на вождей германского рейха и  удачные фотокорреспонденции.
       Приемная комиссия, которой он предъявил эти работы, рекомендовала ему поступить вначале на годичные подготовительные курсы. Но он отказался. Терять год он не пожелал, в себе был уверен, настоял на своем и был зачислен в основной состав студентов первого курса.
      
      Но жить Алексею было негде. Комната в заводском общежитии, где они с матерью жили до войны, была занята другими людьми, мать умерла, а отца Алексей вообще не помнил. Из-за этого институт предоставил ему место во временном общежитии для таких, как он, студентов - недавних фронтовиков.

     Общежитие представляло собою длинное и узкое одноэтажное здание,  в котором  до революции была конюшня графа Метлинского, а позже помещалась городская пожарная команда. На плотном земляном полу стояли в два ряда железные солдатские койки с тумбочками на двоих, а в проходе сколоченные из нестроганых досок длинные столы, застеленные порыжевшими газетами с оборванными на курево краями. На них громоздились кучи книг, тетрадей и скатанных в трубку чертежей, среди них кастрюли, закопченные чайники и консервные банки, набитые окурками. Окурки валялись и на полу, никто их не убирал, и лишь по пятницам ворчащая тетя Дуня ненадолго их выметала. Воздух в помещении был застойный, с неистребимыми запахами махорочного дыма,  солдатской одежды, портянок и гуталина. Редкие круглые окошки под потолком, мутные от  вековой пыли и паутины, света почти не пропускали, лампочки, свисающие с потолка на голых шнурах, не выключались ни днем, ни ночью, а водопроводная колонка и пропахшая едкой хлоркой дощатая уборная находились во дворе.

      Но Громову это не мешало. Было главное - крыша над головой и своя койка, а все прочее было временным и привычным. Жизнь его была заполнена учебой. Лекций и консультаций он не пропускал, вечерами уходил в читалку, веселых компаний или пьянок со случайными девицами избегал и зимнюю сессию сдал лучше других. Он понимал, что природные способности сами по себе еще ничего не значат, если их не развивать, знал, что малообразован, мало читал, имена Толстого или Шекспира знает лишь понаслышке, помнил, что ему уже двадцать два года и многое упущено и, значит,  нужно догонять. Ради этого он почти полностью перебрался в аудиторию. где у него был свой стол с чертежной доской и полка с книгами, а в общежитие уходил он только на ночь. Учился он упорно и увлеченно, стараясь как можно больше узнавать и запоминать. Зимнюю, а потом весеннюю сессии,  он сдал на все пятерки и был особо отмечен.
    
    На втором курсе его избрали парторгом факультета, а на третьем он, как успешный   студент, отлично сдавший экзамены, к тому же член партии и недавний фронтовик,  политически активный, не имеющий ни одного прогула или нарушения, стал Сталинским стипендиатом со стипендией пятьсот рублей при обычной рядовой сто тридцать. Это были немалые деньги. Благодаря им Громов из общежития ушел и снял комнатушку у одинокой бабки. Одежда и сапоги, в которых он демобилизовался, почти износились,  и он купил на толкучке всё новенькое, офицерское, нарядное и хорошего качества. К военной одежде он привык, она была удобна, и переходить на гражданскую пока не собирался.   
    
      Алексей был крупного роста, широкоплечий, синеглазый и приветливый, и девушки на него заглядывались. Коротким  интрижкам, которые нередко случались, развиваться он не позволял, а если такая опасность возникала, безжалостно рвал отношения. Все они, эти подружки, как и он, были бедны, не имели ни корней, ни связей, и для намеченной им жизненной перспективы могли в будущем стать помехой. А он поставил перед собою чёткую цель - добиться в жизни успеха и занять достойное место. Что это значило - представлял себе он смутно, но знал, что не только в армии, но и в гражданской жизни есть рядовые и есть командиры, и нужно уже сейчас делать всё для того, чтобы стать одним из таких командиров.
    
       Весной пятьдесят первого он окончил институт, и ему, как Сталинскому стипендиату и члену партбюро, представлялось право выбора - поступить в проектный институт на должность архитектора или стать сотрудником отдела архитектуры при горисполкоме.
     Ему было двадцать семь лет, большая часть жизни была позади, и нужно было выбрать так,  чтобы потом не сожалеть об упущенном.
      
     Громов задумался. Конечно, правильней было бы начать трудовой путь с нижней ступеньки - рядовым архитектором, и так, шаг за шагом, вверх и вверх. Он знал, что стать настоящим специалистом, мастером и творцом, можно только обучаясь, впитывая и приобретая  опыт. В проектном институте,  он знал, работали старые опытные городские архитекторы, по проектам которых еще до войны были возведены ответственные и оригинальные сооружения города. Один из них, семидесятипятилетний старик, на войне потерявший сына, Громова по-отечески опекал. Это сулило интересную работу. Но этот путь был долгим и многолетним.
     А второй вариант - отдел архитектуры при горисполкоме - давал сразу заметное положение  и перспективу продвижения наверх. На те командные высоты,  где жить было удобно, светло и надежно.
 
     Алексей колебался недолго. Заведующим отделом был известный в городе архитектор Соколов, автор возведенного до войны стадиона и спортивного комплекса, награжденный медалями, премиями и грамотами. Отдел был небольшой, а задач у него было много. Сюда входили наблюдение за состоянием городских зданий и жилого фонда, контроль за ответственными стройками, застройка новых территорий и курирование проектных организаций. Соколову было за пятьдесят, он часто болел и лежал в больницах,  остальные сотрудники отдела тоже были немолоды, выездам на стройки, особенно, в холод или непогоду, предпочитали телефонное  руководство и канцелярскую работу. И уже через полгода молодой и энергичный Алексей  Громов фактически стал правой рукой Соколова. Теперь ему поручались спорные вопросы, возникавшие при рассмотрении проектной документации, выезды на стройки для разборок конфликтов  со строителями, рейды на кирпичные заводы и гранитные карьеры для отбора облицовочного камня, и многое другое.
      Из-за этого Алексею приходилось часто бывать в доме Соколова, который несколько лет назад овдовел и жил с младшей дочкой Юлей. Его старшая дочь от первого брака Зинаида с мужем и детьми жила в Москве и повидаться с отцом и сестрой приезжала  редко.
     Юля была школьницей девятого класса, была некрасива, мала ростом и сутула. У нее был тихий голос и мягкий характер, она была сентиментальна, слезлива и очень застенчива, любила книги и тишину, обожала животных, и однажды её с трудом успокоили,  когда кошка Фимка поймала и съела канарейку Жужу. Училась Юля очень старательно, но отметки  у нее были неважные, в основном, тройки и редко четверки. Из беглых фраз, как-то вскользь оброненных Соколовым, Алексей узнал, что в детстве Юля очень болела, это было что-то связанное с детской психикой, после чего почти перестала расти и у неё ослабела память. Соколов ждал окончания ею школы, чтобы пристроить на работу, не требующую больших умственных усилий. Частое появление в квартире Громова  Юлю  смущало, при встречах с ним она розовела, конфузилась, втягивала голову в плечи и поспешно исчезала. 
 
     Такую квартиру, как у Соколова, Алексей видел впервые. До войны они с матерью жили в двенадцатиметровой  комнате заводского общежития, жили скудно, от получки до получки. В плохо освещенный длинный коридор выходил десяток дверей, в его конце  находилась пропитавшаяся паром и керосиновой гарью общая кухня с закопченным черным потолком и чугунной раковиной под водопроводным краном. С утра до ночи на столах шумели примуса, а в зимнее время там топили печь-лежанку, на которой постоянно вываривалось чье-то белье. Во время морозов, когда в комнатах было холодно, в теплой кухне, заполненной запахами пищи и липким паром кипящих кастрюль, женщины купали детей и над плитой сушили белье. Иногда в общежитии вспыхивали ссоры и скандалы с криками, визгом и мелкими драками, вызывали коменданта или даже милицию. Но потом мирились, пили на кухне водку и пьяно пели.
     Это был привычный быт, рядовые житейские будни. Так жили все, кого Алексей знал. Оттуда в сорок первом он ушел в армию, потом у него был фронт, а позже институтское общежитие. Это был его жизненный опыт. И большая удобная трехкомнатная квартира Соколова его поразила. До сих пор такое он видел только в фильмах. Но то было кино, иллюзия,  и ничего общего с реальной жизнью оно не имело.   
     И на фоне этой убогой жизни квартира Соколова выглядела ярким,  сказочным пятном – с её светлыми комнатами, тюлевыми занавесями на высоких окнах, паркетными полами, хрустальными люстрами, картинами на стенах, роялем, кабинетом с книжными шкафами и телефоном. Из полукруглого остекленного эркера в гостиной открывался вид на реку,  каменную набережную с причалом для пассажирских катеров и зеленеющий на другом берегу луг, опоясанный густыми рядами деревьев и отлого сбегавший к речному берегу.
     Таких домов в городе было немного, и этот массивный трехэтажный  дом, построенный в конце прошлого века местным купцом для сдачи в аренду дорогих квартир, теперь был заселен семьями ответственных работников городских партийных и советских организаций.
     Как-то в хорошую минуту Соколов доверительно поведал Алексею о довоенной попытке каких-то невежественных городских деятелей затеять на этом лугу строительство то ли консервного, то ли молочного завода и о его мечте создать там современную городскую зону отдыха с благоустроенными пляжами, кафе, лодочными причалами и развлекательными аттракционами, разбить там парк и перебросить через реку пешеходный мост. Идея была одобрена, согласована в Москве и даже началась разработка проекта, но грянула война и стало не до зоны отдыха. Но сейчас луг пустовал, и Соколов надеялся со временем вернуться к своей мечте.
      
      Так, незаметно, в повседневной суете, прошел год. Юля окончила школу, а у Соколова обострилась болезнь. Теперь он всё чаще лежал в клиниках, дважды ездил в Москву на консультации, но улучшения не было. На время своего отсутствия он поручал Громову самые трудные нерешенные дела, требующие поездок на объекты строительства,  вмешательства в ход событий, жесткости и настойчивости. Никто из прочих пожилых сотрудников отдела на такое способен уже не был. И так постепенно, шаг за шагом, рули управления отделом переходили в руки Громова.
      
      Близилась осень. Шли дожди, ночи были долгие, холодные и сырые, Соколову стало хуже и после двухнедельного безрезультатного пребывания в клинике его выписали домой. В квартире пахло лекарствами, сменялись сиделки и почти ежедневно бывали врачи. Утешительных прогнозов они не давали. Теперь Алексей бывал в квартире Соколова почти ежедневно. Хотя в доме уже два года была приходящая женщина, которая вела домашнее хозяйство и занималась кухней и уборкой, но нужен был контроль за  затратами и повседневными расходами. Громову пришлось взять на себя и эту сторону  жизни семьи. Для испуганной происходящим Юли он стал  опорой. Она делать ничего не умела, всего боялась, часто плакала и даже сидеть рядом с больным отцом ей было страшно.

     Соколов смотрел на Алексея с надеждой. О своем положении он не знал, но по всей вероятности догадывался, и судьба младшей дочери его тревожила. Уже не однажды он начинал с Алексеем осторожный разговор о ее будущем, надеясь на его помощь и участие. Правда, жила в Москве и старшая дочь Зинаида, но отношения с нею у Соколова были сложные. После смерти его первой жены, ее матери, и второй его женитьбы Зинаида с ним поссорилась и, окончив восемь классов, тайно уехала в Москву, поступила в техникум и отношений с отцом не поддерживала. О её жизни и замужестве Соколов узнал лишь после рождения ею ребенка, о чем ему было сообщено кратким письмом. Отношения  формально восстановились, но остались прохладными и редкими.
      Но теперь, когда Зинаида уже знала о тяжелой болезни отца, она один-два раза в неделю звонила, говорила с врачами и выясняла общую обстановку. Младшую сестру она не любила, к телефону никогда не звала и о ней не спрашивала.   

     В  дни, когда состояние Соколова позволяло, Громов информировал его о делах в отделе и городе, спрашивал совета. Соколов брал телефонную трубку, кому-то звонил, давал указания или что-то рекомендовал. И уже не раз намекал Алексею, что хотел бы видеть его на своём месте и говорил об этом с руководством исполкома. По его словам, встречено это было встречено благосклонно, и Алексея назначили временно исполняющим обязанности заведующего отделом. Считалось, что это временно, но все понимали, что Соколов в отдел вряд ли вернется и Громов займет его место. Алексей тоже это понимал.
     В эти дни он фактически переселился в квартиру Соколова и ночевал на диване в его кабинете. Особой надобности в этом не было, но это был шаг по расчету, интуитивное предчувствие скорых перемен, желание быть на виду, в центре событий, чтобы не упустить чего-то важного. К Соколову Громов относился хорошо и смерти ему не желал. Но ему было ясно, что уход Соколова из жизни отвечает его планам. Кое-чего он уже достиг и надеялся, что ему предстоит восхождение на следующую карьерную ступеньку. Но это было еще не всё. В глубине души он подумывал и о квартире Соколова. Судьба подбрасывала ему шанс. Это его волновало, но как это осуществить, он не знал. Для этого нужно было быть членом семьи Соколова. Или стать им. То есть жениться на Юле. Это было реальное решение. Но вообразить Юлю в качестве жены с необходимостью физической  близости с нею  он не мог. От этой мысли его коробило. 
    
      Неожиданно без предупреждения из Москвы приехала Зинаида. О критическом  состоянии отца она узнала от врачей, которым в последние недели звонила почти ежедневно. У нее было хмурое и озабоченное лицо, и Громов догадывался, что её тревожит не столько судьба сестры, сколько отцовская квартира и имущество - книги, картины, ковры, посуда, рояль, всё прочее. Присутствие в квартире Громова Зинаиду неприятно удивило, насторожило и вызвало невольные опасения о возможных его тайных планах в отношении квартиры и имущества отца. Но о путях реализации таких планов догадаться она не могла. Он не был членом семьи, прав на наследство никаких иметь не мог и опасности не представлял. Это ее успокаивало.   

      Громов тоже понял, что у Зинаиды есть планы в отношении отцовской квартиры. Он догадывался, что она будет пытаться обзавестись документами о неправомочности Юли как наследницы, опираясь на заключение врачей о её болезни девять дет назад. Это позволит Зинаиде оформить опекунство, сестру увезти в Москву, а квартирой и всем наследством распорядиться по своему усмотрению. По некоторым косвенным признакам и обрывкам телефонных разговоров Громов понял, что у Зинаиды нелады с мужем и теперь появляется шанс обменять трехкомнатную добротную отцовскую квартиру на однокомнатную, а если повезет, то и скромную двухкомнатную в Москве. Он понял, что неожиданный вояж Зинаиды лишь разведка, чтобы быть в курсе, не упустить момент и заранее принять меры.

      Он это понимал, но мысли о квартире и даже карьере осложнялись непростым обстоятельством.

     Полгода назад он встретил женщину. Это произошло неожиданно, во время его служебной поездки в аварийный, готовый вот-вот обрушиться старый дом, из которого предстояло отселение жильцов в пригородные поселки. Оттуда добираться в город на работу переселенным  жильцам было сложно, многих это пугало или было не по силам. Комиссия горисполкома решение уже вынесла и часть жильцов выехала, но оставшиеся выезжать не желали. Возник конфликт.
     Громов прибыл на место для прояснения ситуации. Среди тех, кто отказывался выехать, была немолодая женщина, дочь которой, медсестра из военного госпиталя, отстаивала  интересы матери. Ей было чуть больше двадцати и она была очень красива. Красота  её  поражала удивительным контрастом волнистых золотистых волос с иссиня-черными, чуть раскосыми монгольскими глазами. На пальце у нее было обручальное кольцо, она была  хорошо и модно одета, вела себя корректно и твердо отстаивала позицию матери. И имя у нее было легкое, светлое - Светлана.      
     В женской красоте Громов разбирался хорошо, имел опыт и умел оценить, но сейчас, увидев её, был непривычно смущен, робел, как мальчишка и не мог отвести от неё восхищенных глаз. Такое случилось с ним впервые. Обсудив и ничего не решив, они разъехались, условившись о следующей встрече. И в течение всего этого дня, погрузившись в будничный поток дел, Громов то и дело думал о предстоящей встрече, у него холодело в груди и начинало  ускоренно биться сердце.
     Они встретились еще раз, затем еще несколько раз. Деловую часть они уже решили, мать переселили и всё хорошо устроилось, но встречи их продолжались под предлогом необходимости дооформления каких-то документов. И он, и она видели искусственность этих предлогов и понимали, что это просто повод для продолжения встреч. Громов уже видел ее волнение, смущение и горящие щеки, он понял, что она, как и он тоже ждет этих встреч. В тот памятный день, прощаясь с нею у двери его кабинета, он увидел ее взволнованные блестящие глаза, он замер, сердце его мгновенно взлетело и забилось, он забыл, где они находятся, схватил её и поцеловал в губы. Он ощутил её горячее дыхание, руки ее мягко обвили его шею, прошла секунда, они опомнились и, еще тяжело дыша, разомкнули объятия. «Я позвоню»,  - пылая, прошептала она и выскочила из кабинета. Он сел к столу, сердце его колотилось, прошло полчаса, пока он успокоился и смог взяться за дела. Через два дня она позвонила. «Запомни адрес моей подруги, - прошептала она. - Завтра, в три часа дня», - и положила трубку.

      Теперь о ней он знал всё. Три года назад ей исполнилось восемнадцать, она окончила двухлетнюю школу медсестер  и по объявлению в газете поступила на работу в военный госпиталь. Это было далеко от дома, в военном городке, добираться туда было трудно и долго, но зарплата была выше, чем в районных больницах. Среди прочих медсестер она выделялась не только яркой внешностью, но и добрым характером, и больные ее любили. 
      Она работала уже полгода, когда на неё обратил внимание врач, подполковник медицинской службы Якобсон, заместитель начальника госпиталя. У него был резкий хрипловатый командный голос, отрывистая речь и стального цвета холодные глаза. В конце одного из дней, когда у неё окончилась  смена и она собралась уходить, он неожиданно нашел её и пригласил, испуганную и оробевшую, зайти к нему в кабинет. Такого еще никогда не было. Поставив на стол коробку шоколадных конфет, он сказал: «Угощайтесь!  и деловым тоном продолжил:  - Я не буду ходить вокруг да около. К вам я присмотрелся  и всё о вас знаю. Вы мне нравитесь. Мне тридцать три года, я здоров и хочу иметь семью. Я предлагаю вам твердую руку, верность, устойчивую жизнь и материальный достаток. -  Он помолчал и продолжил: - Я коренной ленинградец, жена моя была студенткой мединститута, она погибла на фронте, а родители мои умерли в Ленинграде во время блокады. Это  всё. Решайтесь».
     Она обмерла. В первую минуту она вообще не поняла смысла его слов и растерялась. В ее глазах Якобсон был не мужчиной, а подполковником, заместителем начальника госпиталя, человеком из каких-то  высоких , незнакомых сфер. К тому же он был немолод, и она, как все в госпитале, его боялась. Он ждал, а она от страха не могла вымолвить ни слова. Он это понял, усмехнулся, сказал, что не просит немедленного ответа и предлагает подумать. Но, добавил он, не более двух-трех дней.

     Вечером Светлана с волнением рассказала матери об этом разговоре. Она видела, что мать растеряна и взволнована. Она молчала, но было ясно, что она обдумывает «за» и «против». У нее был большой опыт трудной жизни, она желала дочери иной жизни, более легкой и счастливой, но дать совет не решалась. «Как его фамилия?» - спросила она.- «Якобсон». - «Необычная фамилия. А как зовут?» - «Август Карлович, он коренной ленинградец. А что?» Мать помолчала. «Наверное, из латышей. Значит, жесткий характер. Иногда в жизни это бывает хорошо. Нужно подумать».   

     Спала в ту ночь Светлана плохо. О замужестве она еще не думала, мужчин в её жизни не было, а короткие романы с поцелуями в последнем ряду темного кинозала были продолжением  школьного  детства. Ничего  не решив, она вышла на работу расстроенная, с красными опухшими глазами. С Якобсоном они столкнулись в палате на обходе, он глянул на неё и коротко кивнул, ничем не выразив своего ожидания.
    Так прошел этот день, кончался второй, и вечером они с матерью вернулись к предложению Якобсона. «Но я его не люблю, - волнуясь, сказала Светлана. - И даже боюсь. - Она с ожиданием смотрела на мать. - Мама, разве можно жить с человеком, если его не любишь? К тому же он стар, ему тридцать три года». Мать неопределенно пожала плечами. «Не знаю, - сухо сказала она после долгой паузы. - Ты ждешь какой-то любви, а жизнь проходит. - Она покачала головой .-Учти, что для мужчины тридцать три года не старость. И еще я думаю, что подобный шанс устройства жизни у тебя может никогда не повториться. - Она вздохнула. - Я тебя не уговариваю, решить ты должна сама, но такой жизни, как моя, тебе я не желаю. - Она покачала головой, подняла озабоченные глаза и поднялась. - Не знаю.  На твоём месте я бы согласилась. А ты решай. И давай спать, утро вечера мудренее».
     В конце третьего дня Якобсон пригласил Светлану в кабинет. «Вы подумали?» - спросил он. Он залилась краскою и опустила глаза. «Да, - прошептала она. -. Я согласна». Он подошел  к ней и взял ее безвольную руку. «Обещаю вам, - сказал он. – Обещаю, что жалеть вы не будете. Я сделаю всё для того, чтобы вам было хорошо».
     Через две недели они зарегистрировались в ЗАГСе. И  жизнь покатилась.

     Он был хорошим мужем, подполковник Якобсон, внимательным, заботливым и в меру ласковым, в доме были порядок и дисциплина, никаких материальных проблем не возникало, и Светлана стала думать, что поступила правильно, что так и должно быть, что какой-то пламенной любви, из-за которой стреляются или вешаются и о которой пишут в романах и снимают кино, в жизни не бывает, что всё это романтические сказки и нужно просто жить, удобно и надёжно. Так, день за днем, прошли три года. У неё уже был двухлетний сын, жила она хорошо и спокойно и помогала матери.
 
     И внезапно в эту благополучную и размеренно бегущую жизнь вторгся Алексей Громов. Тогда, при первой их встрече, она невольно обратила внимание на его яркие синие глаза и потом время от времени вспоминала. Таких глаз у мужчин она никогда не видела. Встретившись второй раз, она ощущала смущение и необычную скованность, боялась поднять глаза и встретиться с ним взглядом. Потом дома она думала о нем, вспоминала его голос и улыбку, от этого у нее возникал душевный дискомфорт,  чего еще никогда не бывало. 
    Они встретились еще несколько раз, она осознала, что кроме привычного и удобного быта и достатка в жизни есть еще что-то очень важное и, вероятно, главное, заполнявшее её душу беспокойством, жарким трепетом и нетерпеливым ожиданием встреч.
    Они начали встречаться. Это происходило торопливо, каждая встреча для неё была  неизвестным ранее счастьем, всегда завершающимся слезами. В эти быстро истекающие минуты коротких свиданий она была готова оставить всё, всю свою удобную жизнь, уйти к Алексею, скрываться, жить в подвале, в шалаше. Но это длилось миг и приходило  отрезвление и отчаяние. Она сознавала, что это невозможно, что у неё есть сын и обязанности,  что это вызовет скандал и потом суд, который отдаст ребенка мужу. И всё продолжалось по-прежнему, от встречи до встречи.
 
     Но в одну из таких встреч всё произошло иначе. Светлана была бледна, расстроена, глаза её были полны слез. Вчера в непривычно резких и категоричных выражениях  муж объявил ей о скором их переезде в другой город. Он дал ей понять, что ему известно о романе с Громовым. Куда они уедут, и когда это произойдет, он не сказал, а спросить она не решилась. На второй день он холодно уточнил, что сделано это по его просьбе. Он видел её смятение и блестевшие слезами глаза, это вызывало у него удовлетворение и злобную радость. На её робкий вопрос, куда они уедут, он усмехнулся,  но не ответил.

     Для  Громова это был удар, впрочем, давно им  ожидаемый. Он понимал, что рано или поздно их связь со Светланой откроется и последует реакция мужа. Какая? Предвидеть это было нельзя. Но он понимал, что в шуме огласки и неизбежного скандала ему будет предстоять выбор - либо сойтись с Светланой, потерять карьеру и начать жизнь с нуля. Либо с нею расстаться и продолжить путь наверх.
      И то, и другое было плохо. От таких мыслей у него падало настроение, он мрачнел, как поступить, не знал и старался эти мысли отгонять, решение откладывать на будущее. И жить сегодняшним днем.

     Наступила осень с проливными дождями и холодом. Отопительный сезон еще не начался, в квартире было сыро и холодно. В одну из ночей умер Соколов.
     Все хлопоты по похоронам взял на себя Алексей. Из Москвы приехала Зинаида с мужем. Они поселились в отцовской квартире.Здесь она давно не была и теперь, несмотря на траур, всё тщательно осматривала, посуду, белье, шкафы, книги, проверяла, как понял Громов, всё ли на месте. Отношения сестер были прохладные, и убитая горем Юля ни на шаг не отходила от Алексея. Она  давно знала, что отец тяжело болен, но в близкую его смерть верить не хотела, и несчастье обрущилось на неё неожиданно, как снежный обвал.
    
      Похоронили Соколова торжественно, на центральной аллее городского кладбища, с  объявлением  в газете и по местному радио, с музыкой и речами. Но московская дочь не уехала. Она была необычно оживлена, глаза ее блестели, и на следующее после похорон утро они с мужем отправились в ЖЭК и юридическую консультацию, где, как догадывался Громов, выясняли ситуацию по поводу прав Зинаиды на отцовскую квартиру. От знакомых он узнал, что Зинаида побывала и в районной поликлинике и даже областной психиатрической больнице, где по ее просьбе поднимали  из архива документы о болезни Юли девять лет назад. Значит, понял Громов, речь идет о поисках доказательств  неправомочности  Юли  на наследование квартиры и имущества отца. Он  насторожился. На всё это у него были уже вполне определенные виды, и стало ясно, что тянуть нельзя.
               
                2.  На распутье

       До Светланы у Громова бывали женщины, но ни одну из них глубоко и всерьез он не любил, расставался с ними легко и быстро забывал. Но к тому, что с ним происходило  сейчас, готов он не был и сам себя не понимал. 
      Но он был реалистом и отчетливо сознавал, что уход Светланы к нему обрушит не только надежды на квартиру, но и его карьеру. В тайных своих помыслах он не собирался ограничиваться отделом архитектуры. Этот второстепенный отдел архитектуры был важной, но лишь промежуточной ступенькой. И до сих пор у него всё складывалось благоприятно. Вполне реальной была перспектива стать заведующим отделом архитектуры, затем одним из замов председателя горисполкома. Для этого уже были связи и даже договоренности. И был шанс перебраться потом в горком партии, а позже, если всё пойдет успешно, и в обком. Всё у него щло успешно. Если бы не Светлана.
      Он ее любил и терять не хотел, но сейчас она стала тормозом в его планах. Это его выбивало из колеи и даже злило. Иной раз в минуты холодных раздумий он убеждал себя, что свет клином на ней не сошелся, что на свете есть много прекрасных женщин, что со Светланой, как это бывало раньше, у него короткая любовная интрижка. Но в глубине души он знал, что эти мысли самообман. И представляя себе однообразные серые будни без присутствия Светланы, он испытывал  боль и тоскливое предчувствие  одиночества.         
      Он оказался на распутье. Так что делать? Как поступить? Предложить Светлане  оставить мужа и уйти к нему? Он знал, что она согласится, несмотря на неизбежный скандал и возврат в обычную скромную жизнь. Её это не пугало. У обоих были специальности, она  медсестра, он архитектор, работа найдется, лишь бы быть им вдвоем.
     Но Громов к такому крутому возврату жизни в исходную точку готов не был. Он был в растерянности. К этим мыслям примешивались мысли о квартире. Её упускать он тоже не хотел. Он думал и взвешивал. Потери перевешивали  приобретения. Любовь со временем пройдет, убеждал он себя, а потери не восполнятся. Значит, Светлану он потеряет, женится на Юле, станет зав отделом вместо Соколова и законным владельцем квартиры. И будет  двигаться вверх. Ну, а потом…
      Что потом? Ответа не было. Забыть Светлану? Жить с Юлей? И так изо дня в день, однообразно, до старости? Он мучился и колебался. Но ничего другого не было. Нужно было решаться. И, вероятно, даже поторопиться. Он видел, что у Зинаиды и ее мужа после дневных походов по каким-то учреждениям настроение было хорошее, даже веселое. Это означало, что где-то их успокоили и обнадежили.
    
      Два дня Громов метался, колебался, плохо спал, ругал себя и волновался. На третий день он отбросил сомнения и решился. Он сознавал, что делает шаг, разрешающий не только  сиюминутную ситуацию, но меняющий будущее. Это был трудный шаг. Но единственно верный из расчета на успешную реализацию его планов. Конечно, сейчас, сразу после похорон Соколова время было не очень подходящее, но тянуть было рискованно.
 
     Утром за завтраком, когда Зинаида с мужем ушли, и они с Юлей остались за столом вдвоем, он ей сказал: «Юля, выходи  за меня замуж. Я буду о тебе заботиться, и мы будем  жить в этой квартире». Она недоуменно раскрыла глаза и лицо её медленно начало пунцоветь. «Что? - ошеломленно сказала она. - Я… я не поняла…Вы предлагаете мне…стать вашей женой?» - «Да, - сказал он. -Ты поняла правильно».  Но она всё еще не могла поверить в услышанное. Алексей ей нравился, он был красив и к ней внимателен, кроме него и отца её вообще никто не замечал, никто из мальчиков после уроков не провожал ее домой и ни с кем она не целовалась в темных парадных. Она это понимала и мысленно обрекла себя на будущую одинокую жизнь  с книгами и музыкой. Отец приучил ее к настоящей классической музыке, литературе и поэзии, она знала концерты Бетховена и Шопена, любила стихи Лермонтова и Надсона и плакала над романами Тургенева и Толстого. Переезжать к сестре в Москву она не хотела и этого боялась. Несколько лет назад неделю она гостила у неё в Москве, которая оглушила ее шумом, суетой, сотнями автомобилей, лабиринтами улиц и потоками людей, там всё было чужим, неприятным и утомительным. Предложение Алексея её ошеломило.
      Он ждал. Он знал, что переезжать к сестре она не хочет. «Пойми, Юля, - сказал он. - Зинаида сюда переезжать не собирается, а эту квартиру она будет менять на Москву, и тебя возьмет к себе. Ты на это согласна?»  Она испуганно посмотрела на него. «Нет, нет, к ней в Москву я не хочу, ни за что! Но…разве вы меня любите?»  Громов поморщился. «Юля, пойми, если мы не поженимся, то перезжать тебе придется. Зинаида всё  так организует, что ты не успеешь и оглянуться, как окажешься в Москве. Так что решай». Наступила пауза. Она всё еще не могла осознать смысла слов Алексея. Лицо ее покраснело еще сильнее, глаза растерянно смотрели куда-то в одну точку. Прошла еще минута. Она будто пробудилась и робко взглянула на Громова. «Нет, в Москву я не хочу, а с вами…Да…хорошо…я  согласна…»  Он облегченно вздохнул. В эту минуту он ее не обманывал. Её согласие совпадало с его планами. «Тогда вот что, - строго сказал он. - Пока что об этом ни слова сестре!  Мы скажем ей позже, когда поженимся. Так нужно. Хорошо?» - «Да…хорошо…»  Он поднялся,  обошел стол, приблизился  к ней и поцеловал  в лоб. Она вспыхнула и опустила голову к столу, а он засмеялся и сказал: «Ты у меня умница!». Но на душе у него скребли кошки. Всё было правильно, но что-то было не так.

     К обеду вернулись Зинаида с мужем. Настроение  у  них было прекрасное.  Вечером они уезжали и обещали скоро вернуться.
     Перед отъездом Зинаида  сняла с себя и подарила Юле красивую брошку-камею. Видно было, что она довольна итогом пребывания в городе и поэтому так щедра. «Носи её  -  сказала она, отдавая брошь сестре. - Это дорогая вещь, когда-то её подарил мне наш папа».
      Юля покраснела. К вещам и  всяким женским украшениям она была равнодушна, но вежливо поблагодарила. Её больше радовали подарки другого рода. Сестра это уловила. «Тебе хотелось бы получить что-нибудь другое?» Юля кивнула. «Да. Если можно,  купи мне пластинку с записью органной токатты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха».
     Зинаида удивилась и пообещала. Громов тоже был удивлен. Как и Зинаида, в музыке он был профан. Вечером уезжающие простились  с ним холодно, как видно, рассчитывая вскоре от него избавиться.

    Через неделю Алексей с Юлей зарегистрировались в районном отделении ЗАГСа. Свидетелей не требовалось, торжества не устраивались, а у регистраторши в тесном коридоре ждала очередь, и всё прошло деловито и быстро. По пути домой Алексей у ворот рынка купил букет багрово-красных роз и в магазине бутылку сладкого крымского вина Шато-Икем. Затем они зашли на почту и телеграммой сообщили  Зинаиде о событии.

     Ответ прибыл  на третий день. Алексей понял, что телеграмма повергла Зинаиду в шок. Поздравление было сухим и очень кратким, как от посторонних людей. 

     Еще через месяц, к неудовольствию старых сотрудников, Громов был назнчен заведующим отделом архитектуры. Работы было много  и он с головой погружался в неё,  стараясь не вспоминать о Светлане. На душе у него было тяжело. Он стал молчалив и почти постоянно был мрачен. Всё вокруг стало серым и обыденным. Юля была очень внимательна и заботлива, по утром его ждал хороший завтрак и кофе, белые  сорочки, которые он менял почти ежедневно, были выстираны и отглажены,  в доме были чистота и порядок, и сама Юля расцвела и немного поправилась.
       Но Громова ничего не радовало. Не думать о Светлане у него не получалось. И каждое воспоминание тяжелым молотом ударяло по сердцу. В такие минуты он становился хмур и раздражителен, никак не мог включиться в служебные дела, был рассеян, груб с людьми и, понимая это, ненавидел сам себя.

     Он уже привык к этой квартире и вещам, которые теперь были его собственностью. Недавняя  мечта реализовалась и стала обыденностью. Он видел рабское послушание жены, её робость перед ним, особенно в минуты его хмурости, видел, что она всячески старается ему угодить. Всё в ней выражало покорность - робкая походка, смущение, кроткий голос. Но вместо благодарности это вызывало в нем прилив глухого раздражения.  Он знал, что не прав, но преодолеть себя не мог и чтобы не сорваться и не нагрубить, поспешно уходил в кабинет. Там он мог подолгу бессмысленно сидеть, ничего не делая и   не в силах собраться с мислями,  испытывая ненависть к какой-то безымянной злой силе, которая испортила ему жизнь. В доме стояла глухая тишина, и испуганная Юля, не понимающая причин почти постоянного недовольства мужа,  даже боялась слушать свои любимые пластинки. Угрюмое лицо мужа её страшило. 

      Мысли о Светлане Громов изгонял. Он не знал, в городе она или уехала, узнать не пытался, а случайные воспоминания вызывали болезненный всплеск тоски.  Всё у него шло гладко, начальство было довольно и ценило, дома был порядок, но осевшее в душе  чувство дискомфорта и бессмысленности жизни его не оставляло.

     Так,  день за днем  убегало время, но в один из дней, едва он сел за рабочий стол, как раздался телефонный звонок. Ничего не ожидая, он спокойно поднял трубку и сразу услышал знакомый голос и прерывистое дыхание. Он перестал дышать. Это была она. Голос ее дрожал. «Это я, я, - тревожным шепотом быстро проговорила она. - Алёша, днями мы уезжаем, Якобсон сегодня в отъезде и до вечера я свободна, приезжай прямо сейчас, как всегда». В трубке щелкнуло и пошли короткие гудки.
     Громов вскочил. Сердце его колотилось. Дрожащими руками он накинул плащ и поспешно вышел в общую комнату. Торопливо распорядившись об отмене каких-то ранее назначенных к рассмотрению дел, он объявил, что срочно уезжает и сегодня не вернется.  Ждать такси он не мог, это было долго, вызывать служебную машину не хотел и, остановив проезжавшую грузовую машину, в пропахшей бензином шоферской кабине помчался по указанному адресу. В эти минуты он забыл обо всем -  жене, квартире, исполкоме, планах на будущее. Всё было вытеснено нетерпеливыми мыслями о близящейся встрече, о Светлане, ее улыбке, глазах, он жаждал увидеть ее, услышать голос, вдохнуть запах её волос, забыться в её объятиях. Ничего важнее сейчас для него не было.

     Они встретились, и всё окружающее исчезло. Они забыли обо всем – Якобсоне,  Юле, исполкоме, заботах и предстоящей  разлуке. В эти быстро бегущие часы всё это значило для них так мало, будто осталось в каком-то ином, далеком мире.
    Но день кончался, и нужно было расставаться. Он смотрел в ее заплаканное лицо и в эти минуты догадывался, что, возможно, совершает фатальную ошибку, что будущая его жизнь без неё будет бессмысленна и всё, чем он живет, что делает и будет делать в будущем, лишь  суета. Плача, она  снова и снова, повторяла: «Алеша, я хочу быть с тобой, я никуда не уеду, разведусь, мы устроимся, будем жить друг для друга!» Он молчал. Он знал, что она права, жизнь одна и исправить ошибку будет невозможно. Но решиться на этот шаг он не мог. Он догадывался, что пройдет время,  и в будущем, воскрешая в памяти этот день и эти часы, он с мукой будет вспоминать их разговор, ее слезы, и внутренний голос будет ему шептать - почему ты ее не послушал? Почему?
     Он это знал, но поступить иначе был не в силах. Ему было тридцать лет, он многого уже достиг и впереди маячила успешная карьера, и теперь всё это бросить и начать жизнь заново, с пустого места, он не мог.
     Они с трудом расстались. Приехав домой, он заперся в кабинете, впервые в жизни напился до полного отупения,  утром с трудом поднялся и позвонил на работу, сказав, что заболел.
                3. Разлом

     В августе Юля родила недоношенного семимесячного младенца. Он был крошечный, красный и сморщенный, с непомерно огромной тыквообразной головой, и не умолкая кричал. Назвали его Павликом.
     Никаких чувств к сыну Громов не испытывал. Это был ребенок от нелюбимой жены, результат злосчастного, вынужденного брака, ребенок-брак. Поначалу ему думалось, что он привыкнет, что когда ребенок подрастет и начнет проявлять ответные реакции на лица родителей, голоса и цветные игрушки, тогда всё изменится.
    Но время шло и ничего не менялось. Павлик ни на что не реагировал. В непрерывно  бегающих мутных глазках не было признаков сознания, он был беспокоен и непрерывно кричал. В детской консультации врачи смотрели на него с озабоченностью, вздыхали и на вопросы Юли неопределенно пожимали плечами. По их совету в один из дней домой был приглашен известный в городе профессор. Визит длился около часа, после чего был дан неутешительный диагноз. Павлик родился психически неполноценным. Обнадеживающих прогнозов профессор не давал, но делать попытки улучшить состояние ребенка всё же рекомендовал. Теперь в квартире постоянно пахло лекарствами и какими-то травами, в ванной комнате мокли и сушились пеленки, пахло стиральным мылом, хлоркой  и глаженым бельем, приходили и уходили какие-то люди.

     Громов перебрался в кабинет. В лечение Павлика он не вникал, с Юлей виделся редко и наспех, замечая ее осунувшееся усталое лицо и красные опухшие глаза.  Но это его не  трогало. Утром на кухне он наскоро завтракал, выпивал чашку чая и уезжал.
     Возвращался обычно он в конце дня, а иногда и ночью. Бывали периоды, когда он по два-три дня не видел жену. В выходные дни он находил занятия вне дома, уезжал к каким-то друзьям и с кем-то встречался. Как и прежде, женщинам он нравился, но был осторожен, расчетлив, любовниц заводил только на стороне, подальше от исполкома, и предпочтительно замужних, умеющих хорошо прятать концы в воду. Это гарантировало от нежеланных претензий,  каких-то обид или притязаний. Иногда дома он вообще не ночевал, но Юлю это не волновало. Супружеские отношения, и прежде ей безразличные, теперь прекратились, и она целиком погрузилась в заботы о ребенке. Несколько раз она пыталась было рассказывать мужу о результатах лечения, мнениях и советах врачей. Но он, стоя в двери и нетерпеливо поглядывая на часы, слушал невнимательно и старался поскорее уехать. Иногда он с брезгливостью  издали взглядывал на ребенка, и в его душе возникало чувство недоумения при виде этого тщедушного, барахтающегося и кричащего существа, которое по нелепой случайности было его сыном. Вскоре Юля поняла, что мужу ее рассказы неприятны и не интересны, и её попытки вовлечь его в заботы о ребенке она оставила.

      Жизнь Громова раздвоилась. Одна её часть состояла из рабочих будней, совещаний, согласований, споров, конфликтов, поездок на объекты, разговоров с начальством и подчиненными, неприятностей и удач, тайных интриг, а нередко и поздних застолий, после которых домой он возвращался поздно и навеселе, и уже не раз после встреч с женщинами.

     Другая часть, неприятная и тягостная, включала опостылевший дом, нелюбимую жену,  больного, вызывающего отвращение, ребенка, неустроенный быт и эту квартиру, которая теперь стала ему безразлична и которая, как ему стало казаться, являлась источником всех неурядиц в его жизни. Вначале он еще пытался как-то объяснять Юле причины его поздних возвращений домой, но вскоре понял, что кроме забот о ребенке, ее ничто не интересует. 
     Его это бесило. Он был женат, но дома и семьи у него не было, и жил он как холостяк, независимой и плохо устроенной жизнью. В один из этих сумрачных дней, проходя по коридору, он через неожиданно раскрывшуюся дверь увидел, что кроватка Павлика перенесена в  спальню  и  стоит у их супружеской кровати.  Ему это было глубоко безразлично,  из  этой спальни он ушел уже давно, но то, что Юля сделала перестановку не согласовав с ним, его разозлило. Поначалу ему хотелось поднять шум, но потом он остыл, понял бессмысленность такого демарша и махнул рукой. Иногда по ночам его будил детский плач, какая-то суета и быстрые шаги в  коридоре, хлопанье дверей. Это было неприятно, но он не поднимался и попросту затыкал уши.
      
      Жизнь его утратила разумный смысл. В высших начальственных и партийных кругах его ценили, продвижение наверх было вполне реальным, но что-то в нем погасло, и он сам не мог разобраться в своих своих ощущениях и желаниях. Временами он переставал понимать, зачем ему была нужна эта квартира и брак с Юлей.  Потом эти мысли уходили и он продолжал жить механически и равнодушно, исполняя все необходимые служебные функции, но уже потеряв перспективу и не задумываясь о будущем.
      
     Дома теперь он только ночевал, но стал замечать, что в квартире появились и бесшумно мелькают какие-то странные, незнакомые люди - монашки, старухи в черных одеждах, бородатые мужчины с бегающими глазами. Встречаясь в коридоре, они старались  незаметно проскользнуть и торопливо скрыться за дверями комнат. Кто они,  он не знал, но догадывался, что пребывание их в доме как-то связано с Павликом, с надеждами Юли на его исцеление. Он в это не верил, но молчал.   

     Снова пришла осень с дождями и туманами, в квартире было сыро и зябко, Громову предстояла командировка и нужно было оставить Юле деньги на время его отсутствия. Он вошел в спальню. Ребенок спал, Юля в темном платке дремала в кресле у изголовья его кроватки. Услышав скрип двери и шаги, она открыла глаза, увидела мужа и торопливо вскочила. Лицо ее покраснело. Он давно здесь не был и не интересовался ни ею, ни сыном, появление его было необычным.
     Громов вошел, мельком глянул на жену и ребенка и внезапно увидел висевшую над кроваткой Павлика икону Богородицы с младенцем Иисусом. Он застыл. «Что это?» - хрипло спросил он, кивая на икону. Юля побледнела. «Алексей, к тебе это не имеет никакого отношения. Это моя жизнь и жизнь нашего Павлика». Громов пришел в ярость. Лицо его побагровело.  «Ты что, не понимаешь?! Я член партийного бюро горисполкома, заведующий отделом, а у меня в квартире висят иконы?!  Немедленно убери!». Лицо Юли окаменело. Она подняла глаза, в них была непривычная твердость. Наступила  пауза. «Нет, -  сказала она. -  Не сниму, ни за что. Это моя икона. Когда я в детстве болела, она всегда висела над моей кроватью. Благодаря ей я выздоровела, она меня спасала». Громов гневно ухмыльнулся. «Ты выздоровела? Ха! Потому-то он и родился уродом, что она так тебя спасала! А ну давай снимай!»  Это было грубостью, хамством, он это сознавал, но сдержать себя не смог. Гнев душил его. Юля не шевельнулась. «Нет, - твердо сказала она. - Не сниму. И не кричи, Павлик только-что уснул. Уходи!». Громов растерялся. Непокорности Юли он не ждал, действовать силой не решился и понял, что спорить бесполезно. Резко повернувшись, он вышел из спальни, с силой захлопнув дверь, выбежал, тихо матерясь, на улицу и сел в поджидавшую черную «Волгу». И в течение всего дня был раздражен,  сердился и кричал на подчиненных и в конце дня уехал к любовнице.
     В январе начались сильные морозы. На Крещенье в доме появился священник и окропил углы всех комнат святой водой из проруби. В комнатах мелькали монашенки, в кухне поселились и спали на полу какие-то старухи-приживалки, из спальни доносились бормотание молитв и пение.
     Но Павлику лучше не становилось, и врач из психдиспансера сказал Громову, что диагноз подтвержден, болезнь неизлечима и надежд нет.

      Так, в череде тусклых, однообразных дней миновала зима. В мае Громов находился в Москве на трехнедельном семинаре в высшей партшколе. Ехать туда ему было не обязательно, но он напросился  сам.  В июле он взял отпуск и по санаторной путевке уехал в Сочи. В августе Павлику исполнился год, и во всем его облике уже отчетливо проявились черты психической ненормальности. У него было огромная, несоразмерная с телом голова, тонкие кривые ножки и короткие ручки с судорожно сведенными пальчиками, очень широко расставленные глаза с веками без ресниц и квадратный, вываливющийся изо рта, язык с постоянно висящей ниткой слюны. Юлю он иногда узнавал, в такие мгновения в его лице на миг мелькало подобие странной, какой-то неземной улыбки. Юля похудела и осунулась, нос у неё заострился и лицо приобрело желто-бледный, почти восковый оттенок. С утра она надевала черный платок и не снимала в течение всего дня. На столике у ее кровати лежала раскрытая Библия и тетрадь, в которую в свободные минуты она что-то выписывала. Ни дом, ни окружавшие ее люди, ни муж её не интересовали.
 
     Громов сына не видел и видеть не хотел. Так же редко он видел и жену. Встречаясь в кухне или коридоре, они, не глядя и не здороваясь, проходили мимо друг друга, как посторонние люди.
     В душе Громова поселились тоска и отвращение к жизни. По утрам он поднимался с тяжелой головой в мрачном расположении духа. Всё его раздражало и вызывало гнев.   
     На службе ему тоже всё опротивело - однообразная работа, сослуживцы, тупость начальства, глупые указания. Иногда он неожиданно срывался, грубил руководству, не выполнял распоряжений и вел себя дерзко и бессмысленно. Он это понимал, старался в такие минуты себя обуздывать, но получалось не всегда. Стараясь  сбросить напряжение  и расслабиться, он понемногу начал выпивать. Для этого в тумбе стола он держал бутылку коньяку или водки. Глоток обжигающего напитка прямо из горлышка без закуски  приносил недолгое облегчение. Вначале это случалось изредка и не очень заметно для окружающих, но постепенно он привык, утратил бдительность, и теперь от него  постоянно пахло спиртным.
    
      Дома тоже всё было плохо. На присутствие в квартире посторонних людей Громов  старался не обращать внимания. Квартира  ему  опротивела. Повсюду - в коридорах, кухне и комнатах душно пахло оплавленным воском свеч, ладаном, в гостиной на стене висел большой церковный календарь. Возвращаясь ночью домой, он запирался в кабинете, выпивал стакан водки, валился, не раздеваясь, на диван и проваливался в сон. А проснувшись  принимался обдумывать свою жизнь - где он ошибся? Как случилось  то, что сейчас происходит в его жизни, как жить дальше?  Он сознавал, что жизнь убегает бессмысленно, впустую, и он плывет в каком-то непонятном потоке. Он догадывался, что совершил ошибку, когда на  развилке  жизни  свернул не на тот путь.   

      Ему удалось узнать адрес военного госпиталя, куда был переведен подполковник Якобсон, и он не без труда устроил себе командировку. Самолеты в те края не летали, и Громов взял билет на поезд. Это было одноместное служебное купе в мягком вагоне, специально для высшего партийного руководства с особым обслуживанием в пути.
    Поездка длилась почти  двое суток. Поезд перевалил через Уральский хребет, весь в багряном золоте осенних лесов, за окном вагона мелькали незнакомые города, на станциях продавали газеты и журналы, но Громова ничего не интересовало. К красотам природы сейчас он был равнодушен, торопился, и долгие стоянки поезда его раздражали. Еду и коньяк ему доставляли из вагона-ресторана, он ел,  пил и спал. Зачем он едет и чего ждет, ответить он не мог даже себе. Иногда ему казалось, что ему нужно лишь  увидеть Светлану, ее улыбку, посмотреть ей в глаза, услышать голос и поговорить, и это снимет тяжесть с души, принесет облегчение. Но он понимал, что изменить ничего уже не удастся, и вся его поездка лишена смысла. Эти мысли он глущил спиртным и заваливался спать.

     Городок бьл маленький, серый, с редкой чахлой зеленью и широкими пыльными улицами, где за заборами стояли вросшие в землю и похожие на стаю больших серых мышей бревенчатые домики, с рынком у вокзала и старинной церковью на косогоре. Вдоль бесконечной главной улицы тянулись старинные двух-и  трехэтажные каменные купеческие дома, а в конце располагался военный городок и госпиталь, в котором служил муж Светланы. Скрипучее такси привезло туда Громова, где уже через полчаса он узнал, что подполковник Якобсон  два месяца назад демобилизовался и с семьей уехал из города. Кто-то вспоминал, будто он говорил о его родине, Ленинграде, другие же утверждали, что семья переехала во Владивосток.
    В исполкоме Громов отметил командировку и в ту же ночь выехал обратно.               
               
                4. Финал 

     Подней осенью 1994 года мне довелось участвовать в работе выездной комиссии по обсуждению проекта крупного ответственного инженерного сооружения. Ранее, в  середине 80-х в этом городе я уже бывал и был хорошо знаком с Алексеем Громовым,  тогда заведующим отделом архитектуры при горисполкоме. 
      Работа комиссии окончилась, ночью я улетал и сейчас направился в горисполком - просто так, без всяких дел,  повидать старого знакомого.
      Исполком размешался  в новом пятиэтажном здании, в отделе архитектуры сидели незнакомые молодые люди и никто из них не знал и даже не слышал имени Алексея Громова. Лишь один человек, постарше, что-то вдруг припомнил и неуверенно сказал, будто от кого-то слышал, что Громов вроде бы жив, по-прежнему живет в этом городе и временами появляется здесь, в исполкоме.
      - Жаль, - сказал я. - Ну что ж, значит, не судьба.
      Искать Громова я не хотел, вернулся в гостиницу и, пообедав в гостиничном ресторане, поднялся на свой этаж. Самолет мой улетал в два часа ночи, и у меня еще было много свободного времени.
     Шел холодный дождь с уже редкими снежинками, идти куда-нибудь желания у меня не было, в номере было тепло и сухо, я с книгой устроился в кресле у теплого радиатора отопления. Прошел час, на улице стемнело, я поднялся, задернул шторы и включил свет, и в этот момент в дверь постучали.  Я крикнул: «Войдите!», дверь отворилась и в проеме я увидел фигуру крупного мужчины. Мужчина вошел и, всмотревшись, я узнал.
      Это был Алексей Громов. На нем была намокшая от дождя суконная куртка со слегка бахромящимися обшлагами рукавов, солдатская шапка-ушанка и на ногах грязные растоптанные ботинки. Мы смотрели друг на друга, он сощурился, усмехнулся и сказал:
      -Что, не узнаете?
      -Узнаю, - проговорил  я. - Входите!
      Он вошел в прихожую, осторожно ступая грязными ботинками по корику, снял мокрую шапку, подышал на озябшие руки, осмотрелся и сказал:
    -Тепло! - потом улыбнулся и добавил: - Хорошо тут у вас! Уют!
    Сбросив куртку, он тшательно вытер ноги о коврик и вошел в комнату.
     -Вот, - сказал он. -Передали мне люди, что вы приехали и хотели меня видеть. Ну, я и пришел.
      Он сел. Теперь я мог его рассмотреть. У него были серо-седые густые волосы, обветренное, как у моряка, морщинистое лицо кирпичного цвета и такие же, как в молодости, яркие синие глаза. Я видел его узловатые коричневые руки с грубыми пальцами с черными ободками под обломанными ногтями и сеть красноватых прожилок на щеках и скулах. Мы  смотрели друг на друга, прошла минута, он усмехнулся  и сказал:
      -Что, хотите спросить, как я дошел до жизни такой? Что ж, история интересная. - Он помолчал и огляделся. - А рюмки у вас не найдется? Что-то я замерз. 
      Я догадался.    
      - А давайте-ка спустимся в ресторан? Времени до отлета у меня еще много.
      Я увидел, как обрадованно заблестели его глаза.
      -Это дело! - сказал он, поднимаясь. - Давненько я там не был! Кстати, если припоминаете, эту гостиницу с рестораном проектировали еще при мне, вы тогда приезжали на обсуждение проекта.
      - Помню, - сказал я. - Так что, двинем?
     -  Двинем!  - сказал он и засмеялся.

     В ресторане было шумно,  душно пахло жареным мясом и водкой, в табачном тумане у дальней стены на помосте громыхал оркестр и пела толстая женщина в облегающем платье с блёстками. Поблизости освободился столик, и мы с Громовым поторопились его занять. Официант принес меню, я заказал ужин, и в ожидании его мы закурили. Громов усмехнулся. 
    -Вижу, хотите спросить, как я, архитектор, завотделом, а позже зампредседателя горисполкома - и  в таком  виде? Верно? Ну что ж. Начну с конца. Кто я теперь? Его величество рабочий класс.- Он поднял над столом руки и растопырил пальцы. - А точнее, истопник.  Где? В котельной того же исполкома. Каково, а? Сутки отдежурю, двое гуляю. Красота! - Он хмыкнул, покачал головой и улыбка сбежала с его лица.  - Ну, а если всерьез, то хорошего мало. Соколова вы не знали? Это был мой предшественник, благодаря ему я оказался в исполкоме. Хороший был человек, да только из-за него…ладно, обо всем по порядку.
      
     Официант принес ужин, водрузил в центре стола бутылку, я разлил и мы выпили. Громов набросился на еду с жадностью, лицо его покраснело и глаза заслезились. Я  видел, что он голоден. Прошло несколько минут. Он поднял голову, положил вилку и посмотрел на меня.

    -Вдаваться в подробности не буду, скажу лишь, что институт я окончил хорошо, даже был сталинским стипендиатом, в общем, как говорится, подавал надежды. И по  распределению попал в исполком, к Соколову. И с этого всё началось. - Он наполнил  рюмку, залпом выпил и наполнил  снова. - А что ж вы не пьете? Желудок? А я выпью. Ну, тогда за здравие. Так о чем бишь я? Значит, определили меня к Соколову. Он тогда уже болел и в Москве подтвердили диагноз - рак. Лечили, лечили, да дело шло к концу. И была у него младшая дочка Юля. Школьница, с детства нездоровая, учиться ей было трудно,  плохо с памятью, но добрая душа. Незадолго до смерти Соколов поручил ее мне. С квартирой своей замечательной, трехкомнатной, библиотекой и роялем. И в исполкоме за меня словечко замолвил. Лишь бы Юлю одну в жизни я не оставил.
    
    Громов  умолк и невидящим взглядом уставился в окно. По черным стеклам, сливаясь и сплетаясь, мчались дождевые струи, стучало о подоконник и косо проползали желтые пятна автомобильных огней. Оглушительно грохотала музыка. Прошла минута. Он обернулся ко мне.
 
     -Вот с этого всё и началось. Была тогда у меня женщина, которую я любил. Замужняя, с ребенком. Хотела бросить мужа и уйти ко мне. А я всё думал и прикидывал: сойтись с нею - значит, оказаться на пустом месте, ни кола, ни двора, начинай жизнь заново.  Или жить, как живу и делать карьеру. Так и шло, ничего решить я не мог, полгода прошло, узнал о нашей связи её муж и увез ее в другой город. А я стал замом председателя горисполкома. И приезжала за мною по утрам черная «Волга». Сбылась, как в старом анекдоте, мечта идиота. - Громов угрюмо замолчал и затянулся дымом. - Да только всё было плохо. От жизни с Юлей начался у меня душевный разлад. Сын родился у нас, дефективный, Юля с горя в религию ударилась, а я пить всерьез начал. И женщины стали появляться. Поверите, до такой наглости доходил, что в дом их приводил. А Юля моя несчастная видела и молчала, и только Богу молилась.      
      Громов замолчал, вылил  в рюмку последние капли и посмотрел на меня.
      -Еще бы грамм двести, а?
     Я подозвал официанта. Громов благодарно кивнул.
     -Так и пробежало почти два года. И вроде женат я, и хорошее положение занимаю, и  квартира есть, а жизни нет. И дома находиться не могу. Не могу видеть сына, как ковыляет он по комнатам, ножки циркулем, руки сведены, изо рта слюна капает. Увидит меня, замычит и бегом. Юля стала худая, лицо серое, землистое, вся в черном, в доме какие-то старухи появились, всюду сухие цветы, свечи горят, иконы, запах ладана. В общем, от всего этого стал я пить, уже по-черному. Из исполкома, как понимаете, меня турнули. И из партии исключили. Потом, правда, восстановили, как бывшего фронтовика. Хотя мне это было уже без разницы.
     Официант принес водку в графинчике, Громов сразу наполнил рюмку и жадно выпил. Лицо его оживилось.
     -Ну вот почти и всё. Что делать, как жить? Решил начать работать. Взяли меня в проектный институт, как никак, архитектор, диплом есть. Да только ничего я не умел. Руки деревянные, что когда-то знал, забыл да и пил крепко. В общем, попросили меня и оттуда. Ушел. А жить как, на какие шиши? И стал я продавать, поначалу, конечно,  тайком, вещи Соколова - ценные картины, дорогие книги, альбомы…Да только надолго ли хватит?  Поколебался, стыдно было, но нашел покупателя и продал дорогой рояль. Юля увидела, как выносят его, побелела, дрожит вся и молчит, а мне уже как вожжа под хвост попала, на рабочих покрикиваю - несите, мол, аккуратнее,не зацепите! И самому на душе тошно, гнусно, но изображаю твердость, дескать, хозяин я, что хочу, то и делаю! Деньги получил - вечером в ресторан, горе запивать, с приятелями. Ну и с барышнями, само собою. Прошла неделя, а тут как раз Павлик слёг и ночью умер, прибрал его Бог. Денег я дал, а на похороны не поехал. Видеть не мог всех этих попов, молебны, старух каких-то, рыданий. В общем, похоронили его, а Юля дом бросила, в известность меня коротко поставила и ушла в монастырь. И остался я в квартире Соколова один-одиношенек. Никто меня не контролирует, не ждет, не стыдит, делай, что хочу. И начал я продавать уже всё подряд - посуду дорогую китайскую, вазы  коллекционные, мебель, редкие книги, книжные шкафы, постельное белье, патефон. Даже пластинки Юли продал за копейки. В квартире пустота, два месяца прошло - денег снова нет, а жить-то надо? Помогли старые знакомые, устроили меня на работу, не пыльную, управдомом. Да недолго музыка играла, выставили и оттуда за пьянство. Вот тогда я и обменял эту роскошную квартиру  - с огромной по тем временам, сами понимаете, доплатой - на убогую хрущёвку в микрорайоне. Красота! Хата есть, работать не надо, денег куча - гуляю! Год прошел - хвать, а денег снова нет. Что делать? Меняю и эту квартиру, тоже с приличной доплатой, на комнатушку в полуподвале с окошком вровень с тротуаром. Снова есть деньжата, водка, бабы какие-то мерзкие, грязные, полупьяные. И снова ненадолго, денег нет, хоть подыхай. - Громов хмыкнул и замолчал. - Полтора года назад встретил на базаре старого знакомого по исполкому. Он и пристроил меня сюда, в котельную, сменным истопником. Так и живу, спасибо, что пока не гонят.
     Он допил водку, посмотрел на меня и грустно усмехнулся.
    -Вот и вся жизнь, - сказал он, и из-под седых бровей на миг блеснули синие глаза. - Через месяц стукнет семьдесят. Жизнь прожита. Прожита глупо, бездарно, бессмысленно. Хотя, знаете, иногда думаю, что во всем, что сейчас происходит в моей жизни,  есть смысл - это расплата.  Расплата за жадность, за карьеризм,тщеславие, за бедную мою Юлю и несчастного Павлика, за предательство любви.
   
     Мы поднялись в мой номер. Громов оделся и я на прощанье сунул ему в ладонь крупную купюру. Он этого не ждал, обрадованно улыбнулся, сказал: «Спасибо! Значит, живем!» -  и ушел.
                ***
    Прошло полтора года. От вернувшегося из командировки сослуживца я узнал, что минувшей зимой Громов был убит. В пьяной уличной потасовке кто-то ударил его ножом, попал в сердце и он умер на  месте.

2016