Без споров и утаиваемых разногласий новым князем северных славяно-финских народов был признан Олег. Игорь был слишком мал даже для того, чтобы приподнять отцовский меч, не говоря уже о продолжении дела Рюрика. А что будет, когда он вырастет – никто не желал загадывать – время приучило жить сегодняшним и последующим днем, не заглядывая в далекое будущее. И, тем не менее, смена власти, учитывая опыт кровавых десятилетий прошлого, произошла подозрительно гладко и спокойно. Быть может, в этом естественном переходном этапе нашей истории и был главный итог княжения Рюрика, во всяком случае, мне бы хотелось так думать, ведь Рюрик долгие годы был моим единственным другом. Но, то, что произошло дальше, не мог предугадать даже я, настраивающий себя после потери князя и друга быть готовым к любым превратностям судьбы.
Олег после смерти Рюрика и Наты перебрался со своей семьей в каменный новгородский детинец, по праву принадлежащий ему, как новому правителю. К этому времени у него было семеро детей от трех жен: в том числе трое отроков, самому старшему из которых едва минуло семь лет, а двое младших были ровесниками Игоря. По негласному решению сын Рюрика остался в княжеском замке, став полноправным членом семьи Олега, и даже я считал, что так будет лучше для всех, в том числе и для самого Игоря, ведь жен у меня не было, а самому постоянно заботиться о малолетке, учитывая мои долговременные отлучки из Новгорода, было бы весьма затруднительно. Срок выполнять просьбу Рюрика – вдохнуть в ребенка варяжский дух, еще не наступил – считал я, и пока довольствовался непродолжительными прогулками с Игорем по тесовым новгородским улицам.
В этот день Олег пригласил меня на охоту – посмотреть в деле юркого сокола, присланного в подарок арабскими гостями, впервые добравшимися до нас в последний год жизни Рюрика. Охота была удачной, гордая птица послушно и цепко сидела на руке Олега, облаченной в перчатку из дубленой кожи, а мы предвкушали заслуженную трапезу, вознаградившую бы нас и за пропущенный обед и за торопливый утренний прием пищи. Но уже при въезде в город я почувствовал неладное: голову, словно наяву стянул обжигающий железный обруч, а конь захромал, потеряв подкову с переднего правого копыта. Предчувствия не обманули меня – отроки, только-только обосновавшиеся в детинце, были похищены. Вся обстановка в палатах осталось неизменной, нигде не наблюдалось следов борьбы, дружинники на входе в замок не заметили ничего подозрительного, но Игорь и сыновья Олега исчезли вместе с тиуном, в наше отсутствие отвечавшим за порядок в княжеском хозяйстве. Как раз таинственность их исчезновения и заставляла предположить самое худшее. Во все концы Новгорода были посланы княжьи вершники, каждому старшине был дан наказ проверить подозрительные клети, стеновая стража наглухо закрыла ворота, чужаков без разбора хватали и приводили прямо к Олегу, но похитители просочились сквозь раскинутые нами сети умело и дерзко, и, по мнению многих, не без помощи влиятельных горожан. А ночью, несмотря на предпринятые нами меры, они покинули Новгород, бесшумно перебив стражу и, словно в насмешку, оставив нам ключ к разгадке – боевой топор, с размаху всаженный в окованную железом дубовую створу раскрытых настежь ворот. Топор был шехонским, и многое объяснил мне в целях похитителей. Игорь был не только сыном Рюрика, но и сыном Наты, которую они считали дочерью своего племени, а значит, ее сын, ставший прямым наследником великого князя, тоже считался шехонцем. Завладев Игорем и выпестовав его по своим традициям, они могли рассчитывать на многое, внеся губительную смуту в основу пошатнувшегося государства. Но кто надоумил их, не высовывавшихся ранее за границы родных рек и болот, воспользоваться малолетним Игорем в своих интересах, кто помог им в незнакомом Новгороде, и зачем им потребовалось похищать сыновей Олега – не проще ли было умертвить их, облегчив бегство и еще более повысив в будущем, значимость сына Рюрика?
Надо было немедленно снаряжать погоню. Олег готов был стать во главе ее, но Щепа и я отговорили князя покидать Новгород – слишком уж непредвиденной могла выдаться ухмылка судьбы, и встречать ее надо было во всеоружии в сердцевине нашего дома. «Вы правы, – поморщился он, – Свенельд, ты знаком с шехонцами, бери, кого хочешь, настигни похитителей и спаси отроков». Я взял с собой Горыса и Степана, как и я, ранее имевших дело с шехонцами, десяток дружинников, среди которых были и два варяга из клана Горыса, и Остромысла, огорошившего просьбой принять участие в погоне. Я готов был отказать волхву, понимая, что он будет обузой для нас в стремительном броске навстречу опасности, но вспомнил совет Рюрика и, несмотря на вытянувшиеся в непонимании бессонные лица Степана и Горыса, разрешил ему присоединиться к нам. Интересно, как покатилось бы колесо судьбы, если бы я, поддавшись поверхностному всплеску чувств и немым укорам дружинников, не внял вроде бы нелепой просьбе Остромысла?
Не мешкая более, мы устремились вдогонку за шехонцами.
Марена, перестав злиться, медленно сдавалась озорнице-Прее, и легкий снежок, нехотя крупными хлопьями оседавший на непрочный наст, облегчал нашу погоню. Мы сразу же обнаружили следы похитителей, пытавшихся двигаться бездорожьем, минуя заимки и огнища, окружившие Новгород, как загонщики крупного зверя. Найти след похитителей было несложно, но двигаться по свежему снегу становилось тем тяжелее, чем дальше мы удалялись от города. В лесу нам пришлось отказаться от лошадей, снять кольчуги и расстаться со щитами, отправив двоих дружинников назад в Новгород.
Шехонцы передвигались медленно – их сдерживали похищенные отроки, которых, несомненно, надо было тащить на себе, но расстояние между нами и преследуемыми, по словам Степана, двигавшегося во главе нашего отряда, нисколько не сокращалось.
Наступила ночь – пора было позаботиться об отдыхе. Рыхлый наст вымотал нас до изнеможения, мои спутники выглядели подавленными и валились с ног от усталости, лишь Остромысл излучал уверенность и спокойствие. Однако Степан заставил нас на месте остановки вытоптать снег, и пока дружинники устилали место ночлега еловыми ветками, Горыс добыл огонь для костра, позволивший нам высушить пропитанную потом одежду, и приготовить нехитрую снедь. Спать решили по-очереди, здесь же у костра, а Остромысл, словно рысь, забрался на развесистую сосну и расположился там с удобством бывалого охотника.
И снова, как и много лет назад, мы недооценили шехонцев. Они, по-звериному неслышно, на иглах рассвета пробрались к нам, и дозорный дружинник лишь предсмертным криком предупредил об опасности. К счастью, мы спали в обнимку с рукоятками мечей и смогли дать отпор нападавшим. В отблесках костра мелькали огромные тени; мечи скрещивались с топорами, лязг железа и вопли сражающихся заполнили просыпающийся лес, – я прижался спиной к сосне и отбивался от насевших на меня великанов в медвежьих шкурах, размахивающих топорами у меня перед лицом и мешавших друг другу от нетерпения расправиться с очередной жертвой. Внезапно сквозь шум схватки прорезался сигнальный рык, и звериные тени бросились врассыпную, а я отчетливо, как днем, выхватил взглядом одного из шехонцев, к спине которого был привязан беспомощный отрок. Быстро натянув лук, заботливо прислоненный на ночь к ближайшему стволу, я уверенно прицелился в ногу удаляющегося врага. «Не смей!» – донеслось сверху, и на мои плечи свалился Остромысл, до этого беззвучно наблюдавший за разыгрывавшейся внизу схваткой. Рука, державшая оперенье стрелы, сорвалась, тетива вздрогнула, и стрела, насквозь пронзив отрока, впилась в спину рухнувшего в снег шехонца. С замиранием сердца, я бросился к неподвижно лежащим телам – старший сын Олега, пораженный моей стрелой, испустил последний дух до того, как я узнал его.
Оставив двоих дружинников сжечь тела убитых, и поручив им доставить тело сына Олега в Новгород, я решил с рассветом продолжить преследование. Нас осталось пятеро – я, Горыс, Степан, Руальд, из рода Горыса и Остромысл, уверявший, что его роковое падение на меня было совершенно случайным. «Клянусь богами, Игорь жив, жив, жив», – повторял он как заклинание, успокаивая расстроенных ночной бедой воинов. Я не верил в смерть Игоря, но был убежден в намеренном желании волхва помешать моему выстрелу.
Следы шехонцев от места схватки расходились в разные стороны, но Степана это не огорчило – он выбрал самые глубокие и приметные из них, служившие нам ориентиром не хуже звездной карты на морских просторах. «Стой заодно, а беги врозь, – объяснял он на ходу, – скоро эти чудища так и так соберутся вместе». Переполненные жаждой мщения, мы рванулись вперед, надеясь вот-вот настичь обескровленную потерями свору похитителей. Но кто мог знать, что наша погоня затянется на много дней и ночей, и во время ее до самой шехонской земли мы не встретим ни одного поселения, ни одной заимки, по-волчьи, подобно преследуемым, обходя человеческое жилье и, боясь хоть на миг потерять вожделенные следы, превратившие нас в одичалых первобытных охотников. Мы спали урывками; пили воду, вытопленную на костре из снега; когда заканчивалось мясо от попутно подстреленной дичи, варили сосновую кору и еловые шишки; наши плащи, подбитые бобровым мехом, вытерлись и зачерствели от пота, а лица почернели и заросли нечесаными, спутанными бородами. След похитителей дразнил нас своей беззаботностью и откровенностью и гнал по лесной глухомани, минуя и болота, и реки, и ватажьи тропы.
Остромысл делил с нами все тяготы отчаянной погони и чувствовал себя превосходно, во всяком случае, не отставал, не жаловался, и не отказывался от тягот ночного дозора, завоевывая наше доверие, так необходимое в походной жизни. Но как-то Степан, подкладывая ночью валежник в костер, споткнулся о руку спящего волхва, с которой сползла меховая рукавица, и заметил, что третий, большой палец Остромысла покорежило и скрючило наравне с остальными. Совместные лишения сближают людей и уничтожают общественные различия – Степан моментально разбудил волхва и в нашем присутствии потребовал от него немедленного объяснения.
– Клянусь Перуном, Игорь жив, жив, жив, – бормотал спросонья Остромысл, догадавшись, что взволновало Степана.
Однако очередной покалеченный перст требовал дополнительных разъяснений.
– Игорь жив! – подтвердил я уверенно и, чтобы окончательно убедить своих друзей, разоблачил волхва до конца, – признайся, ты не случайно свалился мне на плечи в ту зловещую ночь?
– Да, – поспешно согласился Остромысл, – я надеялся предотвратить твой выстрел, боясь, что в ночной суматохе стрела заденет отрока.
– А как ты сумел разглядеть сына Олега?
– Сумел, – неопределенно пожал плечами Остромысл и замолчал, словно наткнулся на невидимую преграду.
– Ты солгал о непреднамеренном падении, и боги отметили тебя за осквернение пророческих уст?
– Да, – снова не мог не согласиться Остромысл.
Мои спутники угомонились, хотя теперь под разными предлогами вынуждали волхва скидывать рукавицу, выставляя напоказ знаковые персты. Что до меня, то я бесповоротно проникся убеждением, что Остромысл присоединился к нам, преследуя свои собственные цели, о которых я пока имел весьма смутное представление.
А непутанные следы похитителей гнали нас дальше и дальше от родных мест, и уже никто не сомневался в непредвиденности затянувшейся погони, несмотря на ежедневные заклинания Остромысла: «Игорь жив, жив, жив!». Странно, мы почему-то совсем не беспокоились за судьбу двоих других сыновей Олега, как будто они нежились под отцовским присмотром в новгородском детинце, а не испытывали тяготы наравне с Игорем, так же как и он, привязанные к жестким, костлявым спинам шехонцев.
Ход времени не поколебал нашего упорства и безрассудного упрямства преследуемых, и только уменьшающаяся толщина снежного покрова и меховые рукавицы, заткнутые за тугие пояса коротких плащей, свидетельствовали о его неумолимой безудержности. И однажды без изумления мы обнаружили, что вышли к знакомому нам с Горысом и Степаном шехонскому поселку и без всякой предосторожности ринулись навстречу убогим землянкам, лелея надежду приблизиться к ускользающей развязке затянувшейся погони. И так же без изумления, словно ожидая именно этого, мы столкнулись с шехонским вождем в бурой медвежьей шкуре, на почерневшем лице которого не отразилось ни радости, ни волнения, ни тревоги.
– Я ждал тебя, – обратился он ко мне, словно только ночь назад я покинул родовую колыбель его племени.
– Зачем? – спросил я.
– С тобой нужный мне человек.
– Остромысл? – догадался я.
– Да, – коротко ответил он.
– Мне тоже не терпится встретиться с твоими людьми.
– Те, по следам которых ты гонишься, как собака, уже покинули нас вместе со своей добычей.
– Разве они не шехонцы? – я начинал проявлять признаки недоумения.
– Не все.
– Почему ты отпустил их?
– По той же причине, по какой ты беспрепятственно проник в мои владения.
– Кто-то из них прошел обряд очищения?
– Да.
– Тогда нам надо спешить.
– А это зависит от того, что предскажет мне твой новгородский чудотворец.
Из-за спины вождя выскользнули и окружили нас, вооруженные убойными топорами вои. Сопротивляться было бесполезно, и мне ничего не оставалось, как предоставить безропотного Остромысла в распоряжение вождя, дав знак остальным моим спутникам отдыхать здесь же в окружении молчаливых воев. И шехонцы, видя наше жалкое состояние, принесли для нас охапки изгрызенного мышами сена, на которых, не удержавшись, свалился и я. Вскоре в руках у нас оказались деревянные миски с горячей кашей, заправленной пахучим конопляным маслом. Сытная горячая пища разморила уставшие тела и сомлела истомившиеся в неведении души, – бороться с приступами дремы становилось все труднее, и я разрешил Степану и Руальду провалиться в дурманящие грезы сна, а сам, чтобы отогнать от себя сонные позывы и облегчить бодрствование Горысу, попросил обрусевшего варяга подробнее рассказать обросшую легендами историю его взаимоотношений с Руальдом.
– Разве ты не знаешь ее? – недоверчиво улыбнулся Горыс.
– Из твоих уст она выйдет неприкрашенной и голой, как правда.
– Ох, и хитрый ты, Свенельд, – сверкнул голубыми глазами мой собеседник.
– Не такой уж и хитрый, раз ты раскусил меня.
– Хорошо, слушай. Давно это было, но засело в памяти крепко. Мой отец не вернулся из похода в греческую землю, когда мне было десять весен и зим, и меч в моей руке был опаснее для меня самого, чем для моего противника. Я должен был стать старшим в роду, но, поправ наши законы, Биотран, один из немногих уцелевших знатных воинов, воспользовавшись всеобщей растерянностью, объявил себя конунгом и, чтобы ничто не могло помешать ему, решил окончательно расправиться со всей нашей семьей. Я не мог защитить мать, сестер и младших братьев – верные нам люди либо сгинули в несчастном походе вместе с отцом, либо были заранее перебиты безжалостным Биотраном. День за днем мы ждали прихода беспощадных убийц, не пытаясь бежать из родных мест, понимая, что нас непременно настигнут и перебьют как неоперившихся птенцов, выпавших из гнезда. Оставаясь же дома, мы могли еще надеяться если не на милосердие Биотрана, то хотя бы на его благоразумие – запятнать себя расправой с женщинами и детьми в присутствии сородичей даже для такого сластолюбивого негодяя, как он, было бы неосмотрительно и безрассудно: сыны Одина не воюют с женщиной, потерявшей мужа у ворот Константинополя и с недомерком, неопоясанным мечом. Но мы просчитались – увязнув в крови по колено, не брезгуют искупаться в ней по шею, – Горыс прикрыл глаза и заскрипел зубами.
– Если тебе трудно, – не продолжай, – вставил я.
– Ничего, – встряхнув головой, откликнулся тот, – справлюсь
– Тебя спас Руальд?
– Да! Он родной сын Биотрана и лишь на одну весну старше меня. Нельзя сказать, что нас связывала мальчишеская привязанность – мы вместе ловили рыбу, наперегонки босиком карабкались по морщинистым скалам, до посинения исследовали зубастое дно фиорда, но помимо него со мной постоянно находились десятки сверстников, среди которых были и явные друзья, и тайные завистники.
Растрепанный и запыхавшийся Руальд, в одну из тревожных ночей, с обнаженным мечом, ворвался к нам в дом и, смахивая рукавом предательские горошины слез, встал у распахнутого входа навстречу приближающейся тяжеловооруженной поступи. Мы успели зажечь просмоленные факелы, предусмотрительно хранящиеся в жилище, и Биотран издали узнал сына в освещенном проеме, приказав двоим латникам остановиться и вложить мечи в ножны. Отец и сын шагнули навстречу друг другу, и Руальд дрожащим голосом, охрипшим от подавленных рыданий и подступившего страха, еле слышно произнес: « Прежде чем убить его – придется сразиться со мной!»
Биотран, несмотря на меч, приставленный к его бездоспешной груди, мог одним щелчком, словно зарвавшегося щенка, отшвырнуть сына прочь, но видно что-то перевернулось в зачерствевшей душе убийцы, и он еще тише, чем Руальд, процедил сквозь обозначившиеся бледностью губы: «Убирайтесь прочь! Оба! Увижу хоть раз – не пощажу!»
Горыс прервался, встал и подошел к спящему другу. Руальд не шелохнулся, беззаботно растворясь в пучине сонного царства. Окружавшие нас шехонцы, с неподдельной заинтересованностью внимавшие варягу, опустив топоры, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, явно рассчитывая на продолжение повествования.
Горыс, как будто вдохнув витающий дух нетерпения, оглянулся на наших стражников и, улыбнувшись мне, продолжил.
– В том, что Биотран выполнит свою угрозу, никто не сомневался, и нам пришлось в ту же ночь покинуть родное побережье и уйти далеко на север во владения тучного Рануара и его союзника – гиганта Витольда, когда-то обещавших моему отцу присмотреть за мной в случае его гибели. Покровительство влиятельных конунгов спасло меня и Руальда от дальнейших посягательств на нашу жизнь со стороны Биотрана, но моя мать, младшие братья и сестры превратившись в своеобразных заложников в клане высокомерного Витольда, зачахли и отошли в иной мир, не сумев преодолеть прилипчивую болезнь, неведомую в родных местах. Нам с Руальдом повезло больше, хотя с тех пор глухота на одно ухо поразила моего друга, а земля в моих глазах то и дело покачивается, словно носовая палуба драккара во время шторма.
Шли годы, мы мужали, отстаивая нашу зародившуюся дружбу сначала в мальчишеских драках, затем в праздничных военных игрищах и в боевых походах. Боги послали нам удачу – из Константинополя целым и невредимым возвратился мой отец, перед прибытием в страну фиордов, остановившись в родовом гнезде Витольда. Мы с Руальдом возликовали, надеясь, что настала пора рассчитаться с Биотраном и за вынужденное изгнание, и за гибель верных людей, и за смерть моей семьи. Но отец удивил нас кротостью и мягкотелостью: «значит, так ему было нужно», – печально заключил он, выслушав историю наших злоключений. Кому ему, мы поняли не скоро, а до этого посчитали, что отец повредился умом, и не докучали ему более своей жаждой мщения. Руальд огорчился не меньше чем я, и однажды признался, что мечтает в поединке выбить меч из рук Биотрана, и в отместку бросить в перекошенное от ярости лицо отца его же угрозу: «убирайся прочь! Увижу еще раз – не пощажу!»
– Руальд любил Биотрана, – впервые перебил я Горыса неожиданным открытием.
– Да, – согласился он, – любил и считал подлым убийцей и негодяем.
– Так бывает, – заключил я.
Мы замолчали, прислушиваясь к приглушенным голосам, доносящимся со стороны поселения, но не дождались ни вождя, ни Остромысла, и Горыс снова завладел нашим вниманием.
– И я любил своего отца и стеснялся его смирения и покорности судьбе. А он жил скромно и незаметно, довольствуясь редким общением со мной и тихим созерцанием суеты и рутины повседневных волнений. Биотран сам ускорил события. Узнав, что мой отец появился в селении Витольда, он во главе шайки убийц прокрался в чужие земли, решив одним внезапным ударом покончить и с законным конунгом и с его повзрослевшим сыном. Скрытно викинги Биотрана миновали заставы Витольда и окружили нашу лачугу, стоявшую в отдалении от вместительного замка и почти прилепившихся к нему мелких каменных строений. Мы с Руальдом никогда не чувствовали себя в безопасности и вовремя почуяли приближения врагов, но все равно не могли бы сдержать их бешеный натиск и продержаться до подхода воинов Витольда, если бы не отец. Стоя на коленях, он осенял себя крестом до тех пор, пока не покачнулся Руальд, пораженный копьем в правую ключицу, а затем вскочил, нырнул под тяжелый меч одного из нападавших, обезоружил противника, и через миг разящая сталь превратилась в его руках в крыло ветряной мельницы, сокрушающее каждого, к кому оно приближалось. Никто из людей Биотрана, как и сам он, не ушел от возмездия, и когда Витольд с телохранителями примчался на зов моего рога, перед ним открылась странная картина: окровавленный Руальд поддерживал руками рассеченную от уха до скулы голову Биотрана, и крупные горошины слез снова предательски бороздили щеки моего друга, а я, как истукан, пораженный неподвижностью и немотой, не отрывал восхищенного взора от отца, стоящего на коленях посередине трупов и истово замаливающего свой непроизвольный воинский порыв.
Я надеялся, что после этого отец порвет путы Христа и вернется в лоно великого Одина, став прежним воином и конунгом, но через три дня он умер, словно не простив сам себе отступления от основ новой веры. «И Христос, и Один перестанут гневаться на тебя и твоих потомков, если найдешь и защитишь тех, кого я предал, и кто по моей вине орошает кровью черствую землю чужбины, – завещал он мне напоследок».
– О, боги, – почти испугавшись, выдохнул я, – ты ведь прямой родич Игоря!
– Неужели ты испугался, Свенельд? – Горыс внимательно вгляделся в мои неулыбчивые глаза.
– Нет, – поразмыслив, ответил я, – просто ранее это не было таким важным обстоятельством, и никто, в том числе и я не придавал этому никакого значения. Сейчас многое изменилось.
– Не волнуйся, Свенельд, я не подведу тебя, – снова, как и при нашей первой встрече, щеки Горыса вспыхнули нестерпимым огнем, пробившимся сквозь седоватую щетину на осунувшемся лице. – Мне не нужна держава Рюрика.
Я молча кивнул головой, и мы умолкли, но сон запутался в наших воспоминаниях, как муха в клейкой паутине, и перестал досаждать нам.
Остромысл не возвращался, Степан и Руальд наслаждались безмятежным сном, шехонцы, окружавшие нас, притомились и рады были бы пристроиться рядом на охапки трухлявого сена. Где-то вдалеке запел берестяной рожок, но умолк без отклика и отголосков.
«Что заставляет одного человека прикипеть к другому, – рассуждал я, – и не жалеть для него ничего: ни последнего куска хлеба, ни собственной жизни? Почему ради чужого, малознакомого существа жертвуют родственными связями, общественным положением, своим добрым именем, наконец? Почему злодей может быть к кому-то добр, негодяй – справедлив, а скупой – щедр? И, чем теснее становилось мыслям моим, тем явственнее вырисовывался ответ, неправдоподобно простой и естественный. Вместе с молоком женщины и лучами солнца мы впитываем окружающую нас теплоту, и, рано или поздно, приходит время, когда она просится наружу, словно созревший плод в чреве матери. И прободение это не минует никого: ни доброго, ни злого; ни блаженного, ни убийцу. Один изливает ее на себе подобных: мужа или женщину, ребенка или старика; второй не чает души в кошке, собаке или иной живности; третий сроднился с мечом, ножом или кистенем. Бог ли, дух ли, солнце ли, создали на Земле и непроходимые леса, и одинокую черную ольху, цепляющуюся за расщелину скалы, и песок пустыни, обжигающий мозолистые стопы, и разноцветные степи, пьянящие благоуханьем разнотравья. Бог ли, дух ли, солнце ли так же разнообразили и людские проявления накапливаемой с рожденья человеческой теплоты. Только так я мог объяснить проверенную и кровью, и временем, немногословную мужскую дружбу Степана и Горыса, знатного варяга и простолюдина-русича, потянувшихся друг к другу с первого совместного похода или только-только услышанную историю неправдоподобного братства Руальда и Горыса, которое не могло отравить даже ядовитое жало кровной мести. Другого ответа я не знал, а может, пока он меня просто не устраивал, обитая где-то вне досягаемости моего разума».
Между тем, сырая земля сквозь сенную труху и заскорузлые плащи остужала теплоту нашего нутра и просачивалась к расслабленным покоем внутренностям – надо было возвращать души Степана и Руальда из предместий потустороннего мира и покидать наспех сооруженное ложе. Но не успели мы подняться на ноги, как в сопровождении вождя появился Остромысл, и похоже шехонский правитель был доволен откровениями новгородского прорицателя, во всяком случае, настроен он был миролюбиво и даже радушно.
– Можете передохнуть до утра, не заботясь о безопасности – гостеприимно предложил он.
– Они ушли далеко? – спросил я, прежде чем принять решение.
– Их путь лежит в Ростов, – любезно поделился вождь.
– Мы должны настигнуть их!
– Они ушли по воде, – как бы рассуждая сам с собой, продолжил он.
«Следы исчезли, – догадался я – и дорогу в Ростов никто из нас не найдет. Придется просить помощи у вождя».
– Ты мог бы выделить нам проводника?
– Теперь – да.
И мы не задержались у шехонцев, наскоро соорудив восьмидеревный плот, скрепленный прочной просмоленной веревкой и железными скобами, услужливо предоставленными местным кузнецом, совсем недавно с нетерпением слушавшим историю Горыса и Руальда. Трехместный шалаш на середине плота; кормило, выстроганное из широкой тесины; несколько шестов длиной с три человеческих роста и выложенный плоским камнем очаг на передней площадке – таково было суденышко, уносящее нас по реке, только-только вскрывшейся ото льда и посему весело и бурно несущей свои воды навстречу полноводной старшей сестре.
Фрол, молодой шехонец, согласившийся быть нам проводником до Ростова, выделялся среди нас загорелым на весеннем солнце лицом, на котором любыми красками невозможно было замалевать яркие рыжие веснушки делающие его по-детски незащищенным и озорным. Казалось, он, прежде всего, радовался возможности вырваться из замкнутых границ племенной принадлежности, а что ждало его вне родных мест, не играло никакой роли, и поскольку такую возможность предоставили ему мы, на нас он взирал с умилением и восторгом. Он не прислушивался к нашим разговорам или делал вид, что его не интересуют наши дела, и беспрестанно суетился то у очага, готовя в ведерном котелке густое варево из капусты, моркови и копченых свиных ребер, то у шалаша, выстилая бревна внутри него заранее приготовленными хвойными ветками, то помогал Степану и Руальду отталкиваться шестом от склизкого дна реки, когда плот, по его мнению, слишком близко приближался к берегу или отклонялся от основного русла разлившейся реки.
– Что интересовало вождя? – спросил я Остромысла, и мои спутники невольно сгрудились вокруг нас.
– Из Ростова пришел человек и убил священного медведя.
– Как ему это удалось?
– Он невероятно силен; два взрослых охотника садились ему на плечи, и с ними пришелец легко поднимался с земли и не отставал ни на шаг от быстроногих шехонцев, выслеживающих кабанье лежбище.
– Он, что, справился с медведем голыми руками?
– Да, и это испугало вождя, связавшего гибель священного медведя с угрозой для себя.
– И ты успокоил его?
– Нам повезло, – он убежден, что боги немедленно сигнализируют о моих ошибках и наказывают меня в присутствии вопрошающего судьбу. Боюсь, скажи я ему всю правду – он вряд ли отнесся к нам так благосклонно.
Мы промолчали, и хотя никто не поблагодарил Остромысла за жертву указывающего перста правой руки, который через ночь должен был неминуемо лишиться подвижности и превратиться в неразгибающийся звериный коготь, отчуждение между нами и новгородским волхвом притупилось, как притупляется боль от раны после того, как она зарубцуется и утихнет до первой осенней слякоти или до весеннего разлома ледостава.