Женька растер маленький зеленый листик пальцами и поднес к носу. Пахло горько, горячо, терпко… Это полынь. Так делать научил его отец. Еще он научил любить собак. Говорил, что собаки гораздо лучше людей, добрее, честнее, умеют любить и не знают предательства. От отца даже пахло собаками, и Женьке это нравилось, ведь он тоже любил собак. И собаки любили и Женьку, и его отца.
А недавно маленькая дворовая собачка Пальма родила щенков. Они выползли за ней из ямы под гаражом, маленькие, пыльные. Ходить они еще не умели и все время падали, а Пальма заталкивала их носом обратно и жалобно посвистывала. Собачка лизнула Женькину руку и посмотрела на него исподлобья так жалобно, как умеют смотреть только больные маленькие собачки. Бровки ее сделались домиком, карие глаза слезились, казалось, она вот-вот заплачет.
Женька стащил из дому сосиску и отдал Пальме, но этого ведь мало – ей надо было кормить своих пятерых щенков, сосисок надо много, целый килограмм, а лучше мясо.
У матери на плите в большой синей кастрюле варился бульон. Мяса там было немного, в основном большая голубоватая кость. Женька выловил кость, срезал с нее мясо и отнес его во двор Пальме. Собачка обомлела от такой роскоши, схватила кусок и залезла с ним под гараж. Женька даже засмеялся от радости за нее.
- Жека, тебя мама ищет, - крикнул рыжий Сашка, проезжая мимо на черном ржавом велосипеде. Сердце тяжело ухнуло и замерло – обнаружила! Женька нехотя поплелся домой.
Мать стояла посреди кухни. Ее худые узловатые руки, похожие на витые серые веревки, безжизненно свисали по бокам, в правой она держала грязное кухонное полотенце.
- Ты куда, паршивец, мясо дел? Говори!
- Я, мам… там Пальма, у нее пять щенков…
По лицу хлестко ударило влажное грязное полотенце. Женька отшатнулся и закрыл лицо руками. Удары шли один за другим, пока он, пятясь, не перешагнул порог кухни. Тут мать всхлипнула, упала на табурет и уронила голову на сложенные на столе руки. Худые плечи беззвучно затряслись. Женька тронул ее за плечо:
- Мам, прости меня, я больше не буду.
Она обернулась. Белесые брови стояли домиком, совсем как у Пальмы.
- Не будешь? Жрать ты больше не будешь! Иди вон с глаз моих! Обеда не будет! И ужинать можешь не приходить!
Женька понял, что она снова заводится и потихоньку вышел из квартиры.
Было жарко, сразу захотелось пить.
Женька тихо поплелся к колонке, попил почти горячей воды, умылся, облил ноги. Стало легче, и Женька решил пойти в маленький городской парк через дорогу, чтобы не слышать, как других детей зовут обедать. Обед-то ему не светит.Что ж, придется потерпеть.
Путь к парку лежал через большой школьный двор, на который по выходным жители соседнего частного домика выпускали попастись своих индюшек. Женька боялся этих больших некрасивых птиц, особенно индюков. С клюва у них свисала фиолетово-синяя кожаная сопля, которая тряслась и раскачивалась от злобного клекота. Ноги у них были бледно-голубые, чешуйчатые, перья – иссиня-черные, взъерошенные. А глазки – маленькие, желтые, как у сумасшедшей бабки-сторожихи с рынка. Говорят, она топила новорожденных котят в ведре, а потом мыла ими пол. Но сейчас все индюки спали в пыли в тени акации, и Женька без происшествий быстро перебежал через двор на улицу.
На улице тоже было тихо и пустынно.
Проехал старенький автобус, обдав пылью и запахом бензина спящего на остановке толстого дядьку с накрытым газетой лицом. Звонко шлепая босоножками, прошла бойкая белокурая женщина с тяжелой сумкой в руке.
И тут Женька увидел Ее. Девочка выходила из «Гастронома». На ней было клетчатое платье, белые босоножки и белая панама, в руках – авоська с молоком и хлебом. На худых ногах выделялись помазанные зеленкой коленки.
Женька почувствовал, как заливается краской. Он быстро спрятался за широкий ствол тополя и подождал, пока Она пройдет до перекрестка, вышел из-за дерева и пошел за ней.
Он влюбился уже давно - в середине четвертой четверти. Она училась в 6-А, а он во 2-Б и это разделяло их сильнее всех границ мира. Она и не знала о его существовании, а он… Он тихо вздыхал, когда специально ходил мимо их класса. Вот и все, что он мог себе позволить, но даже это было очень волнительно и очень–очень секретно, об этом не знал никто. Эту тайну он не доверил бы никому на свете. Даже отцу. А может быть, ему и доверил, если бы только он пришел. Может быть, только отец и понял бы его, ведь он тоже любил мать, а она его выгнала.
Звали девочку необыкновенно – Инна Марченко. Марченко Инна… Как чайки кричат.
Она дошла до перехода, перешла на другую сторону и встала в небольшую очередь за квасом. «Московское время четырнадцать часов сорок три минуты», - трескуче сообщил транзистор в руках длинного и очень загорелого парня в очереди, и заиграла приятная мелодия. Женька встал в конец очереди и смотрел на Иннины босоножки – их белые перепонки красиво выделялись на загорелой тонкой стопе.
Вдруг резкий крик прервал идиллию:
- Кошелек пропал! Да я только что его в сумку положила, я помню! – толстая тетка в полосатом платье развернулась и уставилась на длинного парня и Женьку.
Вся очередь пришла в движение, все проверяли свои кошельки, подозрительно переглядывались, поворачивались к концу очереди.
- Это он! – жирный розовый палец указывал между Женькой и длинным парнем.
Инна огромными серыми глазами смотрела прямо Женьке в лицо, и он почувствовал, как снова заливается краской от самой макушки до пяток. Сознание того, что он краснеет, вызвало яркую как молния мысль: «Она подумает, что это я украл!»
Тут длинный парень качнулся и побежал, перепрыгивая через лужи, широко, по-птичьи, растопырив руки. Очередь ахнула и уставилась вопросительно на Женьку. Женька оглянулся на парня, на очередь, и неожиданно для себя тоже побежал. Сзади раздался женский крик: «Милиция! Держи их! Это банда!»
Словно заяц, Женька петлял между урнами, скамейками, вырвал рукав из цепких рук какой-то старушки, отчего он треснул по шву, впрыгнул в отъезжавший от остановки автобус, и только тут задышал.
Людей в автобусе было много, стояла духота. Женька протиснулся к передней двери и хотел уже сойти на следующей остановке, как вдруг увидел отца. Он стоял рядом с какой-то молодой женщиной, сидящей на переднем сидении и державшей на руках толстого младенца. Женька уже было рванулся вперед, как отец ласково погладил этого младенца по лысой голове и положил руку на плечо женщины.
Женька даже рот открыл от страшной догадки. Это же получается вот к кому ушел отец. Это же получается, эта женщина отцу теперь вместо матери, а этот толстяк ему вместо Женьки?
Как ошпаренный он выскочил из автобуса на следующей остановке и по инерции пробежал еще целый квартал. В голове все кружилось – и щенки, и мать с полотенцем, и обворованная тетка, и позорное бегство на глазах у Марченко Инны, а главное – отец с чужой женщиной.
Женька заплакал – так жалко ему стало мать, себя, прошлую их жизнь, к которой уже никогда не будет возврата. Как же так может быть, как же осознать и пережить предательство самого любимого и близкого человека? Женька-то думал, что виновата во всем мать. Надо бы пойти к ней, попросить прощения, как-то загладить и свою вину, и отца.
Получается, одни они с матерью на всем белом свете, и некого им больше ждать, и некому верить. А еще собак любит! А сам хуже любой собаки! Собаки своих детей не бросают!
Женька не заметил, как дошел до школьного двора и оказался в опасной близости от индюшиной стаи, степенно вышагивающей вдоль тропинки к своему дому. Он их и заметил-то только когда услышал настороженный клекот огромного птичьего главаря. Тот косился недобро и бочком продвигался в сторону Женьки. «Надо бежать!»- решил Женька и рванул к школе. Индюк, видимо, на это и рассчитывал. Растопырив крылья, он как страус погнался за Женькой и, победно гукнув, больно ущипнул его за ногу.
Непонятно откуда выскочила на шум хозяйка индюков. В руках она держала большой таз и веревку с прищепками. В три прыжка тетка оказалась рядом с Женькой и хлестнула его по ногам связкой прищепок. По левой икре теплой струйкой побежала кровь. Женька взвыл от боли, несправедливости и, что есть прыти, побежал к дому, приволакивая раненную ногу.
Во дворе было пустынно. Наверное, все ушли обедать и спать. Откуда-то доносился монотонный голос диктора радио. Пахло жареной рыбой. И почему считается, что это неприятный запах? У Женьки аж живот скрутило от голода. Он так и видел шипящую на сковородке с коричневой корочкой рыбку! С черным хлебом, с хрустким маленьким огурчиком. Эх! Но мать не велела появляться домой до вечера. Пришлось сглотнуть набежавшие слюнки. Надо потерпеть.
Женька решил проверить – как там Пальма. Он подошел к гаражу и почмокал. Тихо, пусто.
Тогда Женька засунул в яму руку – тихо, рука ни на что не наткнулась.
От страха прошиб пот. Мальчишки говорили, что кто-то из жильцов грозился вызвать живодеров. Неужели они приезжали, пока его не было? В голове замелькали страшные картины отлова бедных маленьких щенков.
Это была последняя капля. Все. Это все. Нету мочи терпеть!
Женька забился за гараж и зарыдал во весь голос. Он размазывал кулаком слезы по лицу, потом вытирал кровь с ноги и через несколько минут на опухшем лице уже были следы и крови, и грязи. В эти минуты Женька ничего не видел и не слышал. Слезы застили ему глаза, собственные рыдания перекрыли все звуки мира. Горе поглотило его целиком, так страдают только дети - отчаянно, безутешно, безнадежно.
Когда плачь перешел в икоту, Женька ощутил чьи-то прикосновения. Он вытер глаза и различил рядом морду Пальмы. Она лизала ему лицо, руки, ноги. Тонко посвистывая носом, собачка, как своего щенка, утешала мальчика.
- Пальмочка, ты жива? – Женька прижал к себе мохнатое грязное тельце. Пальма положила морду ему на плечо и замерла.
Так и сидели они, обнявшись, среди пыльных лопухов, отгороженные от всего мира заборами и гаражами – маленькая несчастная собачка и маленький несчастный мальчик, несправедливо и жестоко обиженные этим миром.
***
Пройдет много-много лет, мальчик вырастет, но он никогда не забудет этот день, день, когда, казалось, от него отвернулся весь мир. Когда у Женьки родится свой сын, однажды вечером он принесет домой маленького лохматого щенка:
- Держи, малыш, это тебе. Подобрал за гаражами. Давай назовем его Пальма.