С Натальей Митрофановной я познакомился вот при каких обстоятельствах.
Это было много лет тому назад. После смерти отца нас у матери осталось семеро – мал мала меньше. Поскольку прокормить такую ораву и тем более собрать старших в школу мать не могла, органы опеки посоветовали ей отдать старших детей в интернат, а младших оставить при себе. Бедная моя мама, как ни печалилась, а согласилась на этот шаг – другого выхода не было. Не могла же она допустить, чтобы дети голодали и мёрзли, ходили в школу в одном тряпье и терпели бесконечные издевательства знакомых и незнакомых добрых людей. Тем более что детский дом находился в пределах досягаемости – в соседнем селе, и мать могла хотя бы изредка навещать своих чад, да и мои две старшие сестры и брат могли приезжать домой на каникулы. В общем, посчитали это самым благоприятным выходом из трудной жизненной ситуации, как теперь говорят чиновники.
Со мной было сложнее – я был средний, мне шёл шестой год, и через год я должен был пойти в первый класс. Мама никак не могла решиться – отдавать ли меня в интернат или оставить при себе. Наслушавшись рассказов старших своих родных о том, как замечательно и интересно в детдоме, я тоже стал настойчиво проситься в детдом, который представлялся мне раем на земле: и кормят вкусно, и одежду дают бесплатно красивую и добротную, и в походы ходят, и у пионерского костра собираются, и кино смотрят.
В конце концов, мои капризы были вознаграждены, и мать решилась отдать меня в интернат, хотя бы на какое-то время. «Ну, куда тебя такого маленького?» - причитала мать, хотя все бумаги уже подписала, а вскоре и машина пришла из детдома за мной. До начала учебного года оставалось ещё несколько дней, но воспитанники уже мало-помалу собирались с каникул, которые провели, видимо, в своих семьях. Учитель рисования, Филипп Андреевич, от нечего делать (уроков ещё не было) вознамерился написать мой портрет. Портрет – это, пожалуй, слишком громко – детдомовский художник делал лишь карандашные наброски: получалось очень похоже, только выражение лица было слишком грустное и серьёзное для пацана. Уж не знаю, чем привлекла его моя физиономия, но пару дней подряд мы просиживали с ним в классе – я позировал, он сидел напротив и рисовал в альбоме, добиваясь ему одному известного результата.
На третий день Филипп Андреевич попросил меня сходить в сельский магазин, это недалеко от интернатовских ворот, чтобы купить мягкие карандаши для рисования. Художник дал мне монету в пять копеек, и я отправился в первое самостоятельное путешествие в незнакомой местности.
В магазине смешанных товаров была очередь. Женщины, как всегда, выясняли отношения, переругивались и толкались, никак не умея договориться о спокойном продвижении к прилавку. Наверное, потому, что каждая боялась: именно ей не достанется дефицитной сметаны или двухсотграммового кусочка колбасы, который установлено было давать «в одни руки». Я прилепился в самом конце бурлящей очереди, зажав в кулачке свой пятачок.
Очередь двигалась медленно, потому что много времени уходило на споры, в которые неизбежно вовлекалась и продавщица, она время от времени угрожала: «Будете драться и ругаться, вообще отпускать не стану!». Очередь ненадолго стихала, но вскоре какая-нибудь нетерпеливая возмутительница спокойствия опять проявляла излишнюю прыть и пыталась протиснуться вперёд. Наблюдать эту картину было интереснее, чем сидеть в пустом классе с учителем, который то молчал, то доставал меня вопросами.
И вот в магазине появилась она. Женщина неопределённого возраста в светло-коричневом костюме, из-под пиджака выглядывала белоснежная кофточка с отложным воротником и рюшами спереди. Белые туфли на каблуке и круто взбитый шиньон на голове дополняли этот портрет самоуверенной и немного высокомерной дамы и делали её очень непохожей на местных бестолково одетых и неухоженных женщин.
– Здравствуйте, Наталья Митрофановна, – подобострастно загалдела очередь. – Проходите, пожалуйста!
Только что принимавшие участие в потасовках местные колхозницы потеснились, чтобы дать ей пройти к прилавку. Однако Наталья Митрофановна не торопилась, обратив внимание на меня, стоявшего в хвосте и не очень заметного:
– А ты что тут делаешь? Новенький? Из интерната? Воровать пришёл? – вопросы сыпались из неё как из пулемёта, так что я не успевал вставить ни единого слова. Наконец, она потребовала: – Отвечай!
– Меня Филипп Андреевич отправил в магазин, чтобы купить карандаши. Мягкие, для рисования. Вот, – я разжал ладонь и показал пятачок, чтобы доказать, что я никакой не вор, а тоже покупатель.
– Дайте ему карандаши, пусть идёт, – повелела Наталья Митрофановна продавщице, и та уже ласково, насколько ей позволяла высокая должность завсельмагом, обратилась ко мне:
– Тебе какие карандаши?
– Мягкие, простые, – я положил пятак на прилавок, она дала мне два карандаша и одну копейку сдачи.
Наталья Митрофановна уже по-хозяйски расположилась напротив продавца и продолжала повелевать, когда я выходил на улицу.
Оказалось, что таким образом я познакомился со своей будущей учительницей и классной руководительницей, грозой всех детдомовских пацанов и девчонок тоже. Её дом стоял как раз напротив ворот интерната, и вся его территория была перед окнами Натальи Митрофановны как на ладони. Впрочем, в окна ей заглядывать не очень-то приходилось – целыми сутками она пропадала в интернате, уходя с работы порой только после отбоя, когда мы уже засыпали. Девчонки позже рассказывали, что у неё есть сын трёх или четырёх лет, только с кем он оставался на целый день, не знали – наверное, с бабушкой. Школьники за глаза называли грозную учительницу Митрофанушкой.
Вскоре после начала учебного года к нам в детдом приехали шефы – спонсоры, как теперь говорят. Это были представители двух-трёх предприятий, которые прибыли не с пустыми руками, а привезли подарки: проигрыватель грампластинок для пионерской комнаты, картину про Ленина в Горках с детьми и стопку книг для библиотеки.
Важные дяди и тёти говорили речи о доброй Партии, которая заботится обо всех нас и создала нам такие замечательные условия для учёбы и развития. Только меня это не очень радовало – я всё ещё находился под впечатлением первой половины общешкольной линейки.
До приезда шефов директор произнёс грозную речь о нарушителях дисциплины и заставил всех мальчишек вывернуть карманы, потом прошелся по рядам и внимательно рассмотрел содержимое. У кого обнаружил в карманах махорку, заставил выйти вперёд и жевать табак. У ребят наворачивались слёзы на глаза, но директор был неумолим: он заставлял жевать и глотать махорку. Одного пацана даже вырвало тут же, в школьном коридоре. Ему дали тряпку и заставили убирать за собой, а остальным директор сделал строгое предупреждение: «Ещё раз замечу, что курите, - отправлю в колонию для несовершеннолетних. Там с вами чикаться не будут!». Что такое «чикаться», директор не пояснил, но я понял, что будет хуже, чем на нашей линейке…
Линейка проходила в длинном школьном коридоре, где выстроились все наши восемь классов, последними были первоклассники, соответственно, я как самый маленький ростом стоял в хвосте общешкольного строя.
От грустных размышлений меня разбудил чей-то участливый голос:
– А ты, малец, что такой невесёлый? У вас сегодня праздник, а ты чуть не плачешь! Посмотри, сколько подарков школе привезли!
Мужчина даже взял меня на руки и спросил:
– А ты какой бы хотел подарок?!
– Лисапед.
– Что-что?!
– Лисапед, – тихо повторил я. – Такой трёхколёсный, чтобы можно было из него сделать двухколёсный, и чтобы был звонок и сиденье кожаное. И фонарик спереди…
В общем, обрисовал я свою мечту как мог.
– Ладно, будет тебе велосипед, но в следующий раз. Хорошо?
Мне не оставалось ничего, кроме как согласиться.
С этого момента я почти каждый день в свободное от уроков время стоял у железных интернатовских ворот и подолгу смотрел на дорогу – не едут ли шефы? Однажды Наталья Митрофановна увидела меня за этим, без сомнения, глупым занятием и сделала серьёзное внушение, чтобы я не тратил время зря и что когда к нам приедут шефы, она известит всех заранее.
Шефы появились во второй раз только к Новому году. Как уже было заведено, вся школа выстроилась на линейку. Опять звучали речи о том, как хорошо в Стране Советской жить, и как о нас, детях, заботится Партия, которую мы все должны благодарить за счастливое детство. Я был не против благодарить кого угодно, потому что увидел среди подарков, которые будут вручать, свою мечту – обещанный велосипед. И тот добрый дядька стоял рядом. Оказалось, что это был первый секретарь райкома Партии. В заключение своей речи он сказал:
– В прошлый раз я обещал тут своему маленькому другу подарить велосипед, вот мы привезли этот подарок. – Он разыскал меня глазами. – Подойди сюда, держи. Нравится?
У меня не было слов, от волнения даже не мог сдвинуться с места. Выручила Наталья Митрофановна:
– Ну что же ты? Скажи спасибо Евгению Николаевичу! Возьми велосипед. Но помни: он не только твой, но всей школы, всех ребят…
Мой «лисапед» решили поставить в пионерской комнате. И, так как стояла зима, покататься можно было лишь в просторном коридоре спального корпуса, в котором и находилась пионерская комната. После уроков мы частенько бывали там: играли в шашки и шахматы, читали, разучивали стихи и песни или просто дурачились, если куда-то отлучались воспитатели.
Зимние каникулы многие из нас провели дома, и я в том числе. Как бы ни было хорошо в интернате, а дома – лучше. Потому что дома мама, и это обстоятельство перетягивало все плюсы детдома: не надо было ни вкусной еды, ни хорошей школьной формы, ни кино, ни увлекательных мероприятий, когда рядом мама. Но всё хорошее когда-то кончается, закончились и каникулы. В детдом я тоже торопился ехать, ведь там меня ждал мой велосипед.
Мать передала меня дежурному воспитателю, а сама той же машиной вернулась домой – шофёр даже не заглушал двигатель, ожидая её. Первым делом я помчался в пионерскую комнату, но там меня ждало разочарование – велосипеда не было. Воспитательница ничего не смогла ответить на вопрос, куда подевался мой «лисапед», и только развела руками, дескать: что я могу поделать?!
С трудом я дождался начала занятий и на первом же уроке спросил Наталью Митрофановну про велик: куда он пропал?
– Ну что ты со своим великом, достал уже. Нет – значит, нет. Всё равно сейчас зима, кататься не будешь. И вообще: ты на уроки пришёл? Вот и занимайся, а про велосипед забудь!..
Лицо у нашей «класски», и без того вечно недовольное, на сей раз было перекошено от злобы – можно было подумать, что это я украл велосипед и мне грозит за это самая суровая кара. Но наша Митрофанушка просто сказала «Садись!» и продолжила урок…
Велосипед не появился ни на другой день, ни на третий, и спрашивать о нём воспитателей и тем более свою классную руководительницу я боялся. Перед сном я представлял, как наступит весна, и мы будем кататься на нём по ограде интерната, а, может, даже и по улице, если разрешат.
На уроках Наталья Митрофановна становилась ко мне с каждым днём всё придирчивее и постоянно старалась уколоть меня обидными прозвищами и замечаниями:
– А ну-ка, кто сейчас пойдёт к доске? К доске пойдёт…, – она делала томительную паузу, а потом с удовольствием ставила жирную точку в клетке против моей фамилии: – А пойдёт наш самый лучший зубрила…
Она называла мою фамилию, и все смеялись. Позже, став взрослым, я понял: учитель при желании может как угодно манипулировать классом, чтобы создать невыносимо негативное общественное мнение вокруг той или иной персоны. В чудовищно большой мере власть педагога сродни власти какого-нибудь тирана, и люди с не очень высокими моральными принципами, с моей точки зрения, просто не имеют права быть педагогами. Но тогда, в свои семь лет, я, конечно, не мог думать о таких вещах. Я просто выходил к доске и читал стихотворение, которое задавали «на дом». При этом зубрить мне вовсе не приходилось, потому что я легко запоминал стихи, для этого мне достаточно было два-три раза прочитать вслух или про себя творение из трёх-четырёх строф. Но как бы я ни старался, Наталья Митрофановна в итоге делала замечание:
– Поставила бы пять, но, думаю, четвёрки хватит – читал без выражения, – выносила она приговор.
Мне было, конечно, обидно, но причину такого отношения я постичь не мог, и слава Богу!..
Мало-помалу время шло, и наступил долгожданный май. Скоро каникулы! Мы радовались яркому солнцу, наступившим теплым дням, весёлому гомону птиц, даже свежей зелени на обочинах дорог. Сопки вокруг посёлка стали ярче и рельефней, потому что тёмные пятна хвойных вечнозелёных сосен и елей уже перемежались светлыми радостными тонами свежей зелени лиственных деревьев. Весна!
Но в один из майских дней случилось невообразимое. До сих пор стоит в глазах картина того ужаса, которому почти все детдомовцы стали свидетелями. Я уже говорил, что дом Натальи Митрофановны находился как раз напротив ворот интерната. Однажды нашу учительницу срочно вызвали с уроков, она бросилась бежать, даже не надев верхней одежды. Мы гурьбой выскочили сначала на крыльцо, а потом и побежали к воротам. То, что мы увидели, было выше наших сил, и вскоре воспитатели загнали нас в спальный корпус, запретив выходить на улицу.
А увидели мы вот что: около дома учительницы произошла авария, какой-то водитель стоял на коленях у обочины и плакал, как ребёнок. Напротив него, на другой стороне дороги, тоже на коленях, стояла Наталья Митрофановна. Мы её даже не сразу узнали – волосы растрёпаны, взгляд какой-то дикий, затравленный, а что она кричала, даже и не вспомнить!.. Она держала на руках тельце своего четырёхлетнего сына и собирала с проезжей части одной рукой какие-то красно-серые сгустки, пытаясь уложить их на место, в маленькую черепную коробку, которая от удара была наполовину размозжённой. Рядом лежал покорёженный велосипед.
В спальном корпусе мы долго не могли придти в себя и даже не обсуждали происшествие – настолько все были шокированы произошедшим. Ночью мне приснился кошмар: будто это я еду на велосипеде по улице, а навстречу мне мчится с огромной скоростью грузовик с испуганным водителем за рулём. Я проснулся, слава Богу, за секунду до столкновения. Но потом долго боялся заснуть. Огляделся по сторонам – никто не ворочался, все потихоньку сопели. Вскоре и я заснул.
Целую неделю уроки у нас вела воспитательница, а когда пришла Наталья Митрофановна, мы поразились произошедшей в ней перемене: она не красилась, волосы были уложены кое-как, на плечи была накинута какая-то старушечья шаль, и сама она сразу постарела. И хотя она не ругалась, не повышала голос, тишина в классе была гробовая. Охотников нарушить дисциплину так и не появилось до конца учебного года.
Вскоре мы разъехались на каникулы, а к 1 сентября мне уже не нужно было возвращаться в детдом – мама вышла замуж, и отчим, переписав всю ораву на себя, перевёз семью в другой район, где ему предложили хорошую работу…
Лет через двадцать я приехал в село, где раньше был наш детдом, – интернат, оказывается, расформировали давным-давно, осталась только школа для сельских детей. Я поинтересовался, как живёт Наталья Митрофановна, и мне рассказали, что вскоре после того случая у неё умерла мать, она осталась одна, стала чудить и в конце концов сошла с ума, её даже продержали несколько месяцев в психбольнице, но позже отпустили – не буйная, и ладно. Потом у неё случился пожар – дом сгорел, и она стала жить, где придётся. Сердобольные старушки давали ей кров, добрые люди – старую одежду и обувь. Питалась тоже, чем придётся: кто даст кусок пирога, кто краюху хлеба. Когда я увидел её воочию и поздоровался, она меня, конечно, не узнала. Я не стал ей напоминать о себе – зачем?