Старый Корней покинул грешную землю в возрасте девяноста восьми лет – «насыщенный жизнью».
Почти целый век орошал он эту землю своим потом и кровью: пахал ее, засевал зерном, воевал на ней, хоронил в ее недрах отца своего, и мать, и жену, не уступившую его душе дорогу на небеса. За все это сподобился увидеть свое потомство до четвертого колена – вплоть до праправнуков. А дальше стало неинтересно – дальше уже вроде и не родня.
Было у Корнея двое сыновей, и пошли от них две ветви, такие разные, непохожие, будто и не питались они соками из одного ствола. Старшего сына, Андрея, звали на селе почетно – Корнеев сын, а младшего – просто Степашка. Пошли у них дети – Корнеевы и Степашкины. Так и записал, не разобравшись, в церковной книге малограмотный поп в их Немировке, так потом, после пожара, слизавшего все сельсоветские бумаги, перенесли церковную запись в метрику. Корнеева ветвь была здоровой и плодоносящей. Люди почитали за честь отведать с нее, и род укреплялся естественным порядком. А ветвь Степашкина была рада любому, кто не погнушается. Однако тоже плодилась, хоть и дробно, да буйно. И в четвертом колене случился у Степашкиных отпрыск, не пожелавший мириться с таким положением. С юных лет он стал тянуться все выше и выше, обгоняя умом своих сверстников, и постепенно прикрыл собою былые ошибки природы. Так говорили сельчане, изредка вспоминая теперь уже городского Степашкина. Но старому Корнею это не грело душу, выстывающую в одиночестве. Он перестал воспринимать жизнь на прежде такой понятной земле, с которой уйти можно только лишь к Богу. И когда Господь Бог призвал его, Корней никого не обременил долгими сборами. Легко переступил он рубеж, легко и забыли его, не надрывая сердца в печали.
***
Кому-то Бог дает рыбу, кому-то – удочку, иному – и то, и другое. Ей же – лишь удочку, всегда – удочку, когда бы ни попросила. Словно в насмешку за имя – Надежда. Закидывай, мол, и надейся – авось вытащишь карася. Однажды она закинула – и вытащила... Пескарика. Прикормила от жалости, пригрела и не заметила, как стала его женой. Надежда Пескарик – смешно, если вдуматься. Но вдумываться было некогда: на носу госэкзамен – ночами корпела сама и подтягивала по английскому языку своего Пескарика. У него было скверное произношение и великолепная способность засыпать в любом положении, хоть вниз головой. Она тормошила его щуплое, вялое тело и ругалась, как пьяный извозчик. На русском.
– Ты грубая, вульгарная баба, – сказал ей однажды полусонный Пескарик. – В твоей Немировке, видать, все бабы такие, немирные. Плетью обуха не перешибешь. – И вскоре он мирно уплыл в тихие воды, оставив на память кучу долгов и неказистую, как и сам, фамилию.
Надя немножко поплакала – чего уж скрывать. Но тут Бог протянул ей удочку – и она вытащила себе... билет в Америку. Прямо так вот и есть – в Соединенные Штаты. Иняз – альма-матер – посылал ее на четыре месяца для стажировки. Это значит, следующим шагом станет аспирантура. Будущее вытанцовывалось. С одной стороны, это успокаивало, а с другой – навевало скуку, как всякая определенность. Надя решила не заглядывать так далеко, тем более что сейчас было куда заглядывать и поближе. Тот, кто пробивался сквозь острые чиновничьи рогатки, знает, о чем речь. Наконец все утряслось, пора было заглянуть еще и в свой кошелек – надо же приодеться в дорогу. Результат привел ее в уныние. Но ненадолго. В свой жизненный багаж Надя походя прихватывала наиболее оптимистичные философские постулаты, и один из них утверждал, что безвыходных ситуаций нет. Надя проверила – действительно, при спокойном размышлении всегда можно найти выход. Или он сам найдется, если хватит терпения и времени подождать. Время поджимало, ждать было некогда, а потому она стала размышлять. Первое, что пришло в голову, – можно обратиться к родителям. Они живут в районном городке, оба работают: мама – врачом на санэпидстанции, папа – мастером по ремонту бытовой техники. Не шикуют, конечно, а и нужды, как другие студенты с периферии, Надя не знала. Можно-то можно, да язык не повернется. Выучив дочь и выдав ее замуж, папа с мамой облегченно вздохнули и вскоре взяли к себе из деревни престарелого дедушку, папиного отца. Оставшись вдовцом, он сильно затосковал, стал чахнуть от неприкаянности и ненужности своего существования. Дедушка был словоохотлив, любил поучить, слыл в деревне рачительным хозяином – и вдруг все рухнуло. Сначала распался колхоз, на смену ему пришли молодые оборотистые фермеры, заняли лучшую землю, накупили техники, отгородили заборами свои, по меркам деда, дворцы. Нарушился привычный уклад деревни, мужики стали по-черному пить, женщины быстро превращались в старух и уходили из этого чужого для них мира. Ушла и Настасья вслед за товарками, как сговорилась. Дедушка обижался на нее – кинула, таки кинула одного. Когда Надя вышла за своего Пескарика, дед немного приободрился, стал ждать внучат. Надя так и не посмела сказать, что Пескарик уплыл навсегда. А мужней жене не пристало просить денег у отца-матери, стыдно. Тем более что комнатенку они Наде купили – в приданое. Выгребли, наверняка, все дочиста.
Лизка, подружка Надина, деньгами не помогла – откуда ей взять? – а совет дала дельный:
– Думаешь, в Америке, как у нас, расфуфыренные котируются? Возьми джинсы, маечку, свитерок – и будет о-кей.
По части одежды Лизка оказалась права, но «о-кей» без достаточных денег в Штатах не катит. Надя поняла это очень скоро. Пришлось хвататься за постулат: кто спрашивает, тот не блуждает. Нашлись и в Америке отзывчивые люди, подыскали ей приработок. В маленьком кафе, где завтракали всегда одни и те же, средней руки, посетители, она делала бутерброды. Хозяин сначала подозрительно относился к русской, платил мало, предполагая, что при такой работе всегда что-то в рот попадет. А Надя уже глядеть не могла на эти их сэндвичи. И однажды на свой страх и риск тайком испекла картофельную бабку, по маминому рецепту, разрезала ее на кусочки, как разрезают торт, и предложила завсегдатаям кафе. Не привыкшие к домашней пище американцы пришли в восторг от нового блюда...
Вот что хорошо «у них» – никому в голову не придет, что можно воспользоваться за просто так чем бы то ни было: чужой идеей или чужим трудом. Надя получила свою мзду – и за возросшую клиентуру, и за рецепт «заморского блюда». Слава Богу, хозяину было невдомек, что его заведение дает этой русской такие уроки разговорного языка, каких не получишь на самых продвинутых курсах. А это, в сущности, главное, за чем ехала.
Гуд бай, Америка, жить нужно дома.
***
Тот, кто с утра ввязывается в перепалку с женой, – глупый осел. Так, в третьем лице, честил себя Виктор Петрович по пути на работу. Водитель Паша – рыжий, юркий паренек – молча бросал короткие взгляды на своего «шефа». Смекнул, хитрюга: чуть не угадаешь со словом или интонацией – станешь громоотводом. Лучше переждать, «шеф» сговорчив и незлобив, но вспыльчив, когда дело касалось жены, а не работы. Видимо, профессию Виктор Петрович выбрал правильно, а жену нет. Паше, во всяком случае, она не нравилась. Вера Ивановна не могла быть красивой даже в молодости. Блеклый пучок волос на голове, глубоко в глазницах – два круглых бесцветных шарика, толстые бесформенные ноги... К Паше относится свысока. Хорошо, что «шеф» редко балует ее служебной машиной.
– Виктор Петрович, приспустить вам стекло? – позаботился Паша. – С утра уже парит. – «Шеф» был грузным, рыхловатым мужчиной, пот стекал у него по вискам – а что-то днем будет?
– Кондишен включи, а окна задрай, – распорядился Виктор Петрович. Как все полные люди, он опасался сквозняков. – Слушай, ты не знаешь, когда у нас Петров день?
«Пронесло», – тайком выдохнул Паша.
– Как не знать? Это же мой день. Да и ваш наполовину.
– Что ты имеешь в виду?
– А то – день святых апостолов Петра и Павла. Вы – Петрович, а я – Павел. Этот праздник в числе, всегда двенадцатого июля. Самая жара, а все вяжутся, проставу требуют. Хоть не живи.
– Живи, Паша, живи. Тебе еще долго жить, много ошибок успеешь сделать. Но бойся главной – не женись рано. Жениться надо с умом, а какой у вас ум, у птенцов, одни эмоции. Завалишь девицу, или она тебя, и думаешь – все, слаще ее ничего нет на свете. А она: я беременна... Тут уже, братец, совесть твоя подключается. И пропал. Повязали. Век эти путы до конца не развяжешь. Во как...
Серебристая «Мазда» вильнула за поворот, обогнула цветочную клумбу и встала как вкопанная в двух метрах от заводского крыльца.
– Лихачишь, – качнул головой Виктор Петрович.
Паша сделал вид, что не услышал. Мухой облетел машину, открыл дверцу. День начинался ровно, у Паши на это нюх.
Директор завода двигательных установок Виктор Петрович Степашкин приезжал на работу рано. Не спеша всходил на крыльцо. Дверь перед ним автоматически открывалась, и он вдыхал запахи свежевымытого пола, фикусов и лиан в кадках, вслушивался в гулкую тишину коридора. Скоро здесь пробудится жизнь – захлопают двери, зацокают каблуки, загомонят голоса управленческого персонала. Вахтер у турникета, отделяющего заводоуправление от производственных территорий, приподнял козырек бейсболки: «Доброе утро, Виктор Петрович». Он уже изготовился к потоку рабочих, которые вот-вот хлынут на смену. Только вахтер да директорская секретарша Тамара Андреевна встречали Степашкина по утрам. Он не приказывал секретарше появляться в такую рань, но был рад, что она сочла это своей обязанностью. Тамара Андреевна была женщиной спокойной, расторопной и неизменно тактичной, он мог положиться на нее без лишних слов и распоряжений. Не раз прикрывала она своего директора от излишне назойливых посетителей, знала, как ответить на неприятные телефонные звонки, дорожила его временем и здоровьем, чувствовала его настроение. Поэтому не заменил он ее на молодую длинноногую фифу, когда пошло такое поветрие. Со временем мода миновала – фифы хороши в сауне, а не в офисе, где нужно вкалывать, не развлекаться. Он был рад своей дальновидности – не потерял ценного работника.
Приемная была просторной и светлой, но худенькая, не приметная с виду Тамара Андреевна, тем не менее, не терялась в ней, как не теряется хозяйка на своей кухне. Степашкин застал ее у компьютера, поднял руку и сделал жест раскрытой ладонью: «Сидите, сидите, мне пока ничего не нужно». Но ей хватило одного взгляда, чтобы понять: нужно.
– Сделать вам чаю, Виктор Петрович? И к чаю все есть, я закупила к приезду высоких гостей.
– Я сам, сам. – Ему стало неловко от ее прозорливости. Он знал, что она о многом догадывается, но не до такой же степени...
– В комнате отдыха все найдете, Виктор Петрович...
Наверно, ему подошла бы такая жена – упреждающая желания и разделяющая заботы. Но женился он слишком рано, чтобы это знать. Вера была девушкой бойкой и норовистой, как необъезженная кобылка. А чего тут кривить душой – любил он, и любит, обуздывать. Как все мужчины. И как все, не верил, не думал, что узду потом, в обиходе, повесят на твою шею. Пока не висит ничего другого, это вроде бы не тяжело – так, игрушка для взрослых. А с годами нанизываются обязательства, проблемы, растет ответственность – и даже такая крепкая шея, как у него, иногда клонится вниз.
Он включил электрический чайник, достал из встроенного в стену небольшого холодильника несколько бутербродов. «Высокие гости», о которых напомнила Тамара Андреевна, прилетят из Москвы ближе к полудню. Он успеет еще пройти по цехам, лично проверить, все ли в порядке, не зацепится ли «свежий глаз» за какую-нибудь мелочь, которая станет потом ложкой дегтя в бочке меда. Они мастаки на подковырки, а в устах начальства даже мимолетная насмешка или ирония отдается на самолюбии болезненным уколом. Конечно, всего не ухватишь, его глаз, как говорится, замылился, привычных вещей не замечает, надо бы отстраниться от главного, а это сейчас непозволительная роскошь. Выставка в Монреале уже на носу, экспонат должен быть безупречен. Комиссия из Москвы наверняка найдет какой-либо изъян – для того и едут, не по головке же гладить. Придется дорабатывать, шлифовать, а это хуже всего. «Лучшее – враг хорошего» – ему ли, конструктору по профессии, этого не знать. Пытался свои опасения внушить Вере, чтобы забеспокоилась, сказала, что все обойдется, может быть, обняла. Но от нее веяло безразличием, еще более ощутимым, чем обычно. И только утром он понял, в чем дело. На завтрак ему выдали чай с сухарями и овсяную кашу без масла. Он отодвинул тарелку, едва сдерживая раздражение.
– Поджарь мне яичницу с беконом. Сегодня комиссия из Москвы, неизвестно, удастся ли перекусить за день.
Вера поджала губы и укоризненно посмотрела на мужа.
– Что? Что? – взорвался он. – Опять пост? Вроде, все большие праздники позади, до Рождества к колбасе прикасаться можно.
Оказалось-таки – пост. Никак он не может запомнить. Кто бы подумал, что та веселая, норовистая кобылка, залпом выстрелившая ему двух дочерей-погодок, превратится со временем в понурую гусыню. Дочери вышли замуж, внуков еще нет, и Вера ощущает пустоту жизни. Он понимал это, но помочь ей ничем не мог. Когда-то Вера окончила экономический факультет, но вся ее экономика свелась к его зарплате. Ничего она, по сути, не умеет, а умеющих презирает – в коллективе не приживается. И когда Вера неожиданно для него зачастила в церковь, он даже обрадовался: пусть; благочестивая женщина – это надежный тыл. Но покоя в семье он не обрел. Вера занялась и его душой. Занялась неумело, с той безоглядной навязчивостью, которая отличает любого фаната. Он стал сомневаться в искренности ее веры, считал жену фанаткой от безделья. Ничего, кроме отторжения, это не вызывало.
Виктор Петрович так и не завтракал – выскочил в прихожую, обулся и открыл дверь. Вера его не окликнула.
Покончив с бутербродами, он позвал секретаршу.
– Уберите тут, Тамара Андреевна, будьте любезны. А я пойду по цехам.
– Летучки сегодня не будет? – спросила она, сметая со стола крошки.
– Нет, надо готовиться. Каждый и без меня знает, что ему делать.
– Виктор Петрович... Я хотела у вас спросить...
– Так спрашивайте, в чем же заминка? – Он повернулся, готовый выслушать.
– Нам переводчик с английского не понадобится? Я подумала – прошлый раз вы в Канаде переводчика нанимали, говорили, что дорого обошлось.
Пожалуй, она подумала правильно. Переводчик понадобится не только в Канаде – завод налаживает контакты с заграницей, и его знаний английского становится недостаточно.
– У вас кто-то есть на примете? – догадался он.
– Да. – Тамара Андреевна покраснела. Не привыкла просить. – Есть молодая женщина. Она с моей дочерью в одном институте училась. Они и теперь дружат, правда, встречаются редко. Лизка моя экскурсоводом устроилась – проку не густо, но ей нравится. А вот Надежда... она дело другое. В Америке стажировалась, теперь в аспирантуре учится. На стипендию не особо-то разживешься... Но, если не подойдет, не беда. Я предложила на всякий случай...
– Надежда, значит? Что ж, звучит обнадеживающе, – сдержанно пошутил он. – Приводите свою протеже, посмотрим, что она может. Хорошо бы прямо сегодня. Пусть походит с комиссией, познакомится с производством. Технический перевод – это не школа, и даже не институт.
– Я понимаю.
Она понимает, сомнения нет. На всех совещаниях присутствует, наслушалась за многие годы. А для себя никогда не просила. «Я-то хорош, – укорил себя Виктор Петрович, – давно пора человеку зарплату прибавить». Он уже несся по коридору. Вахтер почтительно вытянулся во фрунт у турникета.
***
Кому-то Бог дает рыбу... а ей – всегда удочку. Конечно, и за это спасибо, прокормить себя можно. Но, в конце концов, устаешь. Обидно. Спрашиваешь у судьбы: «И это всё? Так всегда и будет? Скучно же, милая». А она молчит как чужая.
Когда позвонила Лиза, Надя занималась тоскливым делом: раскладывала свои скудные деньги по кучкам, и как ни тасовала, их на все не хватало. Большую часть поглощали коммунальные услуги... Где они, эти услуги? Стены в подъезде обшарпаны, лифт чаще всего отдыхает, почтовые ящики перекосились и не закрываются – листки с рекламой и пачки никому не нужных бесплатных газет вываливаются на пол. За окном – мусорные контейнеры, тоже переполненные, в них роются бомжи.
– Привет, американка. Что делаешь?
– Вешаю нос.
– Эй, эй, нос надо по ветру держать, подруга!
– То-то ты держишь...
– Я ленивая. Притом же, меня удача с детства стороной обходит. А тебе фарт. Помнишь, я обещала с мамой поговорить насчет твоей подработки? Так вот, быстренько собирайся – и на завод. Комиссия там какая-то, пройдешь боевое крещение.
– С ума сойти! Так сразу?
– Не будь занудой, тебя не в наложницы продают. Не понравится, повернешься – и наше вам, с кисточкой. Да, ты оденься скромнее, директор там старикан, лет чуть ли не полста. Мама говорит – строгий. Главное – сразу попасть в струю, а дальше – по его сценарию. На месте сориентируешься. Не тушуйся, но особо и не выпячивайся. Степашкин директором стал как-то случайно, не помню уже почему. А случайные люди, сама понимаешь, немного ущербны. Имею в виду психику. Так что, как любит приговаривать моя маманя: «Господи Иисусе! Вперед не суйся и сзади не отставай».
– А моя приговаривает по-другому: «Господи Иисусе! Куда несуся?..»
– Вперед несешься, покорять вершины... чего-то там. Я неважно училась, неважно и выучилась. Выручает веселый характер. Ты знаешь что – ты, если понадобится, подольсти там – словечко-другое...
– Я не умею.
– Научишься. «Не место красит человека, но человек перекрашивается ради места». Кто сказал? То-то же – и Лизка кое-что почитывает. Сказал Вадим Шершеневич, современник Есенина. Недавно в книжке наткнулась. Умные книжки раньше писали, не то что сейчас...
Надя прервала разговор – пора собираться. Лиза сама не остановится. Как ее экскурсанты терпят? Хотя гид, наверное, и должен быть таким – «язык без костей».
Тамара Андреевна поджидала ее у турникета, с пропуском в руках.
– Скорее, скорее... Видишь группу людей? – указала на ту сторону проходной. – Слева, в светлом костюме, – директор, Виктор Петрович Степашкин. Но ты к нему не подходи, держись чуть поособь, он в курсе... Погоди, – она запустила руку в карман пиджака, – вот блокнотик тебе и ручка. Записывай технические термины, какие услышишь, потом подумаешь над переводом. Но делай это по возможности незаметно. Хоть и сняли секретность, но у людей оглядка уже частью натуры стала. Ну, беги, беги, потеряешь из виду – заблудишься.
Надя осторожно ступала по цементному полу, стесняясь звука своих каблуков. По совету Лизы она оделась попроще – в строгий костюм болотного цвета и гладкую шелковую блузку. Волосы заколола «крабиком» на затылке. А обувь по привычке надела ту, в которой ходила в институт. Здесь она была неуместной.
Сначала комиссия прошла по цехам. За станками, за кульманами работали люди, они коротко взглядывали на процессию и продолжали свое дело. Наде казалось, что все посетители – чинные и прилизанные – ощущали себя здесь неловко. Все, кроме директора. Он крутил головой налево-направо и, убедившись, что все в порядке, вел гостей дальше. Где-то впереди была цель, а весь длинный извилистый путь – лишь дань церемониалу. Высокую комиссию должны чтить и бояться. Надя не вчера родилась, эти игры ей были знакомы.
– А вот и наша стендовая база, – объявил Виктор Петрович. – Добро пожаловать.
Комиссия оживилась. Результаты труда – это уже нечто определенное. Здесь чувствуешь себя оценщиком, а не бездельником. Преобразился и сам директор, он стал почти красивым, вдохновенным. Глаза под тонкими стеклами модных очков загорелись энтузиазмом, на щеках проступил румянец, как у мальчишки. Даже ростом он словно стал выше, а живот, натягивавший полы пиджака, как будто сдулся – это Виктор Петрович расстегнул пуговицы. Он был «у себя», и долго выдерживать политес не считал нужным. Да и гости уже не обращали на него внимания. Готовилось некое действо, и они ждали с любопытством – чем же их удивят? Должны удивить – за тем они ехали. Не удивить – поразить должны, так, чтобы не возникло желания критиковать.
Надя выдвинулась из-за мужских спин и вскинула голову. В воздухе висел искусственный спутник Земли. Она подошла к экспонату, прочитала табличку: «Макет искусственного спутника Земли с импульсными плазменными двигателями». Надя полезла в сумочку за блокнотом и ручкой, мысленно благословляя прозорливую Тамару Андреевну. Пока записывала, среди мужчин что-то произошло, она спиной ощутила волну негатива. Не сказать, что волна была штормовая, но катила она явно на Виктора Петровича. Надя посторонилась, ее место занял импозантный, с выдающимся носом и густыми бровями москвич, наверное, главный в этой комиссии, слишком уж по-хозяйски держался. Он указал пальцем на стойки, поддерживающие «небесное тело»:
– Вы их что – топором строгали? Вы понимаете, что экспонат идет на международную выставку? Он должен демонстрировать наши достижения в области микродвигателей – да, но все сопутствующие позиции нельзя сбрасывать со счетов. Важна каждая мелочь.
– Это не мелочь... – Все повернулись к неожиданному смельчаку.
– Наш ведущий конструктор, Игорь Геннадьевич Зайцев, – представил Степашкин, и очки его лукаво блеснули.
– Это не мелочь, – пригасил свой порыв Зайцев. – Это продуманный вариант. – Кажется, он уже не рад был, что ввязался, – все равно ведь не переспоришь, – но надо было заканчивать. – Стойки мы специально изготовили на строгальном станке, потом никелировали. Полосы от резца создают особый декоративный эффект. Сейчас увидите. Коля, давай, – махнул он рукой какому-то невидимому Коле.
Помещение погрузилось в полумрак, и перед собравшимися людьми возникла светящаяся часть полусферы небесного тела: лунный ландшафт покрыт кратерами и горами. Ниже полусферы свободно парит искусственный спутник Земли. Вдруг макет спутника взмыл вверх, включились двигатели, полыхнула яркая розовая струя... Все онемели.
Немного оправившись от первого впечатления, комиссия вспомнила свои обязанности.
– А где у вас тут питающие провода? – спросил самый молодой и верткий, наверное, подающий надежды. – Техника безопасности соблюдается?
– Проводов здесь нет, – узнала Надя голос конструктора, теперь в его тоне звучала гордость. – Команды миниатюрному импульсному двигателю подаются лучом света.
Молодой и верткий кашлянул и, словно дав самому себе сигнал, мгновенно превратился в обычного, простого человека, безоружного перед восхитительным зрелищем. Сила коллективного человеческого разума пробила брешь в еще хрупком коконе его карьеризма.
– Скажите, а как вы добились того, что струя розовая? – не заботясь уже о своей речи, с ребячьей наивностью любопытствовал и самый суровый представитель комиссии. Он суетился вокруг макета, засунув руки в карманы брюк, будто боялся, что руки сами потянутся что-либо потрогать.
Почувствовав человеческий интерес гостя, конструктор оттаял душой.
– Двигатель работает на нафталине, мы добавили в него сигаретный пепел, он и придал струе розовый цвет. Это так, для зрелищного эффекта. Наши курильщики целый месяц пепел в баночку стряхивали. Сами понимаете, это не путь для постоянного эксперимента, но в особых случаях демонстрируем...
– А стойки все же надо облагородить, не все поймут вашу задумку...
Включили свет. Выставочный образец спутника замер. Мужчины заговорили на языке, которого Наде никогда не освоить, – на языке новых технологий. На цыпочках, стараясь не стучать каблуками, Надя чуть отдалилась от группы, а затем незаметно шмыгнула за дверь.
Прежде чем покинуть завод, она заглянула в приемную.
– Спасибо вам, Тамара Андреевна.
– Что? Как? Понравилось? Всем нравится. Еле отбились от местных правителей – одно время каждый день на экскурсию приходили.
Надя оставила для Степашкина свою визитную карточку. Она не знала, как иначе соблюсти такт.
***
Наконец все кончилось. Паша повез полупьяных гостей в аэропорт. В комнате отдыха был послезастольный бедлам. Завтра утром, не дожидаясь уборщицы, Тамара Андреевна сотрет все следы этого суматошного дня. Виктор Петрович сел в кресло, ослабил узел галстука, плеснул в бокал коньяку и включил телевизор. Все эти действия больше подходят к домашней обстановке, но домой ему не хотелось. Вере его дела не интересны, она давно живет в своем мире, порицая земную суету. Можно, конечно, молчать, она не против. Но в их случае молчание тягостно.
Виктор Петрович взял пульт. По одному из каналов группа уфологов разбиралась с паранормальными явлениями. На экране мелькали привидения – не упокоенные души каких-то несчастных. В последние годы люди повально стали задумываться о потустороннем. Что бы это значило? Может быть, улучшилась жизнь и жалко ее покидать навсегда? Косметологи продлевают внешнее впечатление молодости, а возраст все равно делает свое гнусное дело, и человек это ощущает. Идет по улице красивая женщина, но красота ее мертвая, потому что в глазах нет молодого блеска, и тело носить уже тяжело, спина так и норовит выгнуться, а носки туфелек грозят зацепиться друг за дружку. «Еще моя походка мне не была смешна...» Со стороны, дорогая, уже смешна. Жизнь переходит к юным, а тебя не спасет ни косметолог, ни врач, ни магия. Посторонись, дай другим откусить пирога. И что ж – это финиш? Столько усилий, борьбы, столько стремлений! И – пустота? Не может, не может Всевышний Разум так нелепо разбрасываться своим творением. Значит, есть что-то еще. Очень хочется, чтобы – было! А что мало-мальски под силу представить человеку? То, что существует некая субстанция – душа, она покидает отжившее тело, чтобы со временем переселиться во вновь народившееся. Но при этом душа ничего не помнит – значит, тебя, нынешнего, все равно нет, кто-то другой, в другой оболочке, все начинает сначала. Тем не менее, реинкарнация становится модной формой душевной терапии. А православие отрицает переселение душ. Поговорить с Верой – так третьего не дано: рай или ад. Грешил и каялся – рай, грешил и не каялся – ад. Каяться надо непременно перед священником, он решает, отпустить тебе грех или нет. А если совесть тебя изнутри грызет – разве Бог этого не видит? Спрашивал – Вера молчит, поджав губы, словно твоя глупость недостойна ответа. Нет, он тоже за то, что душа есть. Но потом, потом что? Коль уж она не обладает памятью, то, по крайней мере, должна находиться в каком-то состоянии. Если в момент смерти человека душа его пребывает в состоянии покоя, значит, она в нем и остается. Выходит, что рай – это душевный покой? Зачем же мы сами лишаем себя «рая земного»? «Покой нам только снится». Хорошо, если хоть снится, чаще всего – нет. Дневные заботы переходят в ночные кошмары. Или в бессонницу.
Кстати, который час? Виктор Петрович взглянул на часы, спохватился. Сегодня пятница, по традиции – встреча в городском бизнес-клубе. У них, у промышленников, там свой кружок. Выпивка, боулинг, напоследок – кто пожелает – красивые женщины. Виктор Петрович из тех, кто обходится без третьего. Искушение есть – что там лукавить, но опасение перевешивает. Не хватало еще заразу в дом принести. От этого никто не застрахован, времена гиблые. Обычно он высиживает до закрытия, а потом идет к Вере. По пятницам жена его рано не ждет. Впрочем, и поздно не ждет, спит. Когда-то, помнится, ревновала, выслеживала. Убедилась – мальчишник, все люди солидные: руководители, бизнесмены. До закрытия клуба она, конечно, не дотерпела – не будешь ведь за полночь под деревьями прятаться.
В клуб идти уже поздно, а домой рано – можно сломать традицию. Остается одно: поработать. Бумаг на подпись целая папка, Тамара Андреевна перед уходом положила ему на стол.
Он выключил телевизор и пошел в кабинет. Мягкое кресло скрипнуло кожей под тяжестью его тела. Оттого и толстеешь – из кресла в кресло. А что поделать?
На папке лежала чья-то визитная карточка. Он прочитал: Пескарик Надежда Васильевна, переводчик с английского. Ага, та девушка. Он взглянул на нее пару раз мельком. Сейчас, наверное, не узнал бы. Какие они однотипные, современные девушки, словно их штамповали. Черненькая, беленькая, рыженькая – вот и все отличие. Правда, в этой было еще что-то, он не уловил что, верней, не дал этому определения. Когда она списывала название экспоната... да, тогда он посмотрел на ее лицо. Девушка спешила, хмурила свой гладкий лоб – пыталась что-то понять, впитать в себя информацию. И не понимала. В один миг лицо ее отразило последовательно: вдумчивость, тревогу, отчаяние... Она не была пустышкой – вот что главное. Такие не виснут путами на ногах, они знают себе цену, для них на первом месте – самоуважение. Отчаялась – и ушла. Незаметно. Предоставила ему свободу решения. Со временем из нее выйдет хороший работник, нельзя упускать. Он был уверен, что этот «пескарик» сам в руки не приплывет, его надо поймать. Заманить в свою акваторию.
Было жарко – коньяк давал о себе знать. Виктор Петрович открыл окно, в кабинет ворвался шум улицы. Вечер еще не принес прохлады – только пыль и гул, пронизываемый визгом автомобильной сигнализации, которая вряд ли кого спасала. Воры-угонщики хохочут, наверное, над этой мерой предосторожности. А люди вокруг с ума сходят от повышенных децибел. Он захлопнул окно. Что-то его раздражало. Или тревожило? Может быть, все вместе – и сегодняшний день, и то, что осталось в прошлом, и то, что еще не случилось... Как это называется – стресс, депрессия, просто усталость? Или – кризис среднего возраста? И тут мужчина впереди. Женщина, если стимул есть, возрождается, как феникс из пепла, а мужчина, что старый конь: борозды не портит, но и глубоко не пашет... Черт-те какие мысли лезут в голову. Виктор Петрович встряхнулся, пригладил пятерней все еще густые, хоть и чуть поседевшие волосы и снял с рычага телефонную трубку.
***
Надя надела легкое, в меру открытое платье, купленное в Америке. Изысканная простота наряда выгодно подчеркивала фигуру и не выглядела вызывающе. О такой одежде говорят: и в пир, и в мир, и в добрые люди. Сейчас был тот самый случай, когда все три варианта сходились. Она еще раз оглядела себя в зеркале – порядок. На часах было без пяти минут девять вечера. Пять минут на дорогу – только улицу перейти. Точность – вежливость не только королей, но и королев. Она сама назначила место встречи: уютный маленький ресторанчик с неожиданным названием – «Семейный». Это смущало, и Надя сказала то, что было написано под основной вывеской: «Будьте как дома». Очень кстати – ведь Виктор Петрович предложил ей вместе поужинать, заодно и поговорить без дерганья и спешки.
Он уже поджидал ее за дальним столиком в углу зала. Людей было мало, и Надя заметила его сразу. Он тоже смотрел на нее, но как-то отстраненно, как на чужую красивую вещь. «Мог бы и подняться навстречу, интеллигент», – с усмешкой подумала Надя. Неловкость придала ей решимости – Надя вскинула голову и с достоинством продефилировала через весь зал.
Он вскочил как ужаленный, зацепил животом столик, и тот задрожал, но все ж устоял на своих крепких ножках. Хозяин знал свое дело: здесь обедали семейные пары вместе с детьми, а эта мелкая публика весьма непоседлива.
– Такая прекрасная девушка – и вдруг ко мне! – Он взял ее руку, поднес к губам.
Надя смутилась еще больше. Общение с потенциальным работодателем она представляла себе иначе.
– Почему – вдруг? Вы сами пригласили меня на собеседование.
– На что? – Он рассмеялся. Пахнуло запахом выпитого коньяка.
– На собеседование – разве не так это называется?
– В принципе – да, да. Так. – Он опять стал галантен. Усадил ее на свой стул, лицом к двери, а сам устроился за колонной, оставив себе минимум пространства для обозрения. – Простите, я уже сделал заказ, потому что голоден, как волк. Если вас что-нибудь не устроит, мы это быстро исправим.
– Меня устроит, – успокоила Надя. – Во-первых, я ужинала, а во-вторых, в еде я непривередлива.
– Это хорошо. Есть утверждение: как человек ест, так он и работает. А работа – моя религия. Пусть прозвучит высокопарно, но она и впрямь альфа и омега моей жизни.
– Кстати, о работе, – обрадовалась Надя. – Похоже, комиссия уже отбыла?
– Скатертью ей дорога.
– Что так невежливо? Были придирки? По-моему, экспонат изумительный.
– Это и подвело. Предложили выставить на ВВЦ, в павильоне космической техники. Как развлекалочку для посетителей.
– Здорово! Чем же вы недовольны? Туда попадают лишь исключительные вещи.
Он засопел, завертелся на стуле, но выругаться не посмел.
– Вещи... Это не вещь! Это произведение технического прогресса! Мы день и ночь корпели, готовили этот макет на международную выставку в Монреале! Теперь из Москвы его не выцарапаешь. В Канаду повезут какую-нибудь столичную штучку, а мы опять останемся на задворках.
– Ну, положим, Москва не задворки. Это во-первых... – Официант подкатил тележку с едой. Надя ахнула: – Всё нам?
Виктор Петрович снял очки, сунул их в нагрудный карман. Глаза сощурились, стали беспомощными, но в них светилось самодовольство.
– Ну что, Надежда Васильевна, приступим, благословясь? – Он поднял бокал с вином. – Быть может, «на брудершафт»?
– Извините, я пока... не готова...
– Пока. Запомни, сама сказала – пока. А мне позволь на «ты». У меня дочки твоего возраста. Я уже старенький, свет мой Надежда.
– Выпрашиваете комплимент? – улыбнулась Надя.
– Ни в коем разе! – Он отпил из бокала, придвинул к себе тарелку с рыбой. – Я тут час назад размышлял: почему в последнее время у людей появилась тяга постичь тайны потустороннего мира? Раньше такого не наблюдалось. Жили себе и жили.
– И почему же?
Он поддел вилкой кусок и держал над тарелкой, готовый вот-вот наброситься на еду.
– Возможно, так было всегда, но я не замечал. А теперь вычленяю именно это. Цепляет меня этот вопрос. Значит – что? Значит, старею, душа готовится. Да не смотри на меня с таким ужасом, ей еще долго готовиться предстоит, дело не шуточное. Ешь, ешь...
Оркестрик из пяти человек настраивал инструменты. Для разминки сыграли блюз. Потом завизжало, загрохотало, на сцену выскочил нечесаный малый в дырявых джинсах, потребовал во всю мощь своих легких:
Дайте мне «Тойоту»,
Дайте мне «Тойоту»,
Дайте мне – и я супермен!
– Вот так, – презрительно усмехнулся Виктор Петрович, когда стихло. – А мне никогда не стать суперменом – меня Паша возит.
Микрофон взял саксофонист:
– Следующую песню мы посвящаем прекрасной имениннице Наташе от ее спутника Макса. – Парень не блистал знанием русской стилистики.
Оказалось, зал постепенно заполнился. Среди публики ни одна пара не была похожа на семейную. Выпорхнул юноша, смахивающий на студента-отличника: тоненький, беленький, прилизанный. Может быть, еще не целованный. Наверное, хочет любви...
Дай мне силу –
Я отворю любые двери,
Я убью любого зверя...
Надя и Виктор Петрович переглянулись. Она не сдержалась, фыркнула. Правда, смешно. И грустно. Упрек поколению: дай, дай, дай... Надя вспомнила своего Пескарика: «хочу – не хочу» – мерило его стремлений и импульс его поступков. И вот Виктор Петрович: «работа – альфа и омега моей жизни».
– Еще раз поздравляем нашу гостью с днем рождения, желаем ей счастья, любви и долгих лет жизни, – завершил «студент» под последние аккорды.
Виктор Петрович укоризненно покачал головой.
– Да ладно, – сказала Надя, – до штампов здесь никому дела нет. А ребятам напрягаться не надо.
– Кстати, почему говорят «долгих лет», а не «многих лет»? Как год может быть долгим или коротким? В нем же определенное количество дней, недель, месяцев... Ты гуманитарий – объясни.
Надя пожала плечами:
– Возможно потому, что время должно быть насыщено событиями – тогда оно как бы растягивается в нашем воображении. А когда нечего вспомнить, оно сжимается, превращается в один тоскливый день.
– Резонно. Объяснение принимается. Извини, я на минутку.
Виктор Петрович подошел к музыкантам, пошептался с ними, незаметным движением руки передал деньги. Он еще не успел вернуться, как по залу разлилась очаровательная мелодия. «История любви» – узнала Надя, и сердце ее затосковало по той неземной нежности, о которой может рассказать только хорошая музыка. Виктор Петрович, забыв о предосторожности женатого человека, вывел ее на середину зала.
Видимо, он ощутил ее внутренний трепет: близко-близко посмотрел ей в глаза – и вдруг крепко прижал к груди. Первая мысль, которая промелькнула у нее в голове, показалась ей посторонней. И все же это была правда: сейчас, в эту минуту, она потеряла работу, еще не получив ее.
***
Вера не спала, он понял это по узкой полоске света под дверью спальни. Удивился. И подосадовал. Хотелось побыть одному, разобраться в тех ощущениях, которые неожиданно возникли в его душе. Это было предчувствие чего-то нового, неотвратимого, волнующего, но не нужного ему, пугающего своей неотвратимостью. Он влюблялся – и до Веры, и после, но влюблялся вспышкой, с азартом скакуна, несущегося к барьеру. Но вот барьер взят – и лететь больше некуда. «Только утра любви хороши». Он скользил по поверхности своих чувств и желаний, опасаясь взять на себя лишнюю обузу – мороку, как говорят в его деревне. Теперь же интуиция подсказывала ему: тут не получится очертя голову промчаться на скакуне с легким сердцем, даже не оглянувшись. В этой молодой хрупкой женщине был какой-то внутренний стержень, о который можно расшибиться, но который притягивал к себе, как магнит. Нет, нужно держать свой пыл под контролем. Ему нельзя, никак нельзя выпасть из седла, потерять не только голову, но и семью, поставить под угрозу карьеру – в общем, разрушить все, что лепил, как птица гнездо, по соломинке, много лет, начиная, пожалуй, с детства, с тех пор как осознал: надо вырваться из затхлого существования на простор жизни.
Он, не торопясь, принял душ, накинул махровый халат на влажное тело, сунул ноги в мягкие тапочки. Почувствовал умиротворение. Все-таки дом есть дом, при любом раскладе это твое убежище. По гороскопу, на котором все теперь помешались, он был Весы. И вот с весов сняли гирьки и груз – они поколебались немного, и стрелка установилась на нуле: равновесие. От Веры – к Надежде, от Надежды – к Вере. Неплохой путь. Они будут встречаться по пятницам. Часик-другой он отщипнет от своего бизнес-клуба – и все будет в ажуре. Он знает подходы к женщине, и эту милую девушку он приручит. Но не поработит ее, не станет изводить ревностью. Он даже поможет ей строить свою судьбу. Они поймут друг друга, как бы их отношения ни повернулись. С ней легко разговаривать – как с давней знакомой, когда оба знают, что даже в иронии не надо искать скрытой насмешки или подвоха. А это, может быть, главное, но такое редкое, в отношениях между людьми.
В добром расположении духа он открыл дверь спальни.
Вера лежала под ситцевой простыней и делала вид, что читает журнал. Что-то новенькое, светская литература ее давно не интересовала.
– Почему не спишь? Не заболела?
Она опустила журнал. Теперь он заметил перемену и в ее внешности. Прежде гладкие тусклые волосы теперь отливали рыжиной и были разбросаны по подушке мягкими локонами. Лицо было бледнее обычного, лишь на скулах лежал ровный румянец.
– Где ты был? – вкрадчиво спросила жена, довольная произведенным впечатлением.
– Здрасьте. Сегодня же пятница.
– Да, но звонил Варламов, спрашивал, почему тебя нет в клубе. Они там что-то важное обсуждали.
Он вспылил – это был запрещенный прием в их мужском клане. Но – слишком все уверовали в его преданность семье.
– Пьян он был, твой Варламов, набрался до поросячьего визга с самого вечера. Может быть, я в туалет вышел или на улицу – подышать.
– Голос был вполне вменяемого человека...
– Ну, хватит. – Он знал, что таят в себе эти вкрадчивые нотки в ее голосе. – Давай отдыхать. – Он снял халат, забрался под свою простыню. – Завтра у Майи день рождения, зять, наверное, с утра за нами приедет. Почему они решили на даче отмечать? Вика со своим где-то по Турции гуляет, скучновато вчетвером будет. Заказали бы столик в кафе.
– Дал бы ты им, отец, свободу от нас, стариков. Может, они с друзьями хотят посидеть, а мы всякий раз тут как тут.
– Ты с чего это вдруг так заговорила? Нет, нет и нет! Пока я жив, они будут родителей почитать! С друзьями пусть в другое время встречаются. Мы их рожали, а праздновать будут чужие люди? Ты знаешь, чем для нас может обернуться эта «свобода»? Мало, что ли, примеров, когда дети ни в грош не ставят своих родителей? Они их не отцом-матерью – они их предками называют, как обезьян. Ты этого хочешь дождаться от своих дочерей?
– Неизвестно, как нас за глаза называют. – Вера повернулась к нему, обняла. – Ну, тебя-то, наверняка, Отцом, с большой буквы. Ты же наш кормилец... – Она почесывала кончиками пальцев у него за ухом. – Что бы мы без тебя делали, добытчик ты наш, пчелка трудолюбивая...
Она продолжала сюсюкать, не замечая, как неестественно, как обидно для него, как противно все это звучало. Он отстранил ее, потрогал рюшки на новой ночной рубашке, растянул и отпустил, как пружину, искусственный локон.
– Послушай, а ведь сегодня пост. Греха не боишься?
Она вспыхнула, отодвинулась на край кровати.
– Это ты греха не боишься, ты!.. Тебе твои амбиции дороже и человеческого, и божеского! Придумал себе какую-то схему благополучного человека – и втискиваешь в нее и себя, и всех нас! А кто ты на самом деле? Вспомни, где твои корни. Ты часто отца своего видел? Деньгами откупался. Зачем ему были нужны твои деньги, он только пил на них, пока не допился до гробовой доски. Ты когда в последний раз на могилу его ездил, свечку в церкви поставил на помин души? Тебе самому исповедаться не мешало бы, живешь как нехристь...
Ах, вот оно что. Старая песня на новый лад. Возникшее было раздражение против жены, осмелившейся бросать ему в лицо жестокие обвинения, угасло, сменилось усталостью и безразличием.
– Видишь ли, дорогая, нельзя мне исповедоваться – у меня первая категория секретности, я подписку давал.
Она с размаху шарахнула рукой по кнопке торшера. За шторами уже розовел рассвет...
Зять не торопился, и на дачу они попали только к обеду. После ночного разговора с женой Виктор Петрович во всем искал подоплеку. Пригласили отметить на скорую руку – и валите обратно засветло. Майя сама и на стол накрыла, матери не дожидаясь, чтобы не растягивать подготовительный процесс. А он любил больше всего предощущение праздника, когда, сглатывая слюнки, вьешься у женщин под руками, норовя ухватить с тарелки маслину или огурчик. Вика бывало – хлоп салфеткой по пальцам, но ты уже бросил в рот самый красивый кусочек. Вика смелая, боевая, потому что устроенная, у мужа под надежным крылом. А Майя – воробышек. Денис неудачник по меркам нынешней жизни, и Майе неловко перед отцом, хотя Виктор Петрович никогда ни словом не упрекнул зятя. Майя – воробышек, севший не на ту ветку, он жалеет ее, находит поводы, чтобы необидно помочь. Вот и сейчас он подошел к дочери, сзади обнял за плечи, шепнул на ушко:
– Не знаю, что тебе мать подарила, это ваши женские дела, а от меня прими этот конвертик. Я человек без фантазии, купи себе что-нибудь по собственному выбору.
– Спасибо, папа. – Майя развернулась, обхватила его за шею, потерлась щекой о щеку. Нежность ее была искренней, они понимали друг друга.
Виктор Петрович ощутил себя на подъеме, как всегда ощущает себя человек, совершивший поступок в угоду ближнему. Если ты можешь дать, и дать много, в тебе растет самоуважение, ты не лишний, а даже наоборот – имеешь право выступать в главной роли.
Первый тост был дежурным. Виктор Петрович и не искал особенных слов, поздравил по-отцовски просто.
– А ты почему не выпил? – пристал он затем к Денису.
– Я за рулем.
– За каким рулем? Никто никуда сегодня не едет, все ночуем на даче.
Дача была общая, на все три семьи, но содержал ее Виктор Петрович, поэтому мог свободно распоряжаться.
Денис выпил: широко раскрыв рот, выплеснул содержимое рюмки как в яму. У Виктора Петровича екнуло сердце, он знал, о чем говорит эта манера. Неужели бедную девочку ждет участь ее бабушки? Нет, он не позволит. Пока еще в силе, он не пустит ее жизнь на самотек.
Настроение испортилось. Застолье же, напротив, набирало оживленные обороты. Чтобы не сбить праздник, Виктор Петрович поднялся, бодрым голосом произнес:
– Пойду-ка я прогуляюсь, жирок растрясу. А вы сидите, сидите, вам ожирение не грозит. Особенно матери.
Вера зыркнула на него колючим взглядом, но никто ничего не заметил.
– Папа, – пискнула Майя, – ты, наконец, решил заняться фигурой? Хочешь, я тебя в свой фитнес-клуб запишу?
– Мне, доча, и своего клуба достаточно. Так накидаешься этих шаров – наутро все мышцы болят, словно всю ночь дрова колол. Пойду, пообщаюсь с природой. А вы гуляйте, гуляйте. Включите магнитофон... если мать разрешит.
Желчь выливалась на Веру. Он поспешил уйти.
В дачном поселке вовсю цвели палисадники. Ночью, а может быть утром, здесь косяком проплыла дождевая туча, щедро опрокинув на землю потоки воды. Лето в этом году было капризное – за день погода могла измениться несколько раз. Еще пару часов назад парило, а сейчас небо было густо укутано облаками и дул сырой, неласковый ветер. Виктор Петрович вернулся, прихватил в прихожей чью-то не продуваемую куртку, набросил на плечи.
Далеко идти не хотелось, он уже пожалел, что оставил уютное помещение, обильно накрытый стол и свою семью – какую ни есть, но свою, где он был непререкаемым хозяином. Рано еще заглядывать в старость, и все же, когда мысль заплутает в запрещенных для нее дебрях, старость видится ему достойной и уважительной. Ведь он делает все, чтобы его дети не стеснялись за своего родителя, не краснели при одном упоминании его имени. К уважению надо приучать с детства и никогда не давать повода усомнится, что ты этого достоин. Как бы туго тебе ни пришлось в жизни, дети не должны видеть ни твоего отчаяния, ни спотыкания – никаких белых ниток, которыми сшита местами твоя судьба. Он, по крайней мере, старался поступать именно так. Когда в разрушительные девяностые годы стал разваливаться завод, он был главным конструктором, роптал вместе со всеми, осуждал коррумпированное руководство, но в свой дом эту грязь не приносил. Пространство вокруг него в глазах его детей было чистым. И потом, когда верхушка управленческого персонала оголилась, а его поставили временно возглавлять предприятие, разве не ради семьи он зубами вцепился в должность, заставил коллектив привыкнуть к себе, впрягся в этот воз так, что менять коня на переправе уже никто не решился? Теперь он многое знает о жизни, о ее внешней стороне, а главное – об изнанке. Были бы у него сыновья, он передал бы им свой опыт. Он бы им посоветовал «не растекаться мыслью по древу», а долбить в одну точку. Выбрал производство – тяни производство, выбрал политику – будь хитер, изворотлив и не надейся на здравый разум своих избирателей. Толпа верит в то, во что хочет верить, и эту веру надо подпитывать обещаниями. В политике следует держать свои мнения в разных карманах и не спешить вытаскивать их на свет по первому требованию. Когда он баллотировался в депутаты, эти истины были ему неизвестны. Он, молодой и наивный, искренне признался перед народом, что сломанное в начале девяностых – особенно это касается искореженных душ и перевернутого сознания – не под силу исправить и упорядочить не только ему, но никакому отдельно взятому депутату. Еще не одно поколение во всех братских ранее странах будет биться лбом в глухую стену недоверия и ненависти, возведенную кучкой политических самодуров. И трещать будут лбы у простого народа, а так называемые лидеры либо навсегда перекочуют в дальние сытые государства, чей заказ они выполняли, либо в наглую обоснуются каждый в своей стране, которую до нитки ограбил... Его политическая правда обернулась его же тактической оплошностью.
Ничто так не учит уму-разуму, как твое собственное поражение. Но умный учится на чужих ошибках, не на своих. Это правда. Если бы у него были сыновья... А зятья – что ж, зятья люди чужие, не им воспитанные. Пусть набивают свои шишки, так устроена жизнь.
За размышлениями Виктор Петрович не заметил, как вышел за околицу и очутился на цветущей поляне перед лесом. Он был равнодушен к цветам в букетах – формальному атрибуту всяческих поздравлений, равно как свадеб и похорон. А этот живой пестрый ковер на фоне сочной июльской зелени напомнил ему детство, деревню Шепиловку с просторными выпасами и чистым леском, начинавшимся сразу же за околицей. На ближнем выпасе пацаны любили играть в лапту. У них там была своя территория, вытоптанная до самой почвы. А вокруг цвели колокольчики, лютики и еще много чего – название знали девчонки, но кому нужно было у них спрашивать...
Среди поляны, особняком, стоял задумчивый старый дуб. Казалось, он отделился от сородичей, утомившись их беззаботной шумливой суетой, стал отшельником, внемля только простору и выси. Виктор Петрович подошел к дубу, погладил его теплую шершавую кору, прижался к ней щекой. Такими теплыми и шершавыми от тяжелой деревенской работы он помнит руки своей матери. Ему показалось, что ствол дуба гудит, как телеграфный столб, когда прислонишь к нему ухо. Это было странным, он открыл глаза, отмахнулся от метавшейся вокруг него пчелы. Насекомое не унималось, набирало скорость и уже крестило его во все стороны. «В конце концов, – разозлился Виктор Петрович, – кто здесь господин, на земле, я или ты, чертово насекомое? Ну, не взыщи, я тебя первым не трогал». Он снял куртку, широко замахнулся. Куртка была из черной болоньи, почти невесомая, и не поддалась направленному движению его руки. Но этот вялый взмах пробудил какие-то высшие силы – сверху обрушилась на него клубящаяся темная туча. Она выпускала острые, жалящие стрелы, которые впивались в лицо, в руки, вонзались в тело даже через одежду. Он закричал, побежал через поляну, спотыкаясь, почти вслепую, потому что голову обмотал курткой. Но рассвирепевшие насекомые находили лазейки с быстротой молнии, они с гулом неслись за ним до самого поселка, их не пугал истошный, на грани безумия крик.
Он упал в придорожную траву возле ближайшей дачи. И вдруг весь ужас закончился. Не было ни страха, ни боли. Он ясно осознавал себя, окружающее, видел собравшихся на крик людей, слышал их голоса... И в то же время было ощущение, что все это происходило не с ним. «Я умираю», – догадался он. Эта мысль не принесла тревоги или сожаления. Он лишь удивился, что все так спокойны – смотрят на него, переговариваются, прячут друг от друга глаза. Он хотел сказать им: «Не стойте сложа руки, спасайте меня – так принято среди людей, везите меня в больницу, везите – я заплачу, у меня есть деньги, они в кармане брюк, возьмите... я умираю...» Но губы не разжимались, и он понял, что спасение не придет. Каждому дорог его выходной день, у всех свои планы, которые жалко ломать ради чужого бедолаги. Кажется, кто-то узнал его... кажется, послали гонца... Но уже поздно, он хочет спать, только спать – долго, вечно... На него хлынул поток воды. Он вздрогнул, открыл глаза. Рядом стояла женщина с ведром в руке. Теперь он лежал в луже, его знобило – значит, еще живой. По небу плыли беспокойные облака, манили его прокатиться. «На каком из них уплывет в бесконечную даль моя душа? Что там, за облаками? Покой – я чувствую – там покой. Вот как, значит, кончается жизнь. Смерть – это жажда покоя, физическое стремление к нему. И – ничего особенного. Не мешайте же, не мешайте...»
Но его уже перетаскивали в чью-то машину. Зять неуклюже помогал, дочь плакала, Вера... Вера уткнула свое лицо в ладони, словно пыталась удержать в равновесии голову, но голова осуждающе кивала, и он знал этот жест. «Боже мой! Какой ты все же... нелепый человек...» Она сказала это, его слух сейчас улавливал даже не произнесенные слова. Ведь сказать можно и молча. За рулем сидел незнакомый седой человек. Видимо все же, Денис напился... Жалко ли Майю? Не жалко. Похнычет – и будет его ублажать. Мужа... Вера дождется внуков, будет купать их, на ночь осенять крестом и слегка нажимать двумя пальцами у переносицы – чтобы нос не вырос широким. Так она делала с их дочерьми. Сегодня? Вчера? Или многие годы назад? Какая, в общем-то, разница? Жизнь – штука тупая. Загадок, по сути, нет. Жизнь плодит одиноких людей и ведет их в тупик. Кого-то раньше, кого-то позже – какая разница...
– Только не спать, только не спать, – прорывался к нему сквозь пелену глуховатый голос водителя.
Он открывал глаза. Незнакомый седой человек одной рукой держал руль, а другой тормошил его за плечо:
– Только не спать... Скоро приедем в больницу.
Машину тряхнуло на ухабе. Виктор Петрович качнулся вперед, и его вырвало прямо на резиновый коврик салона.
– Ничего, ничего... Хорошо... Успеем... Теперь успеем...
«Хорошо» не было, знобило так, что сотрясалось все тело и клацали зубы. Но водителя это уже не тревожило. Он ухватился за руль обеими руками и впился взглядом в дорогу.
***
В понедельник он так и не позвонил. Надя списала это на занятость, хотя что-то подсказывало – она обманывает себя. Когда он не позвонил и в следующие дни, воображение уже вышло из-под контроля. Прежде всего, Надя попыталась оценить ситуацию с его точки зрения. Очередная «разовая» девчонка, не устоявшая перед его статусом и обходительностью. Обычно эти два качества не сочетаются, когда мужчина идет «на оттяжку». А именно такое сочетание и покоряет женщину больше всего. Если, конечно, речь вести о вспыхнувшей искорке чувств, а не о заранее намеченной выгоде.
С ее стороны на выгоду не было и намека. Напротив, она теряла работу – это раз. Служебный роман, да еще с директором предприятия, это из области полного сумасшествия. И он, и она – люди вполне адекватные. Во-вторых, он женат. Из этого вообще никакой выгоды, одни угрызения совести. Итак, подводим итоги: то, что произошло, по трезвому рассуждению, всего лишь случайность – так, легкое приключение на фоне тяжелых будней. Но такому человеку, как Виктор Петрович Степашкин, следовало бы выйти из ситуации с достоинством. Зачем было обещать: в понедельник я позвоню, договоримся о встрече на пятницу. Такой расклад не смутил ее. После близости мужчина просто обязан позвонить первым, не откладывая в долгий ящик. Это и благодарность, и подтверждение, что близость не была продиктована простым волокитством. Ну а с пятницей тоже понятно. Она сама видела, какая у него работа. А работа – его религия. Только в конце недели и дашь себе передышку.
Но вот уже пятница, а он так и не вспомнил о своем обещании. Ну что ж, впредь ей наука: держи мужчину на расстоянии, пока он не потеряет голову. Это теория. Теорию знают все. Равность полов – выдумка феминисток. Каждая здравомыслящая женщина знает как «Отче наш»: мужчина – охотник и воин, преследовать и побеждать – его сущность, не истребленная веками. Своей сущностью он изначально вовлекает женщину в любовную игру, а позже, поняв, что женщина с ним играет, ее же и обвинит в коварстве. Но ведь любовь может произрасти из уважения – и это прочнейшая ее сила. Надины родители – образец такой силы. Она осознала это после Пескарика. На жалости далеко не уедешь. Но есть жалость – и жалость. А вдруг со Степашкиным что-то случилось? Почему это не пришло ей в голову раньше? Он ушел от нее ночью, почти на рассвете. Время маньяков и прочего сброда. Но... Тамара Андреевна – она бы ей сообщила. Да нет, она же не может связать воедино Надю, подружку дочери, и директора, которому служит. Значит, надо самой использовать этот источник...
– Алло! Тамара Андреевна? Это Надежда. Вы там не в курсе, как решился вопрос моего трудоустройства?
– А, Наденька... Нет, я не в курсе. Виктор Петрович только вчера выписался из больницы...
– Как – из больницы?.. А что с ним? Его избили?
– Бог с тобой – почему же избили? Кто его может избить? У него была аллергия. Надышался чем-то на даче. Ничего страшного, если вовремя обратиться к врачам... Да, так что, Надя, спросить у него? Я сейчас, не клади трубку.
Хуже некуда. Сейчас она спросит – и он сочтет, что Наде нужна лишь работа, что та ночь была ее предоплатой. Надя бросила трубку, заходила по комнате, поддерживая подбородок руками. Никогда не используй третьего там, где должны разобраться двое. Нет, нет, все это надо гасить – так, чтобы и следа не осталось на пепелище. Тем более что костер еще не успел разгореться.
Вечером Надя купила торт и отправилась навестить подругу.
– Да нет ее, Лизки, дома. Мотается где-то с иностранными туристами. Ну и выбрала себе работенку, – сокрушалась Тамара Андреевна. – Ты проходи, проходи. Вот и чайку попьем, поговорим. Я к телефону – а там уже короткие гудки. И правда, задержалась я у Степашкина, он после этих капельниц какой-то заторможенный стал.
Она заварила чай, разрезала торт, подвинула Наде кусок с розочкой. Кухня была небольшая, но чистенькая, уютная, ничего лишнего. Хорошо Лизке – живет с матерью. И не понимает своего счастья.
– А возможно, это я уже нерасторопная стала, – продолжала Тамара Андреевна. – Раньше-то все помнила, никогда начальство в заблуждение не вводила. А тут – представляешь...
Надя слушала ее, представляла... Тамара Андреевна заходит в кабинет Степашкина, прихватив заодно кое-какие бумаги: всегда найдется, о чем доложить директору. А потом уже, между прочим: «Виктор Петрович, тут Надежда Корнеева на проводе, спрашивает, что вы решили с ее трудоустройством». – «Какая Корнеева?» – Брови его ползут вверх из-под очков. «Надежда Корнеева, переводчица – помните? Ой, что же я говорю! Извините, привычка. Пескарик она теперь, Пескарик, по бывшему мужу, его фамилию оставила, чтобы документы не выправлять. Прожили-то недолго, вот я все по-старому, как привыкла. И для Лизки моей она до сих пор Корнеева, слышать не хочет про этого Пескарика. Недостоин он, говорит, нашей Надежды. Ее родители сельские уроженцы, из Немировки. Потом, правда, в районный городок перебрались. Так что Надя, можно сказать, городская, и по рождению, и по воспитанию… Ну да неважно. Что ей ответить, Виктор Петрович? Девчонка образованная, а нуждается. Но гордая, не скулит. Ответить, однако, нужно, таких за нос не водят». Он молчит, словно решение это, обычное решение обычного вопроса, требует невесть какого раздумья. Подходит к окну. Смотрит куда-то вдаль. Поворачивает жалюзи, словно отгораживается от внешнего мира. И говорит, совсем уже невпопад: «Жизнь, уважаемая Тамара Андреевна, штука тупая... И никаких загадок, по сути, в ней нет». Потом как-то вмиг приходит в себя – и такой он ей уже привычен. «Скажите там, в кадрах, пусть оформят ее на полставки... Да, и пусть в бухгалтерии выпишут ей аванс»…
– Так что, считай, ты у нас в штате, – подытожила Тамара Андреевна. – Ну, чего помрачнела? Боишься? Не трусь, коллектив хороший, дружный, освоишься – а там, глядишь, и на ставку возьмут. Кстати, на днях у нас праздник – юбилей предприятия. Арендуем на вечер Дворец культуры. Приходи, я тебе пригласительный дам. С людьми познакомишься, послушаешь, чем мы занимаемся, какие успехи, проблемы. Пригодится. Придешь?
– Приду. Спасибо вам, Тамара Андреевна, за участие. Вы всегда ко мне хорошо относились. Я вам так благодарна...
– Это я благодарна тебе. Ты Лизку мою не раз в учебе подтягивала, мать такое не забывает.
– Ха, вспомнили. Разве можно сравнить то и это?
– Можно. Сравнить все можно. Другое дело, что люди не всегда хотят сравнивать...
– Так мы с вами, Тамара Андреевна, в философию ударимся. Вы за день устали, а я сейчас как продолжение рабочего дня. Пойду. Лизке привет, пусть забегает, хоть изредка...
Надя ухнула в эту идею с праздничным вечером, как в воду с трамплина. Не думая. Не анализируя. Не сомневаясь. Приказав себе не поддаваться разбору еще не свершившегося полета. Судьба не любит, когда человек предполагает. Будет как будет. Это единственный путь дойти ей до истины.
Она даже не выбирала себе наряд – надела то самое платье, в котором была с Виктором Петровичем в ресторане с издевательским названием «Семейный». Такой запомнил ее Степашкин, с этого момента и следует писать заново историю их отношений. То, что происходило позже, в ее квартире, не было особо блестящим. Она сделала скидку на многие нюансы: днем он понервничал, порядочно выпил, плохо ее знает, стесняется своего живота... Женщина умеет притвориться, если того требует ситуация. Но она же умеет и разглядеть потенциал, если таковой существует.
Фойе городского Дворца культуры было украшено надувными шарами и гирляндами из живой зелени. Играла спокойная музыка. Нарядные люди, переговариваясь, ожидали приглашения в зал. А Надя чувствовала себя Золушкой во чужом пиру. Чтобы случилось настоящее чудо, должен был появиться принц и посмотреть на нее восторженным взглядом. Она ждала своего принца, заранее расчищая территорию: уклонялась от общения и знакомства, всей силой мысли выталкивала из очерченного вокруг себя круга даже заботливую Тамару Андреевну.
И дождалась. Он вошел не один, со свитой, как и положено принцу. Судя по всему, свита была из высокопоставленных. Люди зааплодировали – а как еще можно разрушить неловкость момента? Высокопоставленных окружила свита из местных, своих, заводских, давая директору передышку. Люди степенно потянулись в зал. Степашкин на какое-то время оказался предоставленным самому себе. Он придирчиво оглядывал помещение – всё ли на уровне, как должно быть? Вдруг взгляд его споткнулся на Наде – и прошел сквозь нее, как будто она была не из плоти. В следующее мгновенье кто-то тронул ее за локоть. Она обернулась. Тамара Андреевна приглашала ее в зал. Торжественный вечер укладывался в свой регламент. Это было не ее торжество. Скорей, ее поражение. С очередной раной на сердце. С небольшой такой ранкой – от нее останется маленький шрамик. А впереди – еще целая жизнь.