Однажды в конце июля в пионерском лагере под Голыгином нашли задушенного мальчика. Он лег спать, как и все другие ребята, в палате на двадцать два человека. Но утром не проснулся, не побежал на зарядку, как все, а остался лежать в своей кровати в углу…
* * *
Это был я.
И вот как всё это происходило….
…Мы стояли вдвоём, я и Гид Хардов, у начала Голыгинской гати. Я со страхом смотрел вперёд, туда, где над ветками насыпанными прямо на болото садилось солнце. Хардов не казался испуганным. Он почёсывал пальцем своего ворона, Мунира, сидящего у него на плече.
- Гать – это же крепкая дорога из веток? Ведь правда? И Мунир – скремлин хороший?
Я пытался получить утвердительные ответы и перестать дрожать, хотя бы кончиками пальцев.
Хардов затянулся последний раз, отбросил сигарету щелчком прямо в топь и сказал:
- Всё зависит от твоей цели.
А потом он кивнул, пошли мол, и первый зашагал-зачавкал по гнилым веткам.
Справа туман был совсем близко. И что-то там стонало тихонько но неприятно. Как ножом по сковороде. Но дорога забирала чуть левее, и были видны кое где кривые мёртвые берёзы.
«Всё обойдётся, - думал я, едва поспевая за Гидом, - мы пройдём. Я должен, должен узнать эту тайну».
«Если ты погибнешь здесь, то погибнешь и там, на кровати в лагере» - вспомнил я его предупреждение.
Вой стал отдалятся, но туман подходил всё ближе. В нём слышался плеск, как будто кто-то шёл по воде рядом с нами. Иногда он чуть рассеивался, и тогда я видел посиневшие руки торчащие из воды. То одна, то другая внезапно шлёпала ладонью по поверхности.
Мунир совался с плеча и взлетел в небо.
А впереди нас уже ждали.
Раз-Два-Сникерс стояла прямо на гати, по колено в воде. Лицо она наскоро протёрла изнанкой куртки. Волосы её сосульками болотной грязи свисали в разные стороны. Куртка и штаны были покрыты слоем жидкой грязи, скорее всего совсем недавно она окунулась с головой. В руках она держала штуцер, направив его прямо на Хардова.
-Пули серебряные? – спокойно поинтересовался Гид.
- Тебе и обычной хватит, - голос её был хриплый и надтреснутый. – Но, не беспокойся, тебя – удостою!
- Что тебе нужно?
-Мальчишку! Он не должен узнать. Вы не дойдёте до птицы.
-Но он хочет узнать, - с нажимом сказал Хардов. И вдруг резко толкнул меня.
Дальше всё происходило одновременно. С неба камнем упал ворон, прямо на голову Раз-Два-Сникерс. Прогремел выстрел. Я упал лицом в воду.
Уже стоя на четвереньках я смотрел, как от неожиданности Раз-Два-Сникерс упала в болото. И сотни рук стали передавать её всё дальше и дальше от тропы, всё глубже и глубже в туман. Тихо треснули ещё два выстрела в тумане.
Я посмотрел на Хардова. Тот прижимал платок к уху, и на платке проступала кровь.
-Мимо, - констатировал он. – Спасибо тебе Мунир.
Ворон уселся на плечо, и мы продолжили путь.
Через час я стал различать впереди строение усадьбы. Болото кончилось, тропинка выходила прямо, и тумана почти не было. Бронзовая птица сидела на перилах большого балкона, и казалось, её нет никакого дела до нас.
Но как только мы вышли под свет полной луны, глаза птицы вспыхнули красным огнём, и она повернула голову. Со скрипом поднялись и опустились крылья. И она ринулась вниз на нас. Мунир взлетел и ударил первым. Волна развернула птицу навзничь, но она успела восстановить в воздухе равновесие. Началась смертельная схватка. Птица жутко скрипела. Мунир дрался молча. Я видел, что Хардов отдаёт своему скремлину все силы. Через минуту Хардов упал на траву и прошептал: «Помоги ему… дай ему свою силу…»
Я сосредоточился и закрыл глаза. Скремлин высасывал меня досуха. Но и птица слабела. Наконец она рухнула на землю. В правой её лапе была зажата бумажка. Если подойти и развернуть её, то можно узнать самую большую тайну: сколько книг будет в серии «Канал имени Москвы», и кто их написал.
Но я уже не в силах это сделать. Я лежу на спине, моё горло сжато тисками, я задыхаюсь… Уже теряя сознание, я почувствовал, как ласковая женская рука провела мне по лицу…
И я очнулся в палате…
* * *
Громким кашлем я разбудил остальных. В моей руке была зажата бумажка. Я хотел развернуть её немедленно и всё узнать. Но тут дверь открылась, и вошёл Хардов. С забинтованным ухом. С верным скремлином Муниром на плече. Он встал на середину комнаты и стал громко и нараспев декламировать стихи.
«ОДНАЖДЫ, где-то на границе пониманья, я осознал: печален этот мир
Когда не исполняются желанья, вновь хочется пойти в трактир
Когда отдашься яростно надежде, она обманет – в том её природа
Когда тихонько, исподволь, несмело, стареет тело год от года
Последущие страсти тише, нету Чуда; и не колышут душу; и поверху – ряска
Иных уж нет, другие шлют привет оттуда; и сны – не сказка
Отцы и дети, матери и внуки, джедаи с разноцветными мечами
И после праздников от скуки готов читать Донцову я ночами
Истратить деньги и забыть об этом; испортить настроение кому-то
И лёжа на траве в верхушке лета, обтачивать, как карандаш, минуты…
О, если б время закатать по банкам, как огурцы или варенье
Вот здесь – в «живой цепи» напротив танков; вот здесь – вновь перед ней я на коленях
А здесь – скандал и целый пол посуды, а здесь – морская гладь нежнее шёлка…
И эти банки (этикетки, бирки) стоят повсюду, как на книжных полках
Здесь – горы, здесь – врачи, там – грусть, там – радость, а здесь – просто забывшаяся гадость
«Случайно на ноже карманном»; а там уж – не поднять подъёмным краном…
И можно спорить, пока уши не завянут, о том реален мир, аль его нету?
И может даже будешь упомянут, когда придёт черёд взрывать планету
Просчитано «на раз» - меняю восприятье. Меняю мир? Иль что-то в голове?
А может я лежу всё в том же платье на той же необточенной траве?
И вспоминаю «банки» с тем – что будет, «съезжая», как иголка по пластинке
Стирая времена: «любил – не любит», «полюбит вновь с размаху на две половинки»
А может я лечу по той границе, что за границей той границы пониманья….
Печален мир, когда ему приснится такой мудак, как я, ОДНАЖДЫ
Где сон реальности страшнее всякой жажды…»
25.07.2016