Апология пьющего философа
Признавая за собою все прямые или косвенные признаки, симптомы, нюансы патологии алкоголизма как статьи медицинской энциклопедии, я, тем не менее и сенсибельно, и интеллигибельно, понятийно против самого этого слова алкоголик. В фонетике его, как, скажем, в словах историк, стоик, циник, прагматик присутствует большая доля убежденности, научности и системного подхода к предмету, а термин алкоголизм звучит и вовсе концептуальной парадигмой типа платонизма или марксизма-ленинизма. Ежели говорить об алкоголизме как о теоретической и духовной ортодоксии, то логичнее, но вряд ли приютно уху, было бы назвать его алкоголианством, по аналогии с кантианством или христианством. Впрочем, русский язык (и за то ему нижайший поклон), будучи самым богатым на земле по широте и точности синтактических своих конструкций, называет таких как я мягко и уютно – пьяница, бухарик, выпивоха, гуляка, зюзя, сизый нос и еще полсотни весьма извинительных или даже сострадательных, как вся русская душа, терминов-аллюзий, ну а пьянство звучит вполне уже равноценно, к примеру, ницшеанству.
С болезнью нужно жить в мире, говорили мудрые: болезнь нельзя победить, но, подчинившись ей, можно прожить в рамках отпущенного срока жизнь свою вполне даже и комфортно, в гармонии с телом и совестью. Болезнь настолько сильнее человека, насколько сама природа огромнее человечества в целом и бороться с ней (с ними) - все равно, что, как говорят в Одессе, отбивать ж…й волны. Только пусть не подумает читатель, что апология моя здесь есть инфантильное и малодушное оправдание развращенности собственной натуры или обыкновенного отсутствия воли. Поверьте философу (не по образованию, а по аутентичной транскрипции слова – любовь к мудрости), сил, сосредоточенности и терпения на послушание патологии требуется куда как больше, нежели на войну с нею, глядя хотя бы на тот факт, что против борца послушник живет куда как дольше, платя старостью (как верно замечает великий одессит-философ), покорностью за продление жизни.
Среди многих и многих аспектов пьянства (больше ни слова об алкоголизме – договорились?) более всего для досужего наблюдателя представляет интерес состояние, ипостась похмелья. Все мы знаем, что храбрость пьяного никакая не храбрость, мудрость пьяного никакая не мудрость, ну а влюбленность пьяного, конечно, никакая не любовь. Как в том, что ни один стоящий, заслуживающий аплодисмента поступок на земле не совершался спьяну (исключая признание в любви, где вино являлось лишь катализатором преодоления смущения), я убежден, что все хоть сколько-то мудрые или значимые действия и мысли случались с людьми именно с похмелья. Ваш покорный слуга, будучи искренним противником всякой религии как кавычек, коросты чистого разума и прозрачного суждения, тем не менее убежден в глубочайшем смысле поста. Аскетизм тела рождает… нет, пока еще не мудрость, но освобожденное от тягот желудка миросозерцание. Однако, тогда как в религиях страдания голодом призваны очистить душу всего лишь к пониманию Бога - тяжелейшее страдание похмельем делает рассудок ясным и свободным для мысли всякой, абстрагированной от каких-либо доктрин и концепций. Против постов у абстинентного синдрома есть и еще одно уже не только качественное, но и количественное преимущество: очищение происходит не за семь-две недели и не всего четыре раза в год, а за, бывает, только одну бурную ночь и «Светлое Воскресение» может случаться (в зависимости от здоровья и финансов отдельно взятого субъекта сознания) до нескольких десятков за оборот земли вокруг солнца. Конечно, непохмеленный индивид еще не есть источник или ретранслятор априорной мысли, а лишь tabula rasa онтологии или метафизики, но вот принявший дрожащей рукою первую рюмку на грудь… О, какой неудержимый поток трансцендентной истины выплескивается в тот момент в девственно-чистый сосуд имманентного восприятия! Не знаю, пил ли Кант (думаю, как всякий запредельно тщеславный человек, все-таки пил), но что его «Критика чистого разума», как не ярчайшее озарение, осмысление непознаваемой в принципе вещи в себе, как онтологической первоосновы бытия?
Какое еще (если только читатель проникся уже ассоциативным сопереживанием к философу-пьянице) можно отметить здесь преимущество? Оставив за скобками оценку всей эпохи Сталина, там, среди прочих достойных внимания социальных аспектов, можно обнаружить, что в юриспруденции тогдашней пункт о «в состоянии алкогольного опьянения» был смягчающим, а не отягчающим вину обстоятельством. Я вот к чему. Давайте не станем потакать глупости, высказанной спьяну, но будемте снисходительно внимательны к написанному с похмелья ибо речь здесь идет о чистой и непорочной мысли, неотягощённой никакими условностями политической, социальной или религиозной морали. Давайте смотреть на утреннего философа, как на Шварцева ребенка, вдруг обращающего наивное внимание свое на факт очевидной обнаженности короля.
Сим вступлением я предваряю цикл размышлений, кои приходили когда-либо в голову мою исключительно с похмелья. Я не прошу снисхождения, а только понимания, что все сказанное впереди есть, как поэтично сказал Андрей Белый, «воспоминания о стране, где я жил до рождения». По жанру это вряд ли будет сборник эссе или сборник рассказов, скорее, это дневник души пьющего философа, где вечерним итогом дня является утренняя мысль.
******************************************************
Наверное я чуть загнул
Наверное я чуть загнул во вступлении... Нет, то, что с похмелья разум чист, как до срока чиста бывает новобрачная простыня я не отрицаю, только вот без мотиву оно и прыщ не вскочит. Мысль без пинка – не мысль, а черная дыра, что бы ни вобрала в себя - всё втуне. Мотив, как понятие философское, вне сомнений, категория куда как более ёмкая, нежели сто пятьдесят и огурчик, а с точки зрения психоанализа как раз и прячется в черной дыре подсознания, объективируясь когда ему вздумается и в наугад выбранной форме. Но детерминизм Лапласа, к примеру, предполагает лишь одну причину на всех – бога, все же остальное есть длинная и вульгарная (в смысле латинского vulgaris - простая) цепочка причин и следствий без мотивов и избирательности. Здесь нет места желанию похмелиться как личностному решению, объективации свободы воли субъекта (так любил выражаться Шопенгауэр). Теоретически мой трепет перед будущим лекарством – простое следствие простой причины, но вот индетерминизм, как альтернатива концепции безусловной причинности, предполагает некоторую инвариантность развития событий. Исследуя случайность, как категорию равноценную закономерности, нельзя все-таки не упереться в пускай и не принятый в широких философских кругах закон Мёрфи, когда среди всех возможных неприятностей если существует самая худшая, то случится именно она. Ну вот какая вариабельность лежит передо мною сейчас? Идти в магазин – прямая неизбежность, очевидная иллюстрация закона достаточного основания, чертов детерминизм, но вот что взять? Если возьму пива – вяло размажу утро в день, а день в вечер, хоть без искры творчества, но и без изматывающего душу повторения в периоде – напился-похмелился-напился. Если взять водки, то душа моя возрадуется, а чистая простыня разума моего непременно раскрасится густой и насыщенной содержанием палитрою, но «повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица…». Черт! Блок тоже пил, как прорва и уж точно предпочитал пиву что покрепче. Правда умер быстро, но ведь какова простыня-то! Одна Незнакомка чего стоит! Черт! Достала эта диалектика – от нее во рту одна сушь. Пойду…
…………………….
Фу-х-х-х, хорошо! Пес и кошка мои не любят, когда я беру водку. Вот уставились! Ну да, к пиву всегда и рыбка, а огурец им видь те ли… Открою им банку лосося… Эх, какая это песня – водка!
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух...
Так о чем бишь я?.. Ах, ну да…, детерминизм чертов. «Если бы брошенная палка имела мозги, то думала бы, что летит по собственной воле», - говорил Гесиод. Ну кто же станет спорить с античностью? Они все там, от Гомера до Софокла были помешаны на предопределенности. Пифии всякие, да эти еще, как их…, Мойры. Клото прядет нить жизни, Лахесис наугад вынимает жребий, ну а Атропос ту нить и обрезает. Платон говорил, что философствовать – значит готовиться к смерти. Но, извините, на кой ляд готовиться, если, блин, все без нас там?.. Еще рюмочку под лососину?.. Уже смели, черти хвостатые…
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен…
Хор-роша, чертовка! Прямо слеза!.. Ну да…, Платон… Платон, графоман эдакий, много чего говорил. Учитель его Сократ, к примеру, за всю жизнь свою не написал ни строчки – знающий не говорит, говорящий не знает, а этот… Он к примеру заявлял, что нет на земле ничего прекраснее любви к прекрасному юноше. Имел ли он ввиду любовь исключительно интеллектуальную (как после извинительно назвали, платоническую)? А черт их нравы там разберет. Мой Шопенгауэр вообще утверждал, что гомосексуализм есть всего лишь способ саморегуляции воли с точки зрения демографии. А Платоновы диалоги «Государство»? Не он ли первый высказал мысль об общности жен в идеальном мире, где над всеми стоят философы? М-да… Платон, вне сомнений, был великий человек, даже, говорят, олимпиоником был, но был ли он поэтом, ка Блок? За тебя, Сашок!
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
М-да… Ежели поискать мотиву, мотиву единственного на всю чертову физику с метафизикой вместе и порознь, то нет ничего прекраснее, прекраснее и действеннее любви… к незнакомке, Платоша. Нету в тебе, дураку, русской ментальности! Русский мужик за бабу, не то, что чумазый ваш грек или похотливый римлянин, он за нее, знаешь ли!.. Не здесь ли имманентное превращается в трансцендентное? Имманентное… Слово-то какое, блин! Ты вслушайся, имманентный ты мой:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино…
Кыш, черти хвостатые! Ишь, моськи свои навострили! Нету больше рыбы! И водка, блин! Последние сто граммов… Эх, философия… Я что ли водку заместо пива выбрал? Э-нет… Индетерминизм чертов, креативная, блин, инвариантность. Брошенная палка, если мозгов у ней прилично, завсегда может и свернуть, где захочет. Вот зачем я не Блок? Тот ведь, точно знаю, не водку, не пиво – вино пил. Срединный путь, как сказал бы этот, блин, как его…, Сиддхартха Гаутама, Шакьямуни хренов, Будда чертов… Истину он знает… Знает он истину… Блоку на вас нету, Блоку!..
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине…
Все… Я спать… Какой же я дурак, что не взял вина…
******************************************************
Баллада о пивной крышке
Люди приходят к Богу путями воистину неисповедимыми. Иной «наевшись желудей досыта, до отвала», в отличие от крыловской героини внявши словам ворона и Дуба, поднял таки рыло свое вверх и узрел откуда берутся желуди; другой, как некий граф, упившись до краев почестями да славою и вдруг именно через это осознав, что не хлебом единым, не желудями едиными и не медными трубами только, мало что уверовал, он еще и Евангелие уточнил на свой вкус; третий приходит в церковь от неизбывной нищеты, четвертый от неизлечимой болезни, пятый от безответной любви…; один мой приятель, законченный материалист, гностик и эпикуреец, купил, тем не менее, себе заранее участочек на кладбище, а заодно и окрестился, сказавши при этом, что так он стелет соломку (ну чистый Гамлет, ни дать ни взять). Пойдите к утренней иль вечерней службе, оглядите внимательным взором печальные лица печальных прихожан и вы не найдете ни одного похожего…, нет, не лица (маска то там одна на всех), но пути.
Ваш же покорный слуга пришел к Богу дорогой витиеватой, странной, если не сказать смешной или несерьезной. Будучи тем утром с похмелья весьма глубокого, уж не вспомню с какой незначительной причины, но вряд ли с разговения Рождества, Пасхи или Успения, купил я себе большую пластиковую бутыль пива на два с половиной литра и, порезавши вчерашней малосольной севрюжины (разве что хрена не было), сел на кухне с похвальным намерением не продолжить, но лечиться. Кошка и собака мои устроились тут же, одна прямо на столе, другой у ног - они за рыбу не то, что душу - хозяина продадут с потрохами. Мне же, в отличие от Михаила Евграфовича, не хотелось сегодня ни конституций, ни ободрать кого – душа моя дрожала тогда не менее, чем руки. Раздавши детям по полоске рыбы, я стал откручивать крышку, но то ли пиво было теплым, или взболтал, пока нес, только лекарство мое, угрожающе шипя, вырвалось наружу неуправляемым фонтаном, окатив всех троих, рыбу, стол и даже проступив темными пятнами на желтой от никотина побелке потолка. Когда же фейерверк сей унялся, я с прискорбием обнаружил, что содержимое бутыли моей уменьшилось на треть. Возможно, уже в тот момент я задался вопросом: а кто же выпил этот целый, черт побери, почти литр? Но это не были еще мысли о Боге. Я налил себе полную кружку (такую, знаете, оставшуюся у меня еще с стародавних студенческих времен, какие подавались в московских пивных и автором дизайна которой являлась, как гласит легенда, великая Вера Мухина) и осушил ее не отрываясь и с божественным наслаждением. Психосоматические дрожания тела и совести моих тут же утихли и я, дабы не выдохлись остатки, взявши крышку, стал накручивать ее на горлышко бутыли, но либо руки мои еще не столь окрепли, или крышка оказалась мокрой, только та выскользнула из-под пальцев, сделала в воздухе головокружительный кульбит, ударилась об угол стола, плюхнулась на пол, снова подпрыгнула и стала описывать по кухне концентрические круги, медленно сходящиеся к центру. Потом, задевши ножку табуретки, она изменила направление, нарезала новую спираль и в конце концов затихла, чуть в сантиметрах от щели под холодильником, где ее трудно было бы достать. Мы, все трое, с любопытством следили за ее довольно длинным и витиеватым танцем, но, уверен, лишь у меня из всех зрителей вдруг случилось прозрение, может, правильнее было бы сказать… озарение. Я встал, поднял крышку и накрутил ее на место…, снова открутил, опять наполнил кружку и опять закрутил, но уже внимательно, чтобы без эксцессов. Дети уписывали севрюгу за все четыре свои щеки, а я потягивал пиво и размышлял:
«Как же это все странно, как грустно, как неизбывно тоскливо устроено на земле? Пускай пиво и вырвалось революционным своим демаршем, не желая мириться с тесной коричневой своей темницей, пускай крышка из солидарности, а, может, и из собственных причин, отказалась ту темницу обратно запирать и проделала столь долгий и, как ей наверное казалось, замысловатый, запутывающий возможную погоню путь, но за всем этим инфантильным и по сути бессмысленным действом следил я. Следил и все видел, как на ладони. И пива, если не хватит, я куплю еще, и крышку я подниму и привинчу на место… Не так ли и на земле нашей? Какой бы протест ни прорвался бы из души нашей, какой бы замысловатый маршрут ни избрали бы мы для своего бегства от предначертанного назначения нашего, всегда есть тот, кто с ухмылкой понаблюдает за всем этим несложной драматургии спектаклем, потом лениво встанет, поднимет с пола и накрутит нас на то самое горлышко, куда и было определено пластмассовой судьбою нашей».
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». Как это странно…, какой до изумленных бровей бытовой буффонадой пришел ко мне, явился мне Бог? Я потом (представьте и поверьте - вот с такой-то мелочи!) перечитал весь Ветхий, весь Новый завет, уйму апокрифов, даже Четвероевангелие Толстого, богоборец Ницше не избежал моих книжных полок, стекольщик Спиноза, журналист Бердяев, эстет Шеллинг, затворник Кант, диалектик Гегель, баламут Шопенгауэр… Я совершенно честно и искренне в течение года, не пропустив ни единой субботы, стоял вечерние службы, я даже подпевал в полголоса клиросу «аллилуйя» с сердечною слезою, я… Нет, я не перестал теперь, спустя долгое время сомнений, верить в наличие Создателя - я, как та моя крышка, только без ненужных кульбитов, сижу теперь на своем горлышке, ожидая, когда хозяин допьет пиво и бросит меня в мусорное ведро, как сотни, миллиарды таких до меня. Я просто никак не нахожу мотива обожать этого любителя пива, страдающего порою от похмелья по причине разговения с Рождества, Пасхи или Успения. Я гляжу на усердных богомольцев и всем сердцем радуюсь за них, ибо им нет беды, что в помойку, но важно, что дланью Господней; им нет вопроса «зачем?», им успокоительно, что ради жизни вечной… Хотите увидеть вечность еще при жизни? - идите на загородную свалку – там вы найдете много смятых пластиковых бутылок с отскочившими пробками и вы не обнаружите ни одной похожей, нет, не видом своим, но путем. Аминь.
******************************************************
Гостеприимство и социопатия
Не знаю как вы, а я не очень люблю гостей, точнее, с годами я их разлюбил. Время, когда двери дома моего не закрывались, не глядя на время суток и коэффициент желательности (если можно так о людях) гостя, кануло в лету безвозвратно. Изменился ли я, поменялись ли качеством или числом своим друзья? – вряд ли. Человек вовсе не меняется от рождения и до смерти. Воспитание, образование, жизненные обстоятельства, социальная среда, материальное положение, случай наконец – все это непреложные, раз и навсегда данные, я бы даже сказал априорные черты судьбы нашей под казалось бы безобидным названием характер. Характер и темперамент – две станицы до краев исписанного листа, где нет междустрочий и полей для внесения каких-либо правок или nota bene красным карандашом, даже оценку выставить негде, а переписать наново не в нашей власти. В исследовании этих двух ипостасей человеческой натуры психоаналитики продвинулись куда как дальше, глубже философов и уж тем паче попов. Эрик Бёрн очень верно подмечает, что лишь первое впечатление о человеке хоть сколько-то еще может претендовать на тождество. Уже со следующей минуты общения новый знакомый ваш закрывается от вас забралом лицемерия, маской, избранной для себя, дабы удовлетворять вот этим как раз требованиям воспитанности, образованности, соответствия ментальности социальной среды, отчего кстати и любовь, если и есть на земле, то только с первого взгляда. Почему мы в эту первую и единственную минуту истины столь невнимательны? – а мы как раз с фразы «позвольте вам представить» заняты надеванием собственных доспехов. Зачем же я, отдавая безусловный приоритет в познании человеческой сути апостолам психоанализа, не примкнул к ним? Да потому, что они еще хлеще моего братца-философа оградились от мира еще большим, чем у нас количеством понятий, дефиниций и специальных терминов и, как всегда такое происходит, вовсе не для разъяснения истины, а как раз и наоборот для вуалирования ее от посторонних пытливых глаз, а если совсем уж честно, для сокрытия собственной некомпетентности. Эзотерика – сама гнусная разновидность лицемерия, это ханжество, возведенное в ранг догмы и культа. А иначе зачем, задайте себе вопрос, читать литургии на латинском или церковнославянском (мертвых) языках католикам и православным соответственно, когда там всей науки на полторы страницы крупным шрифтом?
Так почему же мы так меняемся к гостям своим с годами? – да просто устаем лицемерить всю жизнь, во-первых, а, во-вторых, нам на два часа вперед до тошноты известно «что станет говорить княгиня Марья Алексевна» и мне давно уже довольно двух собеседников – моей собаки и моей кошки. То ли понимая это, то ли самим негде ни выпить, ни поговорить, но ко мне приятели если и приходят, то не иначе как с бутылкой. Вот и вчера занес черт одного. Нет, он вовсе неглуп, а в юности даже отмечался некоторой нетривиальностью иных суждений, но если человек, получивший однажды сносное образование дальше по жизни не добирает, он, как ни странно, оставаясь казалось бы на прежнем уровне, очевидно глупеет. Однако, спасибо водке (может, она к тому и дана нам?), после одной на двоих сознание собеседников нивелируется, ну а уж ежели по целой на нос… Ну вы все поняли, если читали предыдущее (хорошо хоть стихи не забыл). Благо, я давно уж не так крепок, как в годы оны и после эдакого возлияния просто засыпаю, но сегодня, когда рассудок мой светел, а пиво мягко полирует зеркальную его поверхность, я припоминаю, что речь шла о социальном и асоциальном поведении в ракурсе кажется последних событий в соседнем государстве. Приятель мой никак не мог определить, где там у них социальные группы и кого из оппонентов следует называть социопатами.
Начать с того, что социальные группы, сумма социальных групп - гражданское общество есть сито, фильтр, позволяющий сформировать совершенно различные индивидуальности, «Я», желающие благополучия исключительно для себя, в сообщества людей, которых можно идентифицировать по хоть сколько-то схожим признакам, качествам, целям. Главным предикатом такого общества является мораль, то есть, в отличие от юридических, свод законов устных, нравственных или, как подсмеивался над этим Ницше, нравственность морали и моральность нравственности. Гражданское общество еще не государство, но его предпосылка. Государство же, по меткому выражению Ленина, есть аппарат насилия, ну а хрестоматийно, это властно-политическая организация общества, обладающая государственным суверенитетом, специальным аппаратом управления и принуждения, и устанавливающая особый правовой порядок на определенной территории. По задачам своим оно одиозно, но без него никакое гражданское общество не может себя ни защитить как изнутри, так и снаружи, ни вообще хоть как-то существовать. То есть, находясь над обществом, государство и следствие его и его условие.
Но оставим к чертям собачьим хрестоматию. Итак, сито. Почкуясь по принципу некоторой схожести взглядов или целей, всякий отдельно принятый в общество, не оставляет тем не менее за бортом своего Эго те качества, что до срока не подошли. Он просто прячет их а карман, под забрало до той поры, когда они будут востребованы в постоянно меняющемся мире. Такие люди, то есть все законопослушные граждане, имеющие свое суждение, но подчиняющиеся моральным и юридическим сводам государства, называются латентными социопатами. Второй тип людей, девиантные социопаты, то есть люди слабо скрывающие или вовсе не прячущие свое «Я», ту его часть, что просеявшись через сито осело густым подонком, делятся в свою очередь на докриминальных и криминальных. К докриминальным относится, к примеру, ваш покорный слуга, то есть пьяница, уклоняющийся от общественно-полезной деятельности, игнорирующий любые выборы, кооперативные собрания и весенние субботники.
Как мы уже здесь увидели, социопатами в той или иной степени являемся все мы, только одни (не все скопом, но представители) находятся у власти, тогда как другие эту власть лишь вожделеют. Прячась за обоюдным лицемерием, обе стороны могут пребывать в латентной фазе довольно долго, но вдруг, по законам причинности или случайности, а то и вовсе пинком извне, девиантный зверь этот просыпается в каждом. Один из самых одиозных социопатов в истории, Владимир Ленин называл это революционной ситуацией, когда верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому. Сменивши свое взаиморасположение в этом непристойном, но неизбежном соитии с надира на зенит, единицы гражданского общества вновь успокаиваются и продолжают жить прежним порядком, правда, расплачиваясь за умиротворение тем, что допускают к своему и так-то скудному пирогу третьи зубы.
Я, будучи прожженным циником, тем не менее глубоко сочувствую сопредельному государству, обыкновенным жителям его, потому как никогда еще во все времена истории человечества смена режима или просто портретов власти не приносила ничего, кроме хаоса и нищеты. Социопатия - болезнь похуже пьянства; именно она заставляла добродушную колхозницу-доярку, мать пятерых детей, находясь в здравом вроде бы уме и трезвой памяти требовать с трибуны смертной казни космополиту, социопату (и откуда слов-то набралась?) и изменнику родины Пастернаку.
Верьте чистому разуму похмельного философа и не позволяйте никому, даже старинному приятелю с бутылкой и новокузнецкими корнями будить дремлющего в вас зверя. Эк он меня разбередил. Так и хочется взять ремень, пойти на майдан да и надрать там всем задницы.
******************************************************
Молитва и возлияние
У перманентного пьяницы и ортодоксального богомольца, какой спорной ни показалась бы вам такая сентенция на первый взгляд, весьма много общего. Оба начинают каждый день свой с обещания (один себе, другой Богу) более не грешить, оба проводят день этот в заботах, трудах иль эзотерических самокопаниях и оба в конце дня вдруг обнаруживают себя, первый – напившимся, последний – нагрешившим. Как бы ни уворачивался пьяница от рюмки, стакана или кружки, а богомолец от гордыни, гнева или презрения к ближнему – финал один – самоуничижение и покаяние. Второе - они оба не верят в самоубийство и, тем не менее, изо дня в день методично им заняты, один, через поглощение горького яда и всей прочей грязи, что ему сопутствует, другой через злоупотребление сладкой аскезой и небрежение к врачам, как супостатам божьего промысла. Далее. Пьянство – добровольное сумасшествие, в след за Гиппократом говорит Аристотель, но где вы обнаружите более пар стеклянных безумием глаз? в пивной или во храме? - да совершенно поровну. Предрасположенность к преступлению? Тут некоторое различие. И народу спьяну положено в землю несоизмеримо малое в сравнении с религиозной кровью количество, и… пьяница, в угаре намахавшись ножом на кухне, уже утром покается да сдастся, а богомолец, сжегший в кострах инквизиции треть европейских женщин, и до сих пор считает, что был прав, но, что наклонность к агрессии налицо – факт неоспоримый. Ну и наконец, оба таки ищут вечности - богомолец жизни вечной на небесах - пьяница смерти ради избавления от страданий навсегда (навечно), что есть одно и то же; а что их единит уже ну совершенно, так это глубокая и искренняя любовь к ближнему в момент экстатического апогея молитвы или возлияния.
Если кто из вас когда искренне предавался молитве в церкви (или же и до сих пор еще там молится), тот наверное еще вспоминает, как в какой-то момент (не часто, но бывало же?) душа словно отделяется от тела, взмывает под купол и ты будто слышишь пение ангелов; и растворяешься в их голосах; и Бог вдруг является тебе не картинкою - не отцом, не сыном, не духом святым, а ярким всепоглощающим светом; и нет более под ногами земли, а над головою неба; и никакое земное счастье никогда не сравнится с этим чувством, чувством единения, тождества с Создателем… В такие вечера я ненавидел окончание службы, ибо сойдя по ступеням и перекрестившись трижды на храм, ты окунаешься в привычный и грязный мир, где каркают вороны, квакают клаксоны, мимо пролетает машина с мигалкой, пьяным сержантом за рулем и бесплатными банными девочками на заднем сидении, «встает купец, идет разносчик, на биржу тянется извозчик…»; и тогда сильно-сильно начинаешь жалеть, что Господь «подарил» тебе такое вот мгновение-сравнение, будто как если какой взрослый дядька подманит ребенка конфетой-леденцом, развернет ее многообещающим хрустом глянцевой обертки, покрутит перед сопливым носом, а после положит себе в рот, да и вымолвит, картавя через сладострастное чавканье: «Мал еще, не заслужил, хлеба вон пожуй пока с отрубями», ухмыльнётся… и был таков, растворился, будто и не было - только горечь во рту от сладкого того леденца.
Но уверен, есть и такие средь вас, что намаявшись скучным и муторным днем, наевшись истерикой начальника да жадностью клиента, глупостью билетерши да хамством без очереди, мерзкою погодой да дырявым зонтом со сломанной спицею, достанете вы в сердцах из истертого нищетою портмоне своего последний банковский билет, что на неделю еще до зарплаты, скажете себе: «А к чёрту все!» и возьмете пускай и паленую, но таки в сорок градусов бутылку, пластиковый стакан да слойку с куриной печенью, сядете в сквере на пустынную желтую скамейку и… Проходит совсем немного времени, а начальник, гляди, уже не такой и самодур, клиент с билетёршею да хамом прощены, дождь - не слякоть, зонт – приятель, жена…, да будь что будет, а покуда же еще соточку да сигаретку, вберешь в себя полной грудью горько-сладкого дыму и вдруг… душа словно отделяется от тела, взмывает под облака и ты будто слышишь пение ангелов; и растворяешься в их голосах; и Бог вдруг является тебе не картинкою - не отцом, не сыном, не духом святым, а ярким всепоглощающим светом; и нет более под ногами земли а над головою неба; и никакое земное счастье никогда не сравнится с этим чувством, чувством единения, тождества с Создателем…
М-да… Я не Хемингуэй, чтобы просить вас не спрашивать у меня, по ком звонит колокол, но кабы мне все-таки задали вопрос попроще: а как случилось, что оставивши церковь, а после и философские ваши занятия оказались вы на этой скамейке, сменили молитву и мудрость на возлияние? я бы и не знал, что ответить. Эмпирический путь познания, путь сопоставления опытов и индуктивного вывода закономерностей из них не самый достоверный из-за всегдашней проблемы чистоты и аутентичности условий эксперимента, но при пускай и лишь видимой одинаковости воздействия водки и молитвы, после молитвы мне горько, а с похмелья (при условии пивка, конечно) разум мой чист и светел… Молитва не пробуждает во мне любви к поэзии, как квинтэссенции человеческой души, а возлияние… Другой, дабы оправдаться, спрятаться за спину, направил бы вас прямиком к Хайяму, а я вот, латентный православный, русофил и ретроград…, если и есть какое словесное выражение чистой и светлой слезы, то вот оно:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
******************************************************
Глупость единственный грех
Вы же знаете, как это бывает в компании... Бывает, поймет вдруг некий индивид, что лучше всех знает английский или, не дай бог, немецкий – и давай пересыпать речь свою тем и этим, да с оксфордским или баварским еще и акцентом; другой, чуть если с голосом и не без сольфеджио – тут же за гитару - и амфитеатр девочек вокруг себя; третий, не стяжавши божьего благословения способностям гуманитарным, расскажет про свой голубой Бьюик последней модели, каких в мире всего сто сорок семь штук; четвертый, не имея ни талантов ни денег похвастает детьми (единственным, чем только и стоит гордиться, но ведь и тоже не твоя заслуга); пятый, который совсем уж бездетный, бездарный да беспородный, обязательно покажет вам фотографии клубной собаки или кошки своей такого династического древа, что Виндзорский дом соплями бы изошел. Словом, всякое общество, образованное, с одной стороны, по близким признакам, собравшись вместе, тем не менее только и ищет не сходства, но отличия внутри себя (как я уже упоминал где-то – прямой признак социопатии).
Покорный слуга ваш давно уж прекратил посещать вечера встречи выпускников что школы, что института. Во-первых, мне стыдно вспоминать теперь, что и я, грешный, всё на себя, на себя одеяльце-то, а потом…, я всегда надирался, а рассказов, как меня грузили в такси мне слушать неинтересно. Да, не запишите только в пижоны иль спишите уже на похмельное тщеславие, Господь поцеловал меня на многое, но в довесок (или в противовес) наградил необоримой ленью, а у той оказался еще и рояль в кустах в образе пьянства. И если б паче чаяния нашелся такой от скуки любопытный, что спросил бы меня: «А кто ж это так настучал вам по мозгам, что вы сделались таким, хм…, как теперь?», я бы не вспомнил ни Гераклита, ни Платона, ни Спинозы, Канта, Шеллинга, Шопенгауэра или Ницше, даже горячо любимого мною Юнга не упомянул бы, а сказал бы, что по образу и способу мысли я преклоняюсь перед Оскаром Уайльдом, болью под сердцем не нахожу больнее Федора Михайловича Достоевского, ну а языка нет и не будет красивее Николая Васильевича Гоголя. «Оскар Уайльд? – удивился бы досужий дознаватель мой. – Как-то неравноценно двум последним. Не лучше, не картиннее было бы Чехов?». «Не-а, - был бы ответ, - Чехов злой, а Уайльд добрый». Никак не хочу обидеть поклонников Антон Палыча, но он даже о собаке не умел светло написать, а уж о людях… К тому же Чехов был нравственно безгрешен, даже подвижник и родного брата своего Николая за пьянство очень даже презирал, тогда как Уайльд любил мальчиков, Достоевский не пропускал рулетки, а Гоголь меры не знал в чревоугодии. Я не наследую ни одному из трех означенных грехов, предпочитая всему алкоголь, но не ревную и талантов моих тотемов – просто восторгаюсь и всё. Возможно, где-то в глубине души меня и греет иллюзия, что мой личный порок призван указывать косвенным способом, как это он иногда делал, и на некоторую одаренность, и так я даже и думаю вслух после граммов трехсот-четырехсот, но с похмелья, как сегодня например, я отчетливо понимаю, что судят человека по делам, а ежели нет их, то нет и таланта иль зарыт так давно, что не вспомнить уж того деревца, под которым схоронил когда-то.
Вернемся же к тщеславию, теме нашего сегодняшнего похмельного анализа (с тем однако, чтобы тему это и прикончить, ибо нет в ней ничего достойного пера). Есть еще одно обстоятельство, о котором нужно помнить, если собираешься раскрыть рот на оценку какого-либо человека, поступка или социального явления. Оно выражено словами вашего Чехова: «Когда я критикую, я чувствую себя генералом». Когда ты генерал, если ты настоящий генерал, то ты скорее и помолчишь, но вот ежели ефрейтор или пускай сержант, то громче тебя и нету в критике всего и всякого, что ни под руку. То есть, кроме тех пяти, что я упомянул вначале своего абстинентного словоблудия, есть еще и шестой индивид, тот, что не имея даже и породистой кошки, экзотической рыбки за душой, компенсирует ничтожность свою тем, что извергает поток праведного гнева своего на людские пороки, таким хитрым (с его точки видения) способом декларируя полнейшее их отсутствие у себя. Иным, особенно обладающим «даром» компиляции чужих авторитетных мнений, владеющим языком и имеющим поле где высказаться (бумага, интернет, эфир), порой и веришь, но что-то подсказывает мне, что такой, который ополчается на жадность – первейший скряга, на трусость – отъявленный трус, на воровство – вор, на блуд - прелюбодей et cetera.
Здесь вы вправе задать вопрос автору дневника этого: «Следуя вашей же формуле, столь активно нападая на лицемерие, не ханжа ли вы сам?». Знак вопроса можно и убрать. Конечно ханжа. Ханжа, с той лишь отличительной разницей, что говорю все это лишь тем двадцати-тридцати, что прочтут и тем двум-трем, что согласятся. А еще… не бросьте в этот же котел утверждение, что «глупость – единственный грех», потому хотя бы, что это не мои слова, а Оскара Уайльда.
******************************************************
Свобода, необходимость и Шекспир
Свобода как понятие философское, есть свобода воли (liberum arbitrium) и ничего другого, а воля, в свою очередь, как опять же понятие философское, бывает только свободной и никакой иной. Тут бы вопрос и снять к чертям, но в философии так не бывает – скучно братьям-философам, да и под каким соусом разглядывать необходимость, ежели свобода априори неуправляема? Как любое физическое тело невозможно увидеть и описать без наличия света и тени, так и свободу нельзя хоть как-то определить без ее ограничений. Взаимозависимость свободы и необходимости столь же неразрывна, как пространство-время, почему мы и говорим, к примеру, что благодарность наша не будет иметь границ в разумных пределах. В разумных… Коль скоро помимо физических пределов наличествуют еще и разумные, следовательно и свобода бывает двух разновидностей как минимум – физическая и интеллектуальная; а так как интеллект в человечьем обществе всегда ограничен рамками морали, то еще и свобода моральная. Вот тут-то и начинает бродить подкисший бульон философии, в котором каких только колоний бактерий-концепций не обнаружит пытливый и докучливый последователь Аристотеля.
Черт! Надо пивка глотнуть, а то мысли с утра, как несмазанная телега – скрипят и не едут… Вот так… Неплохо… Вообще, хорошее пиво вкусно при любой температуре, даже и комнатной, а вот такое как варят сегодня, будь оно хоть в пятьдесят, хоть в пятьсот рублей за банку, возможно употреблять исключительно охлажденным. Экстраполируя сюда наш вопрос, свобода употребить пивка с утра ограниченна и моралью, ежели вам теперь на службу или в какое иное присутствие, и физически – насколько в кармане денег, ну и качественно – это уж о природе вкуса. Словом, куда ни плюнь – всюду ограничения. Государство еще тут! Хорошо, девчонки в магазине меня знают, а так – жди одиннадцати утра. При помощи ограничений свободы воли можно не дать пьянице опохмелиться, он даже может от этого и помереть, но вот довести до самоубийства из-за такого невозможно. Однако здесь и рушится теория Шопенгауэра, который так и не смог внятно разъяснить почему Ромео Монеткки и Джульетта Капулетти покончили с собой по ограничении их воли сначала морально, а затем физически. Он там мямлит чего-то про то, мол, что если воля натыкается на препятствия неодолимые, то уничтожает сама себя, да только это противоречит самой дефиниции воли, как субстанции неуничтожимой. Свобода самоуничтожения видится нонсенсом, тогда как уничтожение одной воли другой – на каждом шагу. Пример подвига Александра Матросова и тысяч подобных никак нельзя причислить к разряду самоубийств, потому что это смерть ради некоторой общей воли, частью которой была его жизнь.
В веронской истории любопытен и гораздо более достоин философского рассмотрения другой факт. Когда некие влюбленные, наткнувшись на необоримое препятствие, взявшись за руки бросаются со скалы головой на камни, то есть свершают акт некоего единения воли, отрицая любые другие сценарии развития сюжета – это одно, но тут… Возлюбленная мертва (в обманутом случайностью сознании Ромео) и он, обладая свободой воли жить дальше, выпивает яд при (по физиологическому состоянию) живой еще девушке; она же, стоя перед фактом реально мертвого возлюбленного и имея для своей слепой воли прямые основания жить дальше и рожать детей (что немаловажно для воли женской, никогда не рассматривающей себя столь эгоистично, как мужская), вонзает в себя кинжал. Вы возразите, что она была уже связана узами брака? Но ведь и формально (тем более венчанная тайно), и по факту она уже вдова? Не сочтите меня совсем уж беспринципным циником, но воля, как философское понятие, так себя вести не может по определению, ан ведет же? Здесь мы имеем дело с приоритетом свободы мыслительной над свободой физической. Самый Шекспировский прецедент (и это уже не литература, а тысячи исторических подтверждений апостериори) говорит о безусловном первенстве разума над волей, сознания над материей, трансцендентного над имманентным, бога над вселенной ну и далее по списку диалектических пар.
Я это к тому, что сколько бы доказательств существования бога ни оставил бы нам достославный Фома Аквинский, а, разбивши все их, не дал нам еще одно «беспокойный старик Иммануил» (как называл Канта Воланд-Булгаков), Ромео и Джульетта – прямое седьмое доказательство. Если разум способен управлять волей вплоть до уничтожения её, то о какой к черту первичности материи может идти речь? И уж тем паче нельзя теперь говорить о втором вопросе философии – познаваемости или непознаваемости бытия. Таким образом, философия как наука есть не что иное, как мыльный пузырь, пшик, рукава от жилетки, досужее занятие бездельников, дабы скрыть свою бессмысленность, называющих философию матерью наук. Но пускай не радуются и теологи - понятие Бог, равно как и Любовь не нуждаются ни в доказательствах, ни в изучении. Что же остается человеку, который всю жизнь свою посвятил философии, как не пить? Если хотите, считайте это еще одним пунктом моей апологии пьянства, ибо всякий, кто на склоне лет осознал тщету своей ничтожной жизни и всех ее нелепых поползновений к самооправданию от рождения и до смерти и не обладающий смелостью к самоубийству, не имеет кроме него никакого более, пускай и малодушного, но утешения.
Дабы не заканчивать на столь минорной ноте, можно было бы рассмотреть здесь позицию брата Лоренцо, который и замутил всю веронскую историю вроде бы с добрыми намерениями, но… вопрос, куда ведут добрые намерения эти - предмет отдельных рассуждений, да и пивка что-то мало я взял…
******************************************************
Мещанин
Первое оскорбление, которое я помню в свой адрес в школе, точнее, первое, что вполне изумило меня и повергло даже в замешательство – вшивый интеллигент. Это притом, что я никак не мог тогда знать (даже слово выговорить), что есть такое интеллигент, а вшей, хоть что-то и слышал о них, в глаза вовсе не видал. Шли годы, перечень эпитетов рос, менялся цветистостью, глубиною и широтою областей социального охвата и я понял наконец, что интеллигент, это как раз такой человек, который не видел, не живет среди вшей, клопов, тараканов, который не создает материальных ценностей, орудий труда, средств производства. Еще позже выяснилось (мне так объясняли), что интеллигент, ровно как и капиталист – кровопивец, паразит на теле трудового элемента, но и этого ему мало – он непрестанно вредит своей же родине-матери, что вскормила его своею многострадальной грудью; что народ и страна нещадно борются с ними, а особо рьяных выдворяют из страны, но те и оттуда продолжают гадить злобной клеветою, гнусными пасквилями. Еще я заметил, что все они умны, образованы, начитаны, держатся известных рамок поведения как в обществе, так и между собою; они читают стихи, музицируют, знают языки, приятны в манерах и вообще, ежели им кайло в руки или, скажем, пилу «Дружба», то могли бы быть и вполне сносными членами гражданского общества, да вот только не хотят они работать совсем, как если только в лагерях. В общем, годам эдак к пятнадцати я нарисовал себе об интеллигенции вполне законченный чертеж и с глубоким облегчением выдохнул – я не интеллигент ни по одному из пунктов. Однако, когда поступил в институт лишь бы только не служить в армии, а профессию и вовсе избрал такую, что не нужно даже ни слагать стихов, ни музицировать, усомнился в своем выводе, но несправедливая со всех почти сторон (кроме паразитирования) кличка так ко мне и прилипла.
Опять прошли годы, мир вокруг меня заметно изменился и интеллигентность перестала быть таким уж унизительным ругательством и даже более – обрела некоторый даже если не приоритет (только не против денег), то лоск. Мой брат мещанин (это который ни рыба, ни мясо) перестал стесняться, когда его незаслуженно красили в культурные, а иные из нас даже стали кого-иного почитывать или хотя бы учить слова, косвенно указывающие на возможную принадлежность… Мы научились есть при помощи ножа и вилки, закладывать за воротник салфетку, то есть, как смеялся еще Салтыков-Щедрин, «не обдирая рта, есть артишоки и глотать устрицы, не проглатывая в то же время раковин», цитировать Мандельштама, выделять запятыми деепричастный оборот и писать без грамматических ошибок имя Микеланджело Буонарроти. Но ведь как это любопытно бывает в жизни. Вот представим, что выросли вы вполне добропорядочным и самодостаточным атеистом, нигилистом, пацифистом, адвентистом седьмого дня и проч., но на восьмой день жизни или по достижении тринадцати лет (в зависимости от вероисповедания родителей ваших), подверглись вы инициации через обрезание. Внешне, в обыденной жизни вы как все, но в бане…, в бане у многих могут возникнуть сомнения в искренности ваших убеждений. Не так ли и с интеллигентностью? Ведь если человек в силу жизненных обстоятельств опустился на самое дно общества, фигурально говоря, обнажился, то когда он из мещан, его называют БОМЖ (без определенного места жительства), но ежели из интеллигентов – БИЧ (бывший интеллигентный человек). Никому не хочется в бомжи, но есть у меня подозрение, что при внимательном взгляде, интеллигента от мещанина можно отличить и без пограничных ситуаций…
Но пора вспомнить однако, что…
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.
Но это Пушкин, который здесь, если прочесть стихотворение до конца, как раз и демонстрируя свой аристократизм, издевается над дворянами в Мещанской, я же, против стрел поэта, не аристократ, не интеллигент и не мещанин даже, а похмельный философ и пускай бестолковое, никому не нужное, но дело мое – философия. Так что говорит Кант? Рассуждая о человеческой убежденности в чем либо (скажем, вере в Создателя), он спрашивает, а что будет с убеждениями, если человек готов заплатить за них талер, десять талеров или собственную жизнь? и как сильно претерпят они изменения, если требуемая за них сумма будет превышать допустимый для индивидуума порог. Я всуе помянул тут Канта к тому, что Интеллигентность, ежели писать ее с заглавной буквы, вовсе не уровень общей образованности, умение построить фразу или даже стоять на определенных этических позициях, а, как и Вера, Любовь, Дружба измеряется тем, что может человек за нее заплатить. Если между жизнью в достатке и жизнью в Гулаге человек выбирал последнее, лишь бы не замарать совесть, не предать близких, то неважно, умел ли он при этом «в конце письма поставить vale, да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха». Интеллигентность, как авторитетно заметил академик Лихачев, нельзя сымитировать, как (от себя добавлю по-мещански) невозможно необрезанному выглядеть обрезанным в бане.
Чего это он, правомерно спросите вы, вместо чтобы потягивать себе пивко свое в тряпочку, завелся так на сей отвлеченный и мало кому любопытный предмет? Да просто, как вы верно заметили, вместо чтобы сходить за пивом, включил я на беду свою с утра телевизор, а там… одни интеллигенты пишут открытые письма за, другие интеллигенты пишут против Крыма, Киева ну и всякого, что вокруг, сверкая латами праведного негодования и брызгами слюны справедливости, а я все слушал и думал: а сколько б они заплатили за свои эти вот, хм, убеждения? талер? десять? а, может быть, жизнь? Слова поддержки (и неважно здесь кому), это достойно, но поверьте философу-пьянице, если ты не на баррикадах с той или другой стороны, пускай не с рогатиной (да и не дай никому бог), но с тем же словом, то мещанский удел твой – кухня, собутыльник да два стакана, а не федеральный эфир в велюровом кресле с книжкою Столыпина в руках и цитатою из нее, на тот случай, если вдруг своего веса мало, за безопасную тысячу миль от пламени. Нет, со Столыпиным-то я согласен, тем более, что он как раз жизнью и заплатил за убеждения, но ведь и Кант тоже прав? Ну… на счет талера…
******************************************************
Оставьте Врубеля в покое
Ненавижу такие пробуждения. Вчера случился ко мне с визитом старый приятель искусствовед. Вот почему я предпочитаю всякому, пускай и приличному обществу, черт с ним худое, но уединение - когда выпиваешь один, ты не обязан выслушивать разнообразную около-интеллектуальную чепуху да еще при этом лицемерно кивать, дабы не обижать гостя, тем более, что водка-то его; но главное – один ты никогда не примешь на грудь лишнего весу за компанию, как плотва не возьмет из тузлука больше соли, чем ей необходимо для вяления. Третья вчера была совершенно излишней просто физиологически, ну а интеллектуально… Чем пьянее индивид, тем с большим когнитивным пафосом изрекает он совершеннейшую глупость, но и нетрезвый слушатель - вполне равноценный в своей бестолковости участник такой диалектики. Диалог двух глупцов, если замерять по градусу взаимного удовольствия, ничем не отличается от беседы двух мудрецов. Собака вот осталась не выгулянной в привычный ей срок и в три ночи потащила меня на улицу. Сон убежал, а на похмелье только подаренная когда-то кем-то получасовая кубинская сигара с довольно пошлым, но известным на весь мир названием бренда «Romeo y Julieta». Рассказывают, что их предпочитал Уинстон Черчилль.
Так что он там вчера молол?.. Искусствоведу, равно как и философу, верить нельзя. Редко вы найдете такого мыслителя, как, скажем, Марк Аврелий или Шопенгауэр, чтобы карманом не зависел бы от профессии, а образом мысли от клише своей современности. Марк и вовсе родился римским императором, почему и мог философствовать свободно, правда чересчур пропедевтически и говорил буквально то же, что и Будда за семь веков до него; а Артуров папа был богат, и хоть завершил жизнь нехорошо, самоубийством, но сына оградить от суетных забот успел, до самой его старости обеспечил. Лишь только свободное от профессорского жалования суждение могло родить такую парадоксальною, но и стройную философскую систему, да еще и написанную столь удивительно литературным (против правил всякой, начиная с Аристотеля, философии) языком. Что роднит искусствоведа с философом? – необоримое желание, даже где-то и болезненная страсть увидеть в очевидном то, чего нет, разложить это ничто по папочкам, дать каждой папочке самовыдуманное название, папочки те рассовать по полочкам, шкафчик, конторку эту запереть золотым ключиком и обозвать его новым мировоззрением, уникальным мироощущением, глубоким теоретическим исследованием, постичь которое способно лишь избранным - теорема Ферма, ядрена-Матрена. Только вот в отличие от философов, в искусствоведах нет исключений – все они, с макушки к копчику, зависят от зарплаты, а зарплата напрямую от витиеватости ахинеи, что они наплетут.
Откуда берутся искусствоведы? Трудно сказать наверное. По народному, всегда остроумному поверью прапорщики, например, не рождаются, а заводятся уже в возрасте сорока лет там, где только появляется склад чего бы то ни было ценного, что имеет спрос на вынос за забор части. С известным допущением, но логично будет предположить, что и искусствоведы заводятся в музеях, при галереях, словом, на складах предметов искусства. Однако сравнение прапорщика с искусствоведом, а склада с музеем весьма условно. На складах скапливаются вещи, имеющие цену, определяемую из затрат труда, материалов, средств производства, транспортных расходов, логистики, рекламы…, то есть ценность вполне осязаемую, измеряемую, имманентную, если хотите. Что же до предметов искусства, здесь все дело в том, как подать, сколь наврать, чьей школе приписать, ибо фактических вложений в холст и краски там на копейки. Потребность человека в куске мяса очевидна и считаема; другое дело, скажем, Ван Гог или Мунк… На те миллионы, что за них заплачено, две Эфиопии накормить можно, а ежели сложить все деньги, что уплачены коллекционерами и музеями за все шедевры мира, то и Америку с Австралией купить. Кто же создал все эти совсем нематериальные ценности? Художники? Скульпторы? Формально – да. Но кто нолики к единицам приписал? Конечно искусствоведы. Барыги с тонким чутьем к изящному (иль безобразному – неважно) берут по копейке за пару, платят десять болтуну, те - двадцать газетчику, промоутеру, далее Сотбис, Кристис, Бонхамс… и вот вам миллион. Кому любопытно – почитайте про историю с «ослиным хвостом».
Ну да бог им всем судья. Вчерашний мой искусствовед имеет-таки дату рождения и зародился не на складе, а просто как неудавшийся (бездарный, будем безжалостно честны) художник. Как говорил Сократ в изложении Г. Горина: «попадется хорошая жена – будешь счастлив, плохая – станешь философом». Но это иллюзия, что если бог не дал таланту к живописи, то даст к ее оценке. Ценитель из него вышел столь же посредственный, но что живет раз в десять лучше меня – факт очевидный. У него вышли даже две монографии - одна «О ведической и натурфилософской онтологии эстетики Казимира Малевича» и бесстыдная компиляция «Психоанализ и культурология» тиражами, доложить вам, смехотворными, но давшими ему прямое основание к защите кандидатской диссертации. Еще раз повторюсь – бог ему судья. В конце концов, если на земле что-то есть, значит тому существуют неумолимые трансцендентальные причины. Но вот что он плел вчера?..
А плел он то, что видь те ли все искусствоведы сходятся сегодня на том мнении, что серо-жемчужная (Царевна-Лебедь), серо-охристая (Пан) и лиловая (Сирень) гаммы Михаила Александровича Врубеля и особенно отсутствие хоть сколько-то зеленого или красного в обоих Демонах доказывают со всею очевидностью, что художник был дальтоником и не воспринимал ни красного ни зеленого. Нет, я не против признания любого заболевания за любым великим человеком, я просто не понимаю, какое отношение подобные предположения имеют к искусству. Я привел ему абсурднейший пример глубочайшего исследования одного английского профессора, определившего по однозначно бездарной, дилетантской (с точки зрения ну просто построить лицо) гравюре портрета Шекспира Мартина Друшаута, что у драматурга был видь те ли рак мозга. Искусствоведам совсем что ли стало нечем удивить утонченную общественность, кроме как заниматься артритом, простатитом или сифилисом, коими страдала добрая половина всех художников, скажем, Возрождения? Препарирование техники, приемов, манеры письма живописца трудно переоценить для изобразительной школы, академии, для того, кто учится писать и мечтает сравняться и превзойти, но превращение искусствоведения в прозекторскую – это прямой симптом деградации жанра. Нападение саранчи кажется фермеру концом света, но и оно захлебывается, как только съедено все поле; чума, достигшая пределов насыщения кровожадности своей прекращается сама собою; Александр Македонский умер от простого укуса комара, но лишь потому, что ему уже было нечего или не хотелось больше ничего завоевывать. Почему, скажем, мечется в агонии сегодня юго-западная соседка наша? Да потому, что сало все съела, уголь сожгла, Гоголя приватизировала, а дальше - пусто, дальше… тишина. Доставанием из чуланов ножей и кистеней желудок не наполнишь; зубами в соседей? – клыки гниловаты; кричать Европе: «Возьми меня!» - тело дряхловато; остается только грызть своих, но надолго ли хватит?
Я не против бессмысленных профессий, бестолковых идей или бесплотных фантазий, я просто прошу – оставьте Врубеля в покое. Он видел мир таким, как видел, а оставил нам то, что оставил; в нем больше нечего есть, но насыщаться им можно вечно.
******************************************************
Весеннее равноденствие
Психологи давно обратили внимание на такой факт, что животные, в ситуациях не угрожающих их жизни, здоровью или потомству ведут себя вовсе не условно- или безусловно-рефлекторно, по-Павловски, а вполне даже избирательно, индетерминированно, если угодно, часто в зависимости от природного характера, сиюминутного настроения, наполненности желудка да и просто погоды, но в случаях принципиальных действуют по строго соблюдаемым схемам: еда – драка, опасность – драка или бегство, гон – драка до смерти, но всегда ради жизни. Мой пес, человек приютный, ласковый и покладистый в любое почти время года, ну… кроме разве что марта и по причинам в высшей степени извинительным для кобеля, не сомневаюсь, положит за меня и жизнь, случись не дай бог чего такого, но на самоубийство без видимой цели не способно ни одно млекопитающее существо (история с китами наверняка найдет вскоре себе объяснение), но человек…
Миллион в год! Это в высшей степени странно… Странно, что второй пик самоубийств, после зимнего солнцестояния, приходится на весеннее равноденствие, плюс-минус. То есть, ежели отбросить за скобки всех спонтанных, рефлексирующих «прыгунов», пускай их будет полмиллиона, вторая половина земного лимита, делясь внутри себя допустим два к трем, то есть двести тысяч совершают акт суицида на третьем месяце календаря. С одной стороны, депрессия под рождество Христово вполне объяснима – очередной год не принес ничего, кроме неудач, разочарований, измен, предательств, долгов… Склонность эмпирического, индуктивного ума к анализу и синтезу от частного к общему конечно позволяет ему сделать неутешительный вывод, что следующий год не принесет ничего нового - лишь усугубит перечисленное выше. Но в марте, когда день становится длиннее ночи, когда свет, пусть только на полгода, но побеждает тьму – разве не повод вновь поверить в жизнь, достать из чулана, отряхнуть от нафталина кургузую, порядком изъеденную молью, но надежду? В русском языке неслучайно «надежда» и «одежда» слова не то что однокоренные – они почти синонимы и не жить человеку ни без первой, ни без второй. Выбрасывающийся с двадцатого этажа в момент пожара делает тривиальный выбор: огонь – прямая смерть, окно – надежда приземлиться пускай с ущербом, но не летально; дворянин пускает себе пулю в сердце простым выбором, ибо бесчестие (для человека нравственного) хуже смерти.
Но я, памятуя, что дневник мой называется Апология (из содержания коего понятно апология чего именно), не волнуюсь тут проблемами интеллектуального, соматического или психосоматического корня такой ничтожной, с точки зрения демографии, проблемы, как суицид (три на каждую тысячу умирающих за год); я говорю о совершенно ином виде принудительного завершения жизни – о пьянстве. Во-первых, Гиппократ с его спорной лапидарностью о пьянстве как добровольном сумасшествии. Кто ж спорит? - пьянство есть сумасшествие, но вот только никак не может быть оно добровольным. Никто не кончает самоубийством в здравом рассудке; даже если ты дворянин, то все равно нужно вначале немного спятить, прежде чем зарядить для себя пулю, а уж если прост, как три рубля, то и натурально слететь с катушек. Из Гиппократа, по простому свойству транзитивности следует, что и суицид дело добровольное. Теперь построим элементарный Аристотелев силлогизм: если пьянство есть сумасшествие, а последнее не бывает добровольным, то из врачебного диагноза «пьянство - добровольное сумасшествие» умозрительное прилагательное следует исключить: пьянство есть сумасшествие, самоубийство есть сумасшествие, тогда пьянство есть самоубийство, но никогда не добровольное. Те, которые утверждают, что патологию эту можно победить усилием воли – просто не знают предмета, ибо тогда и инфаркт, и ветрянка устраняются волевым решением, либо же давайте считать сумасшествие не болезнью, а результатом намеренной развращенности души.
Теперь, когда понято с чем мы конкретно имеем дело, что самоубийц в мире не три десятых процента, а и все пятьдесят, рассмотрим патологию морфологически. Пьяницы бывают трех видов – латентные, запойные и перманентные. Латентные, то есть почти всё население планеты - тема отдельного научного изыскания не столько врачей, сколько социологов, политологов, культурологов и даже философов, а вот последние два доступны пониманию и не специалиста. Запойные пьяницы очевидно находятся в группе наибольшего риска и вот почему: крепясь полгода, внешне радуя близких да и всю социальную среду вокруг себя, внутренне они сжимают неумолимую пружину больной своей психики и когда превышен коэффициент предельного сжатия, она распрямляется в безудержное, все разрушающее на пути своем пьянство, пьянство неуправляемое, агрессивное, фатальное; другое дело – перманентные, которые пьют изо дня в день, всегда веселы, обаятельны, не равнодушны ни к чему на земле, общительны, не теряют контроля речи и действий, в общем… гораздо более социально адаптированнее тех закомплексованных, с желтой кожей и красными белками трезвенников, что встречаются нам каждый день в образе начальников на работе, борцов за права всего, что угодно на улице и руководителей высшего звена государства в телевизоре; в лучшем случае они портят жизнь только вам, в худшем – человечеству целиком. Булгаков (по образованию врач, кстати), устами героя своего говорил, что такие либо больны, либо в тайне ненавидят окружающих; и, положа руку на сердце, уж лучше бы Сталин с Гитлером спились, нежели эдакая вот трезвость ума и поступка.
Но вернемся к моим пьяницам. Для наглядности сравнения пьяниц запойных и перманентных проще всего поставить эксперимент с двумя лампочками накаливания. В темном помещении, допустим, тамбуре подъезда, где у вас должен гореть дежурный свет круглые сутки, мы вкручиваем новую лампочку и засекаем время до того, как она перегорит. Записываем результат. Теперь, в целях экономии электричества, подключаем новую лампочку к датчику движения, дабы она загоралась и гасла только при входе и выходе из подъезда кого бы то ни было. Энергосбережение налицо, но что же с лампочкой? А она, господа, почила в бозе за срок вдвое, а то и втрое меньший, чем первая участница эксперимента, устав от бесчисленных накаливаний и остываний. Вывод? Чередование запоев и завязок пускай и приводит к экономии денег, но к продлению жизни – вряд ли. Вам, друзья, таким из вас, кто в силу обстоятельств вынужден жить рядом с пьяницей, стоит крепко задуматься, включать и выключать рубильник с каким-то периодом, либо же жить при неярком, тусклом, но постоянно включенном свете. Впрочем, если есть желание и возможность менять лампочки, как перчатки, то решение очевидно.
Вот собственно и все о самоубийстве «добровольном», никак не привязанном ни к календарю, ни к собственному движению души. Что же до самоубийств когнитивных, осмысленных, точнее, их пика к весеннему равноденствию, так это скорее всего объясняется тем, что против надуманного религиозного, астрономический новый год начинается не первого января, а двадцать первого марта; именно здесь человек подводит итог своего очередного провального года, своих беспросветных лет, своей никчемной жизни и, невзирая на снегирей, капель и подснежники, перерезает нить ее. В довершение добавлю, что Иуда повесился на осине не на Рождество, а аккурат к равноденствию, именуемому на древней Руси еще воробьиной ночью, когда силы зла забирают к себе наиболее слабых, сознательно или в силу обстоятельств обращенных к тьме.
******************************************************
За пару лет до кончины
За пару лет до кончины, домучив, прикончив наконец своего «Фауста», восьмидесятилетний Гёте изрек, что теперь он воспринимает всю оставшуюся жизнь, как подарок. Поцелованный богом на всё что ни есть на земле для ума, от наук до искусств, обласканный судьбою, как то: социальным положением, здоровьем, деньгами и женщинами, старик мог себе позволить это вот:
«Когда воскликну я: «Мгновенье,
Прекрасно ты, продлись, постой!» -
Тогда готовь мне цепь плененья,
Земля разверзнись подо мной!
Твою неволю разрешая,
Пусть смерти зов услышу я –
И станет стрелка часовая,
И время минет для меня».
Те из вас, кто нашел в свое время в себе усидчивое терпенье дочитать трагедию до конца, не могут не помнить той эклектики как слога, так и мысли, что буквально разваливает все произведение, напоминая собою не монументальное готическое сооружение, но руины его. И вина здесь навряд ли г-на Холодковского и его дюжинной способности к стихосложению (говорят – у него зато самый близкий к тексту перевод), а более самого Гёте, точнее, того факта, что невозможно написать сюжетно и интеллектуально, мировозренчески целостное произведение, ежели между альфою первой строки и омегою последней лежит жизненный путь создателя его, длиною в шестьдесят лет. Разница, с которой мы смотрим, оцениваем один и тот же факт в двадцать, в сорок, в шестьдесят и, если не повезет, в восемьдесят настолько велика, что вряд ли может быть приписана одному и тому же человеку, не знай мы наверняка, что это точно были мы сами. Тут всякий ну хотя бы на минутку должен сделаться философом, ибо необходимо признать хоть что-то неизменным: либо неизменным факт – тогда мы не есть одно и то же во времени, либо себя, но в этом случае всякий факт есть всего лишь продукт нашего воображения, мнение о нем в каждый отдельный период своего существования, и роза, против мечтаний Веронской девочки, вовсе не пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Если мы любим одну женщину в двадцать лет, а в сорок ее же ненавидим, то кто изменился? Эмпирик скажет – она, рационалист скажет – мы, дуалист скажет – оба… и все, черт побери, правы? Правы иль нет, только вот итог всему – руины. «Блажен, кто верует, тепло ему на свете». Догадываюсь, что Гёте лишь тогда и ощутил вкус и радость жизни, тепло ее, как подарок, когда поверил все сомнения свои бумаге, запечатал конверт с рукописью «Фауста» и повелел вскрыть его только после своей смерти.
Чего же делать мне, вечно похмельному философу, не предававшему в свое время наивную Гретхен, не пресыщавшемуся после любовью Прекрасной Елены, и уж тем более не посвящавшему жизнь свою служению обществу? Как, за что получить мне в подарок пускай хоть два года, но блаженного успокоения? Заключить сделку с Мефистофелем? Так он и в юности мне не предлагал, а уж теперь… Ужели невозможно воскликнуть «остановись, мгновенье!», как только не измаравшись по макушку в грехе потакания всем своим желаниям от любви к наукам и женщинам для себя до жажды свободы, равенства и братства для других? Я знаю о себе, что грешу сызмальства, да видимо не столь искренне, глубоко, не с тем размахом; не по зубам мне вагнеров Гомункул; слабо мне «глотать других, слабейших, и жиреть»; не способен я разбить сосуд относительного ради обретения абсолютного или ради просто любви к Галатее, как сделал это он…
Черт! к черту этот сплин! Пивка скорее… Вот так… Хорошо… Voila! В многом знании много печали, говорит Екклесиаст. Знаток я конечно тот еще, бог миловал, но чистый разум утреннего похмелья печальнее всякого знания. Ничего… К обеду стопочку уже чего покрепче, к вечеру стакан, другой, к ночи восторжествует глупость – эрзац, а, может, и эквивалент счастья, а там и сон, сон как гётевский подарок. Сон – та же смерть, а пробуждение – реинкарнация. Новым утром можно загнуть о двойственности эстетики Шиллера, к примеру, али и просто о превратностях погоды. Чистый разум не спрашивает – он диктует что нам думать. Гёте вон Фауста надиктовал, а у нас тут… труба пониже и дым пожиже.
******************************************************
Шиллер и Гойя
Сколько б ни заложил покорный слуга ваш за воротник вчера, он помнит конечно, что обещал подумать о Фридрихе Шиллере. Нам сей персонаж более известен как автор оды «К радости», обожествленной гением Бетховена, который писал музыку к ней, что удивительно, будучи уже совершенно глухим. Самый факт, что произведения Шиллера положены на нотоносцы такими столпами музыкального пантеона, как Бетховен, Чайковский, Россини, Верди (аж четыре оперы), Доницетти говорит насколько гармоничными были его мысль и слог. Но это литература, музыка… Вспоминая же о классической немецкой философии, его имя называют следующим после имени Канта, а современники даже утверждали, что кантианцем Шиллер сделался до самого кенигсбергского затворника. Русскому менталитету он интересен более не тем, что создал срединную, так сказать, концепцию философии искусства, но тем, что за сто лет до Достоевского-Мышкина сказал, мол мир спасет красота. У него это правда звучало так: «Только путем красоты можно достичь свободы». Шиллер называл сутью красоты игру, а под игрою имел ввиду свободное деяние, в котором проявляется природа человека как творца: «Человек играет лишь тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Любопытны определенные им три ступени развития индивидуальности свободной личности: в физическом смысле человек подчиняется своей материальной природе, в эстетическом – освобождается от нее, а в нравственном – овладевает ею. Эстетическая ступень есть срединное состояние, где человек через красоту, игру обретает свободу, которая у него в свою очередь гармонически сочетается с необходимостью. По мнению мыслителя в эстетике действуют те же законы ограничения свободы, что в логической и нравственной необходимости, но при этом они не осознаются принуждением и поэтому не вызывают противодействия. Рассказчик ваш, как философ-дилетант, философ-расстрига, философ-пьяница никогда не мог принять вообще концепции гармоничного единения свободы и необходимости, этих двух ортодоксальных понятий-антиподов; для меня оно, единение это всегда звучало оксимороном по типу «живого трупа» или «лунного пейзажа»; но именно благодаря Шиллеру слово, понятие «игра», «игра воображения» перестало быть для меня метафорой и обрело весьма конкретный смысл.
Философов эпохи «Бури и натиска», да и вообще всю философию до Хайдеггера, до экзистенциализма и психоанализа (куда мало-помалу перетекла почти вся современная онтология и метафизика) мало занимала такая субстанция человеческого духа, как сон. Это в высшей степени любопытно, если не сказать смешно, что трансцендентная, непознаваемая персона Бога занимает философскую науку куда как более, нежели сон, и хотя оба неуловимы, сну имманентному, реально существующему в качестве физиологического состояния, мы посвящаем, ни много ни мало, треть жизни. Сон, как и опьянение, Ницше считал силами самой природы (спасибо, дружище, за поддержку пьяниц), а Еврипид рассказывал, что когда Аполлон прогнал дочь Геи Фемиду из дельфийского храма, та (которая матушка) в отместку породила сновидения и, сделав их отражением прошлого и предвестником будущего, подарила всем смертным, оставив оракулов святилища без работы – никогда не злите женщину-мать, тем паче, ежели это сама мать-Земля. Правда, как и в случае с предсказаниями дельфийских пифий, у сновидений могут быть тысячи интерпретаций, за что Платон так не любил их, считая отражением мира, где господствует не знание, но мнение. Оставим Платону платоново, а Фрейду предоставим фрейдово, ведь именно последний называл сон столбовою дорогою в подсознание, сиречь в истину, стремлением к коей является всякая похмельная мысль.
Но вернемся к Шиллеру, точнее, к красоте как свободе, а свободе как игре, игре воображения. Назовите смелость мою вульгарной, но я берусь утверждать, что по-настоящему свободным, а следовательно счастливым человек может быть исключительно во сне, в игре сна, где волен он не только над законами физическими, но и моральными. Однако это в идеале конечно, а в реальности же… Кто из нас не помнит, как и во сне ему вдруг становилось стыдно или же как он хотел, но не мог взлететь? Юнг утверждал, что бессознательное заканчивается там, где начинается сознание и бессознательное невозможно мыслить, но как же тогда, что же тогда сила тяжести и стыд во сне, как не проникновение имманентного в трансцендентное, сознательного в бессознательное, как не покушение необходимости на свободу, на красоту? Да, я утверждаю, что как только наступает необходимость, прекращается и свобода, посему не может быть никакой гармонии вне сна, вне игры воображения, то есть, дисгармонична всякая реальность и если вам снится кошмар, то это ни что иное, как вторжение действительности в идеальный мир ваших фантазий, а вовсе не ваши фантазии как таковые.
Свой офорт «Сон разума» Франсиско Гойя снабдил таким резюме: «Когда разум спит, фантазия в сонных грезах порождает чудовищ, но в сочетании с разумом фантазия становится матерью искусства и всех его чудесных творений». М-да… Испанская земля подарила миру немало гениальных живописцев, но с философией у них что-то не клеилось, а ведь Гойя с Шиллером были современниками. Благо, кисть художника была куда умнее его языка, и что бы он ни писал, от библейских сюжетов до бытовых сцен или Обнаженной Махи – все божественно, все игра чистого разума, все красота и свобода, все сон…
******************************************************
Драка за любовь
Я не драчун был, и в драках участвовал всего раз десять-пятнадцать за жизнь. Лишь два из них стрезву и один на один, прочие же были банальными групповыми избиениями пьяного философа, не умеющего сдержать желчный язык свой за зубами, а однажды был побит просто за то, что изъяснялся как раз не матерно и лично, а именно абстрактно и литературно, чем оскорблял порядочных людей (по похоже праведному возмущению оппонентов-собутыльников моих). Упаси меня господь рассказывать тут о себе, да еще такие неважности – не цель, не суть, да и кому интересно…, просто дневник мой – дневник чистого похмельного разума, и задача моя, даже обязанность, как я ее себе выдумал, выкладывать (такое вот двусмысленное слово) всякую мысль, пришедшую всяким хмурым утром. Я-то хотел поразмышлять сегодня о любви, а, вишь ты, всякая дрянь в голову лезет. А, может…, в том тут дело, что я ни разу в жизни не дрался за любовь, и мне, хоть никто и не осуждает, почему-то стыдно? Нет, не об этом… Я вот подумал, что любовь мужчины к женщине и любовь женщины к мужчине это не только не одно и то же, это вообще из разных разделов физиологии, психологии, социологии или философии. Если обратиться к количественному анализу проблемы, а любовь это проблема (в философском смысле этого слова), с гендерных позиций, ну…, скажем…, сколько самоубийств, убийств, подвигов или подлостей совершено ради любви одним и другим полом, то женщин и в микроскоп не увидишь. О нет! Без обид, дамы! Вся ваша жизнь после любви, в супружестве с этим или тем козлом – настоящий подвиг, а то и неосознанное, но каузальное (причинно-следственное) медленное самоубийство, просто предмет наш сегодня не замужество как задача любви, а любовь как заболевание добрачное.
С каким пиететом не относился бы ваш неглубокий рассказчик к Шопенгауэру - в любви тот видел исключительно инстинкт, зов плоти, порыв слепой воли и потому в сентиментальных рассуждениях наших участия не примет, а вот во многом последователя его, Ницше, я приведу здесь без купюр: «Одно из самых больших преступлений в психологии - это то, что любовь была подменена альтруизмом, в то время как она есть присоединение к себе или удаление от чрезмерного богатства личности. Это богатство личности, переливающая через край полнота внутренней жизни, инстинктивное чувство благосостояния и самоподтверждения - вот что составляет сущность великих жертв и великой любви. Раз кто-нибудь не сидит прочно и бодро в своей собственной шкуре, то ему и нечего раздавать... Любовь - это и есть выражение эгоизма». Распознавание почти что всех умозаключений Ницше подобно разминированию бомбы дилетантом – какой проводок не перережь – все будет не тот. Когда кто-то из друзей (а были ли у него друзья?) попенял ему, что мол не всякий его поймет, он ответил, что всякий ему и не нужен, а вообще довольно будет и одного. Оставим здесь сентенции о богатстве личности и сосредоточимся на эгоизме-присоединении и альтруизме-жертвовании, на донорах и реципиентах.
В том, что в любви мужчина всегда донор, а женщина акцептор, казалось бы, нет никакого сомнения, открытия, но это в любви взаимной, с первого взгляда, когда две фишки паззла – щёлк – и встали. В подавляющем же большинстве экспериментов (а я настаиваю, что любая любовь суть эксперимент) дающая сторона должна долго доказывать стороне принимающей, что та нуждается в этом приеме. Оставив на минуту реципиента, спросим себя, а так ли уж альтруистичен донор? Мужчина в любви (мы здесь только о любви и ни о чем ином), вне сомнений, готов отдать за предмет ее все, включая жизнь, но спросим себя: не захватчик ли он? не для себя ли исключительно он? Во фразах «я люблю тебя», «я жить не могу без тебя», «ты нужна мне», «любимая моя» и проч. определяющим всегда является личное местоимение «я» или притяжательное «моя». При всем показном иль сердечном бескорыстии мужчина выступает здесь исключительно как отпетый эгоист, мозг его, затуманенный желанием «любой ценой», настолько расстается с рассудительностью и хоть каким-то видением на ход-другой вперед, мало или вовсе не задумываясь о гармоничности частного рисунка в общей композиции. Согласитесь, трудно подогнать навязчивость, а то и изнасилование под альтруизм. Да и если вернуться к драке за любовь – где вы видели, чтобы добровольная жертва билась в кровь за плаху, за именно эту плаху? Она бьется за обладание, за удовольствие для себя и ни за что иное.
Ну да с мужчинами всегда все просто, до обиды за вид даже (в любви конечно), – дурак он и есть дурак. Другое дело женщина. Любая влюбленная, пускай она хоть тысячу раз Джульетта или Изольда, никогда не мыслит любви без «а как мы дальше заживем?». В том, что реципиент внимательно относится к такому, а какую, от насколько здорового донора почку ему собираются пересадить, нет ничего необычного. Ну да ладно…, оставим уже эти медицинские термины – глядя на красоту, силу, ум, достаток потенциального партнера, женщина, пускай пока и на уровне тонком, подсознательном, но уже просчитывает гамбит свой, видит будущность свою не на шаг даже, а и до эндшпиля, при максимальном количестве белых пешек и мате черному королю. Согласен, альтруизмом тут не пахнет и вовсе, но эгоизм ли это? С виду да, но ежели поглубже… За восторгом, удовольствием любви мужчина еще не видит ни дерева, ни дома, ни сына, почему и выглядит бессмысленным дураком, а женщина видит и даже ставит выше любви. Так что? в эгоисты ее? Эгоист даже по простой этимологии – себе, для себя, а здесь?
Тот факт, что половина пар после любви (после регистрации любви) распадается, а другая доживает век свой в мучительной или вялотекущей, но перманентной ссоре, да пусть и просто в конформной нелюбви, говорит о том, что ни в коем случае, ни под каким соусом невозможно называть одним и тем же словом любовь женскую и любовь мужскую. Системная ошибка, конфликт заложен уже в самой семантике слова. В гендерном смысле «любовь» есть омоним, как «мУка» и «мукА», но только еще и с одинаковым ударением, а уж если рубить до конца, то и антоним. Ни о какой кантовой паре, как единой моральной личности, ни о каком гегелевом единстве и борьбе противоположностей, ни о какой простой шопенгауровой похоти как воле и ни о каком однобоком ницшевом эгоизме-альтруизме тут разговора и быть не может. Если вернуться к химии, то всякая любовь, начинающаяся как реакция соединения, продолжается на самом деле реакцией замещения, вытеснения или распада.
Тут бы мне и прикончить сей грустный, пускай и спорный монолог о любви…, да так и сделаю, только вот… У родителей моих были знакомые, супружеская пара, прожившая вместе шестьдесят лет. Когда пришел срок жене умереть, муж похоронил ее, пришел с кладбища домой, сел в кресло, обнял фотографию жены, обмотал голову голыми проводами и сунул концы их в розетку…
******************************************************
А теперь о погоде
Возможно, что так обстоит дело и в любом уголке мира - не бывал ни в одном, но в России, я знаю наверное, ни к каким телевизионным новостям не относятся столь внимательно, с таким искренним трепетом, будто от услышанного может зависеть вся будущность, как к новостям погоды, почему и появившиеся в последние годы на экране клоуны-профессоры от метеорологии, обращающие научный реферат в шутовскую репризу, молитву в фарс, или престарелые девы-фотомодели, демонстрирующие на фоне изобар карты страны одежду третьесортных модельных домов и рекламирующие таблетки от простатита, а то и импотенции вызывают наше неподдельное раздражение. Это ну ей богу прелюбопытно. Даже гибель башен-близнецов или танки перед Домом Правительства в большинстве голов и сердец (если забыть на минуту о лицемерии), вызывают лишь легкое вибрирование нервной системы, как если б мы смотрели средней руки триллер – «не со мной, не с моими же?», тогда как сообщения синоптиков… Вполне вероятно, такое заложено в нас генетически еще с тех незапамятных времен, когда погожий иль хмурый день на посев иль жатву, снежная иль сиротская зима, теплое иль дождливое лето, град, заморозки, сель означали для крестьянина, ни много ни мало, жизнь или смерть. А может это потому, что научившись управлять автомобилем, электричеством и ядерной реакцией, пред силами природы мы по-прежнему слепые кутята? И ведь правда – Бога, инфаркта или милиционера (черт! полицейского) мы боимся куда как меньше. Грех можно обналичить на исповеди, откупить покаянием, отмолить; от болезней есть у нас клизмы, свечи, гомеопатия; от патрульного и вовсе мятая купюра, достоинством в меру достатка, нарушения иль настроения околоточного, то есть всё где-то как-то в нашей еще власти, а тут… И неважно, что сегодня прогноз означает для нас лишь поддеть ли жилетку или брать ли зонтик, ну на размер чемодана повлияет, ежели куда собрались, погода, тем не менее, властвует над нами, над психикой нашей на априорном, метафизическом уровне.
Мне, совсем не кенигсбергскому, но затворнику, что кажет нос свой на улицу лишь на два по двадцать минут в день - за пивом сгонять да с собакой пройтись (я совмещаю), ни жилет, ни зонт, ни тем более чемодан не есть тема для конструкций ума, а, гляди ж ты - как погода в телевизоре, так и погромче звук. Онтологический вопрос антагонизма иль гармонии свободы и необходимости, что на страницах этих мы не единожды уже поднимали, в аспекте погоды занимает рассказчика вашего наименее всех прочих ограничений, однако даже федеральное уведомление об изменении цен на водку и табак, что всегда неизбежно и всегда в худшую сторону, вызывает во мне меньшие огорчения, нежели сообщение о холодном фронте всего-то на два дня. Так в чем же тут дело? Да все в той же пресловутой, никак не философской, а умозрительной и даже инфантильной категории - в надежде. Повышение цен, как и приближение смерти априорно, то есть не требует ни объяснений, ни доказательств целесообразности или пользы, не провоцирует на борьбу, а лишь расстраивает, ну или подталкивает к изысканию средств или аскетизму, но не более того, тогда как прогноз погоды – всегда рулетка, всегда амбивалентность (фифти-фифти) всегда надежда, всегда игра, азарт, экзистенция наконец. Погода и есть та самая шиллеровская игра, что делает человека свободным, зависит судьба его от циклонов и антициклонов или нет. Природа, не спрашивая пожеланий, включает нас в соучастники, партнеры этой игры, как бы напоминая нам, что не антиподы мы, не по разные стороны баррикад, а ровно одно и то же.
Единение, скажем, с Господом ты можешь (и то лишь иллюзорно) ощутить только в золоченой церкви, да под церковнославянский речитатив, да под клиросный распев, да под дурманящий ладан, да под чугунный перезвон, да в толпе, да при условии еще, что если не веруешь, то хотя бы сомневаешься (вона сколь привходящих); а с Природой – включил телевизор погромче в конце новостей – вот ты уже и един с Нею, не творец, но прямой участник, будто сам себе измерил давление и поставил градусник; и как бы плохо ни было тебе – впереди только выздоровление, а не смерть, ибо Природа неуничтожима, пока ergo cogito sum (мыслю значит существую). Я всегда не мог сдержать презрительно-снисходительной улыбки, внимая тем, кто будто бы познал смысл бытия в индифферентном ко всякой человеческой боли Боге, в зачем-то продлении человеческого рода либо же в спорной цели нравственном человеческом самосовершенствовании, категорическом императиве Канта – все как-то мутно, размыто, притянуто за уши… Когда же я гляжу сквозь дрожащее от раскатов грома оконное стекло на потоки безудержного весеннего ливня, или когда вижу тихий, в переливах непонятно чему радующихся птиц рассвет, когда грустно и задумчиво глядится в меня полная луна я воистину един с Нею, с Природой, и ничто не заботит меня так, как Ее настроение назавтра, чтобы поддеть жилетку или взять зонтик, дабы не терять этого божественного единения. Погода, как и преферанс, покер или даже лото, прекрасна своей вариабельностью, непредсказуемостью, и это так положительно отличает ее от Бога, перед коим хоть вывернись наизнанку – все ты грешник, все раб, все прах и путь твой – от пеленки зловонной до смердящего савана. Истинно, истинно говорю вам - тот, кто выдумал Бога не глядел в небо. Так и просится на уста Оскар Уайльд: «Все мы ковыряемся в грязи, но иные из нас смотрят на звезды», ну… или слушают прогноз погоды.
******************************************************
Синкопа
Как ни клялся, ни божился философ ваш, други мои…, нет, не вам…, себе обещал, точно помню…, что ни строчки спьяну, дабы не оскорблять разума, но всякая строчка только с кристальной слезы похмелья… - эка вечно выходит эдако… не того… Кто пил, тот помнит-ведает, а которые без греха, верьте на слово - случаются такие, так их раз-так, похмельные пробуждения, когда рассудок уже вроде и проснулся, а кровь еще киснет, квасится ночною водкою. В музыке, в сольфеджио это называется игрой из затакта, частый прием регтайма. Да что там джаз? Евгений Онегин у Чайковского начинается стоном фагота так же. Гляжу за окно, вижу сугробы снега, это после вчерашних-то счастливых галок, ласкового солнышка, двух нежных подснежников у подъезда и плюс десяти на градуснике. Когда намедни делился с вами о погоде - помыслить не мог об таком вот, хм…, пейзаже… Эк угораздило с покером сравнить… Техасский холдем, блин, пустая карманная рука на префлопе… Сажусь за инструмент, пытаюсь вспомнить пальцами увертюру… Боже, как траурно. Может, прав был Набоков? - неча было Петру Ильичу за Алексан Сергеича браться? Не попал в настроение… Нет…, порушен день. На кухне водка оставалась вроде. И вчера-то была лишней, и вот теперь день попортит из затакта. Пойду…
Хороша, стерва, мягкая да ласковая... Водка вообще творит, ну или споспешествует только добру, друзья. Человек, водкой той переусердствовавший, может какой раз чуть, нечаянно, не по злобе и перегнуть палку (и то больше словом, нежели делом), но… искренне полагаю – как если взять все зло на земле вообще, а после отделить от него зло спьяну, то последнего и заметно не будет, настолько настоящее зло трезво, продуманно, цинично, огромно…, тогда как с добром, к бабке не ходи, будет все и наоборот. Человек и пьет-то как раз из того, что скаредный и злобный трезвый разум его запрещает лучшим струнам, мехам души его развернуться в полную ширину ее, с калькулятором в руке полагая и настаивая, что от добра одни убытки. Иначе говоря – трезвость от сатаны, а пьянство от Бога (если верить конечно, что трезвый Бог добр). Добр-недобр, но в сонм смертных грехов, гляди ты, пьянство не определил. Вообще-то нужно еще и еще, с совестливою лупою поглядеть, как с благостным воодушевлением, с мудрою седою бородою православный батюшка (сам видал, ей богу не вру спьяну) окропляет святой водою новый бронированный BMW какого-то мафиози прям пред вратами церковными (будь организован въезд, и к амвону бы подкатил). Не злитесь, православные, - не Бога – попов я презираю. Если уж брать между лицемерием и цинизмом, то уж лучше последнее. Допускаю, что и средь попов, как и промеж милиционеров, да и прочего служилого люда случаются достойные люди, но что-то мне подсказывает – все из таких – пьяницы, пьяницы по горькому осознанию ошибочного выбора своего, кому служить, с чьих рук хлеб есть.
Из затакта… Из затакта – значит вступать к пьесе до сильной доли. У нас так даже гимн начинается, с восьмой соль первой октавы в до-мажоре. Уверен, вы и за собой похожее замечали, что ежели, скажем, начать какое доброе дело с утра понедельника, то есть с доли сильной, то ни чёрта и не выходит из такого славного побуждения, будь то бросить курить, начать худеть или пусть объявлять войну. Гитлер почал на нас с воскресенья, то есть с первого дня недели по иудейско-католическому делению года на такты, а того не учел, что для нас-то это как раз и из затакта. Проиграл трезвенник, почил в бозе. Двум богам…, двум календарям служить нельзя. Синкопа! Синкопа, дорогие вы мои соучастники, нет, невольные зрители, слушатели последствий неправильного, опрометчиво-водочного моего опохмеления. Синкопа есть перенесение ритмической опоры мелодии с сильной доли на слабую - джаз, блюз, свинг…; экстраполируя с сольфеджио на жизнь – смещение опоры с расчетливости на искренность, с вранья на правду, со зла на добро, с чая на пиво (водка - это перебор, сами видите). Итак, играйте судьбу свою из затакта и синкопами, тогда музыка, исполнение ваше станет ярким, самобытным, ни на чьё чужое непохожим, пускай без мерседесов и Карибских пляжей, но зато с мирной совестью в конце, уютной могилкой с березкою и доброй памятью о прекрасной мелодии, которой хочется подражать.
Во, блин, занесло… Напился-таки… Ох…, пожалею завтра…, но уж выложу, что наложил… Авось не осудите… Пьяного и влюбленного (что очень рядом) даже ангелы извиняют.
******************************************************
Ты уже еще здесь?
Трехбуквенные сочетания из фонетической и графической семиотики «еще» и «уже», как и иное какое трехбуквенное в русском языке имеют тысячи оттенков, а фраза, то ли вопрос, то ли констатация, то ли побуждение к действию, услышанная как-то на Привозе: «ты уже еще здесь?» и вовсе поставит в тупик любого филолога, если он только не из наших мест. В то время, как казалось бы отрицание-оксиморон «да нет» имеет-таки амбивалентную интерпретацию типа: «Черт его знает, может и да, а может и нет, но скорее нет, чем да, хотя, ежели вот…», два вышеозначенные наречия более ортодоксальны, чем номинативы «да» и «нет», потому что имеют совершенно определенное отношение ко времени, к некоторой конкретной хронологической точке – либо до, либо после, хотя отдельно «да» и отдельно «нет», взятые, так сказать, по модулю, тоже довольно точно указывают на наличие или отсутствие чего бы то ни было.
Здорово я завернул? Но не обращайте внимания - это не похмельный бред, не пижонство, не гордыня и не, упаси господь, пыль в глаза – это я так по-дружески издеваюсь над братьями своими по самовыдуманным наукам, филологами. Ну действительно, чем не фабула для и не одной докторской диссертации? Даже уверен, что таковые уж и имеются, пылятся, зеленеют плесенью в бездонных темных подвалах дома Пашкова, Ленинской библиотеки или как там теперь все это зовется. Собственно, намеренно засунув безо всякой прямой нужды в одно предложение с пяток, если не с десяток непонятных и труднопроизносимых терминов, я пытаюсь сказать, что чем бесполезнее наука, тем большим числом эзотерических неологизмов она себя окружает, иногда выуживая из глубин мертвых латыни, древнегреческого, санскрита простые морфемы, наполняя их сложным смыслом, а еще лучше – приклеивая им статус своего имени. Так субстанция сделалась субстанцией Спинозы, детерминизм стал детерминизмом Лапласа, императив – категорическим императивом Канта, а уж как поднаторели в этом Гегель, Шеллинг, Фихте…, даже банальный термин мотивация оказывается впервые ввел Шопенгауэр. Но пусть не обижаются филологи – их наука против философии имеет хоть какой-то толк и развитие. Ну… хотя бы, закончив филологический, ты можешь пойти в учители, сделаться переводчиком, искусствоведом, редактором, журналистом, на худой-то конец, но что делать философу в мире вроде им изучаемом, которому глубоко наплевать – ты еще здесь или тебя уже нет. Всякий философ, услышавши одесское «ты еще уже здесь?», может смело принимать такое на свой счет, в смысле: «Проваливай, хотя…, в общем-то… без разницы». На таком фоне выглядят несколько странно, например, журналист Бердяев или историк и филолог Лосев, да и полно еще кого, кто бросил конкретные профессии свои ради абстрактной философии.
М-да… Жаль, что «уже» и «еще» так беспардонно, и в хвост и в гриву ангажированы сегодня всяким, кому ни лень, не то накрапал бы какой рефератец к диссертации, где вывел бы их как термины, дефиниции основополагающих субъективных парадигм объективного времени в каком-нибудь квази-нео-экзистенциализме своего имени. Впрочем, не так уж я и далек от истины. Сами того не ведая, копаясь в рукописях Кьеркегора, Ясперса, Хайдеггера, Сартра, экзистенциалисты утверждают иррациональную реальность, соединение в одной точке, экзистенции субъекта и объекта, где исчезает пространство и время, то есть, говорят то же, что и полногрудая одесская евреечка, торговка рыбой на Привозе своему непутевому мужу, который забыл дома нож-крючок для потрошения кефали: «Зяма, я вас умоляю, быстро туда и тут, ты уже еще здесь или кем?». Туда и тут, уже и еще – ну чем не единство пространства и времени безо всяких двадцати пяти веков античной, классической, новой и новейшей философии?
******************************************************
Клим Чугункин
Вы простите уж старого пьяницу за вчерашнее. При всей видимой, показной, а по сути болезненной да еще и псевдонаучной шутливости я был зол безмерно. Спустившись в магазин за пивом не столько любимого, сколько дешевого своего сорта, я в который уже раз за жизнь обнаружил на старом месте новый ценник и опять осерчал. Мне бы попинать того, кто на самом деле виновен, или сорваться хотя бы на милой продавщице хохлушке Маше, а я на филологов с философами наехал зачем-то. Простите, друзья. Так наверное устроен всякий человек, по крайней мере всякий бессильный (или безвольный) человек. Вот отчего к примеру зол старик? Он злится на старость, на неумолимое приближение смерти, на неизбывную тоску по былой потенции, интеллектуальной и ниже, но старость-то не пнешь, как невозможно возразить всему неизбежному, будь то длань господня, указ президента, рак желудка иль отъятый алтын. Те, кто рекомендуют относиться к неотвратимому философски, на самом деле говорят всего лишь о квиетизме – даже не философском, а религиозном пребывании в состоянии полной бездеятельности, в надежде на любовь Христову пред ликом всякой неприятности от смерти до лишних двадцати рублей за бутыль.
Восточная мудрость гласит: прежде чем ответить в гневе, сосчитай до ста. У меня было время и на сто раз по сто, и вот, успокоившись вполне, покорно (а как иначе?) проглотив новый ценник, задумался я почему-то (как странно устроен рассудок, как непредсказуемо тасуется в нем колода) о… Крыме. Я любил Крым, любил Севастополь, Ялту, Феодосию я прожил месяц своего детства в земном раю – Артеке, я никогда не считал Крым чужим и ни за что не обратил бы внимания, что есть отдельное государство Украина, кабы не отняли бы они у меня моего Гоголя, лишь только этим и обозначив национальную мою с ними якобы разницу. Я всегда любил и люблю полнотелых да черноглазых хохлушек за их природные веселость и хлебосолье, я всегда незлобиво подтрунивал над хохлами за их забавное, но и совсем не без оснований, казацкое тщеславье, я люблю степь и Днепр, так неподражаемо, гениально описанные общим нашим Гоголем… Но вот подумал я теперь почему-то о… кукловодах, подумал, что сидят где-нибудь на земле, аки гнойные чирьи на заднице, какие-нибудь маленькие, незаметные, гнусные, но очень могущественные, несоизмеримо ближе нас к Творцу иль дьяволу безымянные серые кардиналы, дергают за ниточки кукол: Обам, Путиных, Меркелей и проч., те дергают СМИ, те дергают нас и вот уже мирный марионеточный театрик наш весь в дыму, в крови, в на ровном месте ненависти, клевете, предательстве…, но и в аншлаге. Незлобивому Шекспиру современники пеняли, да и сегодня еще обвиняют, мол слишком много в пьесах его смертей да подлостей. Хм…, да он дитя невинное супротив теперешних шекспиров. Мне чхать на Обаму, Европу и их хоровое мнение – кордебалет, даже если весь поголовно из прим, один черт кордебалет, фон, массовка, только вот за державу (жаль, затаскали хорошую фразу) обидно. Больно видеть, как по всей России на улицы выходят якобы спонтанные, от русской сердечности, сострадательности демонстрации какой-то там солидарности и поддержки кого-то или чего-то там. Что-то больно (физически, под сердцем больно) напоминает недалекое совсем, когда в одно и то же время подметали трамвайные пути и устраивали судьбы каких-то испанских оборванцев, а сами еще не совсем уверенно застегивали свои собственные штаны. Никакой Гоголь, никакой Булгаков нам не учители? Ведь кинул же кто-то кличь, дал же кто-то денег (и мы догадываемся кто), чтобы мирная, измученная борьбою со своей нищетой домохозяйка из Ярославля иль Благовещенска, вдруг почему-то ощутив в себе прилив неизбывной национальной гордости и межнационального единства, бросила стирать мужнины носки иль внучкины колготки и поперлась на городскую площадь трясти российским флагом иль плакатом, мало вдаваясь в синтаксис и семантику начертанного на нем. Когда деньги дергают за марионеточные корды кукол-политиков, а те кукол-журналистов, я потягиваю пиво, покуриваю, чешу пивное брюшко свое да незлобиво посмеиваюсь, как и должно вести себя не слишком воспитанному зрителю с галерки на средней драматургии спектаклишке, но когда простому работяге суют в руку сначала палку с лозунгом, а там, глядишь, и древко вил, хочется схватить пистолет (если б был) и высадить всю обойму… в небо. Да, в небо, потому как никогда нам не сведать, кто ж на самом деле все это дерьмо замучивает. Знаю одно – паны дерутся, а у холопов (что хохлов, что москалей – нас с вами) чубы трещат. А еще гнусно становится на душе, когда какой, уже не президент, не журналист даже, а всего лишь когда-то хороший артист и даже, бывало, с буквы заглавной, а теперь плевый актеришка, режиссеришка, певунчишка, чья слава давно зовет панихиды по себе, вдруг хватается за любой конфликт, за всякое зло, чем бы оно ни пахло, где есть возможность услышать имя свое, лишь бы еще чуть, ну хоть на последок свои пятнадцать минут… Б…! Тут и Маркса к месту будет вспомнить, что наши мертвые нас за ноги из могил тянут. Он правда имел ввиду много шире, но мы сузим тут до Крыма с Киевом да Москвой.
Эк меня разбередило с дрожжей-то вчерашних… Неужто банальная двадцатка всему виной? Ну да, ну пускай и в сотый раз залез кто, не уловить за руку кто, в мой карман, но зачем же стулья-то ломать? Терпимее надо быть, толерантнее, квиетивнее; ведь любое зло, будь то удорожание пива или страсти по Крыму – онтологическая неизбежность; а иначе… «Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей». Вы уж простите старому пьянице похмельное брюзжание его. Ему много не нужно: дожить бы не под забором, помереть бы в спокойствии, под облегченный выдох детей и лечь бы теплою весною под камень с эпитафией к своему имени, а отнюдь не к имени Клим Чугункин, не запятнать бы память по себе тем, что с кем-то дернутой нити заплевывал слюною жилетку свою с криками: «Ату его!», а кого его? - уж и не вспомнить.
******************************************************
Инквизиция
Когда сжигали на костре великого магистра тамплиеров Жака де Моле, он проклял Филиппа Красивого со всем родом его до тринадцатого колена и те друг за дружкой все и преставились, но другого в истории по себе ничего не оставил, кроме еще разве что рокового совпадения дня и числа казни, пятницы тринадцатого, какое, если случается, пугает детей и сегодня; когда же жгли реформатора церкви Яна Гуса, тот молчал (или молился молча), и лишь когда благочестивая старушка подбросила вязанку дров в его костер, произнес: O sancta simplicitas!, оставив нам такую вот смешную (против проклятия) историю идеи умилительного всепрощения. Но смешно, точнее, поучительно здесь другое. Моле церковь казнила, дабы прибрать в мошну свою сокровища и золото, что награбил богатейший орден у адептов Магомета во имя Христа, а Гуса, спустя сто лет, за то, что призывал ту самую Христову церковь к бедности, то есть оба столь разные, а жизни положили так или иначе из-за денег, из-за денег и из-за сложных отношений с Богом пускай и в лице церкви. Вообще в мире что-либо происходит не из-за денег или не из-за Бога? Что-то многовато сегодня «из-за» для нищего философа.
С утра дико паршивое настроение… Тоже кстати по причине денег (бог с ним, с Богом). Финансовые поступления мои (не предмет откуда), как эта чертова погода – бес их разберет, что взбредет им в голову назавтра?.. Ни на костер, ни в петлю не тянет пока, но если так дальше пойдет… В сентенции Иисусовой «не хлебом единым» ничего не говорится о голоде (и уж тем паче о невозможности опохмелиться), более того – она предполагает как бы и в себе самой, что хлеб-то единый уже откуда-то есть. Придется-таки привести его позицию здесь целиком: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы (Ев. Мф. Гл. 6, ст. 25-34).
Оставив за скобками спорной литературы Матфеев слог (или перевод) с кучей стилистических тавтологий, навязчивым «не заботьтесь», а так же усомнившись в том, что мытарь, сборщик податей Левий Матфей разделял мнение Учителя, или же вовсе когда-либо тот говорил что-либо подобное, вспомним, что иному не заботящемуся так порой сделается лихо от ожидания того, что завтрашний сам мол о своем, настолько голод ему не тетка, что либо камень на шею и в омут, либо на большак зипуна добывать. Впрочем, человек вообще-то одинаково часто стреляется или стреляет в других как с голоду, так и с жиру, из чего следует вывести: с хлебом иль без – жизнь – дерьмо. Любопытно, что у преступления и у денег на удивление аутентичные признаки. Для распознания первого нужны мотив, возможность и орудие, но ведь и для обретения второго нужны те же самые привходящие. Юриспруденция вечно забывает еще об одном аспекте, без которого невозможно злодеяние – способность к нему. Даже имея мотив, возможность и нож в руке, если человек по определению убить неспособен, то его и судить не за что, ибо он не убьет; но и при наличии желания, подходящего случая и, скажем, стартового капитала, как инструмента, ежели не дал бог таланту к деньгам, сиречь к подставе, кидалову (простите мне эти идиомы) и фразе «извини, ничего личного - только бизнес», то никогда и не будет он богат или хоть сколько-то достаточен. То есть если тварь дрожащая и права не имеешь, то и ни петли тебе, ни топора и живи как знаешь… Но есть между рассматриваемыми умозрительными синонимами и заметная разница: для удачного преступления необходимы ум и смелость, тогда как для денег взамен ума довольно хитрости, а вместо смелости сойдет и наглость. В остальном же непреложно верно - если богат, значит умен, храбр, но и подлец, а если честен и безволен, то и нищ, как церковная мышь, с чем, с последним, я себя и поздравляю…
Гляжу за окно, курю какую уж подряд… За пыльным стеклом апрельский февраль: в мутной поволоке, бледный растекшийся желток солнца; хмурые физиономии прохожих, без успеха и с матерком (кто вслух, кто губами) кутающихся от промозглого заунывного ветра в напрасно переменённую уже на весну одежду; нервные, но сытые утренней помойкой кошки; несчастные голодные собаки – им хвоста тухлой селедки недостаточно для хотя бы согреться; лилово-черная лакированная Тойота, требуя уважения и проезда лает на поношенную, цвета земли Ниву; где-то над головой заплакал ребенок, вдали застонал церковный колокол… Тоска… Горько констатировать, что жизнь не удалась, и не удалась не каким-то там фатальным стечением обстоятельств, местом, временем рождения или просто отсутствием элементарной удачи, везения, а виной всему ты, ты сам. Там не хватило смелости, тут хитрости, здесь гибкости, а тогда вот промолчать надо было…
Инквизиция… Я сам себе инквизиция – дознание, суд и костер. Всякий ягненок виновен перед волком уж тем, что хочется тому кушать… Волку… А мне?.. Ах, как хочется выпить! Пойду, займу. Да и собаке моей с кошкой надо что-то есть. Не их вина, что хозяин худ.
******************************************************
Жизнь не всегда лучше, чем она дольше
Что-то дурные с утра предчувствия… Впрочем, похмельному философу не привыкать, да и хорошие предчувствия бывают ли вообще на свете? Да нет конечно… Предчувствия хорошие есть проекция желания, надежды на не наступившее еще будущее, то есть «ничего» на «ничто». Дурные же… Они есть отражение уже к сожалению случившегося в усиженном мухами зеркале прошедшего и индуктивно выведенное из него, из горьких выводов из него предположение, всегда негативное, всегда страх, но… опять таки надежда: а вдруг пронесет на этот раз? Надежда есть самая гнусная субстанция души, она, как и субстанция времени, не имеет отрицательного значения, всегда хоть и бледна, но прекрасна, в полупрозрачной тунике и нам всё хочется догнать ее и раздеть (ну или упросить раздеться), дабы узреть все великолепие ее тела и насладиться им вполне. Но мудрые говорят: «Осторожнее со своими желаниями – они могут и сбыться». Мудрые говорят, а мы все не слышим, не слышим и идем к оракулам.
Тот, что предрекает каким устным вещим словом, запутанным катреном, витиеватым эссе, околонаучным рефератом, индуктивно-дедуктивно обоснованной диссертацией или просто извращенного ума вольным словоблудием (чуть не оговорился по Фрейду «рукоблудием») типа Откровения Иоанна Богослова неминуемую гибель, будь то человеку маленькому иль всему человечеству, – есть полный паталогический и бессмысленный дурак, потому как обещает и без углубленных философов или воцерковленных теософов положение вещей, понятное даже сопливому ребенку; который же предсказывает счастливое будущее, всепоглощающий свет в конце тоннеля - он либо мелкий жулик-карманник, ну или вовсе идиот-неуч, потому хотя бы, что при априорном первом не бывает апостериорного второго, если только не понимать под неминуемой смертью перманентное счастье, притом не поясняя, а зачем оно, счастье, да еще вечное, после смерти. Кстати и хоть сколько-то вразумительной дефиниции счастья я тоже не читал, не слышал (кроме буддийского отсутствия всякого желания - нирваны). Если же счастье есть сумма удовольствий, разрешений желаний, одно всеобъемлющее душу удовольствие, то как его распознать без наличия сравнительного антипода – несчастья, как и радость жизни без горя смерти? Эпикур, не без оригинальности, настаивал, что когда мы есть, смерти нет, а когда есть смерть, то нас нет, почему и любые философские изыскания смысла бытия не имеют никакого смысла, равно как и бесполезен любой оракул. Вообще, всякий провиденциализм есть зло, но, против всех прочих зол настолько темное, что рядом с ним не может быть и вовсе никакого, хоть малюсенького счастья. Это будто черная дыра, поглощающая даже свет.
Чего ж мы так трепетно любим предсказания? Даже и до смешного, ведь хорошим обещаниям мы ни за что не верим, находя всякую минуту им опровержения, ибо никогда не сыты наличным, не умеем оценить своего по достоинству, а плохие… Плохие впрыскивают в кровь нашу адреналин, если не сбываются каждую следующую минуту – нам неважно, что рано или поздно это настанет – главное – не теперь. Вкус жизни, неизбывное занятие жизни, смысл ее в усталом вечернем выдохе: «Вот и еще один день прожит!». Такая игра напоминает старый еврейский анекдот-рекомендацию про бутерброд, где на большом куске хлеба лежит маленький кусочек сыра и, всякий раз кусая этот хлеб, кончиком носа мы отодвигаем сыр, создавая во рту иллюзию вкуса его. Каждый день, откусывая от жизни черного, вначале мягкого и душистого, а в конце черствого ее хлеба, мы сдвигаем назавтра некое воображаемое удовольствие, ожидая наконец ощутить вместо запаха некую сладость, не желая сознаться себе, что последний сладкий глоток в этой смешной игре – смерть. Впрочем, если только не иметь ввиду смерть насильственную или неожиданно-случайную, то, наевшись жизнью до отвала тяготами и разочарованиями ее, в конце ее, похоже, нет слаще кусочка, нежели сама смерть.
«Жизнь не всегда лучше, чем она дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже», кажется Солон это сказал или еще кто из дельфийских мудрецов – неважно, но жаждущему предсказаний, астрологических предначертаний надо хорошенько запомнить вторую половину сей мудрости, ибо жизнь превращается в ад, как только узнаёшь свой календарь; тому же, кто согласен с первой половиной, понравится шутка уже современного одесского философа: «Свет в конце тоннеля виден, конечно, - вот только тоннель, сука, не кончается!».
******************************************************
Сон мне - желтые огни
«Или куришь натощак, или пьешь с похмелья» - пел про утра свои толерантный к пьянству поэт. У меня те же признаки пробуждения, только плюс еще или дурные предчувствия, или ночные кошмары. Вот и сегодня проснулся я в холодном поту оттого, что меня, седовласого да с клюкою, вызвали в военкомат мобилизационной повесткой, захожу, а там все военные почему-то в чёрной гестаповской форме и говорят на ломанном русском, что плевать им на мои седины и подагру, когда родина в беде. «Чья родина в беде?», - искренне удивляюсь я, ибо еще вечером никакой беды из телевизора не было и в помине; «Наша», - злобно отвечают мне и суют в руки комплект камуфляжной одежды, кованые ботинки, автомат АКМ и два рожка, скрученные между собой синей изолентой. «Чего это они скручены?», - зачем-то делаю я вопрос толстому красномордому фельдфебелю-каптёру; «Промедление при перезарядке может стоить тебе жизни, сынок», - отвечает фельдфебель, что возрастом в дети мне годится, не дай бог конечно. Кряхтя и неслышно матерясь сел я на холодную и низкую железную скамейку, отложил в сторону клюшку и автомат, нагнулся снять свои почему-то домашние тапочки, тут в пояснице моей что-то больно хрустнуло и… я проснулся. Вспотевший и расстроенный то ли радикулитом, то ли войною я сел на кровати, выпил залпом целую бутылку пива, что, будто предчувствуя такое утро, оставил с вечера на ночном столике, закурил…, задумался... Я привык к кошмарам. Плохие сны мне снились во все время моей жизни, а вот хорошие только в незапамятных времен пору полового созревания моего, да и те всегда заканчивались конфузом поллюции. По опыту, пост-кошмарная тревога уходит, как только выясняешь, в чем есть глупая сомнамбулическая причина её. Здесь, при всей абсурдности ситуации с войной, меня более заботило – а почему немцы то? И что это такое, когда, говоря о моей родине, фрицы говорят «наша»? Чистое опохмеленное сознание моё приняло с какого-то перепугу странный исторический оборот, связанный с черт его поймет зачем недавним четырехсотлетием дома Романовых.
М-да… Еще двести пятьдесят лет назад, до 1761 года, когда на русский престол взошел Петр III, урожденный Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский, имевший в своей крови лишь на четверть от Романовых по материнской линии, род Михаила Федоровича Романова прекратился - как раз на предшественнице Петра, венценосной и бездетной тетушке Елизавете Петровне. В Павле I родовитости было уж и совсем на осьмушку, а ежели верить слухам, что он от Салтыкова, то и вовсе ни на йоту. Он женился на принцессе Вюртембергской и та родила Александра I и Николая I. Николай женился на Шарлотте Прусской, сын их, Александр II женился на принцессе Гессенской, сын их, Александр III - на принцессе Датской, а последний из рода, Николай II - на принцессе Гессен-Дармштадтской. Таким образом, в последнем цесаревиче, случись ему наследовать трон российский, крови Романовской не более, чем в сыне плотника Иосифа от крови Давидовой и Авраамовой. Видать немцы в Германии стали чем-то недовольны в поведении последнего Гольштейн-Готторпа и усадили на трон Ульянова-Ленина, но того убрал Джугашвили-Сталин, а после разобрался и со всеми немцами вообще. Вот ведь… Сто пятьдесят лет рыли-рыли нам могилу генами да деньгами, а сами, гляди, в нее и угодили. Нет на земле нации более насыщенной именами великих композиторов, художников, поэтов, философов, нежели немецкая, а вот с политикой у них вечно всё через... Впрочем, такое и повсюду с людьми и этносами талантливыми, творческими.
Так-так… Почему в нашем военкомате гестаповцы - я выяснил – историческая обида, но что же тревога-то не уходит? Может, это предчувствие третьей мировой? А может, в моей крови много борща и украинского тоже? может, потому Крым, Донецк да Харьков так зудят во мне, что не по ним – по мне звонит колокол? Мы уж говорили, что сны есть столбовая дорога в подсознание, а там, если не будущее, то прошлое и настоящее уж точно во всей красе-неглиже. Вон в Гане какой иль в Сомали тоже фашисты у власти – мне же мое коллективное бессознательное ничего не сообщает на их счет, а вот засело быдло это в Киеве - и мне больно почему-то… Или это новостной телевизор разбудил во мне имперское? Но мы же выяснили, что давно уж не Романовы, Гольштейны, что всех их вроде извели… А вдруг Путин, каким-то витиеватым коленом обойдя историю, Романов… или Гольштейн? Он ведь сам с Питера, сидит в Москве на пожизненно, как я понимаю… Эх, хорошо, что это был сон!.. Черт!.. Но в Киеве-то не сон - кошмар?! М-да… Пивком такое не сотрешь, не смоешь. Водочки накатить? Авось рассосется? Кабы так, я б до страшного суда не просыхал бы. Эх, напоить бы горилкой всю незалежну, порасцеловались бы все там да расползлись бы по куреням да хатам, что б наутро и не припомнить, чего бузил; а то вишь ты…, с подагрою и на войну. Ей богу – не спящий, но трезвый разум рождает чудовищ. Чудовища кошмара растворяются утром, а эти, блин!.. Такой вот, нате-ешьте «Сон мне - желтые огни…».
******************************************************
Четвероевангелие
Кому с пристрастным досугом любопытно или просто времени некуда деть, а то и на полном, как говорят в Одессе, серьезе цепляет кого вечный вопрос о сущности Бога, веры, толкования святых текстов и плясок святого Вита вокруг всего этого, хм…, бытия - тот сочти число зверя (шучу, пожалуй, неуместно), прочти «Четвероевангелие: Соединение и перевод четырех Евангелий», тысячестраничный трактат нетленной памяти Льва Николаевича Толстого, где граф не то что каждое слово, но и всякую запятую под лупою, с инквизиторской пытливостию, с клещами да дыбою книжицу эту Евангельскую в тридцать листков, а ежели брать исключительно слова Иисусовы без сюжетов и мнений, так и вовсе в пять-шесть. «Какая глыба, какой матерый человечище!». Похмельный слуга ваш, когда-то искренне и с раненой надеждою чуть не оступившийся в православную религию, прочел сей фолиант со вниманием благоговейным, захлопнул книгу, задумался, перечел первоисточник наново и вдруг увидел то, на чем не нашел нужным заостриться мятежный богоборец, углубившись в сопоставление неточностей перевода с иврита и греческого, но что высмотрел пытливый взор Ницше. С изумлением заметил я, что Христос там почитай через слово матерится своим особенным божественным матом и слова эти: маловеры, фарисеи, лицемеры, язычники, мытари, суд, геенна, погибель…, какие-то повелительного наклонения ужасы типа «вырви глаз», «отсеки руку»… Сей добрый человек в своей Нагорной Проповеди (вру, чуть позже) обещает, среди прочих страхов, что «отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому» и это за то лишь, что в «городе том» не послушали слова учеников Его и те отрясли прах его с ног своих. М-да…, добрый человек… По здравому размышлению, как неточно ни переводи, а сути Евангельской не убудет: есть верящие в Него, а остальные… Кровь, тянущаяся густым полноводным шлейфом с самой Голгофы и до наших дней не от самих ли четырех Евангелий? К чему перекладывать вину с больной христианской на здоровую мусульманскую, когда «кто не со Мною, тот против Меня» - лейтмотивом сквозь каждую строку-ноту?
Я тут собственно не о христианстве совсем – пусть их, раз и так есть. Мне другое смешно: как можно верить любому историческому описанию идей и дел двухтысячелетней давности, ежели день сегодняшний, при запредельной развитости средств массовой информации, моментальной, онлайн доступности этой информации, объективно донести и бесстрастно оценить мы не в состоянии? Сложности перевода? О да. Толстому вон пришлось в сорок лет выучить иврит и древнегреческий, лишь чтобы прочесть и понять четыре жиденькие тетрадки, а тут, не токмо все переведено тысячекратно, еще и визуально подкреплено тысячью бесстрастных видеокамер… Всякому политику, понятно, слово дано не говорить правду, но скрывать ее, а вот журналисту что зачем дано? Даже если принять за аксиому, что каждый на свете журналист априори честен, ни под кого не раздвигая ног и не за деньги иль пятнадцать минут славы, то как понять, что двое, глядя на одно и то же, видят, слышат, показывают и сообщают не токмо разное, но и одно ровно напротив другого? Нету, не изобрели еще очков на такое, хм…, стерео, голограмму. Если рассматривать, скажем, наугад взятого человека со спины и анфас, то, хоть тресни, а поймешь, что это один и тот же персонаж, ну пол и возраст хотя бы; иная архитектура с фасада и со двора – небо и земля, но ампир с барокко-то не спутаешь, руку зодчего куда ж деть?; город Киев трудно подменить на Сараево, даже если не бывал ни там, ни там, но… «Мыслить – тяжкий труд, поэтому большинство людей лишь судит», - говорит Юнг, однако как, позвольте узнать, мыслить, даже если труда этого не боишься, когда тебе подают уже разжеванные присяжным очевидцем смысл, суть, правду и суд?
Правда, друзья, по скромному суждению моему, есть лишь субъективное мнение по поводу объективного факта, который, пускай и являясь прямым следствием онтологической истины, истиной не является, как не говорит очевидность факта восхода, зенита и захода солнца об истинности геоцентрической правды Птолемея. Просто не будем ставить три черточки тождества меж правдой и истиной, ибо там бездна великая. Не станем же судить и журналистов древности - Матфея сотоварищи, более позднего графомана Толстого, простим корреспонденту сегодняшнему его искренность, ибо не ведает он, что говорит и показывает, не ведает не со зла, карьеры иль наживы (или пусть и по этим трем мотивам – бог ему зритель), а просто истина есть миф, а миф на то и дан нам, чтобы будоражить фантазию нашу в меру впечатлительности нашей. Тот же факт, что Украина стонет от тысяч правд и мнений, так и останется итогом истины непознаваемой, неотвратимой, трансцендентной. Или… неужели, о бог мой! истинно, истинно говорил Он: «Отраднее будет земле Содомской и Гоморрской в день суда, нежели городу тому»? Если историю кто пишет, то вряд ли затем, чтобы делали мы полезные из нее выводы, а если кто творит ее, то нас и вовсе не спрашивают. Вот и весь вам сказ мой про четыре Евангелия, а чтобы верить в неизбежную кончину не нужно ни ума, ни глубины его, ни какой-то эзотерической прозорливости.
******************************************************
Село Степанчиково
Я люблю курить. «Какая свежая, какая неожиданная сентенция в устах пьяницы!», – снисходительно и с совершенно полным к иронии основанием ухмыльнулись вы. Ну что ж… - вы правы… Фрейд ставил инстинкт смерти в один ряд с влечением половым, и он тут чертовски близко с истиной – любовь к женщинам и любовь к сигаре с бокалом абсента как к добровольному яду мягкой ласковой рукою ведут нас прямиком к могиле, однако странно было бы утверждать, что жизнь праведная и непорочная ведет в каком-то ином направлении. По дороге на погост свой замечу мимоходом, что иные обнаруживают и большее удовлетворение и даже экстатическое удовольствие в аскетизме, в наступании на горло своим прямым и естественным влечениям, нежели нормальный человек в их разрешении. Предтеча, хотя далеко не приятель Сигизмунда Шломо Фрейда, в миру Зигмунда Фрейда, профессор Рихард Фридолин Йозеф барон Краффт фон Фестенберг ауф Фронберг, а в миру Рихард фон Крафт-Эбинг (это я затем здесь так полно и побуквенно, что от одного только выговаривания имен отцов-основателей психоанализа с катушек съедешь) ввел термин мазохизм как наименование проявления девиантной сексопатологии удовольствия от страданий, а посему не токмо брат мой - зло курящий пьяница, но и антипод его - боголепный анахорет по психическому диагнозу одинаково больны, ну а на самом деле одинаково здоровы, только каждый по-своему и оба с одинаковой скоростью и даже под руку движутся по направлению к кладбищу.
Только не подумайте, спаси Христос, что я вновь тут взялся за апологию пьянства, да еще таким непозволительным в юриспруденции (юриспруденции, оговорится надо, старой, не теперешней) приемом, как нападение на упорядоченный образ жизни и приписывание ему самых отвратительных патологий - нет. Я вообще не об этом. Я задумался, что есть огромная, даже диаметральная разница между любовью к вину и любовью к табакокурению. В вине, пиве, водке мне люб не столько и даже далеко не вкус их - я б лучше клюквенного морсу, а апостериорные ощущения, взлет душевной и физической энергичности, впечатление радости жизни - жизни, от которой трезвого наблюдателя только тошнит, ибо есть она (это даже по мнению Соломона-Екклесиаста, который не отказывал себе ни в каких земных удовольствиях) суета, суета сует и томление духа. Тяжкое беспросветное существование, как и раковая опухоль, вызывает боль, просто порог боли у каждого настолько разный, что одному довольно таблетки анальгина, а другой и с морфином на стенку лезет. Таким образом, любовь к вину как пищевому продукту может проявляться только у тех изысканных гурманов, жизнь которых удалась (то есть у настолько единиц, что в статистике даже можно не учитывать) и которые ведать не ведают что есть пьянство. Вы возразите, что спиваются не только от нищеты, но и с жиру? Ошибка. Спиваются не с жиру, а от духовной пустоты пресыщенности, что, как и пустота кошелька, есть рак.
Другое дело - сигарета (лучше сигара, но дорого, чёрт бы эти деньги совсем!). Последствия для здоровья от нее самые отрицательные, такие, что вино отдыхает, но процесс…, сам процесс курения, глотания и выдыхания дыма настолько приятен, что даже Александр Сергеевич Грибоедов, не понаслышке знавший значение слова ностальгия, не придумал иной метафоры любви к родине, как дым Отечества, да и в любви другого Александра Сергеевича к родному пепелищу и отеческим гробам слышен дым. Если б не жгучее желание расстрелять, я бы аплодировал тому подлецу, что под видом борьбы и радения о здоровье нации повышает цены на сигареты (добавить надобно и спиртное сюда). Не о здоровье нации, а о мошне своей он, ибо любящий курение не бросит курить, как не бросит жену любящий ее муж. Это то же, что вводить налог на бороды там, где борода есть часть истории, религии и культуры народа. Но если двадцатишестилетний сопляк Петя, только вернувшийся из Европы, резал боярам бороды не потому, что сам брит, а из-за параноидального желания сделаться зачем-то европейцем, то чего добивается сегодняшний Петя или пускай будет Вова? В Европу Вова очевидно не очень; то, что сам не курит – тоже аргументец жиденький; если о здоровье подданных? - так не с обустройства ли больниц и качества их персонала, зарплат от нянечек до профессоров медицины начать бы? Но это ж труд какой, хлопоты, а денег сколько?.., а тут – вон он, курильщик - мало себя – других травит, довольной физиономией своей подростка на курение подбивает, вот он, Асмодей с дымом из ушей!
Во всем-то у Фомы Фомича виноват Фалалей: «Я хочу любить, любить человека, а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что всё, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея!».
Брось курить да пить Фалалей русский, то бишь покорный слуга ваш, - тут бы уж и рай, здесь бы Америки с Брюсселями и пообмякли бы сразу, а пока не так – несите ваши денежки, воруйте из кошельков жен ваших, бюджетов семей ваших на пиво с сигаретами, а мы тут поборемся за здоровье ваше-наше. Какой же все-таки провидец, этот Федор Михайлович! Не Россия мы, а ровно Село Степанчиково и его обитатели, где голова всему Фома Опискин.
М-да… Куда может занести пьянство? – а бог ведает, но похмелье – сами видите – вона куда… А ведь начинал с простодушной улыбки, глотка пива и вкусной сигареты…
******************************************************
Оранжевое небо
Кабы был я властителем умов хоть какого-либо типа, категории социальной или философской прослойки людей или имел бы хоть сколько-то значительную численным мускулом аудиторию сочувствующих мыслям моим, то, вполне допускаю, именно с известным допущением предполагаю, что мог бы стать, возможно, осмотрительнее в словах и определениях. Когда же из тридцати прочитавших один приветливо кивнул, двадцать восемь пожали плечами молча, а другой облаял, то стоит ли обращать внимание на хама, да еще и корректировать взгляды свои согласно его видениям (с ударением на «е»)? Как шутил Сократ: не станете же вы подавать в суд на осла, что вас лягнул. Отдав до земли поклон всем тем, кто пишет, выражает приятие, и бестактно показав низ спины в момент этого поклона тем, кого разозлил, останусь-ка я на прежних позициях говорения чего вздумается.
Убеждения сильно отличаются от убежденности тем, что в первом случае это сумма взглядов, рождающаяся из длинной череды сомнений, система ценностей, за которые человек может постоять и кулаками или заплатить за них даже свободой, а то и жизнью; тогда как второе есть мысль, что прямо здесь и прямо сейчас кажется тебе настолько верной и взволновавшей именно и только тебя столь трепетно, что ты хочешь, даже просто не можешь не записать ее, совсем без дальней цели обидеть кого, будь то человек, чувство, нация или Бог, а лишь потому, что пришла в голову и все тут. Запрещать писать мысли всякому, кто не следует хрестоматийным канонам социальной нравственности или общепринятой морали – все одно что отбирать кисти и краски у художника за то, что он пишет голубое небо оранжевым потому только, что так его видит, видел в момент озарения.
Классическая творческая цепочка: созерцание – удивление - озарение заканчивается именно здесь, на озарении. У человека с ограниченной тонкостью души дальше следуют анализ, умозаключения и, как итог, - убеждения; у человека же искреннего – оранжевое небо. Тот факт, что душевно тонкий, как правило он пьяница, но и убедителен, а душевно толстый, в большинстве своем трезвенник и убеждённый, не говорит в пользу ни одного, ни другого. Просто сказать много и с глубоким убеждением и сказать мало, но убедительно – часто, пусть разной длины путями, ведут к одному и тому же. Вчера читал «Иванова». Там у Антон Палыча есть пара удивительно точных и, как всегда у этого автора, изматывающих душу паталогической достоверностью своей монологов несчастного интеллигента Николая Алексеевича Иванова о бессмысленности бытия, растраченной впустую юности, преждевременной интеллектуальной старости, не по его вине собственной подлости, приведшей его в конце концов к публичному самоубийству; а есть неприметная мыслишка пройдохи Боркина, управляющего его имением, в шести словах и описавшего всю глубину драмы еще до начала ее: «Винный погреб есть, а штопора нет». Настолько его нет, что даже свежей любви не вскрыть запыленной бутылки благородного вина. Лапидарные фразы потому так вгрызаются в наши мозги, высекаются на камне памяти нашей, что в них убедительно говорится об убеждениях, так что я лукавил, наверное, когда говорил об утренней мысли, как о спонтанной, ни к чему не обязывающей вспышке похмельного сознания. За всем, что ни говорил бы человек, хочет он или нет, стоят-таки убеждения. Поэтому не буду я извиняться за то, что не люблю Бога, осуждаю Новый Завет, испытываю брезгливость по отношению к патриарху Кириллу, не верю лицемерию Путина или презираю Михалкова (хм…, даже здесь не по рангу влез самонадутый аристократ, вот ведь!). За всем этим и убежденность как вспышка, и убеждения как трудные ночи. Пускай все выглядит, как оранжевое, только мне являющееся поутру небо.
******************************************************
Попы на баррикадах
Ненавижу…, ненависть грех, говорите?.., ну пускай будет очень серчаю, когда давешняя полночная мысль навязчиво, без приглашения остается до утра – это нехорошо, это как отсроченная казнь или как, прошу прощенья, запор. Даже если предположить невозможное, то есть такое, что вчера не злоупотреблял водкою, – тем более глупо, если вечерний шлак на утренний завтрак. Православный человек, пускай и не воцерковленный, не верующий даже, а лишь генетически, географически или исторически православный должен просыпаться с чистым разумом и светлыми помыслами. Христос рекомендовал не заботиться о дне завтрашнем, что довольно всякому дню забот сегодняшних? но куда как более важным для дня наступившего видится мне не переносить на него, в него не перекладывать прошедших печалей, грехопадений и противозаконий, а коль скоро Евангелия, Деяния, Послания да Откровение один черт есть не более чем литературные догадки и фантазии нескольких полуграмотных иудеев, да еще и пишущих зачем-то по-гречески, следовательно, наверняка с ошибками, то почему бы не дописать туда, что всякий вчерашний день прощен всякому, молился, каялся тот на ночь или нет (хотя, все же про блудного сына там что-то есть). Вообще, чтобы вернуть такого воинствующего, правильнее, девиантного пьяницу-атеиста, как ваш слуга, да и любого просто индифферентно скучающего Богом и занудствами Его служителей обывателя пригласить в лоно церкви, нужно, мне думается, перво-наперво объявить амнистию, так сказать, всем прегрешениям и помыслам, содеянным и подуманным до того как, фигурально говоря, - вчера. «Нет уж, - заунывно речитативит сребробородый златопарчовый тенор-баритон, - ты сперва покайся, после - соразмерная грехам твоим епитимья тебе, а уж потом и причастие, да и то только до первого повтора, а там уж по делам воздастся…». Экая глупость! Не только, даже не столько того, кто огрызнулся в лицо или плюнул вслед наступившему ему на ногу, но и растлителя невинности, и убийцу брата прости прежде всякого; ему и так-то каждый новый день склоняется над головой иудиной осиною, совестью петлю свивает, а ты его анафемой пугаешь, рогатиной страшного суда встал поперек врат храмовых, аки кость в горле. «Чтобы выиграть сражение, - нельзя бросать раненых, - надо их спасать, иначе остальные, видя перспективы свои, не выйдут из окопов…» (не дословно вспоминаю, но близко у Михал Михалыча написано).
Раненые, окопы…, амнистия…, что-то такое там… Ах, да! Вспомнил! Вот ведь…, тормоз похмельный! Я вчера думал, кажется, что не выйдут донецкие ребята вверх лапками, если впереди тюрьма, а сзади шахта, если острог не отменят, а кулак в карман хотя бы не уберут… Нет… Не об этом… Пивка глотнуть… Ну да, вспомнил, теперь точно вспомнил! Я почему-то подумал вчера: а чего это попов на баррикадах нету? Ни на тех, ни на этих? Не поповье дело? – неправда - Церковь всю жизнь с мечом, дыбою да костром первая, где кровь да деньги, а на Украине как раз теперь и то и это. Ждут, чья возьмет? Молятся, лбы расшибли о престол Божий в сочувствиях, одни в Ватикане, другие в Москве? Или у них такая мелочь второй повесткою после осуждения или одобрения гомосексуализма? Не мне, Моське, тявкать, конечно, - сам-то вон с пивком да сигаретою сопереживаю… Да я и не с судом – с вопросом только полночным: там кровь православная, тут Православная Церковь? Как-то очень все не в унисон не вместе как-то… Сказуемое одно, да подлежащие разные; там со строчной, тут с заглавной… Да еще и Светлая Седмица некстати… Что некстати? Пасха или драка? Как все вечно не вовремя у народа…
Или потому нет попов на баррикадах, что раздает теперь Господь всякому по заслугам, делам его? Нам – за то, что своих побросали в окопах, сдали с потрохами Малую Россию; шахтерам?.., а им просто по праву рождения не в том месте и не в то время. Что-то мне сегодня родина моя напоминает кого то… А…, точно…, отца нерадивого напоминает, алиментщика беглого. Поматросил и бросил, а теперь, гляди-ты: папа! папочка! доченька! Доченьку отъял-отнял, а сыновей… Тьфу-ты!!! М-да…, гореть мне в аду за досужий суд, но и попам от геенны не отвертеться за лицемерие что тогда, что теперь. Или напрасно навешиваю я грехи государственные, а, в сумме, по совести человеческой, и свои собственные на несчастную да кроткую да долготерпивую да всепрощающую Православную Всея Руси Церковь? Напрасно жду я увидеть с уютного дивана на экране телевизора не шахтерскую вдову, грудью останавливающую танк, а рясу с крестом серебряным осьмипалым поперек пути дула да гусениц? Уж был ведь у нас отец Гапон и что?.. Эх, паскудный, паршивый божий мир! Хошь – лоб расшиби в молитвах, хошь – песни пой, хошь – спать ложись, а будет как будет и есть как есть, и наутро – все не так, нет того…; а пОпы иль попЫ на баррикадах – какая разница – суета сует, все суета и томление духа; только вот жизней жалко, хоть замолись до смерти – не вернешь… Собака моя вздыхает, кошка спит, а я крещусь неверною рукою, забытой привычкою – ведь верил же когда-то…
******************************************************
Радоница
Судьба…, биография… Звучные какие слова. Так и хочется писать их с заглавной буквы. А почему? Ну что в них особенного? Что такого звучного, заглавного может быть в простом списке унылых событий, расставленных в хронологическом порядке от визга первого вдоха до стона последнего выдоха? Скорее потому такое с нами, что, произнося слова эти, думаем вроде о себе, а подразумеваем Пушкина или Гоголя – никак не менее. «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы», а, между тем, возьми биографию хоть одного, хоть другого великана, да подставь вместо фамилий Пушкина и Гоголя какие-нибудь Ушкин и Уткин – вот и все, вот и обыкновенная судьба с маленькой, очень даже строчной буквы: один жил-был, писал-говорил, влюблялся-стрелялся и… помер; другой жил-был, писал-говорил, не женился - в Бога влюбился и… помер; и ни дна тому Ушкину-Уткину, ни покрышки, и где жил, а где сгнил – неизвестно, ибо число ему - легион.
О чем бишь тут я?.. Ах да… Радоница случилась вчера, во вторник второй седмицы по Пасхе, на девятый день после Воскресения Христова. Считается, что в этот день христиане как бы разделяют радость о воскресении Христа с теми, кто, в силу известных причин, радоваться уже не в состоянии; а еще считается, что тех, кто не приходит в Радоницу на кладбище, никто не будет поминать после смерти. Считается… Кем считается-то? А и забрал бы к себе рогатый чёрт всех этих православных методистов-теоретиков, что даже к святому, отнюдь не языческому, не православному, а просто человеческому поминовению усопших родителей погоняют хлыстом страха (да и не знают они, по всему видать, другого инструмента); а еще, дабы и вовсе приватизировать древнее и откровенное сыновнее чувство под себя, устанавливают не пить и не курить на кладбище, превращая установкой такой искреннюю молитву о близких в ритуальный фарс, будто без Христа и не погрустить мне о родителях своих, не выпить, да ребячьей словом-жалобой не поделиться.
Я собрал сухую траву, поправил матушкин крест (сильно наклонился вперед он) вровень с прямым, как свеча, отцовым; оградку бы покрасить – да уж летом, пусть хоть на Троицу… Выпил, закурил, огляделся кругом. Тихо, грустно, торжественно, светло здесь: всюду прямые колоннады елей, что густыми кронами-капителями своими в вышине прячут усталые зимою могилы от нескромного солнца, деревянные кресты с цинковыми табличками, камни с гравюрами, крашеные и ржавые ограды, живые и мертвые цветы, тихие люди со светлыми лицами и судьбы, судьбы, судьбы, сотни тысяч судеб и биографий… Не Пушкины, не Гоголи – просто отцы и просто матери. Как и при жизни, гомонят, суетятся вкруг них дети … Ничего не поменялось, только вот… Только нет такого, чтобы у могил дедов и бабок стояли внуки. Придет время – они будут у своих родителей, а у могил детей встанут их дети. Человеческая память коротка - на одно колено назад и только; и лишь Пушкиным да Гоголям уготована слава вечная. Бога забудут, а Гоголя вряд ли. Отец…, все-то ты знал при жизни, скажи мне, зачем жил, если даже внуков твоих нет сегодня с тобой? Молчишь… Знающий не говорит, говорящий не знает? Не под смертью ли понимал автор этих слов, Будда, смысл бытия? Лишь мертвым познаешь истину, но живому не проговоришься? Хороший ответ, папа. Спасибо. Мне пора уж местечко где застолбить себе. Рядом с тобой уже нету. Себе рядом с матушкой рассчитал, а дале не глядел. И то верно. Какой отец живым детям своим место отмерять станет? А напрасно. Я много чего получил от тебя в наследство – от нрава и образования до квартиры да дачи, а вот теперь гляжу – а и не все ты предусмотрел. Не хочется мне лежать на другом конце кладбища, - в эту сторону уже не копают. С другой стороны, ежели рассуждать по-моему, по-глупому - так всякая семья себе с гектар погоста ангажировать должна. Да нет – пускай будет, как есть – муж да жена, в жизни и в смерти. Спите мирно, мудрые родители мои. Аминь.
******************************************************
Или, Или! лама савахфани?
Лишь старые подсолнухи, коим давно уж все ясно на земле этой, кому до скучных подробностей понятна лузговая, жмыховая да компостная судьба их, всегда глядят строго на восход, мало заботясь о том, что творится над их головами иль за затылком, и лишь подсолнухи молодые крутят рыжей, бестолковой, без единой семечки еще головкой своею вслед за светилом изо дня в день, искренне кивая лицемерному небожителю в том, будто рождены для чего-то большего, нежели семечки, масло и удобрения. Ботаника - наука любопытная лишь вначале, когда фотосинтез да морфология, а дальше – одна латынь, классификация да культурология в первоначальном, безобидном, в безотносительно к человеку смысле этого термина. Социология - предмет ничуть не интереснее, с той лишь разницей, что речь о homo sapiens, точнее, - об управлении разумом homo sapiens; но сходство, некоторые параллели просто калькою копируются из науки в науку, только на выходе у людей все криво как-то, не в масло и силос, но в кровь и убийство…
Я тут, собственно, совсем не о Георге Менделе или там об Адаме Смите – я об Одессе, о позавчерашней Одессе… Конечно, первое движение души любого украинца, русского или еврея, если они порядочные люди, поставить всех этих бравых молодых подсолнухов, что заперли и сожгли сорок два живых человека, к стенке и расстрелять, кабы не мысль где-то под ложечкой, от Луки: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают». Поискать бы, да пострелять таких, которые знают, что делают. Молодой подсолнух, он ведь не только за солнцем, он за всякой лампочкой шеей крутит, лишь бы свет да тепло, а старый подсолнух глядит ровно на восход, сиречь, в телевизор да языком только цокает. Собрать бы сволочей этих - президентов, канцлеров и иже с ними, числом хотя бы в сорок два, запереть в сарае, да сжечь?.. Опять не решение – и они клоуны-подсолнухи - за ниточки да за лампочкой… М-да…
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма...
Как простая гамма… Не спрашивайте теперь, за что презираю Бога…, - за то, что нет Его, а ежели есть, так плевать Ему, а коль скоро плевать Ему, то все одно, что и нет Его вовсе. Но если все-таки есмь и зрит, значит все идет по неисповедимому пути Его? Значит Он и есть та лампочка? Не молитесь за души тех сорока двух, что сгорели, не молитесь за души тех двухсот, что жгли, но молитесь мудрости Его, ибо ведает Он, что творит, попускает тем, кто творит сие… А молодые подсолнухи? Даст Бог, состарятся, обрастут семенами мудрости…, да и на жмых и силос, чем и явились все мы в этот мир от рождения – из праха в прах… Несчастное время, несчастное племя… Радуйся, Иисус, - не менее Тебя страдают и сегодня, две тысячи лет спустя, спасенные Тобою во благо Отца Твоего! «Или, Или! лама савахфани?», - спрашивал Ты на кресте? Будь в надеже, Брат, – нас Он тоже оставил, разум наш оставил, совесть нашу оставил, а зачем, для какого такого царства небесного, как и Тебе, не рассказал, бес Ему в печень!
Глотну пивка, втрое против положенного похмелью, закурю, да выключу телевизор. В углу Иверская, но не обернусь к ней, кровью плачущей, не перекрещусь, не поцелую серебряного креста нательного... Обидно, стыдно плевать сквозь беззубые десна в беззубого Бога, беззубым бессильем своим изнывать да малодушно радоваться, что не по мне звонит колокол… По мне – вот где горе! Уже завтра и на меня обернется подсолнух мой и скажет: геть, ша, тряпьё обветшалое; пожгли в Одессе, пожжем и на Москве! Дай срок!
Или, Или! лама савахфани? Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?
******************************************************
Улыбайтесь, господа!
Дурное настроение, случившееся, свалившееся на вас ниоткуда, на ровном месте, вряд ли у кого вызовет недоумение, ибо сплошь и рядом случается со всяким; а вот ни с того, ни с сего, без видимых причин состояние духа бодрое – не столько нонсенс, сколько наталкивает на серьезное подозрение о вялотекущей шизофрении (заболевании впрочем, по мнению подавляющего числа психиатров, в латентной стадии присущем каждому на земле). Брата моего, пьяницу, брать не станем – его веселое настроение не на ровном месте, но от живительной похмельной порции, и сколько бы Гиппократы с Аристотелями ни утверждали бы, что пьянство есть сумасшествие, но и они вынуждены констатировать, что сумасшествие-то сугубо добровольное. Можете себе представить добровольный, скажем…, рак? То есть, я к тому и веду, что помешательство не есть заболевание, а, как раз напротив, избавление от всяких недугов, панацея, если угодно.
Кажется (боюсь незаслуженно опорочить нелюбимого, впрочем, мною философа), Гегель говорил, но, судя по тому, что уж очень верно, – у кого украл мыслишку-то: не можешь изменить обстоятельства – измени взгляд на обстоятельства (не беру в кавычки, потому как не уверен в авторстве). Никакого колеса, велосипеда или Америки. Обстоятельства не только всегда сильнее человека, они еще всегда и не во благо ему, а ежели, паче чаяния, и во благо, то уж точно не на ровном месте; и когда мы встречаем улыбающееся лицо в толпе, то обладатель его кажется нам либо совсем дурак, либо изменившим взгляд на судьбу свою естественным или искусственным образом. Под естественным следует понимать только пьянство и только любовь – единственные два фактора, гарантирующие пусть и недолговременное, но сумасшествие (лишь у таких, по мысли французской пословицы, только и есть ангел хранитель); всякая улыбка, вызванная иными чувствами, суть искусственность, лицемерие, простой страх обнаружить пред окружающими собственное несчастье, каковой факт постыднее и сифилиса – в ущербной американской ментальности, к примеру, «неудачник» - ругательство похлеще эпитета «педераст». Неслучайно улыбка, смех – гримасы исключительно человеческие, никакому другому млекопитающему не свойственные. Вон, собака моя, пусть всегда и улыбается, но только глазами и хвостом – никакого фарисейства.
Скорбное лицо, и даже не думайте возражать, есть единственный прямой признак, симптом абсолютно здоровой психики, адекватная реакция на перманентно адекватную дерьму жизни ситуацию. Возьмите любого, помилуй от такого Христос, праведника. Скорбь – единственное состояние его здоровой души, и ежели ему, совершенно очистившему себя молитвою и аскезой, уж в себе самом не о чем грустить, он страдает о всем человечестве; а благостная улыбка, снисходящая на лик его во дни престольных религиозных торжеств – ни что другое, как либо намеренное ханжество, либо временное помешательство, радость идиота о (вот уж глупость-то!) непорочном зачатии, рождении, страданиях, распятии и воскресении Сына человеческого. То есть, ежели ты не пьян и не влюблен, - одна тебе пилюля – религиозная вялотекущая шизофрения.
И я не утверждаю тут, будто побасенка о Боге – бред сумасшедших. Кто-то ведь создал же этот говенный мир, где страдание, убийство, насилие, предательство, прелюбодеяние, чревоугодие, сребролюбие, воровство, лжесвидетельство и, как итог божественной картины, как избавление от всех радостей жизни, - смерть есть непреложная онтологическая основа мироздания? Взрыв из космологической точки сингулярности отнюдь не доказывает отсутствия, напротив, неоспоримо утверждает наличие, присутствие того, кто изготовил бомбу и зажег фитиль. Я говорю лишь о безумии предположения, что Бог добрый и что Отец любит или хотя бы помнит детей своих. Да и не безумие это вовсе, а намеренная ложь. Подлость, паскудство всякой религии в обещании (непонятно из каких оснований) странной награды вечной жизнью в эфемерном и сладком (у мусульман и покруче будет) раю, что дарует она в обмен на страдания в земной жизни, в серьезности лица, с коего гримасою декларируется подобное. «Вы слишком серьезны. Серьезное лицо – еще не признак ума. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь!». Светлой памяти, Григорий Израилевич Горин сказал это и был куда как умнее, точнее, ближе к истине, нежели Гегель. Нельзя, пребывая в здравом уме и трезвой памяти, изменить взгляд на очевидное свинство окружающего мира, но можно улыбнуться ему, его пошлости, пусть и сочтут тебя сумасшедшим… Возможно ли?.. Блажен, кому дано чувство юмора либо простая легкость характера, как дар с небес, но вряд ли от жестокого Бога. Таких счастливцев единицы. Остальных же - милости прошу к моим пенатам, где вечером водка, а утром пиво, где всякое серьезное лицо вызывает снисходительное сострадание, но тоже с сердечной улыбкою… Улыбайтесь, господа, улыбайтесь! Отправьте со стола своего книжку Нового, Старого Завета иль Корана в печку; поселите на нем на постоянное место жительства Мертвые Души иль Собачье Сердце и читайте; читайте и улыбайтесь; научитесь улыбнуться всякой пакости человечьей, признав за собою от каждой помаленьку; и когда получится у вас смеяться только глазами и хвостом, то не станут нужны вам ни церковь и ни кабак… Упокойтесь с миром еще до погоста – радость без видимой причины и есть рай.
******************************************************
440 Гц
Странное, очень странное состояние мозгов, друзья мои, порой случается с похмелья. Может, я уж позабыл, как мыслит наутро тот пробужденный, что с вечера не грешил, но так…, припоминается смутно, что думает он более о насущном и грядущем, нежели о вечном или абстрактном, особливо ежели он еще до, простите, унитаза заду своему и туалета зубам своим включает телевизор, фальшивым ржавым камертоном, далеким от «ля» первой октавы, 440 Гц, задающим тональность отнюдь неновой пьесе нового дня. Возможно, если б человек не включал, не слушал лживый, рафинированный, как кому-то надо, этот суррогат собственного (так он искренне убежден) мнения, то и новый день его мог бы хоть сколько-то, имел бы хоть какую-то вероятность, надежду, шанс отличаться от вчерашнего. Как в наречении именем корабля заложена будущность его плавания, так и в утренней мысли просыпающегося уже прописан, заложен сюжетно финал, занавес его вечера…, возможно. Хотя… Всякое утро, просыпаясь со свежей и абстрактной мыслью, пускай то об огромном Создателе либо о ничтожном Фалалее, день я заканчиваю одинаково пьяно. Граф Толстой (кажется это написано в его «Исповеди» или то была «В чем моя вера»), рассказывал, что, совершенно разочаровавшись в божьем мире и устройстве его, прятал от себя ружье и веревку (экий ханжа), дабы не…, дабы не… Я же, малодушный конформист, нашел, точнее, избрал совсем, впрочем, неновый способ избегать перманентно зудящей под кадыком изжоги суицида попроще и понадежнее – я тривиально напиваюсь. В том, что пьянство есть добровольное сумасшествие, как уже замечал на полях, я сильно сомневаюсь (в подлежащем или в сказуемом – не суть), но факт добровольного медленного самоубийства – налицо. Однако искренне верю Декарту - Cogito Ergo Sum - мыслю, следовательно существую. Вот и сегодня, глотнув, разумеется, утреннего пивка, задумался я о…, об одном лишь слове…
Над многими, очень многими словами, понятиями, выражениями, фразеологизмами мы давно уж перестали размышлять, - так - лепим направо и налево на всякий лоб, часто без хоть сколько-то уместного смысла и мотива. Нам не приходит в голову, что, например, «красные чернила» или, скажем, «черное белье» есть даже не оксимороны, а просто нонсенсы, несочетаемые сочетания понятий по первородной этимологии слов, но они существуют, мы ими пользуемся, и более, – даже понимаем смысл вполне адекватно, аутентично (люблю это словцо – при всей понятности, загадочное такое…). Эти масштабные, охватывающие все обозримое человечье мироздание клише: «любовь», «дружба», «вера», «добро», «зло» и вовсе не обсуждаются, как предмет исследования на глубину, окраску, область применения, а прилепляются нами ко всякому хоть сколько-то сходному движению души; но я завершил вчерашний день в обществе обаятельнейшего существа и задумался сегодня об… обаянии…
Произнося это слово, эпитет по адресу кого-либо, мы, кажется нам, точно знаем, о чем говорим, но… Мир изобилует образцами, скажем, красоты - Венера Милосская и Аполлон Бельведерский; добра и зла – пускай это будут Иисус Христос и Иуда Искариот; любви – Ромео и Джульетта; преданности – Мастер и Маргарита… Но вот эталона такого, на каждом шагу встречающегося, хм…, аспекта, как обаяние, - линейки, циркуля, которыми оно замеряется, очерчивается, у нас нету. Мы глядим на человека и точно угадываем, обаятелен тот или нет. Мы даже говорим о «некоторой», «очень» либо же «глубочайшей» обаятельности, будто поставили ей термометр и занесли показания в карту утреннего больничного обхода. Обаяние, если читать энциклопедию, есть способность человека привлекать к себе, располагать к хорошему отношению, очаровывать, покоряя какими-либо достоинствами – манерами, словом, умом, добротой и пр. По этимологическому словарю, номинатив «обаяние» происходит от инфинитива «баять», то есть: «говорить», «колдовать», «чародействовать»; «басня», «краснобай», «баснословный» - слова общего с «обаянием» корня да и смысла, наверное. Так что? Обаяние – ложь? Константин Сергеевич Станиславский утверждал, что истинный артист состоит на пятьдесят процентов из обаяния, а в другую половину - из наблюдательности. Кто ж станет перечить? Наблюдательный актер, лишенный обаяния, – ноль; обаятельный актер, без точности передачи образа из-за неспособности или нежелания, лени наблюдать – ноль. Если весь мир есть театр, то, понятно, и мы выстраиваем на нашей сцене (скромны будем – в мизансцене нашей) отношения посредством Богом отмеренных нам обаяния и наблюдательности, только вот… Только вот беседовал-то я вчера… с собакой…
Наблюдательность собачья априорна, она есть единственный способ ее выживания, а вот обаяние… Она его, обаяние свое, не рисует и не делает. Глаза… Я все смотрел в его, пса моего, глаза… и вдруг понял, что обаяние есть та глубина, на которую существо, любое существо, имеющее глаза, допускает в свою душу, а глубина эта может быть всякой – у кого по щиколотку, у другого по колени, а у иного - и омут без дна. Обаяние не есть мера артистизма – оно – мера души. Взгляните, внимательно, с пристрастием, отбросив всякие личные эмоции, взгляните в глаза обаятельного подлеца - там найдете, всегда есть эдакая заслонка, до которой он пустит в душу, а потом - нет. Почему, к примеру, женимся мы на обаянии, а жить приходится с характером? Да потому что любовь, пускай яркая, но лишь забытой уже вспышкою любовь, очаровала, околдовала, ослепила нас настолько, что заслонку приняли за дно - и нам хватило, или это и было дно, но нам не показалось, что мелко. У собак, в отличие от нас с вами, нет никаких ограждений души, почему Экзюпери и говорит, что мы в ответе за тех, кого приручили. Только вот приручается только тот, кто пустил в глаза свои до самого дна, а из таких существ на земле мне известно только одно – собака. Они умирают - мы их хороним, но больше не приходим на их могилы, а вот они, если случится нам преставиться раньше, умирают голодной тоскою на наших могилах.
Экая удивительная эта штука – обаяние…
******************************************************
Ре минор, пожалуйста
«Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума…». Ах, какая музыка, и слова-то…, пускай не Пушкин, не Есенин, да и по партитуре далеко не Чайковский вовсе, но там и там какая музыка! Какие-то двенадцать нот, семь октав и тридцать три буквы! Экое чудо - человек! При всем глубочайшем моем уважении и даже пиетете перед живописцами, ваятелями с архитекторами, а так же балеринами и балерунами, то есть перед всеми теми представителями искусств, единственно призванных отличать человеческую породу от породы горной, что воздействуют на чувства наши через глаз, - нет искусств выше литературы и музыки, то есть, ласкающих ухо наше. Наличествует некоторая божья справедливость в том, что хоть девять десятых всей информации, необходимой нам для жизни, получаем мы через зрение, - но девять десятых такого, без чего не живет душа наша – через слух. Где мой инструмент?! Проклятье! Пальцы - ровно крючья иль костыли чугунные - не гладят, не лобзают истосковавшиеся по ласке девственной белизны клавиши, а словно гвозди вгоняют… Эх-х…, старая колода! Да не здесь! Ниже! – ре минор - не ми!.. Три четверти… Тише…, тише левую…, люди спят… Вступление…
Целую ночь соловей нам насвистывал,
Город молчал и молчали дома.
Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума…
Экая сволочь…, песня эта, романс, черт бы его!.. вишь-ты как зацепил! – аж слеза по рыхлой, щетинистой временем, правильнее, - напрасно и беззубо щетинящейся на неумолимое время щеке… Воспоминания любви… Поэтично, но неверно. Воспоминания О любви?.. Конечно! Какие могут быть у собственно любви как таковой воспоминания? Ничто так не мертво, как вчерашняя любовь, а любовь юности и тем паче. Странно как… Я помню неодолимую силу того чувства, а вот лицо предмета чувства этого стерлось безвозвратно в неверной памяти… Милое личико, каких тысячи, фигурка точеная, какая у сотен и сотен…, бархатный голос, ласковый взгляд, трепетный шепот, горячие губы, звездное небо… Все это было, как и у всякого из нас, только вот…, только любовь-то была, жила во мне, похоже, совсем отдельно. Почему же это я любовь невидимыми рубцами на сердце помню, а очевидную с фотографии девочку нет? Не иначе тут воспоминания самой любви, а не О любви? Девочка жива (надеюсь и дай ей бог внучат), любовь мертва, а воспоминания… Странно все это…
Сад весь умыт был весенними ливнями,
В темных оврагах стояла вода.
Боже! Какими мы были наивными!
Как же мы молоды были тогда!..
Молодость и есть любовь сама по себе, ей ненужно предмета для самовыражения. Всякое семя рождено на свет с простой целью - прорасти, будет ему теплое солнце с влажной землею иль нет. Один росток завянет, другой разветвится таким размахом, что тень на полмира - посторонись, но…, пусть на миг, вспыхнет в каждом сердце неизбежная всякому сердцу на земле… любовь. Смешно слушать тех стариков, что будто бы обрели ЕЁ лишь теперь, стоя нетвердой подагрической левой ногою в сырой могиле. Это невозможно, господа. Нет, я не против чувств ваших, верю как могу искренности их, помилуй меня Христос обвинить вас в зачем-то, может, для малодушного самообману всего лишь, клоунаде, - только не называйте это патологическое обстоятельство, случившееся с вами вслед или перед воспалением вашей простаты, святым непорочным именем. Любовь тождественна юности и с нею умирает навсегда, как в свой срок душистые гроздья эти.
Годы промчались, седыми нас делая.
Где чистота этих веток живых?
Только зима да метель эта белая
Напоминают сегодня о них…
Хм… Мелодию-то наиграл кое-как, а жизни нет в ней - не звучит, не трепещет ни бледным пламенем угасающей свечи, ни бледным же ночным мотыльком над ним... Закрываю черную лаковую крышку инструмента, будто крышку гроба, смахиваю панихидную слезу с саванной щеки, но там… нету уж никакой слезы, да и не было ее вовсе. Плацебо. Старость даже плакать не умеет, не то что любить. Разумеется, старички плачут (к глазам их плачущим правда больше подходит сказуемое «слезятся», а не «плачут»), однако исключительно от боли, боли пусть физической или по безвозвратно утекшим годам своим, но от любви им не заплакать никогда вовеки. Закуриваю… Витиевато, загадочно танцует дым от сигареты меж чуть дрожащими пальцами-костылями, что не справились с простым романсом, с таким незатейливым но и тонким чувством его… Такая, как голубой дым этот, прошла и жизнь…, - витиеватая, загадочная… Сворачивала, куда хотелось ей одной, петляла, стелилась, вздымала, будто равная Богу, на поверку же оказавшись лишь дымом, как и сам этот Бог. Всегда ею правила страсть, любая страсть: будь то недостижимый достаток, зыбкое, но липкое тщеславие, карьера - лишь бы лучше других или простая похоть, сладострастие, но… любовь была только одна. Девушек было много - любовь одна и имя ей – юность.
В час, когда ветер бушует неистово,
С новою силою чувствую я:
Белой акации гроздья душистые
Невозвратимы, как юность моя…
******************************************************
Конфуций говорит
Негоже, не по чину мне, похмельному философу, этой порочной привязанностью своей, самим же собою, своими руками помещенному в стан людей малокультурных, рассуждать о нравственности и морали, но читать-то книги людей нравственных я еще могу? Мой пес, будучи еще щенком, когда грыз все подряд от башмаков до диванов, здорово растерзал книжку Конфуция, переплет и углы страниц, но рукописи не горят, нельзя сжевать мудрость человеческую. Раскрываю наугад…
Конфуций говорит, что сын должен носить траур по родителям в течение трех лет на том хотя бы основании, что родители носили сына на руках первые три года. Сам черт не разберет китайский менталитет, его формальную логику, особливо ежели две с половиной тысячи лет назад, но в том же катрене есть мысль более достойная внимания европейца, более доступная его разумению: «Если благородный муж в течение трех лет не будет заниматься ритуалами, то ритуалы неминуемо придут в упадок; если он в течение трех лет не будет заниматься музыкой, то музыка потерпит неизбежный крах».
Какая неожиданная, но и вызывающая доверие параллель! Недостижимо стать виртуозом, ну или хотя бы сколько-то сносным музыкантом (да такое можно сказать и о любом поприще), не посвящая инструменту ежедневно достаточной доли суток; иллюзорно оставаться хоть сколько-то культурным человеком, хотя бы выглядеть таковым, не соблюдая ежедневно правил культурного человека. Профессор Лотман писал, что всякая культура начинается с табу, что не бывает никакой культуры без системы табу. Начиная с запрета на ковыряние в носу и погрыз ногтей и заканчивая вето на подлость – все ежедневный труд преодоления. Деградация нравственности всегда стартует с послаблений себе. Единый раз, пусть в силу оправдания запредельной усталостью или даже сломанной ноги, не уступишь женщине место в метро – скоро уже забудешь, как надо поступать всегда; однажды, будучи гол как сокол, не вернешь сто рублей обсчитавшейся в твою пользу продавщице – украдешь и больше и в большем; раз не вступишься на улице за избиваемого, да пусть и за коллегу против начальника-самодура – так и проживешь и закончишь жизнь свою трусом. Более молодая и уже Востока Среднего мудрость гласит: «что случилось однажды, может не повториться никогда, но что произошло дважды – будет повторяться всегда».
Может, потому так далека мировосприятию европейскому Восточная культура, что там только и есть, осталась еще она, культура как таковая? Европейская же культура, это даже не понятие – нонсенс, оксиморон. Святое и чистое христианство как этическое уложение, родившись на пускай и Ближнем, но все ж таки Востоке, лишь только перебралось в Европу, - тут же стало обрастать индульгенциями да разрешительными буллами, скатившись сегодня до алтарного освящения однополых браков и присутствия в доме Отца человеческого, на амвоне Его, святых отцов-педофилов. Возможно оно и трудно, соблюдая ритуал траура, не есть вкусной пищи в течении трех лет, но никак иначе не сохранишь почтения к родителям, да и к прошлому вообще, к истории собственной нации.
Не знаю кто мы, русские, волею судеб иль Богом помещенные меж Востоком и Западом, рассветом и закатом - посредники и наследники глубочайшей культуры Лао Цзы и Конфуция или толстозадые православные попы, сидящие на двух стульях, за строгостью нравственных законов своих прячущие необязательность их исполнения, ничтоже сумняшеся отпускающие себе всякий грех за десяток прочтений Отче наш; сумасшедшие Чаадаевы, со слюною у рта вожделеющие, без разбору впитывающие любые европейские ценности, в экстатическом угаре топча и собственные и Восточные? Остановиться бы, отдышаться, опомниться, взглянуть в небо, поглядеть как движется солнце… Ведь спел же уже Высоцкий: «Я доказал ему, что запад – где закат».
******************************************************
Memento Mori
Древние греки… Древних очень полезно, поучительно читать по похмельным утрам, когда разум чист, душа томится, а тело страждет. Один бокал пива успокаивает душу, второй - тело, ну а разум…, разум по-прежнему светел, ежели запретить себе третий бокал подряд, просто закурить и взять в руки нужную книжку... Древние ясны, естественны, лаконичны, а если когда и витиеваты, то все равно понятны, как, скажем, Ксенофан: «Если б быки, или львы, или кони имели бы руки, или руками могли рисовать и ваять, как и люди, боги тогда б у коней с конями схожими были, а у быков непременно быков бы имели обличье, - словом, тогда походили бы боги на тех, кто их создал». Как тривиально и как точно! Не они наши, а мы их демиурги. Не потому ли иконописный Создатель сегодняшний так напоминает нам созданного нами же скорбного дядечку в алых одеждах, а не мерина, не крокодила?.. Впрочем, не эта мысль зацепилась за похмельный мой череп сегодня, а рассказ Геродота.
Феликс Арский передает слова древнего историка так: «В Сардах, пышной столице Лидии, Солону показывали сокровища царя. Когда он внимательно все рассмотрел, Крез сказал ему: «О твоей мудрости, любезный афинянин, до нас доходит громкая молва. Из жажды знаний и любопытства ты посетил многие земли, и потому я хотел бы спросить тебя, видел ли ты счастливого человека?» Крез задал такой вопрос, рассчитывая, что будет произнесено его имя. Солон, однако, назвал других людей - граждан, честно выполнявших свой долг и достойно встретивших смерть. Крез был раздосадован: «Неужели ты ни во что не ставишь мое счастье и ставишь меня ниже простолюдинов?» И услышал в ответ: «Я знаю, Крез, что божество завистливо, а ты спрашиваешь меня о человеческом счастье… Человек ведь не более чем случайность. Ты, конечно, очень богат и повелеваешь многими народами, но назвать тебя счастливым я могу только тогда, когда узнаю, что ты благополучно окончил свои дни. Многих божество ласкало надеждой счастья, а потом ниспровергало. Во всяком деле надо поглядеть, каков его конец».
Я часто…, в последнее время слишком уж часто, видать припекло, стал задумываться над фразой Солона «помни о смерти». Двусмысленна, десятисмысленна она. Под древнегреческие лапидарности вообще, равно как и под любое предначертание, скажем, дельфийских пифий подкладывай что угодно, что удобно – и всё, «прокатит», как сказали бы сегодня дюжинные, двух пядей во лбу индивиды. Верно подмечал Гераклит, тот самый, что рассказывал о реке, в которую не входят дважды: «Оракул в Дельфах не говорит, не утаивает, а намекает». Знай я мертвый этот древний и красивый язык, - возможно перевел бы лучше, подробнее, понятнее для себя такой намек (невежество – тяжкое бремя, изрек еще один дельфийский мудрец), но я знаю и так, что есть другое толкование мысли memento mori – «наблюдай конец жизни». Такая интерпретация и вовсе могла бы ввести в недоумение, кабы не разжевывающий рассказ Геродота про Солона и Креза. Действительно нет никакого удовлетворения в счастливо прожитой жизни, когда плохо завершаешь ее; действительно никакие вчерашние заслуги, прошлые деньги, преходящая слава неважны, коли помираешь под забором, не будучи в состоянии оплатить скрипучую койку в тусклом больничном коридоре, старую нянечку, что б вынесла судно, миловидную сестричку, что б проснулась на стон сделать обезболивающий, холеного иль пусть небритого полупьяного дежурного доктора, что вряд ли понимал или всерьез чувствовал хоть одно движение души, произнося клятву Гиппократа; действительно всякое счастье, случившееся с нами, случающееся с нами даже прямо сейчас – уже в прошлом. Оно не более, чем яркая вспышка, сладкое воспоминание, лишь иллюзия минуты, дня, года счастья… Беда же, в отличие от радости, имеет обыкновение длиться и всегда быть впереди и вокруг. Несчастье огромно по природе своей. Оно не антипод, не антоним счастья, не равновелико ему, оно – холодный, глубокий, мятежный океан, где сильный еще плывет, слабый уже тонет, а счастливый…, счастливому подворачивается обломок мачты разбившего о рифы обстоятельств тоже плывшего в поисках лучшей доли корабля.
Древние греки… Мир их был так прост, так понятен… Добро и зло казались столь очевидными, легко определимыми… Красивая, героическая иль в достойном почете тихая смерть окрашивала всю предшествующую, какой бы она ни была, жизнь в краски радости и достоинства. Только вот… как же быть с Сократом, что был счастлив всю жизнь уникальным умом своим, а закончил приговоренный судом демоса к смерти через яд? Демос, плебс, народ… Никто не любит умников, во всяком случае народ. М-да… Воистину, «природа создает людей свободными, а сила и закон превращают их в рабов». Счастлив лишь свободный разум, рабский, стадный – никогда. И неважно, как умирает раб, если он раб, плебей не по рождению, а по факту. А Крез?.. Персидский царь Кир завоевал Лидию и Сарды, Крез был пленен и приговорен к сожжению, но, глядя на костер свой и пожар города сказал Киру: «Если ты победил, а твои солдаты грабят Сарды, то они грабят твое имущество», чем остановил разграбление золотой своей столицы. Вот что бы подумал о таком исходе Солон?
Memento Mori. Наблюдай конец жизни. Ничего не поздно. Даже если влачил ты тусклое, невзрачное существование, - одной только фразой на смертном одре все исправишь, если будет тебе время хорошенько подумать. Упаси бог говорить мне здесь об исповеди. Раскаяние, признание грехов не спасает от несчастий, что причинил ты близким и дальним. Прощальная, в погост обращенная реплика твоя должна иметь последствия для земной жизни других, а не для глупой и никчемной вечной жизни твоей после смерти. Уверен, Солон назвал бы Креза счастливым человеком. Что же до самого мыслителя? – он увековечил себя, войдя в число семи дельфийских мудрецов, чьи изречения были высечены на стенах храма Аполлона. Храм тот в первом веке до новой эры разграбили римляне, в четвертом христиане запретили дельфийским оракулам пророчествовать – новая ложь не потерпит лжи старой, но семь мудростей хранит человеческая память и ныне, и присно и во веки веков:
Мера важнее всего.
Познай самого себя.
Сдерживай гнев.
Ничего слишком.
Помни о смерти.
Худших большинство.
Ни за кого не ручайся.
Простые они были, древние греки, а сегодняшние люди… Как и сказал Солон: «Божество завистливо… Человек ведь не более чем случайность… Во всяком деле надо поглядеть, каков его конец».
******************************************************
Каштанка и майдан
Чем лучшую книжку возьмешь похмельным утром в неверные руки, - тем лучше заладится день. Гениальный писатель тем отличается от пусть и талантливого, но графомана, что сколько бы лет назад ни написано было – все как про сегодня. Судьба, что уж тут, капризна, попинать бы – да не ухватишь, но в конечном счете она справедлива, ну или во всяком случае совестлива. Если родилась ты Каштанкой, то сколько бы тебя потом ни звали Теткой, а Каштанкой ты и свернешься однажды калачиком на своем родном коврике у ног законного хозяина. Нет сомнений, что незадачливая, превратностью судьбы несчастная сегодня страна вернется к родным пенатам, просто ей, «молодой рыжей собаке – помеси такса с дворняжкой – очень похожей мордой на лисицу» как и Каштанке, придется какое-то время провести в обществе свиньи, гуся и кота под внимательным взором незнакомца.
«Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра... Когда он разговаривал с нею таким образом, вдруг загремела музыка. Каштанка оглянулась и увидела, что по улице прямо на нее шел полк солдат. Не вынося музыки, которая расстраивала ей нервы, она заметалась и завыла. К великому ее удивлению, столяр, вместо того чтобы испугаться, завизжать и залаять, широко улыбнулся, вытянулся во фрунт и всей пятерней сделал под козырек. Видя, что хозяин не протестует, Каштанка еще громче завыла и, не помня себя, бросилась через дорогу на другой тротуар». Дальше было так: таинственный незнакомец «чмокнул губами и сделал Каштанке знак рукой, который мог означать только одно: «Пойдем!». Каштанка пошла».
«Однако плохо же кормят тебя твои хозяева! - говорил незнакомец, глядя, с какою свирепою жадностью она глотала неразжеванные куски. - И какая ты тощая! Кожа да кости... Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды. После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле приятную истому, завиляла хвостом. Пока ее новый хозяин, развалившись в кресле, курил сигару, она виляла хвостом и решала вопрос: где лучше - у незнакомца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная и некрасивая; кроме кресел, дивана, лампы и ковров, у него нет ничего, и комната кажется пустою; у столяра же вся квартира битком набита вещами; у него есть стол, верстак, куча стружек, рубанки, стамески, пилы, клетка с чижиком, лохань... У незнакомца не пахнет ничем, у столяра же в квартире всегда стоит туман и великолепно пахнет клеем, лаком и стружками. Зато у незнакомца есть одно очень важное преимущество - он дает много есть, и, надо отдать ему полную справедливость, когда Каштанка сидела перед столом и умильно глядела на него, он ни разу не ударил ее, не затопал ногами и ни разу не крикнул: "По-ошла вон, треклятая!».
Досуг мне пересказывать классика – возьмите да прочтите. Я, перечитывая, мало, что вновь получал удовольствие эстетическое, но и никак не мог отделаться от параллелей. Дальше будут в сей аллегории Иван Иваныч, Федор Тимофеич и Хавронья Ивановна, послушно исполняющие команды незнакомца и вам решать, кто в Европе кто. Мне видятся в предложенной животной последовательности Европарламент, МВФ ну и, та, толстая, что с рылом и хвостиком - Европа целиком. Россия, в лице пьяненького столяра Луки Александрыча, тоже не выпадает из метафоры, ибо сидит на галерке и индифферентно наблюдает за цирковым представлением.
А закончится вот как: «- Каштанка! Каштанка! Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали. Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое - пухлое, краснощекое и испуганное, ударили по ее глазам, как раньше ударил яркий свет... Она вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком: Каштанка! Каштанка! Тетка прыгнула через барьер, потом через чье-то плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стену; Тетка прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене. Затем она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и, наконец, попала на галерку...
Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за людьми, от которых пахло клеем и лаком. Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.
- В бездне греховней валяюся во утробе моей... - бормотал он. - А ты, Каштанка, - недоумение. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра.
Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе. Каштанка глядела им обоим в спины, и ей казалось, что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту. Вспомнила она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но все это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный, тяжелый сон...».
Длинный, перепутанный, тяжелый сон… Так все и выйдет, помяните слово. Иван Иваныча жалко только – помрет скоро - наступит на него лошадь. Ну и…, чего нет у Антон Палыча, - сколько ж еще нужно горя и крови, чтобы вернуться домой? Вздернуть бы на веревке того, кто дергает за веревки, но… судьба, что уж тут, капризна, попинать бы – да не ухватишь, но в конечном счете она справедлива, ну или во всяком случае совестлива.
******************************************************
Застывшая музыка
Во рту сухо, пива с вечера не осталось, курю, гляжу в утренний потолок. Он белый, но ласковое рассветное июньское солнце, будто невидимый живописец набрасывает на его холст мазки-блики окон соседних домов, трепетные тени голенастых берез, что за двадцать пять лет вымахали уж выше пятого этажа; прилетела муха, смешно и тщательно умылась, оптимистично потерла лапки, полетела дальше; гашу сигарету, блики ярче, тени резче; закуриваю другую, где-то набежало облачко, картина чуть успокоилась в пастельную гамму… Ни секунды мир не стоит на месте, ничто сегодня не то же, что вчера. Прав Платон – мы наблюдаем не вещи, а лишь тени вещей…, но прав и Гераклит – все течет, все меняется. Художники – всего лишь творцы, ремесленники застывших форм, но гениален средь них тот, кто уловил и оставил в веках движение, как это сделал Серов в «портрете Мики Морозова». Человек, не реагирующий на течение реки времени, - мертв, как мертв «портрет Ермоловой» того же гения. Облачко растворилось и потолок вновь ожил…
Сумма личностных ценностей, а вовсе не социальное положение иль достаток определяет суть человека. Тот, кто не готов, не способен пересматривать систему своих ценностей ежедневно или хотя бы раз в год, именуя ее толерантным мнением, объективным видением, ну или раз и навсегда убеждениями…, хм…, ищу слово поделикатнее…, скучен что ли... Почему скучны старики? Не в том даже дело, что «сужденья черпают из забытых газет времен Очаковских и покорений Крыма», а именно в том, что повторяют суждения эти изо дня в день, а к месту иль мимо – им неважно; при этом требуют к себе за глупые…, ну пусть и не глупые, но банальные, тривиальные труизмы эти априорного уважения. Первая внятная демократия на земле родилась в Афинах в пятом веке до новой эры при стратеге Перикле (к слову сказать, на нем же и закончилась как идея, на века доказав свою несостоятельность, мелочность, плебейскую стадность, готовность следовать не за тем, кто радеет о благе общем, а за тем, кто более велеречив, щедр на обещания и мелкие подачки). Так вот в экклесии, народном собрании Афин, если оратор повторял одну и ту же мысль в одной речи дважды, - наказывался весьма ощутимым штрафом.
Порази меня неизлечимая болезнь, если стану проповедовать неуважение к старикам! Дайте им почетное золоченое кресло, перевяжите шелковой орденской лентой дряхлую грудь, причислите к лику святых – черт с ними, но только не слушайте их. Они оштрафованы до конца дней своих за перманентные повторения, заезженную пластинку мудрости. Мысль изреченная есть ложь, говорил поэт, но ложь повторенная, да еще неоднократно, да еще выжженная на скрижалях… Возьмите хоть десять заповедей… Только подробно, слово в слово, без метафорических переложений, без экстраполирования на сегодняшний потолок. Чушь, прости господи! Первые четыре вовсе можно выкинуть – даже Гитлер со Сталиным не выдумывали под себя таких самовлюбленных правил, хоть и имели ввиду, разумеется, но не писали открытым текстом. С пятой по девятую? Да любой младенец уже генетически рождается с такими запретами, ну или хотя бы с пониманием греховности их нарушения (то, что Кант называл непостижимым моральным законом внутри нас) – тоже, спаси Христос, мудрость! Десятая понятна по сути, но про раба, вола и осла зачем? Тогда уж разжуй про убийство, прелюбодейство, кражу и лжесвидетельство поподробнее, как там и что, с деталями. Само ничтожество, местечковость слога изложения говорит не о божественности, а, напротив, о человеческом происхождении текстов, писанных лишь к одному месту и времени – застывшая музыка. И, будто догадываясь, что неубедительно звучат стариковские эти брюзжания, придумал античный писатель-выдумщик Торы двойной поход Моисея на гору Синай (кстати, второе восхождение пророка и дублирование текстов уже должно штрафоваться, ну, по законам экклесии и богу грех повторяться). Когда Ницше говорил, что Бог умер, он конечно имел ввиду смерть сказки, что надоела уже своей навязчивой банальностью. Ты виси-возвышайся в красном углу и в золотом окладе, почет Тебе и уважение, но не брюзжи на ухо – мир изменился, а Ты - нет. Даже Сын Твой устарел навсегда. Пускай река Твоя есть река мудрости – в нее никому не войти дважды…
М-да… Какая чушь только ни посетит больную голову, когда сухо в горле и живопись потолка перед глазами. Схожу за пивом да стану смотреть под ноги. Лицом вверх вредно. Там истина, но зачем она, если итог ее, при всей завораживающей красоте, – скорбь? Мудрость старика в том, чтобы не менять ошибочных мнений, не глядеть в небо, в потолок...
******************************************************
Зевс Олимпийский
Редко, ой как редко кино, снятое по классическому произведению, равно оригиналу. Не в том секрет, что язык кино, со всею очевидностью (и моими извинениями перед работниками фабрик грез), беднее индивидуального воображения, растревоженного книгой, - слишком много привходящих: количество денег, технические возможности, подбор актеров, оригинальный сценарий…, но главное – талант режиссера обязан быть равным таланту автора, чего почти невозможно обеспечить. Похмельным утром своим смотрю в телевизоре «Тихий Дон», - вроде почти исключение, но все равно рука тянется к книге. Неизбежно прихожу к мысли, что кино – вряд ли искусство. Чайковский был равен Пушкину, почему опера «Евгений Онегин» - самодостаточный шедевр и пребудет в веках; кино же не проживет и века. Устареют манера игры, режиссерские приемы, операторские находки, спецэффекты. Простая формула Vita Brevis, Ars Longa применима лишь к искусству истинному (статуя Зевса Олимпийского давно разрушена, но память о величии творения Фидия живет и поныне, хотя сам автор умер в темнице, обвиненный в растрате). Кино отнюдь не является искусством вечным, в силу мгновенного, с точки зрения истории, своего старения. Но вернемся к Шолохову.
Оно пускай филологи с лингвистами да историками культуры разбираются, доказывая хлеб свой, – писал ли Шолохов «Тихий Дон», нет ли…, - для меня ясно, как простая гамма, что невозможно в двадцать два года быть столь глубоким, столь тонким, столь огромным (это с образованием-то курсов станичного налогового инспектора продразверстки), разве что рукою его сам Бог иль дьявол водил. Аргумент защитников чести Вёшенского мытаря, что мол Лермонтов в пятнадцать написал «Белеет парус» - не аргумент. Даже не в том штука, что двенадцать строк - не четыре тома энциклопедии боли, а в том, что Михаил Юрьевич-то творил чем дале, тем умнее, глубже, больнее, гениальнее и, по мнению Гоголя (и, да простится мне моя нескромность, и моему), не будь убит, возможно, превзошел бы Пушкина, тогда как Михаил Александрович ни одним последующим произведением и близко не подошел к «Тихому Дону». Но…, я уж цитировал Платона: «человек наблюдает не вещи, а лишь тени вещей», судит о вещах по теням их и ему неважно, неинтересно знать, что Сальери вовсе не травил Моцарта, а Иван Грозный не убивал сына, а важно, что под творениями стоят автографы Пушкина и Репина, - за ними честь и достоинство русской культуры. За Шолоховым - Ленинская, Сталинская, Нобелевская (за тот самый «Тихий дон») премии, и еще с десяток-другой помельче, две звезды Героя Социалистического Труда, шесть орденов Ленина, орден Октябрьской Революции, ну и et cetera, - чем не честь и достоинство русской культуры?
Хотя…, медальки эти… Прав Булгаковский Коровьев: «Чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!». Любые пять страниц «Тихого Дона» расскажут нам о гении автора. О гении автора… Так и стану называть для себя «Тихий Дон» произведением гениального автора, без подробностей. Я не верю в справедливость суда времени, точнее, не вижу в нем особой нужды. Добрая половина всех изречений, записанных за Платоном, принадлежит его учителю, Сократу, но так ли важно, коли сказанное верно? Чуть цепляет обидою русскую душу, что, спустя лишь каких-то семьдесят лет, весь мир уже считает Вторую Мировую победой Америки, на чужой крови и боли, нечистым задом своим и самодовольной рожею своею взгромоздившейся на пьедестал, - война-то выиграна? А мир наш бренный? Какая разница – Бог ли его создал, НЛО, сингулярный взрыв или «первичный бульон», – мы же живем? Живем и даже умеем плакать над шедеврами. Так пускай остается Богово у Бога, а у Шолохова Шолохово. Пускай собака брешет – шел бы караван.
******************************************************
Разлюбливание
Следуя за Сократом, который говорил, что человек вряд ли стал бы философствовать, если б не было смерти, можно с уверенностью предположить, что человек вряд ли взялся бы за литературное перо, если б не было любви, хотя, правильнее будет говорить о нелюбви. Никому не интересно читать про, скажем, идиллию Маниловской четы: «Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек», - такую книжку захлопнешь уже и на четырнадцатой странице, а вот ежели кто кого разлюбил, да еще не раз, а ежели еще и с летальным исходом…
Вы когда-нибудь разлюбляли?.. разлюбливали?.. Черт! Даже слов, глаголов такого наклонения в русском языке нету! Ну ладно… Вы когда-нибудь чувствовали по отношению к любимому человеку, что перестали чувствовать, что чувствовали раньше или стали чувствовать, что чувствовали обманно? Еще круче завернул… Филология, во всяком случае тот ее раздел, что изучает тавтологии и плеоназмы, передо мною в долгу… М-да… Самый факт, что такому состоянию души хоть сколько-то близкого описания нет, уже говорит о порочности или хотя бы о патологии его. Нет…, патология – не то словцо. Любовь ведь сама по себе уже патология, а вот разлюбливание... Что больнее болезни, но не смерть, ибо смерть легче такого казуса? Хм… Слова такого нет, но штука такая налицо. Она может приключиться со всяким и во всякое время. У одного, скажем, у Позднышева, она происходит прямо на медовом месяце, у другого, пускай это будет Вронский, - спустя время, у третьего же, да пусть у самого автора «Крейцеровой» и «Карениной», - аж под конец жизни, хотя…, граф был, думается мне, и Позднышевым, и Вронским и Карениным в одном лице, то есть, мог убить Софью Андреевну кривым дамасским кинжалом, мог довести до вокзала и паровоза, но он предпочел превратить жизнь супруги в кошмар, а после просто слинять.
Пускай я, досужий философ-пьяница, лишусь сейчас доброй половины, а то и боле, и так-то немногочисленных моих читателей, но крамолу-таки выскажу: во всем виновата женщина! Давайте не станем отвлекаться на личные частности-воспоминания, коих у всякого из нас невпроворот, и сосредоточимся на достойном графе нашем, точнее, на Софье Андреевне Берс. Целый год семья Берс прочила в невесты Льву Николаевичу Лизаньку, старшую из трех сестер. Толстой колебался и вдруг… влюбился в средненькую. По сути Соня отбила у сестры жениха. Уже тогда пора было задуматься – а не выйдет ей такое боком, ну, по православному, человеческому хотя бы разумению? Далее, сделав предложение, граф, будучи человеком в высшей степени порядочным, показал невесте свои дневники, где со всею силою литературного своего дарования описаны были им карточные долги, пьяные гулянки, все его любовные похождения прежней жизни: от барышни Арсеньевой, на которой он собирался жениться, до некой цыганки, с которой намеревался жить, крестьянке Аксиньи и без числа дворовых девок. И что же Соня наша? на второй-то звоночек? - без колебаний: «Да!». Читая «Крейцерову сонату», все взгляды Толстого на супружество, можно понять, на что обменяла несчастная Софья Андреевна это свое роковое «Да!».
Любовь… Как часто женщина подменяет этим понятием, чувством такое простое и такое объяснимое желание выйти замуж! Она легко разжигает в мужчине ответную страсть, благо у девичей свежести к тому сто приемов, мало задумываясь – а что потом? Точнее, она видит это «потом» такой яркой и понятной картиною, какая совершенно не рисуется в воображении будущего супруга ее. «Главное - ввязаться в драку» – говорит Наполеон, «Главное - выйти замуж», - говорит женщина и… оба проигрывают, потому что ни то, ни другое не обеспечивает окончательной победы – выиграть сражение – еще не значит выиграть войну, завоевать государство. Через сколько времени произойдет оно, это разлюбливание, - неважно. Важно, что оно всегда неизбежно. Сегодня в России на тысячу браков пятьсот сорок разводов. Так это счастливые пары! - они успели, нашли в себе силы зафиксировать сакральный момент разлюбливания! Остальные же (не беря успешных - числом таким малым, таким нерепрезентативным, что и говорить не стоит), из малодушия, надежды или страха перед Богом и одиночеством, предпочитают кошмар этот длить и длить аж до погоста. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», - говорил герой сегодняшнего моего словоблудия. Он будто определяет любовь как гарантированную скуку повторяемости, а разлюбливание как движитель жизни, парадигму разнообразия ее.
Никогда нельзя определить наверное - новая любовь пришла оттого, что старая померла своей смертью, или сама себя извела претензией излишнего к себе внимания, либо же новая старую попросту убила... Я, грешный, нестойкой похмельной ногою стою на той позиции, что именно подмена женщиной понятий, антиномия любви и замужества только и ведет к разлюбливанию. Конечно, если цель жизни – дети, а, следовательно, брак, и желательно брак счастливый, ну хотя бы ради счастья детей, то первое, что нужно сделать – отделить мух от котлет, любовь от брака. Точнее, допустить адюльтер как опору нерушимости семьи. Такая вот дилемма – либо «переть, как бык на ворота», требуя беспрекословной верности и тем превращая две хрупкие психики в один сплошной скандал, либо прикрывать глаза на супружескую измену, робко надеясь, что это простая старая добрая похоть, а не новая занебесная любовь, или пусть любовь, но скоро пройдет, как ангина иль корь. Как труднее жить? с открытыми или с закрытыми глазами? Да как Господь устроил – две трети дня бодрствования и треть - сна. Не знаю, как насчет жизни вообще, может, ее и достижимо прожить по десяти скрижальным заповедям Создателя, девяти нагорным блаженствам Христа, пяти ново-благословенным постулатам Толстого или одному категорическому императиву Канта, но вот без любви и разлюбливания, без броуновского их взаимопоследования не было бы никакой литературы – это факт. А именно светская литература, а далеко не нравственные догматы Ветхого и Нового Заветов, Корана или Вед есть зеркало натуральной человеческой жизни.
******************************************************
Сизиф
Вот и настал новый день, очередной день безделья… Ненавижу безделье… Пиво, разумеется, когда в количествах достаточных, помогает приглушить заунывное, однообразное, бесконечное, выворачивающее душу скрипичное соло депрессии, навязчивым метрономом, будто каплями воды в китайской пытке, медленно и неотвратимо разрушающее мозг; но пиво, лишь унимая боль, позволяет саркоме тоски расти, разбухать в свое удовольствие и однажды, я знаю это наверное, опухоль моя непременно станет несовместима с жизнью. Единственное средство от самоубийства, как логического завершения процесса мышления, – труд, но труд не выдуманный, а как априорная, не требующая осмысления необходимость. Уважение вызывает любое дело, за которым видится огромный труд, даже если труд этот и бессмысленный – вспомнить хоть беднягу Сизифа. С удовольствием заострился бы здесь на философии абсурда Альбера Камю, неспроста поместившего имя Сизифа в заглавие известного своего эссе, но речь сегодня не об этом, точнее, хочется сменить тему, ибо Камю задает неудобный для меня вопрос: «Достойна ли жизнь труда быть прожитой?». Из такого, на первый взгляд, невинного положения сам собою вытекает (как один из вариантов разрешения) пересмотр моральных ценностей, этических норм и весь Ницше с его Заратустрой и сверхчеловеком. Не стоит.
Итак, уважение вызывает любой труд, даже если он бессмысленный… Нет, больше ни слова о бессмысленности, ибо это вернет нас в начало (как Сизифа), - просто труд. Бабушка, поднявшаяся в пять утра и убравшая за мизерную прибавку к пенсии подъезд, превозмогая боль в ногах и одышку спешащая затем на молочную кухню для внучки, потом поликлиника, после снова внучка, дальше рынок, где у нее лоток для продажи солений и зелени, скудный ужин, дешовые лекарства, молоко с медом на ночь, сон и… утро, веник, подъезд, без вопросов «зачем все это?», - вызывает уважение. Ученый-математик, в течении тридцати лет отказываясь от сна и пищи, семьи и достатка, доказывает наконец трехсотлетнюю теорему Ферма, опять без вопроса «зачем?», - он вызывает уважение. Политический деятель, пренебрегая здоровьем, почестями и славой, облаянный завистливыми современниками и оплеванный неблагодарными потомками, но добившийся реформы, плодами которой люди пользуются и по сей день, снова без надоевшего уже вопроса, - вызывает уважение…
Но есть ведь и другое, - то, что принято называть «дар божий». Один - хоть наизнанку, хоть с золотой медалью, хоть филологический, хоть в Союз Писателей, а из-под его пера, кроме «вся такая воздушная, к поцелуям зовущая» ничего и не выйдет; а придет какой шкет в шейном шелковом платочке, да скажет о глазах: «Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни» - и вот тебе почет и уважение безо всякого труда – только дар. Другой – три студии и пять Академий, почетный художник там и здесь, а кроме «Заседания политбюро» по фотографии, хоть и в Третьяковке, и нет ничего; а этот – пять классов и три коридора (правда, Рерих и Бакст в учителях), - и мировая слава в два гениальных мазка. Дар божий? Оно конечно вроде и не сам, а больше Бог, но уважение-то ему одному? Потому как результат он и есть результат, да и кому знать глубину и боль труда души? Они ведь «ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».
Третий аспект людского уважения – достаток. Тут сложнее. Нам известно, что, к примеру, Гленн Тарнер, еще ребенком, купил в одном районе Нью-Йорка кусок мыла за цент, в другом продал за два, а позже - мультимиллионер – почет и уважение; дед Джона Фицджеральда Кеннеди грабил поезда на Диком Западе, а внук его – президент огромной страны – почет и уважение; кучка отбросов Европейской цивилизации, бежав от нищеты иль правосудия в Америку, повырезала там все местное население, установила свою демократию, начав (да и закончив) с постулата «Бог создал людей разными, а мистер Кольт уравнял их права», а теперь правит миром – почет и уважение. Не говорю, что за сим не было труда – был, и еще какой! Уважение…
Как же так получилось, что в течение одностраничного размышления, начав с больной бабушки и закончив государством, забыв о Сизифе, Камю и самоубийстве, я продолжаю рассуждать об уважении? Пиво? – о да. Анестезия, убивая боль, убивает и разум. Трезвый, с обнаженными нервами рассудок легко обнаружил бы подмену понятия «уважение» диаметральным «зависть». Кто через упорный труд, кто через талант, а кто и через хитрость с подлостью, но все мы стремимся к достатку. Лишь достигнув его, обнаруживается у нас время задуматься о душе, но… недосуг, - зависть к более успешным не позволяет, да и потребность, прям по закону Мальтуса, растет в геометрической прогрессии, тогда как достаток – лишь в арифметической – не догнать. Местоимение «Мы» здесь литературное обобщение, фигура речи, не имеющая ничего общего с Вами, читатель странного моего дневника. Никто не виноват в подмене понятий, потому хотя бы, что происходит это не нарочно, а как бы само собою. Бог давно перестал быть (а мило ведь начиналось) Любовью, но сделался предметом поклонения в лучшем случае, а в худшем – орудием подавления индивидуальности, плетью управления стадом и источником выгоды; простое Добро как синоним гуманности, давно обрело знак тождества с богатством, а ежели и осталось в прежнем значении, то только в пользу и применительно к себе; Справедливость из нравственного понятия превратилось в юридическое, то есть осужденный на семь лет насильник детей считается осужденным справедливо; личная Свобода больше не воспринимается никак иначе, как исключительно через несвободу других, извинительно-философски называя несвободу эту необходимостью; непреложная Истина стала Правдой, то есть частным мнением, суммой частных мнений по поводу истины…, ну и так далее. Язык, семантика его – зеркало мира. Зеркало не виновато – оно лишь фиксирует, отражает, правда, с точностью наоборот и правый глаз образа – левый оригинала.
Пора уже закругляться – сам себе надоел. Из трех китов, Труда, Таланта и Достатка, на коих покоится (или беспокоится) плоский диск человека, человечества лишь Труд внушает доверие и уважение, ибо Талант (признание его) можно купить или внушить, Достаток можно украсть или отнять, а Труд? - его подменить невозможно, даже если он и Сизифов. Очередной день безделья. Я, как тот герой Экзюпери с астероида 327, пью потому, что хочу забыть, что мне совестно пить… Или все-таки поверить поэту?
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Сокровище и Чудовище – подмена понятий или истина? Не знаю, но Блок внушает мне уважение большее, нежели Сизиф.
******************************************************
Клетчатый. Явление первое
День этот начинался до скуки обыкновенно, то есть, еще прежде чем открыть глаза, первая мысль - что опять жив, а не помер во сне, как малодушно мечталось в последнее время, сменилась неотвязной, уже набившей оскомину мыслью второй – а зачем жив? Потому что мир прекрасен? Да, мир прекрасен, прекрасен и человек, но… отчего же так перманентно тоскливо на сердце? Может, это всё чёртово одиночество? Выглянешь сквозь желтое от никотина, усиженное мухами окошко на улицу, а там - солнце, деревья, птицы, люди, дети… и всё улыбается, и так хочется думать, что улыбается, ну хоть краем глаз, и тебе тоже! Вон из темного подземелья четвертого этажа треклятой двушки на божий воздух! Но за дверью… В подъезде, невзирая на домофон и кодовый замок, кто-то помочился ночью на стену, не добавив атмосфере озону; на улице ни с того, ни с сего облаяла тебя совсем милая, модельно стриженная собачка и окатила презрительным взглядом холеная ее хозяйка, будто не тебя, а ты облаял; в магазине продавщица взяла у тебя пятьсот рублей с таким видом, будто ты только что украл их, а отдавала пиво, пачку сигарет и четыреста двадцать – словно из своего кармана; при выходе, похмельный бомж, завидев в руке твоей мелочь, рассказал дрожащею рукою, что не жить ему без твоих двадцати рублей на этом свете… М-да… «Посмотришь на иное поэтическое созданье: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу - обыкновеннейший крокодил!». Антон Палыч тут в своем амплуа – о женщинах либо плохо, либо ничего, но ежели женщину в контексте поменять на человека вообще, мир вообще, - как всегда точен и прав, прав, прав! И человек, и мир – все гадко! Мир гадок, но мы-то все, отдельно взятые, из себя самих-то глядя – хорошие? Если все мы такие хорошие, почему же тогда мир так гадок? Наверное вся штука в разрешении, степени приближения, увеличения, детализации. Мир гадок потому, что сложен и чем глубже в сложность его, тем гаже на душе твоей. Домой, в одиночество, в подвал четвертого этажа треклятой двушки, за желтое от никотина, усиженное мухами окно!
Просыпаться совсем отбило охоту. Так бы и лежал животом вниз, безвольно раскинув руки, залепив глаза влажной от пота или слез подушкой и ждал бы зачем-то медлящей смерти от апоплексического удара, когда кипящее малиновое желе давно переварившейся, пережжённой крови вспенилось бы розовой пеною и выплеснулось бы наконец через край кастрюли черепа на раскаленные угли мозгов и залило бы бессмысленный очаг бессмысленного рассудка навеки. Конечно же мир сложен, человек сложен, не двумерен, однако, любое вульгарное, упрощенное умозаключение наше о нем всегда начинается с простого деления надвое: добрый и злой, сильный и слабый, храбрый и трусливый, богатый и бедный, светлый и темный et cetera. В отношение здоровья, точнее, по отношению человека к своему нездоровью люди делятся, пускай и не равными долями, но тоже на две категории: одна, при лишь намеке на какую болячку – тут же в поликлинику, тревога до небес и полное обследование вплоть до проктолога, если и случился лишь насморк; другая, даже если скрутит болью такой, что хоть на стену – наглотается таблеток наугад, на веру рекламе, затаится и ждет – авось мимо, авось случайность, ибо врач для него, не столько грабитель в стерильной маске – жизнь или кошелек, но более - порог, из-за которого, как и из-за края могилы, нет возврата. Достоевский определял такое состояние души просто: страх боли и боль страха, Салтыков-Щедрин – премудростью пескаря, в народе же это называют поведением страуса… Но это все ж таки о здоровье соматическом. Со здоровьем психическим все обстоит несколько иначе: кто в церковь, кто к психиатру, кто к другу-подруге, а иной и вовсе к первому встречному, - лишь бы унять тоску, поднимающуюся из глубин души всякий раз и по всякому поводу, даже если ему просто отдавили ногу в трамвае или косо посмотрел какой совсем чужой человек. Не оттого ли, не от обилия ли нравственных мук, у нас духовных лекарей всех мастей – как опарыша в навозе - на каждом углу и с абсолютной гарантией на абсолютное излечение? Если взять и сложить все деньги, затраченные когда-либо человечеством на здоровье телесное в одну чашу неких фантастических вселенских весов, а в другую бросить все золото, что отдано им за здоровье духовное, то последняя так рванет вниз, что первая и улетит в небо безвозвратно. Посему для меня нет никакого вопроса о существовании души. Смешно видеть, как атеист, что тратит на еду и кров лишь малую долю своего благосостояния, а все остальное - на удовлетворение духовное, с пеною у рта отрицает наличие той самой, которую ублажает и лелеет всю жизнь свою, да и затраты на здоровье тела – не более, чем плата за спокойствие внутреннего мира.
Итак…, душа существует, она огромна, многогранна и… она, от рождения, неизлечимо, смертельно больна. Все психотропные лекарства, от водки и наркотиков до попов, психоаналитиков и представителей прочего эзотерического сброда (включая, вслед за поэтами, композиторами, художниками и философов) – ни что другое, как анестетики, отодвижители (пускай будет такое слово) порога летальности на максимально далекое от сегодня расстояние. Древние помещали душу: кто в кровь, кто в легкие, кто в желудок, вавилоняне - те даже в уши, современные ученые долго кружились вокруг никому непонятного мозга и вот теперь, отчаявшись объяснить голову, вроде снова вернулись к сердцу, как первопричине, от которой зависит все, включая мозг, а не наоборот. Философу вряд ли важно, где находится душа (хоть в пятках, куда она спускается у каждого, время от времени), и даже не важно признание широкой общественностью и академической наукой ее априорного наличия вообще, но важен результат ее деятельности, как единственного способа создания представления о мире, ибо мир как воля – ничто без мира как представления. Шопенгауэр так увлекся доказательством одинаковой значимости двух своих постулатов, что забыл, что сама его философская конструкция есть продукт его логически выстроенного представления, а не спонтанной и бестолковой воли. Да, мир безусловно гадок, но он лишь отражение, проекция внутреннего нашего мира, нашей души, больной души, вечной души… Вечной? Ну это, слава богу, вряд ли. Пожалуй, о вечности никто лучше Достоевского и не сказал: жизнь есть ложь, и она является вечной. Даже если кому из нас мир и видится прекрасным, то это ложь. Мир гадок не потому, что сложен, многообразен, не двумерен, а затем всего лишь, что он – ложен (ложен…, сложен…, какие неспроста морфологические совпадения), и душа наша теряется, пачкается в этой лжи, выставляя наивной защитой от нее самые отвратительные свои грани, как та роза Маленького принца четыре своих шипа, но не спасут они ее от барашка – он ее все равно съест.
В вышеозначенном размышлении полно обнаружить тем для и не одной докторской диссертации, но я не о душе теперь, ее здоровье или нездоровье, не о том, что мир гадок лишь тому, кто гадок сам или сам себе гадок, - просто месяц назад меня посетил… Клетчатый. Я так долго не сознавался Вам в дневниках своих в этом потому, что не хотел признавать такого и для себя – страх боли и боль страха – помните? Покорный слуга Ваш, вне всяких сомнений, конечно же пьяница, изо дня в день топящий в вине боли свои и страхи, но расписаться в белой горячке означало бы расписаться в своем алкоголизме, а он, одно название это претит душе моей, оскорбляет мой мозг, как констатация, скажем, рака. Мало ли что может причудиться на ночь после литра чересчур недорогой водки, ведь и иному трезвому кошмар такой во сне явится, - святых выноси? Только вот теперь он предстал передо мною, во-первых, снова, во-вторых, в точности такой, как и месяц назад (факсимильных повторений снов у здоровых людей не бывает), а, в-третьих, не ночью, а утром, то есть, именно когда разум мой (производная, отпечаток души моей) чист и светел, как слезинка ребенка. Мало этого! – теперь он разговаривал, задавал вопросы и… не то чтобы требовал, но явно ожидал ответов. Я все-таки склонен думать, что это была никакая не сомнамбулическая галлюцинация, не delirium tremens, а Он Сам, собственной персоной, чьё имя произносить и пострашнее будет, нежели звучание слова алкоголизм, поэтому назову его условно – Клетчатый (ведь именно таким он являлся и Достоевскому и Булгакову).
Описать его неопытному в таких прецедентах перу затруднительно. Когда, устав от бесплодных и бессмысленных своих утренних рассуждений, перевернулся я на спину и открыл глаза, он сидел на кровати в моих ногах, чуть опершись спиною о стену и скрестив на груди руки. Из всех визуальных привязок – только черный костюм в белую клетку, не как шахматная доска, а как расчерченный по линейке... Или наоборот, белый в черную клетку?.. Скорее, одинаково и черного и белого… Неважно… Ах, да… На голове черный котелок и еще тонкие, черные, в проседи усы с бородкой, которые еще называют эспаньолкой, а вот губы и глаза, то есть самое важное, что имеется у человека на лице и по каковым реперам лишь и возможно определить характер, темперамент, уровень образованности и искренности собеседника – не то чтобы отсутствовали…, но как-то размыты, нечетки, хотя голос спокойный, ровный, а содержание глаз понятно. Вы наверняка замечали, как неприятно разговаривать с человеком, если он прикрывает рот рукою или когда в солнечных очках, но здесь этого не было – просто я не могу описать, и всё тут.
- Так вы полагаете, друг мой, что мир так-таки гадок? – улыбнулся Клетчатый усами и сверкнул глазами, которых вроде и нет, но я, дабы не смущать больше ни себя, ни вас, стану называть их все-таки глазами.
Удивительно, но я не испытал…, точнее, тот страх и даже ужас, что окатил меня липким потом и окутал холодным саваном в первое мгновенье, тут же будто растворился в прокуренном рассветном мареве моей спальни. Я полуприсел на кровати, подцепил ногтями сигарету, стал искать глазами зажигалку, как вдруг обнаружил, что сигарета моя уже дымится, но и это меня совсем не удивило – не бомж ведь какой заглянул проведать-то! Я глубоко затянулся, дабы выиграть время на поиск уклончивого ответа, но закашлялся долгим и кислым каскадом.
- Вы разумно поступаете, любезный мой философ, что не бросаете курить, но поступаете неумно, что курите дешевые сигареты, - дидактическим тембром произнес Клетчатый, - убивает не дым, а низкое его качество, хотя… подобную формулу можно применять ко всему, что убивает, начать хотя бы с качества быта вообще. Простите, оговорился, – не убивает, а сокращает жизнь. Впрочем, если мир гадок, как вы, наверное, с известным допущением справедливо утверждаете, то нет и лучшего удовольствия, против удовольствия медленной смерти. Быстрая смерть отвратительна, несправедлива, она не дает человеку осмыслить всю глубину и всю красоту таинства её. И, согласитесь, как было бы обидно продолжать убивать себя, если бы мир вдруг стал не таким гадким? Впрочем, полагаю, такой нелепости не случится.
- Но…, - несколько смутился я таким неожиданным потоком слов, но более –неожиданным их разворотам, ибо рассуждать о гадости мира и о самоубийстве – не одно и то же, во всяком случае далеко не каждый увязывает между собой напрямую два этих аспекта, - большинство самоубийц, - возразил я, - расстаётся с жизнью от изнеможения, невозможности более переносить гадость её, не беря в рассмотрение тех святых психов, что убивают себя за и ради какой-либо идеи. Где ж тут уловить удовольствие? Удовольствие как раз не в осмыслении, а в избавлении от мысли. Размышления о тяготах и бесцельности бытия не могут служить источником и предметом удовольствия. Удовольствие же употребления пива и сигарет – напротив, заслоняет, ну или хотя бы чуть занавешивает от взора гадость мира. А тот факт, что сигареты есть медленное самоубийство, так такое, с известным, как вы сказали, допущением, можно утверждать и о чрезмерном поедании пирожных или вон хоть чересчур сала.
- Лукавите, дорогой философ, - ухмыльнулся Клетчатый. – Пирожные и сало – ни что другое, как подбрасывание дров в топку паровоза, который, в противном случае, и не тронется с места ни за что; спиртное и никотин же, по такой аутентичной, согласитесь, аналогии, - заливание углей водой, что при достаточно настойчивом и регулярном воздействии на топку приведет к остановке локомотива. М-да, локомотива, - вы сами натолкнули на такую аллюзию. Человек, даже самый одинокий человек никогда не бывает один, - за ним всегда шлейф вагонов из родителей, жены, детей, друзей, сторонних людей, так или иначе зависимых от него. Таким образом, внезапное уничтожение, взрыв локомотива влечет за собой катастрофу, пускай и не с летальным исходом для пассажиров, но с причинением им увечий, страданий или хотя бы неудобств. К тому же разбор завалов от крушения, как то: гроб, костюм, похороны, оградка, памятник, поминки, а так же поиск способов и средств для дальнейшего продвижения вперед целиком ложится на плечи тех, кого приручил когда-то, мало задумываясь о возможных последствиях для них их фатальной привязанности.
Грех быстрого самоубийства не в том, что сие мол есть преступление против божьего законодательства, как утверждают розовощекие от тех самых ваших пирожных и сала священнослужители, но в простом и банальном предательстве сердечно близких живых существ, а отнюдь не далекого, индифферентного ко всему Бога, играющего в паровозики и рассматривающего крушение не то что отдельных человеческих судеб – целых империй и цивилизаций, как хоть какое-то отвлечение от скуки постылой своей вечности, на которую и сам обречен, да еще обещает обречь и всех вас после смерти. Врёт, понятное дело, но, согласитесь, такое обещание вселяет в людей надежду и, следовательно, мотив жить праведно, то есть, страдать, сносить любые тяготы судьбы, лишь бы обеспечить себе потом место потеплее, поближе к подножью трона Его. Какая глупость, но и какая креативная идея! Человек располагает лишь эмпирическим опытом собственного имманентного существования и никогда не имеет трансцендентного опыта смерти, следовательно, априори верит, вынужден, хочет верить в вечность; а вот решившийся на суицид индивид – безусловный враг Бога потому хотя бы, что, в отличие от трусливого Гамлета, отвергает сказку вечной жизни, либо же находит вечность меньшим злом, нежели жизнь. Я не говорю здесь о шахидах, убивающих себя, но зачем-то с обязательным условием умерщвляющих других, пребывая в полной уверенности гарантированного им вечного рая. Я вообще, признаться вам, почти не посещаю мусульман. Во-первых, они не пьют, следовательно живут самой скучной жизнью, а, во-вторых, с приходом на восток ислама, там закончились, сразу как-то перевелись философы и Омар Хайям был последним, да и то, философом-то был лишь потому, что пил, против всего Корана и семи его чтений.
Мне вдруг сделалось сухо во рту. Нет, не от странных речей странного моего утреннего визитера, - просто похмелье, друзья, имеет свои законы, свою собственную «топку», если хотите, и не подбросить а нее пивка чревато упадком настроения и прочими неприятными ощущениями уже соматического характера, мешающими трезвости мышления.
- У вас под подушкой, - показал глазами Клетчатый.
- Что под подушкой? – не понял я такого резкого перехода от вечности.
- Пиво ваше. Вы же хотите пива? – пожал плечами гость.
Я просунул руку под подушку и… Литровая зеленая «Хеннеси», прохладная и запотелая, «она, пророчествуя взгляду неоценимую награду, влечет условною красой желаний своевольный рой…».
- Знаю-знаю, - предупредительно поднял клетчатый благодетель руку, - вы предпочитаете отраву «Арсенального», но, поверьте, как и в случае с дешевым дымом, уж если медленно убивать себя и спиртным, так уж хотя бы получать от этого удовольствие, - не делайте из сакрального таинства медленного самоубийства жертвы. Пейте на здоровье, - это подарок, а не покупка души, как вечно мне инкриминируют. Ежели мне какая душа становится любопытна, как вот к примеру ваша сегодня, - я попросту прихожу и разговариваю с нею, а не тягаю миллионными толпами во храм, где индивидуальность, даже самая яркая индивидуальность растворяется в хоровом песнопении до смешного бессмысленных псалмов и в чаду безвредного даже церковной моли ладана, которого я, против досужего мнения, вовсе не боюсь, а просто мне невыносимо скучно в церкви, где и запредельно мудрый в миг становится совершеннейшим дураком, ибо нет глупее заключения об обладании абсолютной истиной, будь то в Боге или в признании существования меня, недостойного. Замечу в скобках, что мне, в отличие от Создателя и отпрыска Его, для самоидентификации ненужно ни единой буквы, тогда как Им такие тома-фолианты требуются, что невольно задумаешься: кто больше врет? тот, кто все время говорит или тот, который всегда молчит? Истине, мой друг, пояснения не нужны. Лично мне довольно, как вы видите, просто предъявить себя. Разумеется и я говорю, только вот скрижали мне совсем ни к чему.
Я сделал жадный полулитровый глоток и поставил бутылку рядом на стул. Бутылка снова была полна под горлышко. Во мне от такой чудесной регенерации тут же прибавилось бодрости и куражу для спора, только вот хотелось вернуться ближе к теме более понятной.
- Но, если представить, а такое кругом и всюду, что давно ты не локомотив уже, а обуза, что вся жизнь твоя есть тяжкий крест для близких, что сам не заметил, как не ты их, а они тебя бурлаками тянут по дороге в гору, какую ты сам наметил, уж и не помня почему? Если осознаешь со всею эмпирически доказанной ясностью, что сколько бы горя и неудобства ты бы ни доставил им своим самоубийством – это все равно меньшее из зол, какое ты можешь им доставить, особенно и именно когда если останешься жив?
- Никак не пойму, - с явно деланной разочарованностью выдохнул Клетчатый, - вы дилетант-философ, дремучий глупец, обыкновенный эгоист или профессиональный шулер, подменяющий крапленым валетом свою трусость жить заботой о близких, о спокойствии их душ? Уж если так вам хочется свести зло до минимума, тогда тем более вы должны поступить таким образом, чтобы близкие, совсем выбившись из сил и утратив всякие остатки благодарности за прошлые ваши заслуги перед ними, восприняли ваш уход с новой благодарностью, благодарностью за избавление от вас, когда затраты на похороны и поминки прозвенят адекватной монетой за это избавление. Ханжа пожалуй и скажет, что я предлагаю убить любовь, но любовь близких скорее будет убита горем неожиданного предательства, а вот мягкое выравнивание на чаше весов меры труда заботы о вас с мерой благодарности за прошлую заботу о них, любовь как раз и убережет, сохранит о вас, как принято на земле говорить, вечную память (помешались все на этой вечности!). Вы же сами только что, пусть не в слух, но цитировали из Евгения Онегина, так вспомните первую строфу оттуда:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полу-живого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!
- «Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!», - это ли ни момент истины! Ну…, согласен, тут дядя допустил некоторый перебор, но суть-то посыла ясна? Необходимо только точно угадать тот момент изостазии между любовью и данью за нее.
- Как-то очень я сомневаюсь, что дядя тот получил в благодарность вечную память по себе, - возразил я, снова пригубив из неупиваемой бутылки, и закурив неугасимую сигарету, - скорее, причиной благодарности – наследство, «всевышней волею Зевеса». Наследство, за коим наверняка последовал, во всякой другой, кроме Онегина, ситуации фамильный раздор, зачастую ведущий не только к разрыву связей и добрых отношений между близкими, но даже и к уничтожению, моральному или физическому, судом иль ядом, ими друг друга. К тому же, дядя не убивал себя ни быстро, ни медленно, но более просто мстил всему свету за неизбежное и ненавистное умирание, а посему не предмет дискуссии и даже не отдаленный для нее пример.
- Великолепно! Не Манилов я, но это просто именины сердца! – радостно, даже где-то по-детски задорно захлопал в ладоши Клетчатый. – Вижу, как благодатно действует на вас пиво! Исчез глупец - явился философ! Я просто хотел возвратить вас на путь верный упоминанием горячо любимого вами поэта, но вижу, что вино, против поэзии, работает надежнее. Конечно же я говорю о медленном угасании без подношения лекарств и поправления подушек, но говорю и о постепенном привыкании близких к тому, что при эдаком образе жизни ваша раньше срока смерть неизбежна, а потому не станет болезненной неожиданностью для них; но, главное, осознанно или нет, избранный вами путь медленного самоубийства даст вам нужное время, чтобы осмыслить, прочувствовать главное – смерть как цель, суть, апофеоз бытия. Вы ж ведь голову себе сломали, возможно и пить-то начали от неразрешимости для себя главного вопроса философии - «зачем?»; вон, гляжу, книг сколько перелопатили, - Клетчатый бодро встал и подошел к моим книжным шкафам, - тут вам и старые мои приятели Платон с Аристотелем, вон Декарт, Спиноза, Кант, Гуссерль…, с этими вот весьма любопытно было поболтать – Шопенгауэр, Ницше, особенно с последним, именно когда тот впал в безумие, а вот и веселые выдумщики-экзистенциалисты - Хайдеггер, Ясперс, Сартр… Ха! А вот и беспокойный мой Камю! – схватил он книжку с полки. – Не без оригинальности был собеседник, доложу я вам, хоть и не пил, но с детства был поцелован туберкулезом, а потому, чтобы понять смерть ему не нужно было прибегать к дополнительным средствам познания, каковыми безусловно являются вино, курево и всякий иной привычный яд. Вот я прочту вам наугад, ибо настоящую книгу можно читать с любого места, - тут он открыл и прочел, - «Мне известна и другая очевидность: человек смертен… Столько веков исследований, столько самоотречения мыслителей, а в итоге все наше познание оказывается тщетным. Кроме профессиональных рационалистов, все знают сегодня о том, что истинное познание безнадежно утрачено. Единственной осмысленной историей человеческого мышления является история следовавших друг за другом покаяний и признаний в собственном бессилии». Каков, а! Как же мало на самом деле мудрецов, что вслед за Сократом, а, позже, Эйнштейном, нашли в себе мужество изречь: я знаю, что ничего не знаю! Еще меньше философов, в след за Цицероном, сказали, что философствовать – это ни что иное, как предуготовлять себя к смерти. А как любил Альбер боготворимого, совершенно заслуженно боготворимого вами Достоевского! Мало кто увидел любимейшего и мною Федора Михайловича, мысль его с такого, будем объективны, единственно верного ракурса!
- «Миф о Сизифе»? – наморщил я лоб, с трудом припоминая содержание книжки.
- Вот именно, именно, друг мой! Вижу, с памятью у вас, как и положено злокурящему пьянице, - не очень. К тому же, похоже, что вы читали в те нежные годы, когда сама мысль о смерти казалась вам абсурдной. Так вы перечитайте теперь, когда засыпаете и просыпаетесь с нею. Глубже да и ближе к истине трактатов о самоубийстве как разрешении абсурдности мира я не знаю.
Тут Клетчатый бросил книгу мне на колени и…, не прощаясь, так же неожиданно, как и появился, растворился в воздухе, вернув мне взамен себя тревогу об очевидной белой моей горячке. Действительно – никакой неупиваемой бутылки «Хеннеси» на стуле рядом с кроватью не было, сигарета больше не самовозгоралась, только вот… Только вот на коленях лежала, синела потрепанным переплетом книжка Альбера Камю, а я, зуб даю, не вставал с кровати. Или вставал??? Я, почему-то дрожащей рукою взял книгу, открыл на первой странице и стал читать: «Абсурд и самоубийство. Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема - проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное - имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа - за ним последуют определенные действия. Эту очевидность чует сердце, но в нее необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума».
******************************************************
Клетчатый. Явление второе
По здравому размышлению, мне б, неразумному, радоваться, что Его нет уж три дня как, и вообще, видимо со всяким в жизни случается такое, когда задаешь себе, всклоченному и небритому похмельному отражению своему в утреннем зеркале удивленный вопрос: «А был ли мальчик?». Конечно же не вопрос это никакой, а спасительная метафора, когда хотят забыть нечто, что не хочется вспоминать, но я-то вовсе не стараюсь забыть, я даже согласен и на пожизненный приговор к алкоголизму и белой горячке, черт с ними, лишь бы было с кем словом перекинуться, пусть и в безумии. Мы традиционно зачем-то считаем безумных людей несчастными, в инфантильной гордыне своей почитая адекватную психику благом и нормой, но откуда, из-за каких загоризонтов нам ведомо, что это на самом деле так? Наши знания о жизни рассудка в безумии не глубже, чем наши знания о жизни души в царстве мертвых. Вернувшиеся из клинической смерти не могут описать более, чем какой-то там свет, непонятную легкость и неожиданную счастливую индифферентность к происходящему внизу - все остальное не более чем выдумки уже живого, ожившего, вернувшегося из небытия разума, наивные произвольные блюзовые гаммы и доминант-септ арпеджио имманентного о трансцендентном. Не так ли и с сумасшествием? Я уже пересказывал Вам аллегорию Платона, когда некий человек, вырвавшись из «пещеры теней» обнаружил, как прекрасен мир истинных вещей, и что остальные наблюдают и судят лишь их тени, но его признают сумасшедшим и даже, если правильно помню (лень до книжки дотянуться), казнят. Но Платон Афинский, ученик Сократа, учитель Аристотеля не был первым мыслителем, вознамерившимся преодолеть границы ограниченного (уместная здесь тавтология), подслеповатого нашего сознания, - вся античная философия до Пифагора – попытка проникнуть за пределы «пещеры теней» – Анаксагор, Анаксимандр, Гераклит… Потом на несчастную голову человечества свалилось ущербное, прости господи, христианство и на полторы тысячи лет каленым железом, «испанским сапогом» и «очистительным» костром прекратило любые поползновения проникнуть в тайны разума, объявив всякое отклонение от канонических, богоданных трактовок сознания безумием, а безумие происками дьявола. Но непослушный, нетерпеливый ребенок человек вырос-таки из подгузников Ветхого и коротких штанишек Нового Завета, и церкви пришлось извиняться за обугленный труп Коперника и даже вовсе признать, что во времена святой инквизиции папский престол был захвачен лукавым (опять не тому досталось). Однако дамба между умом и безумием оставалась нетронутой и река Стикс по-прежнему текла лишь в одном направлении – к Стигийским болотам царства Аида, то есть в никуда. Вернувшийся из безумия, равно как и вернувшийся из сна, мало что может поведать нам о волшебной стране «Заразумья». Тут-то и родилось квази-новое, чертовски привлекательное и весьма емкое понятие - категория персонального бессознательного и коллективного бессознательного. Особенно здесь поднаторели адепты Фрейда, Адлера и Юнга, хотя человек, лишь только слезши с дерева или вышедши из-под сени древа познания добра и зла (в зависимости от того, Дарвинист он или теософ), тут же употребил все свободное от добывания пищи время творческому осмыслению того, чего он не может, но очень хотел бы увидеть и потрогать. Признавая в полный голос, что бессознательное начинается там, где заканчивается сознание и наоборот, то есть, декларируя на словах абсолютную невозможность усвоения метафизических знаний, они, совершенно противореча изначальному посылу, тем не менее смогли как-то описать структуру и содержание бессознательно, а так же определили методы исследования этого содержания. М-да… Порочность круга очевидна, ибо психология взялась изучать psyche (душу) в качестве объекта исследования, используя саму психику, ее суждения о себе как инструмент, сиречь, субъект исследования.
Эх, зеркало!.. Кто сказал, что интеллект делает человека красивым? Мысль, особенно та, что не поддается зубу, искажает, а не украшает лицо; благотворно воздействует на лицо только эмоция и эмоция исключительно положительная. Я попытался улыбнуться своему отражению, - улыбка вышла кривою гримасою бестолковой обезьяны. Воистину никакая высокая мысль не проникнет сквозь толстый слой штукатурки дремучего невежества, но лишь пустит паутину трещин по давно засохшей маске мнимой образованности, воспитанности, порядочности… Я умылся, почистил зубы, привел в порядок бритвою щеки, шею и подбородок. Изображение в зеркале больше не кричало о безотлагательной своей замене, но настроение не улучшилось. Я прошел на кухню, достал из холодильника бутылку единственного на все времена средства от хандры и налил в бокал. Выпил. Закурил. «Проснется за-полдень, и снова до утра жизнь его готова, однообразна и пестра, и завтра то же, что вчера…». Однообразна? – да, пестра? – навряд ли. Тысячный день одиночества опять начался, покатился сизифовым камнем под гору. Какое это счастье всегда быть в начале пути! Где же ты, клетчатый мой друг!
- Я заглядывал вчера вечером, но вы, любезный мой психолог, были, простите, в муку, как принято говорить у вас в России, – раздался приглушенный дверьми голос из спальни. Услышав его, я схватил бутылку и рванул в свою комнату. Клетчатый сидел развалившись в моем рабочем кресле и курил сигару. - Почему, любопытно мне знать, именно в муку?
- Наверное, может, где у Даля есть объяснение, но думаю так, - затараторил я не помня себя от радости, – мельник на Руси был один на всю деревню, а то и на несколько деревень один, сам хлеб не растил, а плату за работу брал когда мукою, мясом, овощем, но остальное водкой, отчего бывал вечно пьян, а куда ж ему падать на мельнице, как не в муку, когда напьется? Говорят еще и более цветисто: в стельку, в дребодан, в шматы, в хлам, в зюзю, в доску, в дым… Все это, я понимаю, должно указывать на профессиональную принадлежность фигуранта фразеологизма: сапожник пьян в стельку, плотник - в доску, печник - в дым… Идиомы же: дребодан, хлам, зюзя, шматы по-видимому должны относиться к профессиям трудноопределимого направления и свойства, таким как, скажем, философия.
- М-да… Вы, дражайший мой трудноопределимый философ, валялись вчера, простите мне Хамов мой грех, голый на голом полу… Но спасибо за пояснения, они вполне приемлемы. Только вот вы-то с чего пьете, голый-то, на какие то есть шиши (люблю я все-таки русскую речь, - что ни слово, то образ, вроде и не всегда понятный, но дюжа сочный)? Вы же муку не мелете и вам никто не подносит? Философические эпистолярии ваши мало кто читает, а уж чтобы издать, да еще с гонораром, - так, уж простите…, м-да… Помню, юный еще тогда старик Шопенгауэр напечатал главный труд своей жизни тиражом всего-то в сто штук, да ещё и за свои деньги, да только вот…, за неимением рыночного интересу, сам все и скупил, но не как Гоголь тираж Кюхельгартена, дабы сжечь, а чтобы до смерти пестовать и дополнять его, раздув из двух аж четыре тома, плюс всякие Перерги с Паралипоменами. Ах, я занял ваше место? – смутившись пробормотал гость. - Простите наглеца. Вы присаживайтесь, добрый мой хозяин, а я уж на старом своем пристроюсь, - Клетчатый поднялся и перепорхнул на кровать с юношеской проворностью, хоть, полагаю, лет ему было страшно подумать сколько. - Вы, уж не обижайтесь, ради всего, что для вас свято, но в писателях-то вы, хм, дилетантец тот еще. Как и в театре, дружище, в литературе, даже пускай и около-философской, есть великое триединство, надо вполне определиться: первое, - что пишешь, второе, - для кого пишешь, ну и третье, - в какое историческое время пишешь. Уж если глядеть на письмо с сугубо прагматической позиции, ну хотя бы чтобы было с каких денег напиваться, то глупо предлагать такое кушанье, что заведомо не имеет здесь спросу, не рождает, не разжигает аппетиту, во всяком случае у той части населения, что и могла бы ещё заплатить за иную книжонку ради скуки. Люди сегодня (я опять-таки о той количественно ничтожной части репрезентативной аудитории, что пока готовы платить за печатную продукцию) берут в руки книгу, чтобы расслабиться, уйти от реальности хоть на время поездки в метро, а не чтобы загрузить и так-то усталые уже с утра заботами о дне грядущем мозги вашими труднопереводимыми размышлениями о квиетизме, картезианстве или детерминизме Лапласа. Да и то, против пошленьких детективчиков или мелодраматических соплей авторства пошленьких же, съехавших с катушек от диких гонораров, старых дев, большинство предпочтет послушать музыку, какая попроще, либо посмотреть кино, которое поглупее, на планшете иль телефоне (как шагнул мир!). Лично я, пусть и совсем случайно, натолкнулся, правильнее, споткнулся о вас по иным признакам, не через интернет – жалкое подобие разума, даже, скорее, если пользоваться анатомическими аллюзиями, аппендикс, мешок для мусора разума, но, согласитесь, все, что вам доступно в смысле самовыражения вовне, - это бесплатные, беспошлинные публикации в сети. Попробуйте выставить хоть рубль за право прочтения ваших, хм, инфантильных интеллектуальных экзальтаций, и счетчик посещений вашей страницы тут же обнулится. Таким образом, вы попали совершенно мимо великого триединства, в молоко, в муку: вы родились совсем не в то время и не в том месте, вы пишите совсем не то, что хотели, если б вдруг и захотели бы читать читатели, и не для таких из них, кто смилостивился бы подобное употреблять хотя бы в деликатно-мизерный порциях. Так я повторяю свой вопрос: на какие шиши вы пьете?
Самолюбие мое безусловно было больно задето, хоть и понимал я, что кругом ментор мой прав, однако, я так был рад сколь неожиданному, столь и желанному возвращению его, что спрятал подальше израненную, истерзанную в обе стороны одиночеством гордыню свою.
- Я бы не…, - поискал я глазами бутылку, схватил и крепко, долго «поцеловал» её прямо в «губы».
- Ну и правильно, - махнул Клетчатый рукою, будто осенил крестом, выслушав покаяние и отпуская грехи. - Простите неизлечимого циника, будто последний иеромонах, ленивого к чужим болям, или как старый понурый доктор, уставшего от стонов своих пациентов. Мне и так все про вас известно. Бывает конечно, что точное вербальное называние источника болезни ведет к на какое-то время излечению, но гораздо чаще осознание глубины и неизлечимости этой болезни лишь приближает трагический конец, что никогда не было, клянусь небесами, моей целью. Разум есть и причина, и следствие всему и никогда не угадаешь, которая за которой следует – вечный вопрос о курице и яйце. И вы абсолютно правы, когда не доверяете Юнгу. Исследовать сознание по отпечаткам в нем бессознательного – дело занятное, но вряд ли конструктивное, как изучать Платоновы вещи по теням их.
- Юнг утверждает, - посмотрел я на Клетчатого с благодарностью, что оставил неудобную мне тему, - что…, - тут я рассмеялся, вспомнив цитату из него. – Юнг говорит, что «мышление, если спросить философа, представляет собой что-то очень сложное, поэтому лучше его об этом никогда не спрашивать. Философ – единственный человек, который не знает, что такое мышление. Мышление в своей простейшей форме говорит, что есть присутствующая вещь. Оно дает имя вещи и вводит понятие, ибо мышление есть восприятие и суждение. Германская психология называет это апперцепцией». Каков, а? Как он брату моему в ухо заехал? «Германская психология называет…», - передразнил я, - будто не было до него классической немецкой философии, будто не Кант ввел термин апперцепции как самосознания в «Критике чистого разума»!
- Ну не обижайтесь вы так, - улыбнулся Клетчатый, - грех пенять покойнику, да еще и преставившемуся в год вашего рождения. А вдруг вы его преемник, о вероятности чего утверждает переведенная им «Книга Мертвых»; не случится ли так, что вы пеняете зеркалу? Я увидел Карла впервые в девятисотом году, когда он проходил стажировку в университетской психиатрической клинике в Цюрихе. Тогда он был беден, как церковная мышь (или был скуп и экономил) и жил прямо на территории, в здании университета, а ночи проводил в богатейшей его библиотеке, где и начитался выше всякой меры не столько медицинских, сколько философских трудов. В принципе, многие проходят подобный путь. Начав с банального низкого старта веры в бога, в богов или с атеизма, человек (я говорю о людях мыслящих), с разной скоростью разочаровывается в инфантильной ограниченности религиозных или антирелигиозных догматов-сказок о добре и зле, и неизбежно погружается в океан философии, который, - кто раньше, кто позже это обнаруживает, - сколь бы ни был обширен, имеет свои берега, обусловленные твердью прагматического разума или собственной способности суждения, либо эфемерными, умозрительными, от руки прочерченными границами с иными океанами интеллекта. Тут-то и приходит на помощь психология, точнее, та ее часть, что называют психоанализом, обязывающим взглянуть как внутрь себя, в свое Эго, в подсознание, так и в бескрайнее небо коллективного бессознательного. Те, кто успевают разочароваться (или захлебнуться бескрайностью) и в нем, в них, - ударяются в мистику, эзотерику, то есть возвращаются на круги своя – к религии с богами или без них. Но это несчастье постигает лишь те единицы, у кого мало что от рождения ума палаты, но и отменное здоровье, позволяющее прожить ну хотя бы три четверти века – времени достаточного, чтобы написать в завещании: scio me nihil scire (я знаю только то, что ничего не знаю). Единственный же вывод, который возможно сделать из сотни трудов и восьмидесяти пяти лет жизни Юнга, так это тот, что лишь безумие в чистом виде, либо невротические отпечатки его на психике относительно нормального человека, все эти вытеснения, сублимации, перенесения, либидо, Эдиповы комплексы и прочая психоаналитическая белиберда, хоть сколько-то подводят вас к выходу из «пещеры теней» разума. В конечном же счете, как нет человека бессмертного, так и нет человека с абсолютно здоровой психикой, почему и смерть, и безумие страшат вас в совершенно одинаковой степени. Врач, заразивший себя смертельной болезнью, дабы оставить потомкам описание симптомов и возможных способов лечения – герой конечно, но и совершеннейший дурак, ибо у бога милостей много, то есть у смерти на всякую одну таблетку тысяча ответов. Лишь медленное самоубийство, равно как и медленное сумасшествие может дать пускай не истинную, но вполне удовлетворительную картину смерти как тела, так и души. Memento mori – альфа и омега познания.
- Но ведь из Юнгова коллективного бессознательного прямо вытекает наличие склада опытов поколений и, что наиболее любопытно, экстраполяция на опыт поколений будущих? Если опыт суммируется, то он суммируется из опыта каждой отдельной души, что предполагает наличие в шкале времени как «-t», так и «+t», то есть вечности? Взять хотя бы вас, ваше осязаемое наличие?
- Будущего, мой друг, я вас уверяю, не знает не только Юнг, но и сам Создатель, ну…, кроме того знания, правильнее, самосознания, что сам-то он, несчастный, - бесконечно, неизлечимо вечен. Что же до покорного слуги вашего, то я субстанция временная, локальная, если хотите, совсем не равная, спаси Христос, Богу, посланная, низвергнутая в такую ничтожную точку, такую Тмутаракань вселенной, как земля, скрасить убогое ваше человечье существование, сделать его хоть сколько-то достойным хотя бы годка-другого счастья. Я пребываю с вами от первых дней творенья земли и до гибели её, «клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…», - как черканул от моего имени неплохой ваш поэт-философ, - что станется со мною дальше - и мне неведомо. Вы же, философы-софисты, возомнившие себя богами, а теперь вот еще и никчемные врачишки-психологи, возомнившие себя философами, о бестолковых попах, кюре, патерах да ксёндзах я уж вообще помолчу, - всё рветесь за границы сознания или смерти, будто там мёдом вам мазано и ключ поручен только вам, никак не можете принять того простого факта, что нет у вас таких органов чувств, чтобы пощупать или увидеть «ничто». Ежели какой Будда, Иисус или Магомет и проник в тайны мирозданья (в чем я очень сильно сомневаюсь), так он молчит, и молчит не из жадности, мол это моё, а вы уж сами как-нибудь, а потому, что с момента прозрения больше не принадлежит этому миру, а из мира иного сюда нету волшебных задних калиток в глубине сада. Единственный, кто еще может хоть сколько-то рассказать о сём эфемерном предмете, - так это сумасшедший, но говорит он такими бессвязными загадками, что ни одному святому писанию и не снилось, и нет на земле переводчиков, от Фрейда и до сегодня, с божественного его языка. Лишь один разумный вывод, который можно сделать из создавшейся ситуации, - что Бог и есть самый главный психопат-шизофреник, а современные психоаналитики – ни что другое, как последние его неофиты, как до них и попы, делающие деньги на безумии, из безумия своего божества, лик которого наскоро набросали своей же дилетантской рукою. Таким образом, я уж повторяюсь, и безумие, и смерть суть одно, почему Аристотель и не делает разницы, когда говорит о пьянстве как добровольном сумасшествии и о пьянстве как добровольном самоубийстве. Возвращаясь же к давешней нашей дискуссии о локомотиве, одно положительное резюме для вас, дорогой мой философ, состоит в том, что вы, столь усердно и рьяно исповедующий Бахуса, находитесь на единственно верном пути. И не уговаривайте, - остановил он мое протестующее движение рукою, - я старше вас, я имею право советовать. Никогда не перечьте тому, что видите, - похлопал Клетчатый себя по клетчатому колену, - но и никогда не приписывайте тому, что видите того, что вам кажется, что вы видите и никогда не утверждайте сомнительных даже для вас предположений в безапелляционной форме. Поверьте, пройдут годы и явится, всенепременно явится однажды на какие-нибудь Патриаршие пруды какой-нибудь странный иностранец, да и скажет, обращаясь к вам, Канту или Юнгу через века: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».
Тут Клетчатый опять, как и в прошлый раз, растворился в воздухе не прощаясь, только-только распалив меня к спору. Экая досада! Даже если предположить, что Гегель прав и в споре рождается не истина, но проблема, - все равно ключевое слово здесь спор. Без оппонента, все что ты можешь, это перемолоть мешок зерна в мешок муки, не изменив ни на йоту качества хлеба. Философ очень похож на мельника, начиная с античных времен перемалывающего тонны философской литературы, но по сути не рождающего ничего существенно нового, а лишь называя старые понятия новыми именами. Но какая разница - назвать сознание сознанием или апперцепцией, а причинность причинностью или детерминизмом, назвать ли признак предикатом, познаваемость гносеологией, чувственность сенсуализмом?.. Самый факт, что философ произносит простые и понятные слова греческими либо латинскими транскрипциями уже говорит за то, что со времен Фалеса ничего нового он не говорит. Что же до психоаналитиков, так за их книги без знания латыни и вовсе не следует браться. В общем… все мы мельники, перемалывающие зерно в муку – хлеб испечь можно, но что-либо посадить и вырастить – увы… Как же он прав… Что бы мы ни выдумали – над нами потешаться будут, то есть он растворился потому, что все уже и сказал. Напьюсь-ка я… в муку!
******************************************************
Эдипов комплекс
Горька, беспросветна мужская доля в подлунном, бренном мире сём… Горька?! Беспросветна?! – чуть не забыл главный, коренной всему эпитет – бессмысленна! Вы подайте знак, незаметно подмигнув, тайком приложив палец к губам, мягко, предупредительно наступив под скатертью на ногу, той гениальной поэтессе, что, аки лев рыкающий, застольной молитвою, случайным талантом своим прославляет горечь женской доли. Как это в ее стиле – сотворить, изобразить из богом данного удовольствия осмысленного женского бытия сакральное несение креста. «Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать…». Ах, это Некрасов, говорите? А вон, вишь-ты, горше Цветаевой скулит… Грех, фарисейство это, жаловаться на жизнь, когда тебе понятен смысл ее, а он тебе, женщине, безусловно понятен. Я здесь только о женщине русской…, и не потому, что, скажем, американская либо европейская вряд ли вполне женщина, учитывая патологически мужские ее потенции и претензии, а просто я их не знаю вовсе, но только ущербная и слепая, приговоренная судьбою к бесплодию дура станет бороться за равенство в правах и возможностях с ущербным и слепым, осужденным судьбою на вечную бессмысленность мужчиной. Если женщина, её предначертание к материнству есть альфа и омега бытия, то, пользуясь греческим же алфавитом, мужчина тянет лишь на букву зета или кси, уж больно те, в прописном виде, напоминают сперматозоид, - песни из них не сложить, но и без них не спеть.
Мужчина, рождаясь вроде бы зрячим, каждым шагом бестолкового существования своего все ищет и ищет оправдание этому существованию и…, так и не найдя ответа, умирает отчаявшимся, во мгле Эдиповой слепоты. Почему Эдиповой? Да потому, что несчастный Фиванский царь, сделавшийся заложником дельфийских пророчеств, выколол себе глаза за поступки, которые совершал в слепом неведении, лишь по скучающей капризной воле олимпийских богов. Его самоосуждение на слепоту физическую – лишь горькая метафора фигуральной его слепоты перед судьбою. Не так ли и мужчина вообще, не токмо царь, но и плебей последний, он не ведает, что творит, зачем творит, ради каких таких чужих идей и планов творит? Слишком, чересчур для тщеславия его сознавать, что всей функции его на земле лишь пара семенных впрысков, а всё остальное для него – Соломонова суета сует и томление духа, но только для него…, ибо для матери, с момента зачатия и лишь с него, суета как раз и заканчивается, а начинается осмысленная от копчика до макушки жизнь. С акта рождения ребенка обрыдлый вопрос «зачем жизнь?» навсегда исчезает из женской головы как бессмысленный, ненужный и просто глупый, тогда как в мозгу мужчины он начинает расти скоростями раковой опухоли. До середины жизни вопрос этот, метастазы его еще не столь ощутимы, - мы ищем себя, самореализуемся в спорте, науках, искусствах, потугах в бизнесе и политике, но:
«Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще…»
«Смерть едва ль не слаще…». Именно! Именно слаще и именно после середины жизни, когда останавливаешься передохнуть, отдышаться и, оглядываясь, видишь, что все сотворенное тобою есть тлен, прах, мертворожденный плод ничтожного тщеславия. Если продолжать читать, найти в себе силы дочитать скучнейшего Данте до конца, то можно увидеть, что в аду-то только и есть, что мужчины, а вот в Раю, в Эмпирии, за Девятым Небом, над всем в мире лишь один светлый образ – образ девы Марии, матери Марии:
«Я дева мать, дочь своего же сына,
Смиренней и возвышенней всего,
Предызбранная промыслом вершина…»
«Дочь своего же сына…». Хм… Алигьери все-таки сын своего века. Тот факт, что над всем миром если кто и стоит, то только Мать, а никакой не Отец, ибо осеменитель еще не есть творец, мне был понятен и без Данте, но вот прочитав парадоксальный оксиморон про дочь своего же сына вдруг задумаешься: а не отсюда ли, не из этой ли строки (а вовсе не у Софокла) взял беспокойный Фрейд идею одного из основополагающих понятий своего психоанализа? Возможно, с точки зрения диагностики невротических патологий, Эдипов комплекс мальчика, подсознательно желающего свою мать и рассматривающего отца как своего полового соперника, и имеет под собой хоть какой-то смысл, но мне видится проблема Эдипова комплекса в совсем ином ракурсе. Эдип выколол себе глаза не потому, что убил своего отца и женился на своей матери (он ведь не ведал этого в момент совершения как одного, так и второго преступления ни сознательно, ни подсознательно), а в следствие того, что убил незнакомца и женился на его вдове исходя из святого побуждения не сотворить подобного со своими приемными родителями, коих искренне считал настоящими. Трагедия Фиванского царя не столько в бессмысленности сопротивления судьбе, сколько в прямом вреде любого такого сопротивления. Ключевое слово здесь – судьба. Горечь, беспросветность мужской доли (судьбы) на земле в том, что он не умирает сразу после осеменения, испытав в последний миг божественный восторг оргазма, как это разумно происходит лишь у некоторых видов насекомых, а продолжает жить, по глупости или сознательно закрывая глаза на очевидность бессмысленности дальнейшей своей жизни, ибо не носить ему плода под сердцем, не родить жизни новой, а вот уничтожить... И даже если ты гениален, как Рихард Вагнер, то всегда придет Адольф Гитлер и станет сжигать под твою божественную музыку людей в печи; а ежели ты яйцеголов, как Эрнест Резерфорд, то всегда найдется Роберт Оппенгеймер, что сотворит из твоего открытия бомбу, и Гарри Трумен, который ее взорвет.
Вы подайте знак, незаметно подмигнув, тайком приложив палец к губам, мягко, предупредительно наступив под скатертью на ногу, той гениальной поэтессе, что, аки лев рыкающий, застольной молитвою, случайным талантом своим прославляет горечь женской доли, ибо женская доля прекрасна, мужская же…
******************************************************
Неизвестно кому
Ночь… Грущу стотысячным своим похмельем… Грустно… Какое деликатное слово, грусть… Выть впору… Завтра девять дней случится тому, кому жить бы еще да жить… Не люблю поминки, никогда не любил, даже к отцу не пошел на те ресторанные фиглярства…, а идти вот надо теперь… Не отец, где сам решал, а юности друг сегодня… Зачем надо? Кому надо? Ему? Алёше, то есть?.. Я вас умоляю… Лёхе – менее всех. Отройте еще сырую девятью росами могилу, ради правды, и узрите, - что он теперь есть… Черви уж пируют во весь свой Богом упорядоченный метаболизм… Экая гнусность… Ненавижу Православие (хоть и пишу от сердца с заглавной буквы) хотя бы за несжигание, несожжение... Самое паршивое в поминальных столах – лицемерие. Мало, что самого стошнит от пошлых слов искренних в общем-то друзей, под хрусталь бокалов да кутью, - еще и сам витиеватое что накручу, - Вова, вы же были друзьями, скажи пару слов о Лёше. Мы зачем поминаем умерших? Для того ли, чтобы слаще им было бы ТАМ? О нет! Куда уж слаще! Да и где ТАМ? Ты погляди как светло плачет вдова… Какая радость! Не Он… - теперь Она отмучилась. Девять дней – не первый день… Девять дней – услада, а сорок – там и вовсе жизнь… Будто и не был «мальчик». Экое свинство – короткая память… Или счастье – короткая память?
Не спится, душно, потно – хоть в душ… Жалко себя… «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…». Тютчев, сволочь… Твое-то слово ой как отозвалось… «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Благодать… Почитать, что пишут про меня? Пока жив… Особый мой «почитатель»… Любопытный человек.
«К чему это самобичевание?! Одни из штанов выпрыгивают, крича, что они - патриоты, Вы же - с точностью до "наоборот"!
«Это от Лукавого! Самолюбование!»
«И кстати, лично у меня нет привычки разглядывать в бане половые члены моющихся!»
«Но Ваше резонёрство мне не нравится - недоброе оно! Гордыня Вас обуяла!»
«К чему на кого-то пенять! Начните с себя!»
«Сей опус тоже из разряда "плач Ярославны"! Даже в "Ироническую прозу" не поставлен».
Хм…, да, ядрена-Матрена, есть у меня…, наличествует, обнаружился как-то сам собою (я не звал его, не к ночи будь помянут) оппонент. Оппонент? Да нет… Если кто кого невзлюбил, прости Христос, ни по жизни, ни смертью, ни из генетических, гендерных, геронтологических, пассионарных каких предопределенностей, предрасположенностей, ни от сердца, а так…, - невзлюбил – и все тут, - ОН еще не оппонент, ОН просто меня не любит. Какой же тут грех? «Ну не люб ты мне!», - кричит. Такой крик критика уже вполне заслуживает доверия, ибо он прямиком из… Из мозгов? Из печени? Отвечать ли? Эх…, человеческое общежитие… Ну с чего мне отвечать, если и вопроса-то нету - одна анафема? Ан, вот ведь…, пишу…, отвечаю неизвестно кому… Подпись есть, имя, фамилия, фотография, а вот человека-то… Интернет делает…, сделает в конце концов из людей клоунов. Слаб человек… Вообще человек – не мой оппонент… Не с ним – с собой я тут…
О чем, бишь, я?.. Ах, да… Вроде и погост наутро…, но меня задевает критика. От критики, что б вы знали, или и вправду было когда с вами такое, случается сильно, зубной болью больно. Лестно и… больно. Злые аллюзии, злые эпитеты, злые метафоры и сравнения… Злое, злое, злое… Обращать ли внимание на такое, как вдруг если бы это было правдой? Подвергнутый нападению всегда (так он устроен) ощущает себя уже обиженным, а если взять смысл обращенных к нему сентенций, - униженным, пускай и тысячу раз то будет правдой. Хотя… А что случилось? Лишь мнение? О нет! Симптом! Мнение одного никогда не есть истина, но есть симптом, а симптом есть указание на то, что есть и истина. Толерантность… Право ошибаться… Я не извиняюсь ни за одну выведенную мною букву, - я просто прошу пощады… Критика – это больно, злая критика – невыносимо, но… Задумался… Ищу слово… Да! Критика всегда есть признак патологии, ущербности, как, скажем, изжога есть признак повышенной кислотности, язвы и…, если совсем плохо, рака желудка. Желчь, как я, по-школьному, понимаю физиологию, совершенно необходимая для жизни субстанция, но штука в том, чтобы ее было ровно столько, сколько нужно для приятного пищеварения. Приятного… Все, что свыше, – неприятно. Так что же мы тут имеем на сухой, сухомятный остаток? Неприятные тексты? Неприятные искреннему и чистому своему нутру ингредиенты? Каков же будет вердикт? Может…, просто не надо предрасположенному гастритом к язве накладывать на нежные рецепторы свои язвенного, провоцирующего язву? Слово, как мы знаем, и родит и убивает, но… покорный слуга-то ваш причем тут?
Пытаюсь представить, что мне, именно мне будет назавтра девять дней… Все это будет важно? Вся эта канитель про «самолюбование», «плач Ярославны»? И что писал, о чем думал, и эти пинки в ответ? О нет! Это никогда не важно! Грустная картина. Грустная и светлая… «Мне грустно и светло, печаль моя светла…». Как слово наше отзовется? Да никак, поверьте, добрый оппонент мой.
******************************************************
Сволочь
«Сволочь» – хорошее слово. Оно деликатное, демократичное даже и даже вряд ли только слово. Разумеется, какой там лингвист-филолог, да и просто сельская училка русского языка и определит за этим инфинитивом какой-нибудь из трех родов, но, в принципе, в народе «сволочь» не имеет половых признаков. Кто твоя бывшая жена? – сволочь, кто твой бывший муж? – сволочь. Никаких гендерных предпочтений. Иногда эпитет «сволочь» применим и к объектам среднего рода, но штука в том, что мы вряд ли сможем точно сказать даже о какой части речи речь-то идет. Не глагол - точно, но вот существительное, прилагательное, наречие, местоимение, междометье – выбирайте сами. Из подлежащего в сказуемое скачет, как обезьяна по веткам. «Сволочь» не слово, а тезис, дефиниция, а то и состояние души. У Владимира Ивановича Даля, к примеру, у «сволочи» было, понятийно, множественное число – то есть все то, что сволакивалось в кучу на задний двор, - бурьян, булыжник, всякий мусор, в общем, все то, что мешает жить, расти, размножаться. Позже, удивительным образом склонный, талантливый к метафорам русский язык, стал величать сволочью уже толпу людей, сходных меж собою различным изъяном, как то: нищета, пьянство, нетривиальная ориентация, склонность к революции… Коперниканский прорыв, полагаю я, совершил Гоголь в шестой главе «Мертвых душ», может, сам того не ведая, поставив знак тождества между кучей хлама в доме Плюшкина и самим достославным помещиком, при этом слово «сволочь» ни разу не появляется на страницах поэмы, хотя синонимов столько, что Шекспир плачет от зависти, ибо не владел в свое время русским, гоголевским языком. Сам-то я не знаю, но имею настойчивое предположение, что Николай Васильевич назвал роман свой поэмой лишь после того, как написал эту главу, ибо это чистая поэзия – перечитайте и насладитесь. Так или иначе, с тех пор и стали называть сволочью всякую кучу дерьма, ментального дерьма, собранную, скопившуюся по каким-то неизъяснимым причинам в одном человеке.
Чего это в похмельный мой череп вдруг вгрызлось гнилыми своими зубами зубастое слово это? Дайте-ка вспомнить… Ах, ну да... Включил телевизор, ошибочно, до того как подлечился пивком, а, потребив бокал, вдруг и позабыл выключить или хотя бы переключить. Император всея Руси… Черт знает что. Как ни включишь – тут как тут, с улыбочкою-ухмылочкою, мол все прекрасно, Европа, Америка – козлы, украинцы, те, что лижут первым двум парнокопытным – пускай шмакодявки, но родные же. Россия?.. Да все мы тут в шоколаде… Он знаете на что становится похож? – а на Плюшкина, на кучу его в углу. Тот тоже начинал рачительным хозяином и сосед даже приезжал к нему… Лучше я без пересказов: «А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости». Мудрой скупости… У прежних императоров была мудрая расточительность, у нынешнего - мудрая скупость. Сколько он уж правит? Четырнадцать лет? Еще десять впереди, как минимум? Экая незадача… Двух генералов за это время посадил – помню, цены на все что ни есть на Руси поднял тоже вдвое – помню. Два срока (денщика не в счет) – и всего по два, а впереди еще два… Два чего? Я тут уже на два смертных приговора себе написал, по прежним-то обычаям. Это я такой смелый потому, что знаю – моим костям не много осталось и без внешних доброжелателей, да и кто я, чтобы лаять на слона? Собака брешет – караван идет. Куда идет – не собачье дело… Вот я и говорю – сволочь. Я та еще сволочь. Столько дерьма, столько не так понаделал в жизни… Но от меня, дурака, зависят – двойная могилка родительская, жена, сын, дочка да внучка, да и то давно уж, слишком, слава богу, косвенно зависят – больше я от них. А у тебя, мил друг: старушки-матери по помойкам, аки собаки бездомные, ребра сквозь ветхий шушун видать, шарятся; отцы-физики, интеллектуалы сопливые, извозчиками подвизаются; дети не помнят таблицы умножения к выпускному дню; у полицейского взамен кобуры – лопатник; у доктора взамен стетоскопа – калькулятор; у учителя взамен доброго и вечного – «подайте». Что у тебя-то взамен головы? Не сыт ты, не пьян, нос у тебя не в табаке, так чего ты там себе делаешь-думаешь? Помнишь двух своих предшественников, отцов-крестителей? Портреты их уже при жизни говном были обмазаны благодарными подданными (не с твой ли подачи). Не нас – доковыляем как-то, Русь и не такое знавала, но портрет-то свой спаси. Если так уж случилось, что ты император, не будь хотя бы сволочью-то…, к своим-то хотя бы… Надо кому по морде врезать? – врежь – отец ты или отчим гнилой, у Матушки-России в альфонсах… Но только начни с того, что слезь с телевизора. Ты очень надоел своей мусорной ложью. Если ложь только и есть твое оружие, то хотя бы сам не марайся – полно кому есть врать. Если не жизнь нашу, - хотя бы честь нашу спасай…, да и свою тоже, дабы не поставил потомок знак тождества между тобою и той кучей плюшкинского дерьма, что ты так и не смог разгрести, а то и приумножил. Аминь.
******************************************************
Пианино
На пианино я умею играть…, играю…, чего уж тут…, - так себе, - музыкальная школа, сорок лет назад. Оно, пианино моё, у меня черного пластика, на черного шпона подставке, с белыми, в черном кариесе полутонов зубами, с черного винила педалью, семи-октавное, восемьдесят восемь клавиш с молоточковым механизмом (имитирует механическое нажатие, как в классическом инструменте), полноценное, так сказать, но… электронное, - то есть у меня имеются наушники и соседям я не доставляю неудобств, в какое бы время суток ни попала бы мне творческая шлея под хвост, особливо когда рвется душа спьяну, то есть в почти всякую ночь. Волшебное пианино моё стоит совсем рядышком, по правую руку от компьютера, и если я не пишу дурацкие, квази-философские свои апологии, и не рисую, за хлеб и воду (пить же на что-то надо?), дешевые свои дизайны для дешевой публики, то всего забот-то мне, - повернуться в кресле на три часа (на девять часов у меня стоит бутылка водки), надеть наушники и… играть, творить, по-одесски говоря - лабать, блюзовые импровизации, прости господи. «Джаз – это когда хорошему человеку плохо», - говорил великий Луи Армстронг, - вряд ли это обо мне… Но вот какая странная штука… Ей богу, это очень странная штука – играть себе в наушники. Я бегу, пролетаю по клавишам, слушаю красоту, к горькому, неизбывному моему несчастью, не мною созданной, сочиненной музыки, слышу свои технические ошибки, пытаюсь исправить, гоняю пассажи по сто раз, бешусь своим несовершенством и… все это только мне? Совсем не напрасно Ницше (а он был еще и пианистом), цитируя, кажется, Канта, или то был Шопенгауэр, называл музыку самым наглым из всех искусств, ибо музыка лезет нам в уши, хотим мы того или нет – она нас не спрашивает. Но он, почивший больше чем сто лет назад, не ведал ничего о грядущих наушниках. Теперь и всю красоту, и всё несовершенство можно только в себя… Но какая же радость тебе, когда только в себя? Это же чистой воды Онанов грех! Онана, если мы правильно помним Пятикнижье, Господь к смерти приговорил за то, что пожалел тот семени своего для вдовы старшего брата своего, «испражнившись» в пустую землю (хм…, просто зачитаешься иной раз Библией). Сравнение спорное, но все-таки очень напоминает онанизм, а ежели назвать более по-русски, назвать рукоблудием, - так и точно в десятку.
Рукоблудие… М-да… Только бездарный пианист, именно бездарный со всех мыслимых сторон пианист, и именно в наушниках, смог бы докатиться до подобной метафоры великого искусства Рубинштейна, Скрябина, Рахманинова, Тейтума, Ван Кляйберна, Горовеца… Так вот он я, Клим Чугункин, – ешьте меня, Шарикова, с кашей! Но оставим теперь мою музыкальную дилетантскую неповоротливость – не тема для дискуссии. Я говорю лишь о том, что без слушателя, зрителя, без «принимающей стороны» не бывает вообще никакого искусства. Взять хоть архитектуру, по аллюзии Шеллинга, застывшую музыку. Сколько всякого, простите, дерьма натворили Корбюзье, Аалто, Гропиус, весь этот «Веркбунд», да и Шухов тоже, но теперь архитектура именно такая, как они и задумывали! Но почему?! А потому, что не боялись строить и, главное, не боялись предъявить даже ошибки широкой публике. У архитектуры нет, не придумано наушников (исключая «бумажную архитектуру», но даже и та самоценна). Если спуститься к живописи, - «Квадрат» Малевича – дребедень та еще, но его супрематизм – уже философия, и лишь потому, что не испугался, набрался наглости повесить в «Красный угол» «Черный квадрат», как символ бытия, бытия большего, чернее черного, нежели и сам Бог. Слушатель, зритель – вот истинные творцы искусства. Вспомнился вдруг дешевый самоубийца Кириллов из «Бесов»: «Человек несчастлив потому, что он не знает, что он счастлив». Наушники. Человека убивают наушники. Семя, какое б оно ни было, просто обязано что-либо рождать, даже если это диссонансно чьему-то стопроцентному слуху. Из немереных миллионов, миллиардов тонн интеллектуальной макулатуры (ваш слуга покорный), что мы выкладываем в интернет, родится однажды опять Гоголь, но родится лишь потому, что, испуганный, но дерзкий, снял однажды наушники и сыграл полной грудью, смелыми, твердыми руками, как бы ни били кулаком в стену соседи. Электронное пианино – вот враг всего сущего… Повернусь «на девять» - накачу водки, развернусь «на три» - да и сыграю во всю дурь, ту, что одарил меня Создатель! Аминь…, и… заткните уши...
******************************************************
Добрый умысел
Башка трещит. Тяжелы, тягостны сомненья, раздумья мои с похмелья, не на что опереться мне… Где-то я это уже слышал… Ах да…, в школе учили наизусть:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!». Даже как-то странно, что эдакий мастер, маэстро русского слова нашел в нем лишь какие-то кумачевые свойства, какие, не греша против правды, можно приписать почти каждому наречию земли. Но шут его знает, как выразился бы любой из нас о родном языке (уж как минимум без этих вот «шут его знает»), проживи он половину сознательной жизни своей у черта на рогах, в Европе в смысле. Иногда представляется – не будь этой старушки Европы – не видать нам и лучших литературных творений Гоголя, Достоевского, Горького… Поэтам русским, против русских писателей, надобно заметить, совсем не обязательно было покидать пределов родины, чтобы тосковать по ней, но вот были бы написаны Мертвые души так, как они были написаны, живи Гоголь дома? – вопрос.
Слугу вашего похмельного, что не отрывал задницы своей от своего Подмосковья более чем на месяц во всю жизнь свою, в родном языке поражают не его величие и могущество, масштаб которых изнутри видимо и не оценить, но нюансы, тонкости, каких не сыщешь (знай я другие языки – сказал бы точно) нигде, ни в какой другой семантике на культурной земле. Я лишь слыхал, что, скажем, в английском одному слову, в зависимости от ситуации, настроения или избранной стилистики может соответствовать ну пускай двадцать понятий. В русском же, ежели есть двадцать понятий, двадцать оттенков одного понятия, то им и соответствует двадцать слов, да к ним еще и по двадцать метафор, фразеологизмов на любой случай. Не поэтому ли словарь Вильяма Шекспира, по утверждению Ильфа и Петрова (со ссылкой на исследователей), насчитывал лишь двенадцать тысяч слов, тогда как у Пушкина их двадцать четыре тысячи, ну а у друга его, Даля - двести тысяч слов (далеко не все печатные, разумеется) и это в позапрошлом веке, да еще без наречий от качественных прилагательных, без неологизмов, без заимствованных и проч. Правда англичане, что никак не отдышатся, не отплачутся (взял, да и выдумал словечко) по давно почившей, но фантомно ноющей Викторианской своей империи, отпраздновали недавно где-то в Оксфорде рождение миллионного английского слова, однако я тут не про извинительный для всякой нации шовинизм и тотальную ассимиляцию, и не о любви моей к моему языку, но о широте палитры понятий, и даже всего лишь о двух оттенках двух казалось бы сходных понятий: «добрые намерения» и «добрый умысел».
Добрыми или, по-другому, благими намерениями, как мы знаем, вымощена дорога в ад. Это как минимум странно. Есть слова Иисуса, сына Сирахова, о том, что «путь грешников вымощен камнями, но в конце его – пропасть ада», но это ж грешники, с ними все как бы и ясно, а вот человек, имеющий благие намерения, он кто? Доброе намерение, безусловно мысль, в отличие от мысли абстрактной, имеющая определенный вектор направленности, но все равно – всего лишь мысль. То, что мысли есть начало поступков – утверждение спорное или на худой конец амбивалентное, то есть мысль может превратиться в поступок, а вполне может и нет. Но даже ежели и в поступок, то чего ж грешного в добром-то в нем? Допустимо предположить, что все дело выглядит так: Господь, чьи пути, как доподлинно известно, неисповедимы, старался, мучился, продумывал до мелочей всякую цепочку причин и следствий жизни человека, общества, земли или вселенной, и когда некто, пускай и с добрыми намерениями, нежданно-негаданно вдруг вмешивается, встревает, иными словами, лезет со свиным рылом своим в калашный ряд божьего провидения, то это уже есть грех, следовательно, дорога в ад (вот уж где всякому учителю, врачу и прокурору следует почесать в затылке). Таким образом добрыми могут, ну вроде должны считаться лишь те намерения, которые намерениями и остаются.
Другое дело - добрый умысел. Казалось бы – ну какая тут к чертям разница между добрым намерением и добрым умыслом, ежели и там, и здесь в основе направленная на добро, но эфемерная пока мысль, пускай даже в слове умысел мысли больше, ну хотя бы фонетически, морфологически. Но вот он и есть, русский язык, вот зачем я с Тургенева-то и начал. Тогда как в намерении звучит больше душевного порыва, божественной рефлексии, если хотите, - в умысле проглядывается уже и какой-никакой план действий, а план действий, это вам не щелчок пальцами, не вскрик, не невольное движение поддержать под локоть нечаянно оступившегося, это уже продуманная цепочка причин и следствий, прочерченная от замысла к конечному результату, к цели, эдакий на коленках слепленный маленький гомункул, и автор умысла – уже творец чего либо из ничего, попытка уподобления Создателю, сиречь чистой воды ересь. В слове «умысел» звучит столько порока, что если и не обладаешь стопроцентным слухом, слышишь тем не менее фальшь, когда подставляешь к нему прилагательное «добрый». В известном смысле «добрый умысел» есть ни что другое, как оксиморон и тогда не добрыми намерениями, но добрыми умыслами вымощена та самая дорога.
М-да… Во наворотил-то – самому смешно, не сказать если стыдно. И то правда - ведь не имел я и толики доброго намерения добро высказаться о русском языке, а имел лишь некий умысел пройтись по Тургеневу, коего, каюсь, не люблю хотя бы и за то, среди прочего, что не достав, не достигнув и пятки Гоголя, языка его, с вычурным, неуместным пафосом, совершенно мимо сути рассуждает о величине, могучести, правдивости, свободности, и еще тут же о своем впадении в отчаяние при виде откуда-то из Баден-Бадена всего, что совершается дома, и с такой-то белибердой еще входит в хрестоматию русскую, хоть и согласен, что нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу. Но вряд ли такой умысел мой можно назвать добрым. Простите меня недостойного, тявкающего на слона, поклонники Ивана Сергеевича. Это у меня с похмелья.
******************************************************
Князь и нищенка
Ух и нарезался я вчера… Не в правилах, не в привычке моей так уж вот, в муку-то напиваться… Шлея какая под хвост что ли?.. Чего там я бишь вчера накрапал в дневничке-то срамном моем? Посмотрим… Хм-хм… «Гимн гимну» - эко завернул титул-то! Путин, гимны какие-то, караван, бабушка… Бред сивой кобылы… Сейчас пивка – да и вспомню все… За что это так беднягу венценосного попинал?.. Уф-ф…, теплое, так её… Сигарету… Хорошо… Черт бы труп мой совсем на поруганье воронам! Клялся ведь не самовыражаться, не эпистолярить спьяну – только с похмелья – ан нет же… М-да… Вчера вечером, припоминаю, не хватило, я спустился в магазин, купил, вышел, а при выходе… Ах вот оно! При выходе стояла нищая бабушка интеллигентного вида (не сыграть интеллигентность даже со смертельного голоду, глаза – не юбка), она окликнула, смутилась, рассказала сбивчивой скороговоркой что-то про дорогущее лекарство, назвала даже сложно-латинского звучания болезнь и попросила не девять - девяносто рублей - так мне послышалось; я всыпал горсть «серебра» в иссушенную руку ее, - как раз случилось только что мелочью девяносто пять со ста получить. Тут она покраснела еще гуще сквозь желтый пергамент измятого страданием лица своего и прошептала, что нужно не девяносто, а девятьсот… Блин!.. У меня в кармане оставалась одна, черт бы ее, тыща (не тысяча – тыща). Мог ведь дать, но впереди замаячили мне два дня без курева и выпивки, плюс собаке моей с кошкой надо что-то есть… Вздохнул, извинился, отвернулся, ушел – будто украл… Так гадко стало на душе от жадности своей… Ну а что делает спившийся философ со своей совестью? Заливает? – да, но этого мало – он не уснет, пока не придумает виноватого рядом…
Гимн? – да, дерьмо и фиглярство - подтверждаю и утром; Михалков? – подтверждаю, побожусь, а Путин?.. Президент и нищая бабушка - не та коррелятная пара. Во все времена, при Николае Кровавом, при Александре Миротворце, при Екатерине Великой, Иване Грозном, Владимире Мономахе, Ярославе Мудром – в какую глубь-подворотню истории русской ни загляни – всюду был князь и была нищенка. Они никогда и никак не связаны друг с другом. Не бывает вообще богатства за счет нищеты – это нонсенс, всяко своим пестуется. Живут, наличествуют эти двое на свете совершенно рядышком и все-таки отдельно и рождены совсем не по своей воле, но по воле Всевышнего…, но Бога-то не пнешь, не ухватишь за тогу, не вцепишься в бороду, нет на него, окаянного, суда…, а президент? – да вот он он, огурчик, – ешьте его с кашей, если пока еще толерантен, не осерчал еще до острогов да дыбы. Осерчает – дай срок, не семь же жил терпения у него на лай подворотный…, а покуда – мели Емеля – твоя неделя. Самое паршивое, что его пакостной иконой отгоняешь нападки, припадки собственной совести. Кандидата на пост его еще можно понять – он не имеет других ступенек подняться, сесть на царский престол, как только не облив ушатом помоев, не залезши в постель, в дурно пахнущее белье вседержавного, не вытащив за руку несчастную бабушку, не нашептав ей на ухо сказать в камеру кто ее довел до жизни такой. А я? Я-то чего лаюсь? Сам тыщу мятую пожалел старушке, пьяница хренов, ан вишь-ты – уж и за совесть страны радетель, и сам ее совесть, и гимны ему не те, и пастырь, и паства не в пору, блин!..
Русская интеллигенция… И сыта, и пьяна, и нос у ней в табаке, а икнет прованской котлетой, сковырнет маникюрным ногтем раздавленный горошек икры с полированного зуба, запьет благородной мадерою нежный жульен – и давай звать Русь к топору – благо не самому же за топорище-то браться. Экая свинья – русский интеллигент… Не всякий, понятно, а только который денег, пускай и последних (а чаще и из лопатника пухлого) пожалел, но гаже всего – перстом своим пречистым на нечистого указал; указал – то полбеды, еще и мораль подстелил, благо слогом витиеват да складен. Прости, Путин… Не виновен ни ты в бабушке, ни бабушка тебе не суд. Не влез бы ты – влез бы другой на святое и проклятое, медом мазаное твое место. На одной сковородке греться в аду и тебе, и судьям твоим; делай чего иль ничего не делай, а протянутая рука не убудет на земле, доколе стоит мир; не наполнить ее ни серебром, ни златом, ибо нищета есть состояние души человеческой и ныне, и присно и во веки веков. Аминь.
******************************************************
Гимн гимну
Я собственно, бог с ними, с президентами, про гимн наш… Я и ребенком-то недолюбливал его, гимн этот. Пел я в детском хоре третьим голосом – не бог весть какая скрипка в ансамбле – чаще и просто рот раскрывал в патетической гримасе, а хормейстер, Мноян Ирина Васильевна, напористая, эмоциональная евреечка и не замечала иль прощала - лишь бы не фальшивил ломающимся созреванием голосом (удобство коллективной ответственности). Эстетически, безотносительно к своим способностям, хоровое пение я всегда любил – красота насыщенности звука a cappella, многоголосье, крещендо, нюанс…, но гимна не любил. Мы пели в хоре нашем, в репертуаре его были очень красивые вещи, тонкие, лиричные, про маму, про край родной…, но как какой праздник – нас в короткие штанишки, слюнявчики алые пионерские на шею, на сцену в три ряда – и давай блеять это вот, прости господи…
Я один такой позорный непатриот? Да нет… Не в патриотизме суть. Обращали внимание? Девяносто девять из ста стесняются петь свой гимн? Даже президенты, положа правую руку на левую грудь лишь рот открывают (мне такое видно всегда, исходя из личного опыта). Вряд ли дело тут в отсутствии слуха или голоса. Так в чем дело? Что такое неладное, какая такая системная, как говорят сегодня, ошибка есть во всяком национальном гимне? Во всяком – не знаю, а про наш догадываюсь. Потихоньку лгут все. Лицемерие есть основа бытия, залог успешной иль хоть сколько-то приемлемой жизни, но… всякий лжец из нас понимает, а если не понимает, то совесть ему подсказывает, что лгать грешно, лгать хотя бы дело интимное, не при свете – как любовь, как секс. А прилюдно – нехорошо, неприлично прилюдно во все горло лгать. Про «нерушимый», «свободных», «навеки» - все оказалось, как и чувствовалось детским моим сердцем, - тиной, блефом, выдумкой… Но когда рухнуло все, вдруг подумалось, возмечталось дураку, – а, может, хватит, наголосились? Может, помолчим да чего пока сделаем? Но нет – делать, это ж труд…, а петь не труд, а петь хором и вовсе не труд.
Но совсем уж упадническая тоска пришла тогда, когда после чуть ни до крови полемики во всей России от интеллигента до ассенизатора, взяли-таки старые ноты, а старый, прости господи…, тот же, что и был автором стихов старой, провонявшей кровью и плесенью песни, старик-поэт написал новые слова и все вместе засмердело таким пархатым фарисейством, что рот вяжет от пасхальности первых только слов: «Россия, священная наша держава…». Вы прочтите до конца, только прочтите – не спойте – вас стошнит горечью от сладкого.
Не то обидно, что беззубый пиит, дрожащей от апоплексической немощи рукою, словно вставляя в старый кроссворд новые буквы, начертал это убожество, но то обидно, что приказал сие, положив предел всяким спорам железной волею человек совсем новый, казалось, что новый, так хотелось нам тогда, чтобы был новый… Отсидев без видимой пользы два срока, отсиделся ты в уголке третий срок и вот опять, уже постаревший, уже постаревшей, вскоре уж ожидаемо дрожащей от апоплексической немощи (какой привычный сюжет) рукою вписываешь новые литеры в старые квадраты ребуса судьбы нашей родины. Черт с ним, с гимном – собака лает, ветер носит, а караван идет… Но что за поступь такая у каравана моего? Раз – Путин, два – Путин, три… Мне уж не увидать, что там будет за порогом «три», но догадываюсь – Путин... Да и не в нем, черт бы со всем этим, дело! Просто будь ты хоть Вася Пупкин, - ты вначале сделай, а после пой; ты же вступил в тональность не с дела, а с фальшивых аккордов старого гимна на новый лад, сиречь со лжи. И неважно, что на твоих костях попляшут благодарные потомки с той же ретивостью, что и ты на мощах предшественников своих плясал, - важно, обидно до самоубийства, что ничего ты путного на пути своем не сделал и… пока бабушка, что еще помнит слова старого гимна, роется в помойке под звуки нового в поисках еды и просит милостыню не у тебя даже, а у такого же нищего, как она, на лекарство, не спеть тебе, не придумать тебе ни ноты, ни буквы для нового гимна. Так и будешь умирающей рыбой открывать рот не издавая ни звука, потому как издавать даже просто чистый звук есть труд и дар, а уж сложить такую песню, чтобы пелось без стыда, а даже с гордостью… Да куда там!
******************************************************
Ноги, головы и желудки
«Светает!.. Ах! как скоро ночь минула!». Во рту сухо, хочется курить… И ведь знаю же, что от сигареты станет еще суше, не рассуждая уже о болезнях ног, склерозе сосудов головного мозга, или язве желудка, но… вот уж и закурил. Экий дурак! В мире сотни миллионов, может быть и миллиард людей похоже начинают день свой, умом иль сердцем догадываясь, что лучше не станет и, тем не менее… Экие дураки! Удивительные дураки! Удивительные!..
М-да… Есть вещи, весьма достаточное количество вещей, явлений вокруг нас, которые, будучи совершенно удивительными, нас не удивляют, не подвигают к раздумью, ни даже просто серого облачка мысли на девственно чистое чело, в силу хотя бы своей банальной повседневности и очевидной тотальности. Неразгаданное до сих пор чудо рождения человека разумного из каких-то микроскопически ничтожных двадцати четырех пар бестолковых на первый взгляд хромосом - конечно же чудо, да только если миллион раз на дню, миллиард за три года (ну смертей соответственно чуть меньше), то какое ж это уже чудо? Вот ежели бы второй Моисей, Христос, Магомет иль Будда? Но как их распознать, когда всё те же двадцать четыре пары по миллиону на дню? Вес бомбы «Малыш» равнялся весу пятидесяти человек, длина в два человека, диаметр на ширину плеч, а уничтожила за одну секунду сто пятьдесят тысяч жизней! Это ли не чудо? но как же мало ранит это наше сердце! Магия единиц и нулей… В нашей галактике Млечного Пути двести миллиардов звезд, а в соседней Андромеде аж целый триллион, всего известных галактик - сто миллионов, - итого, на круг, единица с двадцатью четырьмя нулями! Мы же глядим в небо лишь в пору любви, ни на йоту не осознавая ни вечности, ни бесконечности, ни смысла такого чуда… Просто живем, не поднимая удивленных бровей, и, в отмеренный срок, смежаем очи, так ничего и не разъяснив для себя.
К черту Человека, Хиросиму и Вселенную! А вот футбол, к примеру? С какого такого рожна он есть самая популярная игра на земле? Ужели дело в умопомрачительной красоте ее, уникальной какой многогранности, тонкости нюансов, драматизме перипетий? Да нет, пожалуй… Штука в том, что всяк-то в ней разбирается, каждый, гляди ты, Александр, Цезарь, Наполеон..., все видел, все знает, - кто дурак, а кто гений, обо всем судит безапелляционно, окончательно, бесповоротно. В карточную игру в дурака играют все, в преферанс - единицы, - вот и всё объяснение чуда такой популярности. К тому же действо само весьма скоротечно-удобно, необременительно, девяносто минут как вся жизнь и результат – вот он, от него не отмахнешься, сколь ни пеняй погоде, травмам или судейству. Хорошо, когда просто и быстро, ровно в дурака. И неважно, что здесь, как и в любом деле, Пеле рождается раз в сто, а Горринча раз в десять лет, что лишь горстка игроков, посвящая этой игре всю свою жизнь, делает ее по-настоящему красивой, но важно, что судить – не думать, а результат на табло – порука личному вердикту.
Но это игра всего лишь ног, а что с головами? А и тут никаких особых изменений. В политике (самой массовой на земле игре умов и эмоций), в отличие от футбола, где арбитражный приоритет за мужчинами, до тонкостей разбирается и вовсе каждый половозрелый двуногий, невзирая на гендерные и возрастные различия. И игра-то поинтереснее футбола будет. Там ты всего лишь зритель, ну судья еще, эксперт-аналитик, а тут – все то же, плюс прямой участник, член команды, игрок. Человек, что засовывает бюллетень свой в щель волшебного ящика в день оный, всерьез полагает (лопнуть со смеху иль тоски, но это так), что делает исторический выбор, чем спасает свое отечество, детей своих от… Он не знает в точности от какой такой напасти, но что спасает – знает наверное, отчего распирает его изнутри огромнейшее уважение к себе, глубокое национальное, прости господи, самосознание. Самое любопытное, что счет, итоговый результат его уже почти не интересует, ну… с точки зрения личной выгоды. Его мало занимает, что победа его кандидата далеко, совсем даже не его победа и дивидендов ему и детям его – хлеб да вода, те же самые и в том же количестве и качестве, что и были безо всяких игр; а если проиграл – так виноваты всё они, сребролюбивые арбитры, враги-соседи, грязные деньги, жирные олигархи, продажные клерки, пятые колонны и прочая нечисть, но хлеб и вода – без изменений. Странная игра… Кто сказал, что демократия есть простое подчинение мнения меньшинства мнению большинства? Де-юре, оно, разумеется, так, но на деле – победивший с разницей в один голос получает власть, которой противостоит ровно половина минус один, обозленных противников и не будет согласья в том государстве никогда и никакой победы не жди, а только кровь, распри да оголтелое воровство, - успеть бы, пока не пришли и не отняли те, голодные до денег и власти сорок девять. Да пускай и если сто процентов «за», то кому когда становилось оттого легче (кроме тех, кто мечет банк, «мнет» колоду, разумеется)? Хорошая игра. Чуть сложнее футбола, потому что все вокруг умеют играть и играют в дурака и без ставок, тогда как там, наверху, играют в преферанс и на деньги.
Это игры голов. Самому бы не запутаться с похмелья да с курева натощак в аллюзиях своих… О чем бишь я? Ну да…, о соседке, сестрице-племяннице своей полногрудой да розовощекой когда-то. Эк ее… Из дома сбежала, двадцать три года играла-поигрывала в дурака, не в подкидного, не в переводного – майдан-раздевалочка называется, и доигралась, что теперь друг дружке глотки в кровь и насмерть грызут парубки, дивчины твои да подаяния просят, да слезу жалости к голоду своему у Европы с Америкой выдавливают. Да только нету, не бывает в игре этой никакой жалости, никакой слезы сочувствия, ибо это самая жестокая на земле игра – игра желудков, кто кого съест. Разве тупой американец, разве чванливый англичанин иль немец постылый, что не раз уж «топтал» тебя на твоей земле (позабыла, глупышка), отнимет от себя, от своего жирного стола-застолья, на который ты так долго из людской глядела, слюну пускала, в твою пользу задаром, не попользовавшись всласть, с извращенным цинизмом, истерзанным, но пока еще привлекательным телом твоим? Кто ты им, хохлушка-хохотушка? Воистину, «Quos Deus perdere vult dementat prius» (кого Бог хочет погубить, того он сначала лишает разума). Когда урчит в желудке, то кто же кроме родни поможет, пускай то и тетка, от которой сбежала к мифической доле лучшей на панели европейской? Именно, именно: голод – не тетка. Раз уже видишь, не слепая же ты совсем? что Бог гневается, что решил погубить, так одумайся, - не ногами, что уж не ходят, не головой, что уж забыла думать, так хоть желудком сообрази, - что тебе в родне, а что в чужой постели. Ну насытишься покуда, деньги-то проешь, а стыд останется, а со стыдом и голод вернется, да только теперь уж продать и себя не выйдет – попользуются в круговую, педофилы, да выплюнут, еще и сапоги оботрут о выжатую грязными липкими похотливыми лапами грудь твою.
Сухо, ах как сухо во рту… И так жалко, что ни сигарета, ни стакан мне не в помощь. Чудо рождения, чудо смерти, чудо вселенной – все мне обыденность простая – не вижу; но и сестра моя помирает в агонии, а я лишь глазами хлопаю, будто футбол по телевизору смотрю. За окном, у самых стен дома моего уже звонит, надрывается Хемингуэев колокол, а я не слышу гулких поминальных ударов его: экий дурак…, экий дурак…, экий дурак…
******************************************************
Серый кардинал
Конечно же у всякой мысли есть автор, да только когда дело уж сделано и приступают к розыску виноватого, то всегда находят кого угодно, но только не самого этого автора. Обществу, дабы оправдать собственную глупость, если не сказать подлость, настоящий автор и не нужен, ему важнее всего самый акт свершившегося исторического наказания, оно будто бы имеет очистительную силу, таблетку от всего на свете (имея ввиду совесть). На могилах Перикла, Робеспьера, Сталина до сих пор отплясывают прокуроры-историки, потому как ни греки, ни французы, ни русские, ни любая прочая нация, что творила беды под флагом «свободы», издеваясь сама над с собою, не называет преступником себя, сиречь, толпу. У толпы имени нету, ее ни изгнать, ни обезглавить, ни вынести из мавзолея невозможно. Когда же «правосудие» свершилось и совесть вновь обратилась в tabula rasa, то в воздухе, прямо из ничего родится новая идея, демос, плебс подхватывает ее, но, дабы ассоциировать ее с кем-то, выносит на руках какое-нибудь имя, какое-нибудь «Путин», которому и суждено будет быть потом осужденным или хотя бы оплеванным. У всякого этноса, всякой страны, всякой эпохи есть своя череда имен, секундно возвеличенных, но и навеки оплеванных имен (это и называется историей), при этом, сама нация просто раздувается, пузырится национальным своим самосознанием, гордостью, правда, когда речь заходит об именах, которыми она гордится всерьез, на которых зиждется это самое самосознание, называются имена ученых, писателей, поэтов, композиторов, художников, архитекторов, то есть, тех, кто, не глядя на толпу, молча делал своё. Даже и до драки доходит. Гоголя уж двадцать лет Украина отбивает у России; у нее же пытается отнять Шагала Белоруссия; поляки из кожи лезут прилепить к себе обратно Шопена, корсиканца Колумба до сих пор не поделили Испания с Италией et cetera. Имена же тиранов (такое для всего этого мирового кукольного театра название - тирания) держат конечно в памяти, но, дай волю, с удовольствием подтерли бы, как двойку за поведение в дневнике.
Возвращаясь к именам национальной гордости, Колумб никак не равен, разумеется, ни Гоголю, ни Шагалу, ни Шопену, просто нужен был мостик к Америке. Открытая им Америка, при все своей исторической одиозности, начиная от самой кровавой пеленки уничтожения целого континента людей и обращения людей другого континента в рабов, и, имея за спиной всего-то двести пятьдесят лет жизни, то есть ничего, может, как раз в силу бедности своей истории, гордится всяким своим именем, от бандитов Дикого Запада и мафиози времен Великой Депрессии до президентов, какой бы сволочью те себя ни обнаружили еще и при жизни. Пока богаты… Это лишь пока богаты. Станут бедны и найдут виноватых, ибо голодный желудок начинает пищеварение свое с имен. Но кто найдет, укажет те имена? Ведь толпа не имеет своего разума? Ведь кто-то ей выводит имена, которые вначале нужно отлить в золоте, а после вымазать дерьмом и проглотить в экстазе лицемерного самоуничижения или из страха перед самим собою, как Кронос детей своих. Да, у всякой мысли есть автор. Сегодня вроде бы уже ни для кого не секрет, кажется очевидным, что серым кардиналом мира является именно Америка, раздающая, подсовывающая направо и налево титулы хороших и плохих, но Америка все же толпа? У толпы, мы договорились, нет рассудка? Кто-то ведь подсказывает добропорядочному и законопослушному американцу из штата Висконсин, что не знает не только где и что такое Крым, но не укажет на карте столицу штата Мэн, выйти утром на зеленую лужайку перед белым домиком своим и поднять на флагштоке флаг Соединенных Штатов Америки, глотая патриотическую слезу? Так кто же он, мировой серый кардинал, что гонит толпу современной цивилизации к пропасти, в пасть самоуничтожения? Человек с именем или Бог без имени? Самый факт, что у дьявола пускай и десятки, но имен, говорит за то, что он крайний – да, но творец ли всего – нет. Очередной Робеспьер. Почему вы, поклоняющиеся Создателю, никак не поймете, что кукловода вычислить легко – просто проверить паспорта и у кого нет имени, тот и есть первейший подлец. Я человек, человек - это понятие, но у меня есть имя и я не тот, кого следует найти. Бог – есть понятие, но где его имя? Ведь это он подсказал вам искать все зло мира в Люцифере, Вельзевуле, Асмодее, Азазеле, Мефистофеле…, даже имена указал. Князь мира… Князь мира не тот, кто правит миром, а тот, что правит этим князем, сиречь, серый кардинал с мутным, никем так и не описанным до конца понятием Бог. Кардинал… Кардинал – производное от латинского cardo – дверная петля. Никакая дверь не откроется и не закроется без нее. Без кого же, без чьего личного участия или призора, «петли» ничто не происходит в этом мире? «Услышав это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же всё возможно» (Мтф, гл. 19, ст. 25-26).
******************************************************
Гомосексуализм и эмпириокритицизм
Довольно долгий и я б сказал не в меру, неоправданно затянувшийся эксперимент мой с прекращением пьянства завершился вчера ничем, точнее, полным провалом. Связан он был (я об эксперименте) отчасти с тревогой за здоровье соматическое, отчасти с ростом цен на спиртное, отчасти и прежде всего с непрекращающейся (прерывающейся только недолгой частью суток опьянения) заунывной депрессией. Но вышло еще хуже. С приостановкой пьянства повылезли, повысыпали на свет опятами в золотую осень не токмо старые, но и целый сонм новых, даже науке (ну или это только невежественным провинциальным врачам моим) неизвестных болячек; в результате затраты мои на докторов и рекомендуемые ими лекарства чуть не в разы превысили все мыслимые суммы, которые тратил я ране на лекарство хмельное, без каких-либо положительных сдвигов внутри тела. Что же до депрессии внутри головы, так тут и вовсе тотальное фиаско: к былому чисто философскому пониманию порочности, гибельности, фатальной непоправимости окружающего мира добавилось и буквально физическое, тактильное ощущение бренности бытия. В общем… вчера я, не как срывается лопнувшей в тонком месте волей запойный алкоголик, но находясь в совершенно здравом уме и трезвой памяти, решил сей неудавшийся опыт над собою прекратить. С отвычки, привычного яда потребовалось гораздо менее, нежели раньше, - я заснул сидя в кресле перед старым своим собутыльником - телевизором (книг я спьяну не читаю) и последним его словом, что отложилось в голове моей, было слово гомосексуализм. Помнится, диктор говорил о нем что-то нелицеприятное и даже физиономия его, которой по профессиональным правилам надлежало бы быть индифферентной, выражала некоторую гадливость, которую она совсем не обнаруживала, рассказывая перед тем об эпидемии эболы. С утра же, лакирнув пивом рассудок мой, задумался я вот над чем:
С точки зрения Рихарда Авенариуса, отца эмпириокритицизма, то есть критики истории бытия с позиции чистого опыта, мать земля во все времена заботилась о своей чистоплотности и всякий раз, когда разного рода живности разводилось на теле её сверх всякой меры, уничтожала её любыми доступными ей чистящими средствами. В начале в основном это была вода: вода охлажденная, как в случае с динозаврами или вода теплая, как это было при всемирном потопе или в истории с Атлантидой, - средство эффективное, но чересчур радикальное, уничтожавшее вместе с назойливой фауной и благотворную флору.
Потом попробовала она бороться с недугом при помощи раскаленной лавы и огня, как то было при извержениях Санторини, Везувия или Кракатау, но результат по истреблению людей и животных получился более чем скромным, в сравнении с тучами ядовитого газа и пепла, убивающего ни в чем не провинившиеся растения, из-за чего живность на земле пусть и голодала, но не умирала. Со временем, взрослея и умнея, земля догадалась наконец, что главной ее проблемой является исключительно человек и что прочие живые существа не заслуживают столь жестоких мер, что именно homo sapiens, взгромоздившись на вершине пищевой цепочки, потребляет тысячекратно больше, чем необходимо ему для существования, а гадит, отправляет в отходы и вовсе в необъяснимые разы больше непомерного этого потребления.
Тогда-то и были придуманы войны и эпидемии. Нет, две эти подружки-сестрички, в инфантильном виде, в качестве детской шалости существовали да проказничали во все времена, но в ранге пандемии типа крестовых походов или бубонной чумы до тех пор не использовались землею в антисептических целях. Английский священник Томас Мальтус даже вычислил, что народонаселение растет в геометрической прогрессии, а средства его существования всего лишь в арифметической, чем и извинил, объяснил логику появления на земле войн и эпидемий (наивно не сбрасывая со счетов и нравственного воздержания человека), но рецепт не действовал как надо. «Испанка угробила пятьдесят миллионов, вторая мировая – сто, а толку-то? Люди плодятся как кролики и даже как-то вопреки или в отместку за такие неприятности. Земля, похоже, совсем растерялась, но тут сам человек нашел способ саморегуляции.
Гомосексуализм как идея в общем-то родился если не вместе с человеком, но уж следом за ним – точно, и всегда был, правильнее, мог бы стать вполне действенным средством против рождаемости, только вот чистого, ортодоксального или интеллектуально осознанного, как у Платона, гомосексуализма в природе очень мало. Как правило, он являлся человеку в результате пресыщенности им сексом традиционным, в результате постепенной развращаемости, а за это время новоиспеченный педераст успевал осеменить должным образом достаточное количество женщин, а лесбиянка успевала и нарожать, соответственно. Так что демографическое недержание человечества не пресекалась на корню, а лишь замедлялась. К тому же, уж непонятно из каких исторических парадигм, гомосексуализм, как только делался почти поголовным, сразу становился последней точкой в деле краха цивилизаций. Такое случилось с Садомом и Гоморрой, такое стало предвестником разрушения империи Александра, античной Греции и Рима… Но это же все мелочи, это же проблемы не решило, если глядеть на теперешние семь миллиардов ртов.
Свет в конце тоннеля появился лишь тогда, когда оплот нравственности, авангард в борьбе с гомосексуализмом и абортами сам стал причащать мальчиков-прихожан оригинальным способом, правда священники никогда и не были угрозой миру с точки зрения плодовитости, вследствие обета безбрачия хотя бы, но вот разрешение на венчание пред ликом Божьим, во храмах Его особей одного пола, а теперь еще и признание таких браков на государственном уровне, - это уже шаг, серьезный шаг к радикальному предотвращению демографического коллапса земли. Правда и Римские боги, мы помним, лояльно смотрели на бисексуальность Цезарей, но там ведь государство такие наклонности хотя бы не регистрировало?
Моисей сорок лет таскал народ свой по пустыне лишь с единой целью, чтобы последний родившийся в рабстве помер и ментальность обновленного этноса его до краев наполнилась бы идеей богоизбранности. Понадобится и еще сорок, а, учитывая увеличившуюся продолжительность жизни, и поболе, дабы издох последний, кто помнил бы, будто гомосексуализм это грех. Тогда-то пожалуй земля сможет наконец вздохнуть полной грудью: численность упадет, еды станет навалом, расцветут и искусства, если верить апологетам гомосексуальности, будто бы девять из десяти творческих людей – голубые, а десятый склонен и расположен, но почему-то стесняется. Куда вот только девать инстинкт материнства у женщин? М-да… С взаимными однополыми ласками, допустим, вопрос улажен, а с этим как? Кодирование, стерилизация? Оно, может, и так решаемо, да только ведь зрелые мужчины предпочитают молоденьких мальчиков, а матроны юных девочек, но их же надо откуда-то брать?..
Черт знает что! Когда не пил, - все о здоровье только думал, а вернулся – и на тебе… Или это напрасные страхи похмельного философа-пьяницы? Ведь эмпириокритицизм ясно указывает на разгул гомосексуальности как на признак конца цивилизации? Может, и сорока не протянем…, глядя вон хоть на Украину?.. Последняя мировая началась ведь не с вторжения в Польшу, а как раз с того, что Гитлер оттяпал Судетский кусок у Чехословакии. Гомосексуализм конечно признак, но вряд ли причина; мы сгинем в пожаре войны, а не в пламени противоестественной страсти, так что радуйтесь и веселитесь, гомосексуалисты, я же, эмпирический критик, стану пить и наблюдать.
******************************************************
Маяковщина
Воспитанность как странный качественный признак не есть исключительная заслуга, какое-то невозможное обыкновенным силам преодоление чего-то невозможного обыкновенным воспитанным человеком, - просто человек этот так воспитан и все тут. Правда, если верить Канту, а вслед за ним и Юнгу, то нравственный закон живет внутри нас помимо нас, как если б речь шла о физическом действии, скажем, осязаемой гравитации, или пусть о неосязаемом Боге, при этом о Боге ни один, ни другой напрямую не рассуждают. Первый сравнивает его, закон этот, с звездным небом над головой, второй – с коллективным бессознательным, понятием куда как более темным и труднообъяснимым, нежели небо или Бог. Похоже, совесть как внешнее проявление этого закона живет-таки в каждом из нас, ибо и подлец догадывается, что поступает подло, но одно дело испытывать на себе силу тяжести, и совсем другое - как-то на нее реагировать.
Под силой тяжести условно придется понимать здесь отнюдь не нравственность, а, напротив, помысел с одной стороны естественный, с другой же - греховный, вполне с силой той тяжести сходный, одновекторный. Вода никогда не потечет в гору, но всегда под гору, а вот чтобы орошать землю сухую понадобятся насосы, шлюзы и акведуки; и если человеку хочется выжить, - он всегда поселится хоть и в грязной, но пойме реки; который же полезет на пускай и прекрасную, но вершину, того ждет голод и смерть, ну или такой ирригационный труд, что жизнь его, вместо того, чтобы быть счастьем, сделается непосильным трудом для принявшего такое решение и падет тяжким ярмом на потомство его. И дело не в противоестественном морали предположении, будто бы жить в пойме реки безнравственно – как раз нет, - просто там всегда хоть и относительно сытно, но слишком, всегда слишком тесно и, с всего лишь простой и понятной целью жить, человек вынужден прибегать там к обыкновенной, бытовой, почти безвредной (как ему хочется видеть) подлости, ибо никакие законы квази-справедливого устройства человеческого общежития не умеют поделить целого на части таким волшебным образом, чтобы всякая индивидуальная часть равнялась общему целому. Великий Платон полагал, когда проектировал свой Гелиополис, или когда Томас Мор выдумывал свою Утопию, что ни падкий на сладкие мифы демос, ни расчетливый до последней цифры после запятой олигарх, ни пускай жестокий, но справедливый ради всех людей на земле тиран, а лишь глубокомысленный мудрый философ, встав во главе человечества, сможет примирить непримиримое, – человека и… человека. Но оба воспитанные эти мыслители глубоко заблуждались – часть навсегда останется, пребудет меньше целого. Это даже странно, что на фоне так логичных, столь неизбежных подлости, воровства, предательства, лжесвидетельства и войны с очевидностью перспективы самоуничтожения, вдруг вычленился, сам собою народился непонятный, нелогичный, не работающий на сохранение рода человеческого вид - вид воспитанных людей.
Их очень, их ничтожно мало, в быту они живут на порядки хуже остальных и нет ни одной хоть сколько-то оправданной прагматичной логикой причины им так существовать. Но они мало что есть, они еще почему-то ненавидимы остальными за то только, что они просто и тихо есть. Наличие людей воспитанных - молча - ни словом, ни рукою, ни взглядом, ни поднятой бровью даже – обыкновенным своим существованием является укором людям невоспитанным. Они молчуны. Если какой заслуженный когда-то натуральной заслугою перед обществом интеллигент или какой на слуху иль на деле самоотверженный правозащитник, какой высший, облеченный законной властью и гласом паствы государственный или религиозный деятель рассуждает с хоть со сколько-то возвышающейся над толпою трибуны о нравственности, а и паче того, возвещает о ней как о букве непреложного закона, - это прямой как раз признак невоспитанности, клеймо, свидетельствующее о преследовании собственных, неясно каких, но вряд ли нравственных заинтересованностей. Если воспитанный, считавшийся до сей поры воспитанным человек, видя очевидное всем новое платье короля, неважно – из чувства бескорыстной правды иль из даже неощущаемых пока мотивов подсознательного тщеславия вдруг воскликнул на всю торжественную площадь, что король-то голый, - он уже утратил черты воспитанности и автоматически встал на путь невоспитанности, сиречь попался, сломался, заразился…
Заразился… Хм… Скорее вирусом иль мутацией следует называть воспитанность, ибо не ведет она к умиротворению духовному и благосостоянию материальному, а именно наоборот. Право же!.. Чего плохого, что против морали или Бога в таком, если рыба ищет где глубже, а человек где лучше? И что скажем мы, разумные, о рыбе, которая ищет где мельче, а о человеке, устремленном в место, где хуже? Не факт ли, что все, что мешает богоданному развитию бытия, есть зло? Кто же в современном мире, где массовая культура стоит над просто культурой, а личная выгода над выгодой общей (исключая те пункты, где общая споспешествует личной), какой генетически, от природы, от сути, из поколения в поколения воспитанный человек станет растить своих детей воспитанными, если воспитанность эта со всею очевидностью неотвратимо заведет их в нищету, а колено его потопит в небытии и забвении?
Тогда зачем, черт подери, есть, наличествуют, живут, коптят мир, дразнят своим присутствием поголовное большинство невоспитанных воспитанные люди?! Для какой такой цели воспитанные продолжают воспитывать детей своих так, чтобы те вырастали воспитанными? В инфантильной, неразумной надежде, что добро однажды победит зло? Иль из простого тщеславия быть исключительными даже ценою нищеты и смерти?
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Какое точное словечко у поэта, - «плевочки»… Так «плевочки» или «жемчужины», эти вот воспитанные люди?...
******************************************************
Осень осени
Сыпет и сыпет с неба… И вроде не дождь, не снег, не туман, не иней – так, слякоть какая-то… Слякоть…, на всем белом свете слякоть, на всю душу православную слякоть… Православную?.. Не знаю зачем сказал – само вырвалось. Может…, православную и русскую - есть одно? Крест вон ношу на шее своей русской, а в Бога моего православного не верую… А верил бы? И что? Слякоть-то куда деть? Слякоть не следствие, не причина – суть русской души (или просто моей?).
«Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается». Он думает… Не перебрал ли тут Достоевский? Да нет…, недобрал, скорее… «Бьет ключом из самого сердца народного». Да не ключом бьет, а не дождь, не снег, не туман, не иней – так, слякоть какая-то.
Не мне сиволапому великого перлюстрировать да трепанировать. Сказал и сказал, а я просто гляжу теперь за окно осеннее и вижу себя. Просто себя – не православие и не народ русский – себя, осень осени своей. Сколько помыслов искренних самоотверженных, сколь идей цветистых радужных в светлые дни являлось! Сколь радостною виделась жизнь в начале плавания! Сколько фундаментального, продуманного приходило позже в голову проснувшуюся, отрезвевшую от юности! Сколь глубокими, отточенными да выверенными мнились мне мысли мои в пору зрелую! Но… осыпалась, явилась, обволокла серым киселем слякоть жизни… Все подуманное, сказанное, сделанное иль, напротив, не подуманное, не сказанное, не сделанное – все слилось в сплошное промозглое марево суеты соломоновой и томления духа. Вон оно в углу стоит, лицом к стене прислоненное…, не полотно, не картина, а так, эскиз, набросок жизни моей за окном. Набросок… Той-то осени проще - она, каким бы лютым морозом не обдала б ее зима грядущая, - перезимует. Перезимует, отоспится, отдышится от грехов-ошибок прошлогодних, да и расцветет весною нежной зеленью да чистым небом, да веселым щебетом птичьим. Моя же осень – последняя. Именно набросок. Не выписал толком главного героя, ни глаз, ни лба, ни скул его, не прописал задний план, не проработал деталей, не покрыл лаком, не вставил в раму, на стену не вывесил… Все думал – успеется… Ан не успелось. Теперь и рад бы, теперь уж и все ошибки видать и как делать знаю, но не держит уж левая рука палитру, а правая кисть да и краски все повысохли, остались только белила цинковые, сажа газовая, да чуть умбры с охрой… Помирать нужно вовремя, как Лермонтов, что б не глядеть стеклянным старческим глазом за стекло окна, где ничего не нарисует тебе Создатель кроме твоей боли и ее бессмысленности, кроме осени твоей осени…
К чему мятежное роптанье,
Укор владеющей судьбе?
Она была добра к тебе,
Ты создал сам свое страданье.
Бессмысленный, ты обладал
Душою чистой, откровенной,
Всеобщим злом не зараженной.
И этот клад ты потерял…
Сие писано гением в его семнадцать лет… О чем думал я в свои семнадцать? – уж и не вспомнить…, только сыпет и сыпет с неба…
******************************************************
Реминисценция
«Милый дедушка, Константин Макарыч! И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один и остался.
Уж пятнадцатый годок скоро разменяется, как ты оставил нас тута да в столицу перебрался. Уж и радовались мы тогда, уж и всею деревнею веселилися. И за тебя молилися, да и об себе много чего мечтаниям предавалися. Все чудилось нам, будто вот как приедешь ты на Москву святую златоглавую, как наденешь ты кафтан царский парчовый да сапоги алые сафьяновые, как присядешь во трон пурпуровый бархатный под орлом золоченым-позолоченным, как возьмешь скипетер со державою, как поведешь сокольим оком округ себя – тут и всякая тать да мздоимец, всякий мерзкий вор-приказчик генерал-министр, прости господи, ощерится, ощетинится, хвост подожмет, аки Вьюн наш дворовый блудливый мерзопакостный, а ты его и в харю, и в душу, и под микитки, и за ноги прикажешь к потолку прикрутить, чтобы деньги все наши, из нас награбленные из них бы так бы и посыпалися. И сослал бы ты их всех в далекий острог, и взял бы ты то золото рукой щедрою, да и роздал бы всем, кому лихо жить. А и мудрый бы был - да не все роздал, а токмо часть достаточную, чтоб не померли мы, сродственники твои деревенские. А другую бы часть, как читает нам диакон наш Агафон из святой книги в церкви, не зарыл бы в землю, но пустил бы на дела прибыльные, государственные да и из одной деньги десять сделал бы, а из десяти и по ста, по тысяче золотых монет. Тут бы и пошла-покатилась бы радость по всей Руси от святого Питера до Анадыря или что там городов есть на святой земле нашей.
Только шли да шли годки, считалися. Уж нищали-болели мы куда уж некуда. Уж и на деревне ропот зачал ходить-похаживать, будто скурвился, позабыл ты об нас. Только матушка моя, Пелагея Константиновна, чадо твоё единокровное, все не верила, все говорила-приговаривала, мол зело трудно тебе там, мол скоро сказка – не скоро дело, мол не плетью обуха, мол дай время, дай и терпение божие. Ждала-ждала, хворью мучилась, слезами плакалась, а все молилася на тебя, да на Троицу, так на Троицу и преставилась. Схоронил я ее во сосновом гробу неструганом, на какой денег бог да ты подарил. А грошей, что наскребла за жисть свою скорбную, на крест кленовый доставило, на оградку нетути, а за отпевание Агафон простил. И деревенька твоя-наша доживает век. Образа-то во церкви пооблупилися, а уж избы-то – не гляди господь, а дорога к нам вся в бурьяне стоит, да и солнышко не глядит боле в окно тусклое, а глядело ли вообще – позабыли мы. Тому уж семь годков, как почила мамка наша, дочь твоя, прошло-кануло, а и рад же я даже днесь, что не видит она, что не сокол ты вышел, не отец родной, а такой как все - чуждый дальний царь. Государство блюсти – не вола пасти, то нам ведомо, да но чегой-то нам с этого? То ли медом на Москве то место мазано, иль проказою какой нелечимою? То ль и впрямь Русь-земля рождена терпеть нищету свою, да хулу иноземную в уши православные во веки вечные. За три сотни, полтораста лет не управились, так чего глядеть на пятнадцати?
Не гневайся ты на внука-сиротинушку, милый дедушка, Константин Макарыч, что в сердцах не по чести кланяюсь. Не стыдно помирать мне теперь в дряхлом доме да в лютом голоде, чай не первый я, не последний тут, токмо слушать совестно мне с четырех сторон слухи странные, нехорошие, словно и не про тебя, мною чтимого, люди бают, будто с слов твоих во шелках да в злате мы, деревенские, ходим да на сребре едим, на перинах спим. То ли врут тебе твои опричники сладкозвучные, приказчики-писари вельречистые, али туча какая нездешняя тебе застит глаз, али сам ты лукавишь, не приведь господь, то ль со страху, то ли сослепу, то ли лень иль болезнь какая обуяла тебя – не оборотиться тебе, не наклониться-выслушать? А генералы те, что чумы страшнее, что подвесил ты, да не всех поди, на миру говаривают, извинилися-повинилися, от острогов злых откупилися, при тебе и по сей день осталися, сыром в масле покатываются да над нами, холопами, посмеиваются. Аль оставил Христос присно стольный град, али мы от Христа отвернулися? Приезжай, милый дедушка, Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай».
На деревню дедушке, Константину Макарычу.
******************************************************
Одиннадцатая заповедь
Кабы жить в теплом уютном домике на берегу тихого озера, над покойной водою которого, любуясь собою, склоняются по осени златокудрые березы да оживляют чуть скучающую гладь его хулиганскими кляксами огненно-рыжие клены, где воздух звонок, чист и прозрачен, куда не доносятся ни кваканье клаксонов, ни рычание моторов, ни даже заунывный вой загородной электрички не нарушают торжественной этой тишины, где единственно колоратурное сопрано собирающихся в дальнюю дорогу птиц порой тревожит ее, но даже и кар провожающих их ворон звучит консонансным контральто божественной, неповторимой симфонии покоя и умиротворения, предвещая увертюрою своею долгую зиму, но и ее, неприютную, ожидал бы тут со смирением, ибо она есть непременное условие неизбежной и вдохновенной весны… Эх-х…, кабы жить…, кабы еще при том и родиться без дум о хлебе насущном, а еще и поцелованным Богом на поэзию, музыку иль живопись, то сколько б простой этой красоты и незатейливой гармонии мог бы передать я людям, но… я городской житель чуть выше средней образованнности, чуть ниже среднего достатка и никто ни на что мня не целовал. Жаден Создатель на ласки свои, а если кого приласкает дарованием каким да поселит в эдакой вот идиллии, - так непременно наградит такою судьбою и так укоротит срок жизни его, что мы уж лучше как-нибудь так, в сторонке, в серенькой толпе, но в сытости, с книжкою в руках, с репродукцией на стене и с тихой музыкой из динамиков.
Какая гармония может родиться в душе, прозвучать из души городского жителя, ежели одними окнами жилье его обращено на проспект с кажется никогда не засыпающими автомобилями, а другими на грязный двор с вечно через край мусорными баками и нерусской перебранкой закаспийских дворников? Мне повезло чуть больше иных – окно спальни моей выходит на детский садик. Уже с восьми утра высыпает эта неугомонная ватага на прогулку и начинается такой перезвон, что мои соболезнования вернувшемуся с ночной смены. Однако человеку праздному и уже почистившему зубы, детский щебет краше и птичьего, - в нем, невзирая на время года, час дня и погоду столько жизни, что кажется даже странным – что же такое случается с человеком по дороге, что уже к отрочеству мажорные интонации начинают перемежаться минорными, посредине все больше Вагнера да Бетховена, ну а к концу жизни – Шопен за праздник сойдет. Глотнул всегдашнего утреннего пивка своего, вышел на балкон, закурил… В какой же момент ребенок так безвозвратно, неизлечимо заболевает жизнью, в какую такую скорбную минуту Бог отворачивается, оставляет творенье свое навсегда? И тут, будто подслушал меня Творец, сквозь многоголосый детский гомон услышал я отчетливое: «Вижу-вижу, Катька! Вот я все Тамаре Ивановне расскажу». «Да?! А я тогда, Люська, все ей рассказу, как ты…».
М-да… Как сказал бы Гамлет - вот и ответ. Казалось бы…, что такое ябедничество? Это ведь не грех даже, а даже и наоборот – благость, ибо правда? Лгать мы научаемся ровно когда начинаем говорить и в том нет ничего удивительного. Ложь – первая и даже единственная защита беззащитного. В заповедях Божьих ни слова, ни буквы про ложь. Про ложное свидетельство на ближнего, девятая заповедь, - да, но это ж скользко-то как! Можно ведь солгать про ближнего так, что тот избежит незаслуженного наказания, а можно правду сказать про него такую, что опять-таки незаслуженное это наказание он понесет. Не из детского ли ябедничества рождено стукачество? Говорить правду о другом сначала во благо себе, потом ради канонической идеи, а после и просто по привычке – не это ли есть самый смертный из всех смертных грехов? Все законы, начиная с тех же скрижалей, возникают из наличия, в результате обнаружения греха, но если нет закона против ябедничества, следует ли из того, что и греха такого нет? Разрешено все, что не запрещено. Давай, Катька! Давай, Люська! Режьте правду-матку, взращивайте в себе праведника и даровано вам будет царствие Божье, ибо не согрешили вы против десяти правил Его!
Светское законодательство и того пуще – предусматривает уголовное наказание за недонесение свидетелем правды, называя это противодействием следствию. То есть прямо утверждает, что грех как раз неябедничество! Экий красивый мир! Мы, те, что вытравили стукачеством своим весь цвет своей культуры, казалось бы, должны уже понять, что пропущена, недописана была заповедь одиннадцатая, да и первые десять, ну хотя бы пять первых из них не указывают разве, что речь в них идет исключительно и только о народе, который вывел Он из земли Египетской? Хотя… Кто теперь нам напишет одиннадцатую: «не говори правды на ближнего своего», если по закону убили мы, если нет уж никого, кто, поселившись в теплом уютном домике на берегу тихого озера, над покойной водою которого, любуясь собою, склоняются по осени златокудрые березы да оживляют чуть скучающую гладь его хулиганскими кляксами огненно-рыжие клены, где воздух звонок…, смог бы рассказать нам, что ябедничать нехорошо? Нет, домики такие и теперь есть и даже в изобилии, только вот живущие в них вряд ли чтут скрижальный и уголовный кодексы и никакая божественная природа вокруг них не рождает в душах их ничего, кроме грязи невежества и разврата, ибо… «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!».
Загасил третью сигарету…, ушел с балкона…, закрыл дверь…, умолк для меня детский щебет… Пивка… «В моей душе лежит сокровище и ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине». А как дивно начинался день…
******************************************************
Герой нашего времени
Я вам клялся…, да нет…, себе обещал, припоминаю, что не стану вовеки трещать пустословием спьяну (хоть и нарушил, грешный, два-три раза в дневнике этом). Пьяный человек глуп и невозможен в общении. Даже если в обыкновенной жизни индивид пускай и неглуп, то выпивши… несет такую, прости Христос..., за какую не то что стыдно перед образом, который всегда глядит из угла красного или из зеркала, за какую…, если б был ад, – прямо туда. Просто за глупость. Данте, сколь правильно помню, за глупость в круги свои эти никого не ставил; глупость, она навроде божьей милости – дурак, он все одно, что божий сын. Вот он лежит передо мной на полу под столом, пьяный, а до того – умный... Все, что скажу дальше – не мои – его мысли. Лежит…, смердит перегаром, да и, похоже, помочился где неловко мимо…
Мы познакомились…, было ему, нам…, неважно. Я стал ему верить как-то сразу, наотмашь. Семь пядей во лбу. Вы встречали таких. В сто, в тысячу раз умнее, хотя бы начитаннее вас. На любой вопрос не то что ответ, но и два, и десять, и каждый будто Богом надиктованные и друг дружке не противоречат, словно с уст Его списано… Волк в овечьей шкуре – скажете вы? Не бывает пьяных пророков? Эка все непросто… Какая ерундовая метафора, это вот «волк в овечьей шкуре». Ни волку, ни овце верить нет резону, хоть оборотись, перевернись они друг в дружку пускай и тысячу раз. Умный…, он будто Богом дышит, будто устами его… Ну да и хватит… Не о том бишь я тут... Ввалился вот…, грязный, в кровавой губе, под правым глазом бланш с гнилой апельсин, левым ворочает, зыркает по кругу, будто ищет за что ухватиться – сейчас упадет. Увидев меня успокоился, достает непочатую литровую бутылку водки и шасть на кухню, не снявши сапог, – помнит, сука, расположение комнат. За это вот «сука» простите, - это меньшее, что я тогда подумал…, только слово это и ему подобные слова будут окаймлять весь мой недлинный рассказ, так что извиняйте, я и так-то прямую речь его уличную как могу приглажу.
- Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют…, - начал он, когда мы выпили по чайной чашке водки. Цыганы, говорит он. Не говорит, как мы теперь, цыгане… Не знаешь почему он так говорит.
- Какие, блин, еще цыгане? К цыганам что ль ездил?
- Не цыгане, а цыганы, мать твою бога душу! Неуч херов! Уже и русскому пьянице Пушкин не учитель русского языка…, дожили…, философ, блин, отмороженный…,- тут вывалилось из его рта столько исконно русского, что строчки бы покраснели, если б написал, причешу как смогу. - Заполонили весь Божий мир, суки, Бараки Обамы обдолбанные. Америкосы… Мой мудак Набоков для них Пушкина моего переводил. Идиот! Свиньям бисер… И я идиот… Много чести для них, сравнивать с его цыганами. Цыганы полны чести, свободы, помнишь? Национальное самосознание, пассионарии, сука, блин, как ты говоришь…, а эти… Хотя…, этот раздолбай Алеко – ну точно американец был, дышло ему в печень, в простату!
- Чего они тебе такого сделали, что вон стены, соседи за стенами вянут от матерщины твоей?
- Кочуют, суки! Весь мир в свой табор превратили! Ни роду, ни племени, ни чести, ни достоинства в них. Вместо сердца куль с деньгами, вместо души дыра на очке в деревенском гальюне – смердит душа такая говном – не спрячешься. Сидели бы да срали бы себе на своем Колумбовом острове, будь оба они неладны, – нет же, суки, срут где подвело поносом, а сводит им везде, и Антарктида не предел. Прихлопнуть бы их ихней же Хиросимой в обратку, да в том беда, что ежели такой слон гнить станет по успению, - вони на всех хватит, задохнется мир. Хер знает что! И там ведь люди вроде живут, и любят наверное, детей поди любят, как и мы… Нет, не умеют они любить, как любим мы. Суки - и те искреннее любить умеют, если не сердцем святым, так хоть святым пахом, а все по-божьи. Нет…, собаки сердце огромное имеют, ровно как мы, русские все…
Он разлил по чашкам, но меня ждать не стал, выпил залпом, налил снова и снова выпил. Казалось, он в сне каком летаргическом или как там у лунатиков называется? сомнамбулическом? Взгляд в стену смотрит и видно, что что-то видит, но что видит?.. Он и до меня-то еще не меньше литра, к гадалке не ходи, на грудь взял, да видать вышибли из него каблуком в скулу. Теперь догоняет. Уж и скорей бы, думаю, - упадет, накрою пледом, не перетащишь кабана такого на кровать. Как странно это все… Почему?.. Только русского что ли так крутит от мировых проблем? Был он щедр душою, деньгами сорил и друзьям и недругам под ноги, а здоровья - махнет направо – улица, налево – переулочек, ума палаты, душа - что печь уютная в изразцах; а теперь вот сидит тут с подбитым глазом на чужой кухне и не в грусть ему, что спился, что коню под хвост жизнь, талант свой слил, - Обама ему видьте ли жить мешает. Какая дурацкая мысль вдруг в голову пришла: вот она, вся Россия перед глазами моими на моей кухне.
- Если б не были бы мы русскими, с собачьим, сука, огромным сердцем, то в миг, в одно нажатие кнопки прихлопнули бы, - стал он вдруг как-то даже трезвее, даже глаз его левый перестал быть стеклянным, а правый чуть даже приоткрылся. – Нет же! Сидим, блин, на шестой части суши, жопа мерзнет, а в глазах идея. Не дураки и дороги, Вова, наша беда, а лень и идея, точнее, идея и лень. Нам какую идею не кинь костью под стол, - что язычество, что православие, что коммунизм, что капитализм теперь вот, – все одним жевком проглотим, а после – нет бы переварить да прогавкать что путное, - давай храпака гнать на всю Ивановскую. Проснулись – а уже и дураки. Пока снилась во сне вольность цыганская да конь игривый, полстраны и оттяпали америкосы поганые, педерасты вонючие! Думаешь, лопушня вся эта, чухонцы, хохля да казахи сами замутили, блин, самосознание свое? Не-ет, брат! Сидит там в Лэнгли какая-то сука и, в отличие от нас, не дремлет, не ленится, - там пернул, здесь пукнул, освежил воздух дезодорантом долларовым – вот тебе и революция, борьба, блин, за права народа, чьего места и на карте не сыщет. Я вот мечтал тут…, - налил он себе еще, совсем, похоже, позабыв про хозяина, - мечтал, блин…, мечтатель хренов… Или вот тебе, философ, если б разрешил Господь убить кого, но только одного, но и без последствий, Геенн там огненных, кого бы ты убил?
- Если без последствий? -задумался я, - себя, разумеется. Кажется Гамлет уже ответил на этот вопрос: «Кто снес бы плети и глумленье века, гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей неправду, заносчивость властей и оскорбленья, чинимые безропотной заслуге, когда б он сам мог дать себе расчет простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей, чтоб охать и потеть под нудной жизнью, когда бы страх чего-то после смерти...»
- Да закрой ты пасть, Шекспир обдолбанный! Ты, сука, родился такой идиот или в школе твоей философской обучили дурака корчить? Тоже, сука, русский от темени до копчика. Вначале ляпнет, а после подумает, а то и подумать поленится… И то верно – чего думать, раз уже ляпнул, Спиноза херов? Себя, блин… Я, ясный пень, вначале тоже про Обаму подумал, но…, рассудить если…, сколь Цезарей, Наполеонов, Гитлеров всяких грохнули или сами они…, какая, хрен, разница…, а мир как гнил, так и гниет себе; и на Обаму найдется какой-нибудь узкоглазый Лао Цзы, мать его! Не, брат. Я бы в Создателя выстрелил, в него, суку, дебила недоученного, аккурат бы промеж бровей из сорок пятого калибра, чтоб мозг его поганый по всей вселенной разнесло – не собрать. Как говорили римляне твои: пусть гибнет мир, но да здравствует правосудие? Не обезьяна черножопая виной всему, отнюдь… Он за веревочки дергает, его за веревочки дергают, кукловодов его за веревочки дергают… Ну, старик, напрягай извилину свою единственную! Ну не твой ли Шопенгауэр говорил, что ежели с неба свисает цепь причин и следствий, то есть же где-то в вышине первое, главное кольцо, благодаря которому она, цепь эта висит? Мало ему, что страдание сделал смыслом и сутью бытия, он еще и поклоняться себе заставил, будь то Будда, Христос иль Магомет, а от скуки еще и всех их лбами за веру столкнул. Так вот, брат. Преступник определен, только как сыскать? Гамлет вон твой тоже сыскал главное, дураку так мнилось, иль папа убиенный подсказал, звено, а чем окончилось? Быть иль не быть, - таков вопрос?.. Идиот! Какой, к херам, вопрос?! Недоумок! Что не быть, то и ежу понятно, но только не через убийство себя или сраного какого дяди Клавдия, но кукловода главного. Впрочем…, все это мечты… Да, друг мой Вова, мечты гребанные! Не сыскать Бога, не сыскать у Него выи, не накинуть на нее петли… Аминь, сука, аминь во веки веков…
С этими словами он опрокинул в себя очередную чашку водки, на миг вроде как задумался, но вдруг обмяк, здоровый глаз его закатился и он рухнул под стол таким мертвецом, что я даже испугался, - не кара ли это Божья за такие страшные ереси, пощупал пульс – спит, как младенец. Пледом накрывать не стану – он так и не снял куртку. Зажгу газ на кухне – тепло будет. Зачем пересказал вам? – сам не знаю. Я доверял ему… Он был моим героем, героем нашего времени…, думал я… Ему есть нечего, а он о Боге думает, да вишь ты как… - не с почтением, а чтобы убить… М-да… Вся Россия передо мною на этой кухне под столом… Аминь.
******************************************************
Проктолог по имени Бог
Когда я задумывал этот странный дневник, - цель, идея моя была тривиальна и даже где-то, чего уж тут, малодушна, - я хотел оправдаться, извинить или хотя бы объяснить перед собой и Вами, мой немногочисленный и оттого особенно дорогой моему сердцу, почти родной мой читатель, мое перманентное пьянство, избрав себе в апологеты чистый похмельный разум. Так собственно и случилось, - дневник пишется, но уже вряд ли как оправдание, и тот же чистый разум подсказал мне, что не следует его, дневник этот называть Апологией, подражая Платоновой «Апологии Сократа», у меня хватило-таки совести и стыда назвать его пускай обыденно, но честно – «Дневником одного пьяницы». Однако речь сегодня не о назывании, а о том, как изменилось мое сознание после и в процессе написания жизнеописания (милая тавтология). Шопенгауэр совершенно не без зерна утверждал, что в замкнутой системе детерминизма, в строгих рамках закона достаточного основания не только следствие является прямым продуктом воздействия причины, но и сама причина, в результате контакта с следствием, претерпевает серьезные видоизменения, как меняет свои физические параметры не только забитый в лузу шар, но и биток, то есть шар, которым тот был забит. Если в этой бильярдной аллюзии шар-следствие – это мои эпистолярии, а я, разумеется, шар-причина их, то вот что изменилось во мне? – сны. Да, сны. Они как-то постепенно-незаметно перестали быть просто любопытными историями безо всякого (если только вы не Фрейд) смысла, то есть… смысл-то какой всегда можно за уши притянуть…, но только все они теперь сделались кошмарами – вот какая беда. В результате, мои первые отправные утверждения, ну или хотя бы предположения, будто именно похмельный разум абсолютно чист, tabula rasa, и потому имеет претензию быть близким с истиной, буквально разбиты теперь тревогами и страхами, идущими прямо из кошмарных моих сновидений. «Клетчатый», слава Богу, больше меня не посещает, но вот как говорить о чистоте утреннего сознания, когда, скажем, сегодня мне пришлось выпить с утра уже три бутылки пива, прежде чем трусливая дрожь в пальцах моих унялась до того хотя бы, чтобы попадать в буквы клавиатуры. Сон же был вот каким…
Снилось мне, что служу я дизайнером женских платков на какой-то очень богатой фирме по их производству. В том, что философу видится, будто он дизайнер, нет ничего странного. Дизайнер настолько же отличается от художника, насколько и философ, скажем, от историка – первые, против вторых, заняты вымыслом, чистой выдумкой, не имеющей ничего общего с реальностью, с той лишь разницей, что от дизайнера хоть какой-то прок на земле. Так или иначе, я дизайнер женских платков и, конечно же, нет ничего удивительного, что начальник у меня женщина. Нет хуже, когда женщина средних лет, средних интеллектуальных потенций и средней же красоты находится не посредине, как ей и положил Создатель, а на самом верху. В народе таким бесполым в общем-то существам дано множество эпитетов и ни одного лестного, но в моем сне у нее роль скорее второго плана, так что пускай она будет называться просто начальница. Успешность нашей фирмы состояла не в каком-то там эксклюзивном дизайне, продвинутой технологии или конкурентной цене, а в том, что платки делались из шерсти уникальных, невиданных животных. Они жили, выращивались на фирме в специальном вольере и напоминали собой нечто среднее между шиншиллой и тигром, только с очень большими ушами, размером же тела с крупную собаку. Происхождение этих кошек, откуда они появлялись в нашем вольере, держалось в строжайшем секрете, ибо именно они являлись залогом нашего процветания.
В тот ужасный день, последний рабочий день перед новогодними каникулами, меня вызвала к себе начальница и поручила странное задание, никак не входящее в регламент моих служебных обязанностей, а именно – съездить на некую секретную ферму и привезти только что родившуюся там уникальную какую-то кошечку, которая, по словам начальницы, станет хитом будущего сезона и сделает нашу фирму совершенно непотопляемой и известной на весь мир. Она так упирала на ответственность моей миссии (она так и сказала – миссия), что мое изумление и недовольство неадекватностью моему служебному положению приказа сменилось на необъяснимую пока тревогу. Но впереди новый год, вечером - корпоративный банкет, и я решил не спорить и не портить себе праздник, потому как любое возражение ей всегда заканчивалось плачевно для возражавшего, - от простых приватных или прилюдных оскорблений до понижения в должности или увольнения (впрочем, и стоящие в позе суриката вовсе не были защищены от такого же).
В общем, взяв адрес и служебную машину, я поехал. Навигатор привел меня в странное место. Это была не совсем ферма, даже, правильнее, совсем не ферма. Прежде всего удивила система охраны, больше говорящая о сверхсекретном объекте государственной важности, нежели о простом питомнике. Пройдя три поста с рамками металлоискателей и досмотром всех моих карманов, я попал в комнату, которая стерильностью своею указывала скорее на прозекторскую, чем на приемную директора, что собственно и должен был передать мне пресловутого котенка. Аллюзии мои подтвердились, когда ко мне вышел некто в медицинском халате, медицинской маске и медицинских же перчатках и сообщил, что мне надлежит пройти медицинское обследование. Тут тревога моя начала постепенно перерастать в страх, который испытывает почти каждый человек при слове обследование, то ли потому, что всякий из нас вынес из детства неприятные, болезненные воспоминания о врачах, то ли оттого, что в слове «обследование» звучит слово «следствие», а ведь у кого нет, не имеется в душе темного чулана грязных секретов, как говаривал повелитель снов, старик Юнг. Все существо мое возмутилось и воспротивилось – виданное ли дело! – медицинское освидетельствование дизайнера?! но маска вела себя так, словно меня вообще тут никто и спрашивать не собирается. Она нажала на какую-то кнопку, появился здоровенный санитар и демократические мои поползновения буквально разбились елочной игрушкой о стальной его взгляд.
Обследование однако оказалось несложным, я бы даже сказал, поверхностным, типа - рост, вес, скажите «а» и кровь из пальца и вены, пока не привел меня Вергилий мой к…, к проктологу. Сам-то я до того в жизни никогда не бывал у такого специалиста и понаслышке лишь мог представить, чем такой, прости Господи, доктор занят, но худшие мои предположения тут же и свершились, вслед за просьбой-приказом снять штаны и нагнуться… Никогда! Никогда не ходите к проктологу! Конечно…, художника всякий обидеть может и всяко…, но такое! Испытав унижение, какое никогда еще в жизни не испытывал, и ощущения, коих никогда еще в жизни не ощущал, я положил себе всенепременно, по приезде на фирму, каким-то приблизительно таким же способом унизить мою начальницу прямо в ее кабинете на ее же столе и пускай потом увольняет. Мне отмщение, и аз воздам!
Казалось - не бывает, не было на земле (во всяком случае я точно не испытывал) возмущения более глубокого, нежели то, что горело в глазах моих сейчас, когда, вернувшись в прозекторскую, ожидал я своего, будь он трижды неладен, котенка, но, как гласит мудрая еврейская пословица: никогда не бывает настолько плохо, чтобы потом не было еще хуже. И верно, - в только что пылавших очах моих совсем, совершенно потемнело, когда вышедшая ко мне очередная маска вежливым контральто сообщила, что администрация сожалеет, но котенок, против их ожиданий, еще не родился и что мне надлежит явиться завтра, и что, опять же к сожалению, вновь придется пройти обследование.
Тут, от негодования что ли, в сне моем наступил какой-то провал. Очнулся я уже за рулем корпоративной своей машины, кругом веселым калейдоскопом мерцали огни новогодних улиц, витрины магазинов серебрились елями и светились гирляндами, по тротуарам семенили улыбчивые предпраздничные люди, верещали и хохотали дети, я будто пробудился от ужасного кошмара, будто не было всего этого унижения – сон! сон! Сердце мое билось размеренно и даже развеселила мысль, что еще совсем недавно хотел изнасиловать начальницу совершенно невообразимым способом, или, как пишут в полицейских протоколах – с особым цинизмом. Верно говорили мудрые: прежде чем ответить в гневе – сосчитай до ста. Пока доехал, я сосчитал уже и до тысячи и в обратном порядке тоже, так что в офис я вошел вполне счастливым новогодним человеком, тем более, что корпоративная вечеринка была уже в полном разгаре. Ощутив вдруг страшный голод, я уселся за крайний столик (зал совещаний был сегодня переоборудован в банкетный), наложил себе полную тарелку салатов, буженины, тостов с икрой, налил себе рюмку водки, поднес к губам…, как вдруг услышал за спиной:
- А вот пить-то тебе теперь совсем и нельзя.
Я обернулся. Начальница моя была в серебристом вечернем платье, неуместно открывавшем прихотливому взору ее рябую, пересохшую грудь и жемчужное ожерелье не могло скрыть возрастных морщин на ее шее. Она стояла надо мной с бокалом шампанского в правой руке, была уже прилично пьяна, смотрела на меня сверху вниз, но это вот «сверху вниз» было чисто геометрически (я ведь сидел), а вот в глазах ее прыгали какие-то чертики, что меня вновь окатило страхом давешней прозекторской. Что-то было в ее голосе большее, гораздо большее и угрожающее, нежели это нелепое заявление о запрете пить.
- Я должен вам сообщить, - решил я пропустить мимо ушей это идиотское «теперь совсем и нельзя» (я ведь и во сне оставался убежденным пьяницей), - что миссия моя, как вы назвали это странное, надо признать, поручение, окончилась ничем. Котенка они еще не получили, но, имейте ввиду, – больше я туда не поеду.
- Ну почему же ничем? - зловеще улыбнулась начальница и присела на соседний стул, как-то совсем уж из ряда вон фамильярно потрепав меня по щеке костлявой своей рукой. – И конечно же поедешь. Миссия твоя прошла весьма успешно, как мне доложили, и теперь ты совершенно бесценный для фирмы экземпляр.
От этого «экземпляр» тревога моя пополам с негодованием стала вновь нарастать во мне резонансной дугой; вновь всплыли в памяти все эти унижения и ощущения и вновь захотелось изнасиловать ее с особым цинизмом. Однако я сдержался и поднес рюмку ко рту, с целью выпить, а потом еще и еще, чтобы напиться сегодня до, что называют, «мордой в салат», но она вдруг с силой выбила мою рюмку, что та полетела на пол, где закрутилась сумасшедшим волчком.
- Ты не смеешь! – прошипела она змеей. – Ты слишком теперь дорог мне!
То, что это не было признанием в давнишней испепеляющей тайной любви, для меня было натурально ясно, но даже если бы это было и так, то гадливость от подобного предположения явилась бы ничем против того, что я услышал дальше.
- Если ты думаешь, что не привез мне мою кошечку, то ты, дурачок мой, глубоко заблуждаешься. Настолько глубоко заблуждаешься, насколько глубоко сейчас зреет в твоей сигмовидной ободочной кишке ее эмбрион. Тебе выпала великая миссия - выносить и родить уникальное творение генной инженерии на земле. Эта порода сделает меня самой богатой женщиной планеты, ну а тебя, бесценный мой, Нобелевским лауреатом, - выпила она шампанское залпом. - Посмертно правда, - с какой-то дьявольской улыбкой добавила она и снова потрепала меня по щеке, - па-па-ша.
То, что произошло дальше, было неподвластно моему рассудку, ибо тот погрузился в полное, тотальное затмение. Я схватил начальницу за горло обеими руками, повалил на стол, на салаты, балык и трюфели и начал душить, не театрально как бы придушивать, а именно с целью убить до смерти. Сослуживцы все оторопели, никто и не двинулся с места, то ли от неожиданности, а, может, и от подспудного пожелания мне успеха. Но…, похоже, этого кто-то ожидал. Меня тут же подхватили и скрутили два дюжих молодца не из наших, один мне даже показался знакомым – тем самым Вергилием из таинственной клиники. Дальше – тишина…
Я не ошибался на счет Вергилия. Очнувшись, но еще не открыв глаза, уже только по омерзительному запаху медицинской чистоты я догадался, что вновь нахожусь на той дьявольской «ферме». Усилием воли разжавши веки, я увидел перед собой белый потолок; комната тоже была абсолютно белой; одет я был в белый балахон до пят; белья моего на мне не ощущалось, зато был подвязан натурально огромных размеров подгузник. События последних часов, всего этого кошмарного дня с трудом перекатывались в голове, будто тяжелые валуны в цилиндре камнедробилки. Одна стена в комнате оказалась стеклянной. Я подошел к ней и… Никогда не бывает настолько плохо, чтобы потом не было еще хуже. Комната находилась на втором этаже, а там, внизу…, о ужас! На окровавленных койках, стоя на четвереньках, корчились в конвульсиях какие-то женщины…, или мужчины…, лица их были настолько искажены болью, что невозможно было сказать определенно про половую принадлежность. Стекло конечно чуть гасило звук, но содержание их криков было отчетливо и понятно, - они умоляли убить их, лишь бы прекратились их страдания. Меж ними ходили санитары в халатах и масках, время от времени заглядывали несчастным в промежности и успокаивали: «Конечно убьем, совсем немножко потерпеть осталось. Убьем, когда родите». Кровь отхлынула от моей головы, покинула мои конечности, я попятился и рухнул на мою койку, свернулся эмбрионом и… заплакал. Слезы лились рекою, без всхлипываний и придыханий, казалось, столько воды и не бывает в человеке, как вдруг…, что-то там, внутри меня, в той части моего тела, которую именуют задом, зашевелилось, вроде даже перевернулось, мягко ткнуло меня лапкой в пах и…, и тут я взвыл диким воем раненой волчицы. Взвыл и… проснулся от собственного воя… Подушка, простыня, пододеяльник – все насквозь мокрое, но это точно были слезы и ничто другое, потолок белый, стены… Ф-фу-х-х! Стены, хвала Спасителю, - мои, серые, прокопченные сигаретным дымом; вон стол, вон кресло, часы на стене… Святые апостолы! Это всего лишь сон!
М-да… Жаль… Было время, когда вроде увлекся психоанализом, почитал чуть Фрейда, чуть Адлера, Юнга, Бёрна… Врачей скучно читать (впрочем, как и философов), в общем, «как женщин, он оставил книги, и полку, с пыльной их семьей, задернул траурной тафтой», не то вмиг разгадал бы, что бы могло сие значить. Карл Юнг называл сон столбовою дорогой в бессознательное, но ежели бессознательное, это то, откуда сознание наше является на свет и куда возвращается по смерти, то лучше бы мы жили вечно, ибо за пределами разума – кромешный ад и никакого рая. Черт с ними, с параноидальными кошмарами стареющего пьяницы-философа, но оглянись, добрый читатель мой, на свои сны. Много там от рая?.. Самое паршивое, что если в имманентной жизни у нас есть хоть иллюзия, будто мы как-то можем влиять на свою судьбу, то в настоящей, трансцендентной реальности, реальности снов ничто нам неподвластно, а властвует там лишь один санитар – проктолог по имени Бог. Наугад, иль по заранее продуманному плану он внедряет в нашу параректальную область, которую мы извинительно именуем душою, чего только ему не придумается, а после выпивает бокал шампанского и ждет, чего там такое выйдет из человечьего, хм, кишечного тракта, точнее, из кишечного тракта человечества. Гляди вон – Гитлер из зада вылупился; а тут, смотри-смотри, Исаак Ньютон вроде получился; а вон, ангелы небесные! – Елена Троянская! В общем, как сказала еще одна жертва экспериментальной проктологии:
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
******************************************************
Цацки
Похмельное утро делает порой странный выбор темы. Не из сна, не из бреда опьянения рождается мысль, а будто летает стая мух и какая первая села, та и отложила опарыша, прости Господи… Вот что я подумал с похмелья сегодняшнего:
Цацки любят все, абсолютно все живущие на этой смешной, странной иль скорбной – это уж как вам самим привиделось за внимательное время интимной жизни своей, земле. В смысле…, именно цацки любят все. Ах, простите…, не объяснил слово цацки? Ну…, цацки…, хм…, так в Одессе называют такое-экое, что блестит… Это, вишь ты, украшения, бриллианты, или награды там всякие, ордены, аплодисменты, восхваления, дифирамбы, пиетет, комплиментарности, даже первая ваша детская грамота за…, да за что бы то ни было… Были же у вас грамоты? – у меня были… Цацки в общем… Да и не совсем о цацках речь тут… - об гендерной (если хотите современным языком) психологии, половом, так сказать, признаке любви к ним, к цацкам.
Мы все знаем, как падка всякая красавица-девушка на блестящие вещи (и некрасивая тоже; жалко некрасивых…, лично я за такое, что нету некрасивых, но они, дьявол разбери, есть, хоть крестись-молись тысячу раз за всех них Богу), даже ежели стекло – лишь бы считали, сочли алмазом на миру… А вот мальчики, юноши, мужи… Когда глядишь на военную форму, на параде особенно, так и в ум не идет – рядовой – и тот весь в серебряных галунах, а уж взять какого даже мелкой водицы генералишку, – ну ровно павлин, прости Христос… И золотым шитьем там, и по кантику, и по рантику, и метёлок лавровых – что на твоей пальме, кокард, нашивок всевозможных – разве на заду только нету, одной ткани аглицкой на две твоих зарплаты, лампасы огнем сияют…, а уж как к наградам приглядеться – так и вовсе… Он, по всему видать, не ожженный ни на охотничий пыж войною, ни серебра в висках, ни ума в глазах, а, гляди ты, планки орденские от груди уж в карман на левом боку струятся от тесноты, а и правый карман открыт-зевает. Да и грех судить… Он, помогай Бог, была б ежели беда какая военная, - шашкою, быть может, и заслужил бы… Но ведь войны-то нету? Так чего это он новогодней елкою в юбилейных блестяшках? Чего это он?.. Чего он за цацки-то так цепляется? За каждую последующую звезду на плечо-погон наизнанку вывернется, а уж за на грудь звезду, так и мать…, ну…, с матерью перегнул, пожалуй, но автомат точно продаст?.. Вот и думаю, вопросом похмельным задаюсь, с чего это мужик хуже бабы за цацки давится? У той хоть любовь к украшению ну какой-то смысл прагматический имеет – понравится, полюбится, детишки пойдут…, а вот ты-то чего медалькой бряцаешь?
Но оставим попугая-генерала да бравого дембеля в сафьяновых сапожках и в алого бархата подворотничке (щадя религиозные чувства иного читателя не помянул уж я тут цацек первосвященников наших), ведь и гражданский тоже найдет чем раскраситься. Который интеллектом пожиже прочих – весь в наколках значимых от пятки до темени, а кто не сидел еще, тот в золотой цепи толщиной в палец на жирной вые, да на мизинце алмаз с лесной, а то и грецкий орех; ежели взять кого поинтеллектуальнее, – у такого и поизощрённее проявления комплексов его – машина за миллион, дом за миллиард, но главная его цацка – пускай и глупая, но красивая кукла в цацках; артиста взять, так за успех, за славу удавится; профессор за честь, за почет, за нобелевскую… Может, все природой, Богом задумано? Вон как селезня против утки или льва против львицы раскрасил – не просто ведь так?
М-да… Бог-то - бог с ним, а вот люди, мужчины, точнее? Они-то сами, своим умом, своей рукою и безо всякой меры, главное… Девушка вденет в ушки, да на пальчик, да на грудь юную камушек бирюзовый к бирюзовым глазам своим – вот и принцесса вполне и ничего лишку, но чего же юноше-то, мужу почтенному чего так зудит, чего не хватает? Это все от бессмысленности, думаю я. «Черная вдова» (я про вид пауков Latrodectus) поступает единственно мудро на этой земле – она пожирает самца после спаривания, потому как никакого проку от него больше не видит, ибо его, проку этого с нас больше и нету. С войной женщины и сами бы разобрались, а, может, и вовсе бы перестали воевать: науки? – а начерта они для продления рода? Что же до искусств? – так они и выдуманы мужиками из безделья, чтобы хоть как-то оправдать свое наличие на земле. Из этой бессмысленности и гордыня, и цацки всякие эти. Сами мы и есть просто цацки, стекляшки бестолковые…
Вот что я подумал с похмелья сегодняшнего. Теперь жди, несчастный, одиннадцати, ведь раньше не продадут лекарства. Но как пробьет только одиннадцать раз, выпью пивка, разгладится старый пельмень лица, разгорится потухший, еле тлеющий глаз, и всякая дрянь такая повылетает из головы-то. Тут три пути: либо вовсе не пить (но как тогда улыбаться жизни?), либо пить так, чтобы наутро всегда оставалось чем не пустить дурную мысль, либо…, либо же пулю в лоб, ибо жизнь так очевидно бессмысленна, именно с учетом уже давно рожденных тобою, правильнее - с твоим участием, детей.
******************************************************
Пьянство дает мне больше, нежели отнимает
И ведь приказывал себе не пить больше крепленого пива. Не бывает крепленого пива, как не бывает осетрины второй свежести. Если в пиво плеснули спирту – это уже не пиво. Оскоромился-таки вчера… Самообман… Сказавши себе, вычисливши долгим эмпирическим путем, что водка меня, черт бы её, убивает, перешел на пиво. Чертово заблуждение дилетанта («ах, обмануть меня нетрудно…»). Цепляюсь теперь вот за цитаты великих (а что прикажете делать?). Все великие разумеется ошибались, все они были тщеславны и неглубоки в угоду своим мыслям, ибо, чем глубже, тем очевиднее ошибка и прощай величие. Однако, великий тщеславный дилетант Черчилль сказал однажды: «Пьянство дало мне больше, нежели отняло». Великим-то мне не стать – ни лицом, ни умом не вышел, но уж обыкновенным-то тщеславным дилетантом? – да я таким и родился. О великих же мыслю так:
Творец ли, творение ли Его тому виной, а только от Адама, правильнее – от Каина и до вчерашнего дня миром правили и правят присно тщеславные дилетанты. Даже и не скажешь положительно, какое слово в этой дефиниции важнее, виноватее перед человечеством…; нельзя, неверно, пожалуй, их по-отдельности... Дилетантство вроде дело-занятие безвинное, с латыни означающее не более, чем забаву; тщеславие - словцо русское, и потому пообиднее будет, но тоже не бог весть какая беда, - скорее досадный недостаток, наподобие легкого заикания, однако вместе они… Добавь к невредному толуолу никому не опасный натрий – тут тебе и тротил.
Тщеславный человек, иль группа людей, возомнивши себя гением, полагает в себе всякую идею, да что там идею - даже и всякий, прошу прощенья, пук гениальным. Истории известны только два имени, Сократа и Эйнштейна, в голос признавших себя дилетантами, что ничего толком они и не знают (тщеславный-таки Эйнштейн высказался правда не только от себя, но и за все человечество). Тщеславное дилетантство, догадки и предположения, гипотезы, возведенные в догму, – вот он бич, заноза, летальный яд. Догадка Моисея о том, будто народ его израильский, не без оснований конечно, глядя ежели на поголовную талантливость, но с какого-то перепугу исключительный, богоизбранный, привела к тому, что, начиная с Египта, нет ему ни места, ни покою на земле, а только кровь, своя да чужая; лишь только предположение о таком, будто Иисус, возможно, явился зачем-то спасти нас от нас самих же, в руках тщеславных дилетантов моих привела к тому, что кровь, упавшая лишь каплей в песок на Голгофе, залила на века густой дымящейся рекою и Малую Азию, и Европу, а после и прочие континенты; гипотеза же, будто нет бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его, только освежила, пополнила было иссякающий поток этот и добавляет теперь ежедневно, ежечасно; мечта Гитлера об исключительности арийской расы и мелькнула-то всего на двадцать, но зато каких кровавых двадцать лет; дальше коммунизм, теперь вот демократия, прости господи…; у милого и вроде миролюбивого американца сегодня глаза навыкате, будто от недельного запора, как нужна всему миру его демократия… То есть любая, абсолютно всякая хоть сколько-то плодотворная мысль в устах, в руках тщеславного дилетанта обращается в кровь (в деньги и кровь). Есть правда одна старая идея одного нетщеславного недилетанта, что когда-то без единой капли крови, начав с Индии, завладела и великим Китаем, и мудрой Японией, но кому из тщеславных дилетантов сегодня понравятся Четыре Благородные Истины о страдании, его происхождении, его прекращении и пути, ведущем к его прекращению, когда в основе всего лежит отказ от любого желания?
Ну не желает человек ничего не желать. Желание – основа бытия. Выколи ему глаза и он начнет петь; отрежь ноги – станет писать картины: лиши вообще всякого движения, зрения, голоса, оставив лишь пару чувств, – начнет мыслить, да так, что познает суть вселенной… Желание… Ей богу любопытно, что бы сказал царевич Шакьямуни о Стивене Хокинге? Оба познали истину бытия, но только один через абсолютный отказ от желаний своего существа, другой же в результате просто дикого, абсолютного, всепоглощающего желания существовать.
Мое желание пить, мое вседневное желанию этому потакание пусть никогда и не приведет меня к благородной истине, но я, как и Будда, как и Хокинг (в отличие от Моисея, Христа, Мохаммеда, Гитлера, Черчилля, Обама тут еще прилепился) не пролил, не дал, не поддержал никакой идеи пролить хоть каплю человечьей крови. Я, тщеславный дилетант, имея-таки в похмельной голове своей догадки, предположения и гипотезы, не встаю ни под чьи штандарты и стяги, я не лезу ни на чьи баррикады не потому, что пьяница или асоциальный тип, я просто и эгоистично не желаю подвывать ничьему желанию желать добра всему миру, ибо такое желание всегда есть кровь, страдания и всегдашняя гибель в конце. Это ли не буддизм? Пьянство дает мне больше, нежели отнимает.
******************************************************