Моя пылкая музыкальная душа таит в себе грустную историю жизни, — моей жизни! — которая могла бы стать поучительной, если бы кто-то услышал ее в протяжных высоких нотах, ведь я рассказываю ее всякий раз, как пою. Но люди улавливают лишь звуки: завороженные танцем звуков, они наслаждаются прекрасной мелодией, не замечая моих страданий, векового отчаяния и крошечной надежды, что дрожью передается лишь пальцам моего возлюбленного — но даже он полагает, что я просто рада оказаться в его искусных руках, если, конечно, думает об этом, всего себя отдавая в этот момент музыке.
Позвольте мне спеть еще раз. Вслушайтесь в мой голос. И если сумеете разобрать в волнующем ритме слова, возможно — молю богов, чтобы так и случилось! — пожалеете меня, глупую… и освободите от давнего проклятия, которое я сама навлекла на свою несчастную голову.
Жила-была дева на свете. Она грезила большим, чем было подарено ей скупердяйкой-судьбой, и долго средство искала, как стать интереснее и привлекательней, как бы дорогу свою изменить, чтобы вокруг не ковыль колыхался сухой, а дивные распускались цветы, чтобы грусть и печаль, одиночество разом ушли, чтобы радость задорною музыкой денно и нощно сопровождала.
Кто не мечтал о подобном? Кто-то, иллюзии строя, ими живет, другие готовы отдать за мечту все, что могут. Одни, шаг за шагом, терпеливо к цели идут, иным — промедление смерти подобно. Так же и я — дева, что грезила большим, — не смогла ни мгновения ждать, когда у судьбы поменяется нрав, и отправилась к той, что магию черную ночью безлунной творила.
Слезы не тронули ведьмино сердце, — многих несчастных бедняжек она на пути повстречала — но десять монет золотых разом все изменили, и она согласилась зелье сварить колдовское: кто с закатным лучом его выпьет, тот на рассвете узрит, как мечта станет явью.
Я сделала все, что ведьма тогда наказала: выпила зелье и в ночь прошептала о грезах, после спать улеглась, хоть и думала, что не засну, но, видно, сон колдовской налетел — а утром, едва пробудившись, к зеркалу устремилась. Вроде, как прежде, но все же другая: талия тоньше и кожа белее, локонов крут завиток, а в глазах заискрился зеленый огонь. А голос… мой голос — прекрасных сирен искушенье.
Именем после почти никто и не звал: Сиреной меня величали. И было за что. Лишь улыбнулась или зарделась краской румянца, томно вздохнула иль засмеялась негромко — уж вокруг кавалеры толпою кружат. Когда, будто нехотя, я уступала мольбам и петь начинала, нежно, чарующе незримые сети голосом дивным раскинув, то новый улов получала.
Только не радостно все это было. Да, любили меня, восхищались и почитали, боготворили и восторгались, любовались и прославляли — были зависти реки еще и лести озера, неудивительно это, из темного уголка одним махом ступила на пьедестал. Но тот, кто прежде не видел, не замечал, и сейчас не приметил, будто ослеп и оглох. Взглядом украдкой следила за ним, намеренно являлась ему на глаза, смеясь чуть громче, а пела когда — ноты выше и выше под своды зала летели. Пред тем, кого жаждало сердце мое, как прежде, я невидимкой была.
Обиды той не стерпела: с безразличьем мириться гордость не пожелала. И снова я к ведьме ночью пошла. Уже не молила — а приказала, не мысля отказа. И с золотом кошель большой на стол положила. Золото, ясное дело, разом в душу ведьме запало, интерес привлекло небывалый, но и почтение выказать надобно было. А я ж повторяла только: «хочу!» и «немедля колдуй!» — и ведьма смолчала, что повторное действие зелья будет иным: самой ей неведомо было, что станет тому, кто дважды испробует варево колдовское.
До заката мгновенья считая, солнце я торопила, просила скорее в объятия горизонта скользнуть. Отчего же не утром, не в полдень — а на закате нужно творить магию грез? Но наступил миг желанный, я выпила зелье, не морщась на вкус горько-терпкий, и в звездное небо полетели слова: «Пусть голос мой будет и выше, и ярче, богаче по тембру, чарует пусть всех, кто его ни услышит; пусть в сердце любого проникнет — и равнодушию там не останется места. Хочу быть с любимым, хочу задыхаться от его поцелуев горячих, от ласк его нежных петь хочу звонко и вдохновенно». А дальше, как прежде, забылась я сном колдовским — безмятежным.
Пробуждение стало началом кошмара: мечтания сладкие обратились проклятием вечным.
Да, голос высок — слышно и в облаках; льется подобно ручью, звонким тем трелям завистью воспылает и соловей; слышащий пенье мое тот же час замирает, сладостно веки прикрыв, с благоговеньем внимает, о делах позабыв, слушал бы целую вечность, и лед в его сердце тает по капле в лучах восхищенья.
Да, рядом с любимым теперь. Он радость свою и печаль со мной делит. Узнала я вкус его губ (задыхалась от поцелуев), впитала дыхания жар (дрожала и трепетала), и пальцев искусных познала я ласки — от них пела звонко и страстно. Все, как просила, свершилось.
Не золотом плата взималась за магию грез. А может, не плата была — а наказанье: ограничиться я не смогла тем, что получила однажды. И ведь не малые крохи то были. Дальше счастье самой бы искать, но путь избрала неверный.
Больше не человек, хоть и слышу, и вижу — и главное, чувства мои сохранились, о перерождении помню. Я флейтою стала изящной, среброголосой. Чарую, волную, пленяю и покоряю — с ума всех могу я свести… до тех пор, пока льется вокруг моя песня. Лишь голос стихает, и слушатель вновь обретает себя — а я в тень ухожу, меня прячут в футляр, до другого момента, когда вновь придется сиреною побыть.
Закончив свою песню, я, затаив дыхание, всегда ожидаю, когда мой спаситель выступит вперед. Вот и сейчас, замолчав, я жду…
Не раз уже пела о жизни своей, — и сколько еще я спою? — одно лишь дает силы мне продолжать: надежда, что кто-то познает тайный смысл звуков и нот, проникнется жалостью к самодовольной глупышке и надоумит, как все повернуть мне назад, до встречи с той ведьмой. Ох, лучше бы к ней никогда не ходила! Я каялась в том уже тысячи раз!
Но или не слышат меня, или не пожалеет никто — а может, и способа не существует стать мне прежней? О последнем стараюсь не думать.
И пока пылает надежда в душе, я буду петь о деве, что грезила большим...