Закон П'авиана
Учитель Макаронин был стоящий педагог. Что? Настоящий и стоящий - какая разница? Разница огромная. Стоящий способен нечто совершить. Он входит в класс, как п'авиан в клетку к п'авианам. Ты думаешь, они слова понимают? Ошибаешься, друг. П'авиан понимает одно: насилие. Единовременный акт воспитывает, но следа не оставляет. П'авиан должен идти по цепочке, от акта к акту, и каждый последующий подкрепляет однажды вложенное с новой силой. П'авиан не меняется. Повернись к нему спиной - и он вцепится тебе в горло.
Урок для стоящего педагога - это святое, на уроке - ни-ни... Только на перемене. Догнав беснующегося юного п'авиана, Макаронин зажимает его в углу и после непродолжительного сопротивления вводит педагогический цимес в поле деятельности. П'авиан... пол не имеет значения, он влияет на позицию правоприменения, и только: п'авиан воспитуем сзади, п'авианиха - и так, и так... кричит, угрожает старшими братьями, отцами и матерьми - всё это бесполезно. Толпящиеся вокруг, на безопасном расстоянии от лобного места, другие п'авианы криками выражают свой восторг при виде очередного воплощения в реальное действие первого и основного закона стада: сильный имеет п'аво! Брюки Макаронина постепенно сползают, и стальная пряжка ремня, которая в начале постукивала в стену, теперь царапает линолеум на полу своим острым заточенным краем. Брюки сползают, и с ними трусы. Голый зад педагога не должен никого смущать. В стаде п'авианов вожак тоже голозадый, иначе не будет уважения у стадиантов.
Свершив экзекуцию, педагог отпускает выпоротого (-ую) в туалет - умыться и привести себя в порядок, опаздывать на урок нельзя и наказуемо таким же образом. Другие п'авианы согласно воют, надувая щёки и синхронно кивая башками:
- У-у-у... У--у-у...
Только дело. Слова тут бесполезны. Закон П'авиана пишется делом, по телу и всегда личным участием. Только так. Не можешь - уходи, меняй профессию, поступи в полицию или стань биологом, режь лягушек на специальном столике. Только так.
- Слова! - сказал Макаронин. - Что слова! Ха! Пена. Монтажная. Затыкать паузы.
Палеозойка слушала его, оцепенев от восторга.
- У зверей как? Вызов - ответ! Мгновенно. Без паузы. А словек? Словек - существо мыслящее, - тут Макаронин захихикал, а Палеозойка заулыбалась. - Нам зачем мозги дадены? Ду-у-умать... Извращение природы! Вот поэтому и задержанные реакции. Вызов - а мы "думаем", - Макаронин вложил в кавычки высокую степень иронии, - не отвечаем - думаем! А природа, она же не терпит пустоты. Там, эти... синапсы, котангенсы, свободные, понимаешь ты, радикалы - жу-у-у... жу-у-у! - бурлят! кипят! А пена, вот мысли эти, слова, заполняет паузу. Слова - что? Шум. Они же не означают ничего сами по себе. Почему стол - это "стол"? А по кочану!
- Кочанчик капусты взяла у дамы. Щи на обед сготовлю, - сказала Палеозойка. Она услыхала знакомое слово и отреагировала.
"Дама" - торговка в овощной палатке. Золотозубая иностранка зазывала прохожих: "Дама, зайдите! Хорошая картошка, я вам сделаю скидку!". Обвешивала и обсчитывала при этом, бога не боясь. Впрочем, у них свой бог.
- Вот музыканты, - гнул своё Макаронин. - Они играют, там, лабают чего-то: у-у, блак бети... памалам... у-у, блак бети... памалам... И вдруг: стоп-тайм... и - раз, и - два... и опять: у-у... блак бети... Слова-заполнители, не несущие информации, побочный продукт борьбы головного мозга с условно-безусловным рефлексом. Рука сама тянется по струнам ударить, но голова тормозит: мозг! У-у... блак бети. Путаница. А иначе, жили бы спокойно. Я бы их поудалял нахрен вообще.
- Что?
- Гиппокампы всякие, - пояснил Макаронин. - Мешают...
Палеозойка смутно вспомнила: гиппопотам, ага... причём тут? Образованность. Вот это мужик. Не сравнишь с участковым Платоновым, что похаживал к ней в том годе. Тот уж точно гиппопотам. Удалила. Не мешает.
- Мы трупоеды, - хрипит Макаронин, - нам - зачем? Думать? Это хищник пускай думает, шу-р-р-рупит... Ему жертву вычислить, обмануть, обротать. Нам - зачем?! Он сделал, жрёт. Мы ждём. Мы же шакалы, гиеноиды. Нам бы объедочков, да с кровушкой, ничего, если с запашком, полежали маненько, мы - скушаем, ничего. Но башка кипит! Рука тянется! Мозг не даёт: опасно! Вот и бурлят они... м-м-мысли... словоформы.
На словоформах мысли учителя соскочили на обочину столбовой дороги. Он потянулся - мысленно - к ягодам, лишь притворно прикрытым от любопытства лепестками. Палеозойка терпит словоблудие только ради этих соскоков. Участковый, тот был проще. Он выпивал всё в три приёма-стакана и бросался, как на задержание опасного преступника. Бывало, и пуговицы оборвёт, и фингал залепит от души, в пылу схватки, не на жизнь, а ради жизни на земле. Всё бывало. А этот...
- Мы сидим в стороне. Ждём, когда насытится зверь. Когда наш черёд придёт. Хоть бы он и нас сожрал. Однажды и сожрёт. Подальше надо. Целее. Ничего, поголодаем. Не помрём с голоду. Зверь... он везде.
Опьяневший Макаронин, как всегда, понёс околесицу. "Ты записывай, чего я говорю пьяный, после пригодится, слышишь!" Да как же записывать, в уме если только. Много ли ум вместит? Хоть бы уж вылакал ты полмитрича, философ, да перешёл от теории к практике. Хоть бы поскорее зверя увидеть. Ох уж и зверь там... пьяный котёнок. Одно слово - словесник, мать твою...
Общаешься с бабой - лицо закрой, любит повторять Макаронин в состоянии блаженства (исчисляется как "перерывчик небольшой", между сами знаете, какой и какой). Чьё именно лицо? Ну, ейное, еённое, разумеется. Так поступает циник обыкновенный. Словек нравственный в таком случае закроет своё лицо - ему студно, он совестится свершаемого... С детьми - вообще закройся весь, только чтобы глаза. Глаза у словека не меняются с детства до конца, глаза всегда словеческие, добрые, разумные (до сами знаете, какой, а потом - уже нет, потом нет...). Дети видят глаза. Их лицом не обманешь. Дети идут исключительно на обман глаз. Так-то, ловцы человеков. Через жернов, через осину. В царство небесное. Стало быть, вверх? Вниз, вниз, родненькие.
Помахивая веточкой с листиками на ней, шёл учитель улицей, не замечая углов и направлений: как шёл, так и шёл... В воздухе звенело, в голове звонил телефон, чтобы сообщить об отмене завтрашних уроков ввиду состояния педагогики на данном этапе (уже после "перерывчика"), и послезавтрашних - тоже, до кучи, решил Макаронин. Властью, данной мне... и повелеть соизволил.
- Эй, - услышал он голос, - эй, сюда... подойди?
За углом, невидимым и ненужным, стоял Репустиков в одном сапоге. Ничего, кроме этого сапога, не заметил Макаронин на теле товарища по несчастью. Волосы и вся физиономия Репустикова отражали крайнюю, последнюю степень запущенности: уже дальше всё, то есть ничего, дальше - или возрождение, Репустиков цвай унд нох айнмаль, или - вечность в пирамиде Неферефра.
- Курить есть?
- Ты же в курсе, я не курю, - возможно мягче отвечал Макаронин, прикрываясь веточкой в целях возможной самообороны, - перед пролётом я кодировался.
- Ха, я тоже кодировался, - сказал Репустиков, - перед пролётом!
Как всегда в таком состоянии, Репустиков говорил не губами и ртом, а как будто всем существом своим, сразу, облаком значений, редуцированных до уровня означаемого.
- Х** помогло. Пойдёшь, выпьешь с ребятами?
Макаронин вгляделся в небольшую компактную тьму за спиной Репустикова: двое, один в штормовке, второй обрядился в перья и на голову надел петушью шляпёнку, в смысле - с петушьим пером. Этот петух кудахтал в ответ на сказанное ранее:
- Манефон, Манефон... патефон! Откуда он взял это, что правили боги? Мёртвые правили! И было всё за*бок. А потом эти... понаехали и баб своих привезли. Начался дурдом. Зайди в любую пирамиду - никого! Все гуляют, никто не работает. Мрак!
"Шо за бред, - про себя вздохнул Макаронин. - Ну ведь чушь...".
- Ты выходил на связь?
- Что толку, - махнул Макаронин веточкой, - пока не подготовим салабонов, бесполезно.
- Они же п'авианы!
- Ты это мне говоришь?
- Так, Павлик, п'авианы же... их не обучишь... мы тут погибнем, все... как наши предтечи-и-и... у-у-у...
Репустиков завыл, глаза сухие...
- Будут, - твёрдо сказал Макаронин. - Будут у меня мясо жрать! Вот увидишь, Паша: будут. А ты бы, Паша, не пил стока.
- А я стока и не пью. Вон, эти вон - пьют. И сток, и бензин, и намазывают хлеб гуталином и жрут. Они и грибы принимают. Даже водку пьют, купленную в магазине.
- У дяди Вани?!
- А что же? У дяди Вани!
- Самоупийцы.
- Трудно им, Павлуша, недавно они... познают, в процесе...
Глаза Макаронина сверкнули совсем трезво.
- Ты анекдот - знаешь?
- Про ужа и ежа? Это где "совсем непохож"? Знаю.
- Познание есть сравнение, - жёстко сказал учитель. - Сравнение с уже имеющимся. Сравнение с нулём не есть познание. Сперва добейся, а потом сравнивай. Проведи работу, Паша. Поставь дело на высоту. Иначе - закон П'авиана помнишь? И они нас...
- Понял. Я помню, - Репустиков тоже подобрался и потрезвел немного, - помню пустые пирамиды, Павлик...
- Эти... Паккард и Рено, так?
- Наоборот, Павлик, совсем наоборот: Рено и Паккард.
- Скажи им, пусть приведут себя в порядок. Мы-то с тобой уже всё, готовы. А это же смена наша. Как же будем жить вновь, когда они... такие. Ты вспомни закон П'авиана.
- А я, Павло, и не забываю никогда, как тут забудешь. Закон П'авиана: "Все - п'авианы". И я, и ты, и даже Он. Только, знаешь, пойми меня правильно... по-моему, мы все тут оп'авианились. Непонятно, кто есть кто.
- Вечером схожу к Древопасову, узнаю, - решил Макаронин. - Может, есть уже какие-то знания о будущем дне! Не вешай нос, Паша. Мы же эти...
- ... или те?
Макаронин хотел ответить, но в этот момент заднеплановые петухи Рено и Паккард подняли такой шум, так развопились о космосе, осмосе и насморке предстательной железы ("в таком климате неудивительно"), что учитель счёл за лучшее оставить ответ на тот самый будущий день. Он сухо попрощался и пошёл улицей, хотел по старой памяти махнуть веточкой с листиками - ан, нету: обронил в ажитации, в расстройстве к ногам Репустикова. Сожрёт ведь, осёл. И листика не оставит. "Холодеет, - думал Макаронин по пути, - отходняк? И как будет правильно: холодеет - или холодает? А чёрт его знает, как правильно. Всё равно, как...".
Старец Древопасов (он не любил, когда его так называли) всем прописывал медитацию. Он не спрашивал, что беспокоит. Спросит: "- Буйные? - Буйные!" - и пропишет курс медитации.
Бывает, и заартачится пациент:
- Это на пятках сидеть?
- Не обязательно сидеть. Можешь ходить. Работать. Медитация - это что? Это когда обдумываешь без мыслей. Нужен объект. Дрова пилишь - и медитируешь на дрова.
- У нас центральное отопление. Какие дрова?
- Неважно, какие, - Древопасов смеётся, - важно, чтобы ты медитировал на дрова! А без объекта нельзя медитировать. Всякая хрень полезет. Блудный бес. А в дровах его нет и не может быть. Пилите, Павлик, пилите.
Вот такой у нас старец. Древопасов Павел Павлович. Он так говорит: " Учитель не учит. Учитель разъясняет условия задачи. А ответ и сам найдёшь. Ответ - это по-другому сформулированные условия. Знаешь условия задачи, знаешь ответ. Задача и есть ответ. Зная дважды два, нет надобности высчитывать четыре".
Он идёт улицей:
- Смотри, - удивляется, - а всё говорим, плохо живём...
Древопасов поднимает с земли фрагмент солёного огурца и несёт его двумя пальцами перед собой, на вытянутой руке, как мальчик дождевого червя - показать маме.
- Солёные огурцы выбрасывают!
Подходит к газетному киоску, наклоняется:
- Скажите, пожалуйста, не здесь ли проживает товарищ Сухариков?
Это он, конечно, украл у обериутов.
- Вот, возьмите, это для него, - солёный огурец отправляется на блюдечко для газетных денег.
В киоске плач и скрежет зубовный:
- Как уже надоели с огурцами... четвёртый словек за час! Лучше купите газету "Правда"! Бога нет - выбирай КПРФ.
- А что, её кто-то ещё покупает? - искренне удивляется высокий дядька в штормовке.
Он тоже с огурцом стоит, занял за Павлом Павловичем.
- И что там пишут?
- Правду, что же ещё. Как всегда.
Пошутить - это святое, это... хлебом не корми.
В конце обеда Древопасов может сказать:
- Обедать же собирались! А чего не обедаем? Лясы точим.
Привыкшие к таким шуточкам встречают их, не меняя выражения лиц.
- Губкой хорошо вытирать стол, - скажет кто-то, вытирая послеобеденный стол влажной губкой для посуды.
Павел Павлович обязательно встрянет:
- А у тебя кубок по какому виду спорта?
Кто-то продолжает вытирать, не меняя выражения лица.
- Я помню, ты лыжными санками занимался, на пять и на десять километров. Которые на пять, стояли в коридоре. Хорошо, что не на десять: пришлось бы сгибать вдвое.
- Приятного аппетита, - и кто-то исчезает, от греха...
- Обедать же собирались! А чего ждём? Лясы точим.
Старец Древопасов был занят воспитанием п'авианихи. Юная упитанная особь на поводке гоняла по двору, нарезая круг за кругом. Старец покрикивал, подбодряя, понукая:
- Э! Давай-давай! Не шланговать! Дома, дома!
Последнее и вовсе из обихода лыжных гонщиков. "Зачем это? - с вновь ожившей неприязнью подумал Макаронин. - Глумление...".
- Ко мне, Павлуша? - приветливо окликнул вошедшего воспитатель. - Мы как раз заканчиваем, пошли на последний круг. Давай-давай! Э! Не умирай!
П'авианиха бежала уже тяжело, загребая ногами. Она выдохлась. И это правильно, это полезно. Воспитание с потом - вот наш метод. С потом выходят дурные наклонности. Воспитание - это не "в", это "из". Неверное понимание сущности воспитательного процесса лежит в основе всех наших ошибок в ежедневной, сиюминутной, кропотливой работе с подрастающим поколением. Если воспитуемый п'авиан, ты сперва выдави из него п'авианье, с потом и кровью, со слезами выдави - и освободи человека. Вот это и есть воспитание. А не что-то иное.
Слышал, знает это Макаронин. Раньше сам думал так же. А теперь думать забыл.
Сеанс закончился. П'авианиха, отдуваясь боками, присела на корточки у крыльца. Там был вбит в землю витой столбик, к этому столбику старец привязал свою воспитанницу. Сказал ей:
- В порядок привела бы себя, тютя!
Спохватившись, та принялась обтирать себя ладошками со всех сторон, и снизу. Это был вполне половозрелый экземпляр. "У тебя губа не дура", - подумалось учителю. Лицо её выглядело замученным и унылым. Видно, воспитание начинало действовать.
- Пройдём в дом, Павлуша... Каждый день проверяю, как грудь растёт, - подмигивая, сообщил старец уже в сенях. - Хорошо растёт! Нормально! Гы-ы-ы...
Макаронин заставил себя растянуть губы в улыбке. На душе сделалось ещё поганей: зачем?! Что это даст? Что... известно, что даст. Куда же она денется с воспитательной подводной лодки. Погано-с.
В коридоре Макаронини едва не запнулся о резиновые сапоги. Целая колонна чёрных блестящих резиновых сапог попарно маршировала на месте, выстроенная вдоль стены. Да их тут на целый взвод! В поход, что ли, собрался? Как всё это надоело... ритуалы, идеалы, сапоги... портянки забытых предков... У п'авианов никакой истории нет. И не нужно ничего придумывать. История - это болезнь головы. Всё от головы идёт. А выходит через...
- В поход пойдём, по местам боевой и трудовой славы, - опять подмигнул ему старец, когда они вошли в горницу.
И что это он стал подмигивать? Раньше не замечалось такого за ним. Мигает и мигает, как жёлтый светофор. Ну, правда, от такой жизни замигаешь. И замигаешь, и запоёшь, и всё, что хочешь. Сдал Древопасов. Манефон уже не узнает. Манефон-патефон. Голос Его Хозяина.
- Тебе переключиться нужно, - выслушав рассказ гостя, заключил старец. - Сменить род деятельности. Помнится, ты стаканы хорошо грыз? Вот и давай по этой части что-нибудь придумаем.
- По этой - это по какой?
- Современного искусства, - пояснил Древопасов. - Павленский, художник - слыхал о таком?
- Нет.
- Поджигает, прибивает, - пояснил Древопасов. - Полная свобода самопроявления и вызов тоталитаризму.
- Тут зубы нужны, Павел Павлович, не справлюсь.
В окне завыли: у-у-у...
- Воспитания требуют, - подмигнул Древопасов. - Слыхал? Ну иди, иди... а то надо мне. Что-нибудь сочиним тебе, иди. Помни то, что было, и забудь то, что есть. Вот как-то так.
Где заканчивается знание и начинаются повторы сказанного? Знание и есть повторы. Знание - это опыт, а опыт - это сумма повторов. Поэтому знание - всегда напоминание. Вектор знания направлен в прошлое.
Учитель Макаронин возвращался в дом. Он был недоволен собой: хотел спросить одно, а получилось, как всегда... Андроны едут, ни то ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан.
А хотел спросить, почему, если Чаадаев пишет Тургеневу, что смирение при некоторых условиях приобретает вид низости, мы находим высокий смысл в своих действиях, смиряя других? И почему, смиряясь и опуская голову перед лицом неподъёмных и немыслимых задач, мы всё чаще, все, - да, все! - находим спасение в водке, в разврате, в религии - как внешних формах неизвестного и непонятного нам внутреннего? Повальное и безобразное пьянство. "Воспитание" юниц (и юнцов), а по сути разврат и поклонение Бафомету с его анально-фекальной фиксацией. Азартные игры. Виртуальная реальность, неизвестно кем созданная и непонятно где и на каких началах существующая. Поведение, некорректно именуемое "деструктивным", хотя не разрушает оно личность, наоборот: поддерживает и сохраняет те части личности, которые остались неразрушенными, относительно здоровыми, способными нести коды информации, в нас заложенной для целей, недоступных нашему пониманию. И почему общая цель не объединяет коллектив, а наоборот - превращает некогда сплочённую и дружную команду в сборище идиотов...
Вот о чём намеревался спросить учитель Макаронин. Но, вот, увидал голый зад п'авианихи на поводке - и вылетело из головы благое, и запищал телесный низ, и забасил...
Из записок Макаронина, найденных после его смерти в чемодане без ручки:
"Словек на земле подобен воде. Вода течёт, огибая высокие места, заполняя низменности, широко разливаясь на равнине, где течение ускоряется. Как и вода, словек не знает добра и зла.
Биполярная этическая модель - архаичный пережиток древнейшего дуалистического представления о мироустройстве, разрывающий целостность на основе изначального противопоставления "своего" и "чужого", с приписыванием "добра" - "своему" и "зла" - "чужому". С развитием социума и включением в "свой" круг также первоначально "чужих", враждебных элементов, возникла примитивная этика утилитарного характера: хорошо то, что хорошо и полезно для меня, соответственно, плохо - то, что приносит мне вред. Эти критерии уже не имеют естественной, кровной природы и поэтому не могут устанавливаться и поддерживаться стихийно, "сами собой", а нуждаются в неких внешних силах поддержки, как-то: обычай, закон, жрец, бог. Несмотря на свой якобы социальный характер, этика базируется на требованиях, запросах, потребностях и фобиях отдельной личности и служит в конечном итоге только ей.
Хорошим примером эгоистического характера якобы "божественных" этических законов может послужить пятая заповедь иудейского декалога: "Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле..." (Исх. 20:12). Не потому нужно почитать родителей, что это "хорошо", нравственно, даже "богоугодно" (творец десяти заповедей не кто иной, как сам бог), а потому, что это выгодно лично тебе... Впоследствии, на новом этапе развития словека и сообщества, эгоистический аспект нравственности получит логическое расширение: "выгодно мне и другим (или, по крайности, не противоречит интересам этих других)". Этика становится социальным инструментом. Надо ли говорить, что и в этом случае "социальный альтруизм" носит весьма ограниченный характер: "другие" - это всегда "свои" (семья, родственники, племя, народ, государство). В отношении "чужих" нравственные нормы, даже самые "правильные", не работают (хлеб - псам? никогда!)...
Как жизнь не мыслится без живущего, так этика не существует вне эгоистической деятельности. Естественный словек не извлекает пользы из своей деятельности, не ищет комфорта (всё есть комфорт), не разделяет явления действительности на "хорошие" и "плохие" (всё хорошо и всё плохо, всё существует вне морально-этических оценок, объективно), снимает иллюзорный дуализм реальности, выходя из неё, как вода выходит из этого мира и поднимается в тот мир, откуда пришла, и покидает тот мир, чтобы вернуться на землю".
Учитель Макаронин пришёл в школу, как обычно, за пятнадцать минут до звонка на первый урок. Чисто выбритый, свежий, вот только синяки под глазами.
Сразу же за порогом учебного заведения начались чудеса. Школьный староста Павло, бывший бандеровец, приветствовал его словами:
- А, у вас уже есть синяки. Хорошо.
Учитель ещё не успел как следует удивиться, как староста размахнулся - и поднёс ему полновесную плюху с правой...
Голова Макаронина мотнулась и зазвенела.
- Ты с ума, что ли сошёл? - вскрикнул педагог.
- Извини, Павлик, революция, - коротко пояснил бывший бандеровец.
И сразу, без паузы, добавил с левой... Макаронин побежал, огибая Павло и заслонившись на всякий случай портфелем. В коридорах было тихо. Но вид этой тишины почему-то совсем не понравился Макаронину.
Класс встал, как один п'авиан, не успел учитель Макаронин открыть дверь.
- Садитесь, садитесь, - Макаронин нервно махнул портфелем. - Кто дежурный? Сотрите с доски...
Он вчитался и побелел... На школьной доске мелом, жирно и криво, чья-то рука вывела следующее: "В бо'бе об'етёшь ты п'аво своё!".
- Кто это у нас такой безграмотный тут?
П'авианы зашевелились... С задней парты вышел плотный, кряжистый п'авиан с бородой. Он десять лет просидел в первом классе, всё Гегеля не мог осилить. Бородатый п'авиан сказал, приятным басом:
- Ну, благословясь...
Десяток крепких п'авианов бросились на учителя. Схватили за руки и потащили к дверям... В коридоре послышался топот, двери сами собой распахнулись на две створки, и в класс вбежали трое. Глянув на их лица, Макаронин покрылся смертным холодным потом.
- Чего же вы медлите?! - рвущимся голосом запел первый. - Чего тормозите?!
Макаронин боялся посмотреть на руки этих троих, уже зная, что увидит: ножи, заточки, гвозди, а с них капает кровь... И всё-таки посмотрел.
- Бей его!
Душераздирающий крик донёсся сверху, где был кабинет химии. Это кричала химичка. П'авианы заурчали, показывая клыки... Страх помогает слабому, а сильных слабит. Макаронин извернулся - ногой одному в грудь, тот с катушек - кувырк, другой отскочил вбок, поднимая заточку, а сам вибрирует весь, как вибрион насилия... "Мало у вас опыты уличных боёв, - каменея от ненависти, сказал себе Макаронин. - Учись, салаги!".
Он мельницей, где рука, где нога, не разберёшь, прошёл сквозь заслон, расшвыривая врагов направо и налево, и выбился за дверь... По коридору толпами сновали возбуждённые и взъерошенные п'авианы, кое у кого руки в крови. Зажав в правой руке отвоёванный гвоздь, Макаронин шёл через толпу. Его не трогали - недовольно урча, расступались...
Выйдя на лестницу, Макаронин увидел учителя физкультуры. Двое рослых воспитанников за ноги волокли его вниз. Голова физрука подскакивала на ступеньках, оставляя на каждой кровь и мозг. Череп Паули Павловича был расколот, и серое вещество мозга студенистой кепкой наползало на лицо.
Ужас проник Макаронина, как январский мороз. Волосы оледенели и поднялись гвоздями. Макаронин бросился к окну. Вскочив на подоконник, он поднял полу пиджака на голову - и со всей силы плечом ломанулся в окно...
Он летел, как ему показалось, очень долго. И приземлился на вязальную спицу. Острая боль прошла от правой ступни до бедра. Не дав себе времени разбираться, откуда здесь взялась спица, учитель, прихрамывая, побежал к хозяйственной постройке, откуда махал ему руками завуч. За спиной Макаронин явственно слышал нарастающий могучий рёв...
- По всему городу? - спросил Макаронин, влетев в сарай.
- Не хочется вас огорчать, но по всей стране!
В хозпостройке нашли своё последнее прибежище пять-шесть уцелевших. Женщины звонили домой по телефону и не могли дозвониться. Химички не было среди них. "Всё, конец девке, - безразлично подумал Макаронин, - пропала девка...".
- Получили сообщение, что идут гвардия, спецназ и космонавты, - вздрагивающим голосом сказал завуч. - Но...
В дверь ударили чем-то тяжёлым, доски затрещали...
- Выходи, - закричали снаружи, - выходи, не тронем!
Сатанинский гогот...
- Друзья, поднимите "вертушки", - обезумевший трудовик вскочил на груду мётел. - Спасите нас!
"Где-то я уже слышал это, - равнодушно, как о постороннем и несущественном, подумал Макаронин. - Может быть, хоть теперь я что-нибудь почувствую. Или всё равно нет?".
Из записок Макаронина, найденных после его смерти в чемодане без ручки:
"Живая этика есть род познания, при котором преобладающими будут квалитативные, а не квантитативные показатели. Как и в любом познавательном процессе, объект познания в сущности не познаётся, он оценивается субъектом. При этом объект (цель) всегда трансцендентен и познанию и его содержанию, и познающему и его содержанию. Простая логика подсказывает, что в таком случае речь идёт об одном и том же содержании. Содержательный план познания - это и есть познающий. Потому и говорится, "познай себя", - добавим, что выбор внешнего объекта не играет принципиальной роли.
Те представления и оценки, которые формируются в процессе познания (и никогда не являются "финальными", законченными, исчерпывающими), на определённой стадии подвергаются гипостазированию и занимают в сознании субъекта место объекта: познание завершено. Подмена ощущается, порой - признаётся, но... за неимением лучшего... Сто раз правы Упанишады: в кромешную тьму погружаются те, кто упивается незнанием, но в ещё большую тьму - те, кто упивается знанием. Знание есть иллюзия, которая возникает в результате смешения понятий "объект" и "познание объекта".
Ломка шаблона потому и выглядит настолько болезненной, что ломается не объект, так или иначе отражённый в сознании, ломается само сознание, происходит квантовый переход от одного состояния, одной гипостазии - к другим, и эта (более-менее) временная "шизофрения" крайне тяжело переносится думающим словеком. К сожалению, расти "кольцами", как древесина, словек не умеет, и эволюция сознания происходит скачкообразно и квалитативно, так же как и квантитативно.
Отчасти "торможение" вызывает сформированная на данном этапе система этических воззрений. Этическое воззрение, лежащее в основе мировосприятия, как реального, так и религиозного, то есть фантастического, по своей природе субъективно-аффектно. Иначе говоря, "добро" и "зло" получают у нас неожиданно эмоциональную окраску.
Мораль не присуща человеку. Он рождается свободным и умирает свободным от морали. Как же стыд и совесть? Стыд и совесть не этические категории. Это формы психологического дискомфорта. Своего рода "голод", чувство неудовлетворения поступком, которое возникает в силу отсутствия положительного эмоционального подкрепления. Это ни в коем случае не "оценка" деяния, это - последеяние, интериоризация деяния и его результатов.
Так называемая "вина" за содеянное понималась и понимается как нечто внешнее. Чувство вины можно заглушить, обмануть, ослабить, наконец - сублимировать. Его также можно перенести на другого и таким способом освободиться от внутреннего дискомфорта, как это делали предки нынешних евреев с "козлом отпущения": все накопившиеся за целый год грехи и прегрешения всех членов рода "переносились" на козла, которого затем отправляли в пустыню, где он становился жертвой демона Азазела, жертвой искупления. Своей кровью животное магически очищало словеков. В этом обычае интересны два момента. Во-первых, жертву приносят не из чувства раскаяния, после "осознанья, так сказать, и просветленья", а для того, чтобы обезопасить себя и своих близких от возмездия, от кары за грехи. Эта кара приходит извне, туда же отправляется и "козёл отпущения". Ни о какой морали здесь не идёт и речи. Во-вторых, индивидуальная вина понимается как общая, и ответственность за неё несёт весь род. Причём, ответственность эта кровная и достаточно длительного действия: на протяжении нескольких поколений. Такое понимание воздаяния объясняется просто. На этапе родового строя понятие личности ещё отсутствует. Словек имеет некоторую относительную ценность только как член сообщества, рода. Род несёт полную ответственность за отдельного словека. И только гораздо позднее, в эру семьи, словек получает сомнительную привилегию отвечать за свои грехи, не прячась за сородичей. Здесь возникают и зачатки морали, которые имеют эгоистическую природу, лишь "оформленную" в социальном плане в интересах всего (или большей части) социума.
Приписывать словеку какие-то моральные начала нелепо. Достаточно взглянуть на ребёнка лет трёх, чтобы понять, что он понятия не имеет о нравственной стороне своих поступков. Естественный словек по природе своей существо безнравственное. Он столько же понимает о нравственности, сколько сама природа, то есть - ничего".
Дверь распахнулась, и в класс вошли трое: маленькая женщина с большой грудью и двое сумрачных мужчин в кожанках. Класс встал...
- Садитесь, - сказала женщина. - Меня зовут Палева Зоя Павловна, я новый учитель. Товарищи, а вы можете покурить пока. Если что, я на связи.
Её сопровождающие переглянулись.
- Вы уверены, товарищ?
- Уверена. Не беспохлебься, товарищ. Всё будет пучком.
- Тогда мы пошли.
Палева Зоя Павловна огляделась. Кровь на полу замыли. Сломанные стулья заменили. Надпись "В бо'бе об'етёшь ты п'аво своё!" перекочевала с доски на стену и красовалась в виде лозунга, исполненного красной масляной краской на ватмане.
- В борьбе, гм... нельзя без жертв.
Она откашлялась. Голос её обрёл силу зазвенел:
- Борьба не бывает без жертв. Нельзя жить вчерашним днём, и мы не будем так жить. Человек жив сегодня, завтра - неизвестно. Сегодня мы должны быть честными, перед собой в первую очередь, а не завтра, или тем более вчера. Время наваждения прошло. Сегодня каждый обязан честно и открыто, то есть вслух, сказать себе: да, я ошибся, да, я был неправ. Но я признаю это. И открываю дверь в новый день, и этот день не завтра, а сегодня.
Класс молчал.
- Уроки будут? - спрсил кто-то изменённым голосом.
- Наша школа теперь ещё и трудовая, - сказала Зоя Павловна, кивая головой. - Уроки будут, конечно. Завтра одеться по-рабочему. Поедем на помощь нашим героическим строителям укреплений. Положение сложное. Гидра окопалась. Мы тоже в этом положении должны окопаться. И ответить врагу, как надо. Уроки будут. Врагу не сломить свободных граждан свободной страны. Думаю, со мной согласны все. Сапоги, рукавицы, покушать - бутерброды, чаёк в термосе...
- Романтика, - сказал кто-то изменённым голосом.
Палева Зоя Павловна открыла общую тетрадь и записала на первой странице: "Что чувствует грибница, когда в неё вставляют гриб шляпкой вперёд? Насилие необходимо. Человек принимает насилие как должное только тогда, когда он соучаствует в насилии, когда понимает его цель. Вы - нас, мы - вас. Даже осознание возможности соучастия как компенсации примиряет человека с насилием. Насилие - инструмент для перехода с одного этапа на другой. Этапы жизненного пути суть повторяющиеся жидкости, как слои в коктейле "флаг", которые не смешиваются. Их две и две: это знание/незнание и откровение/наваждение. Каждая автономна, из одной невозможно перейти в другую, не прибегая к насилию: незнание не приводит к знанию, а наваждение не переходит в откровение. Знание - это не сумма информаций, а состояние ума. Незнание - тоже состояние ума. Различие между знанием и незнанием носит и квантитативный, и квалитативный характер. Откровение и наваждение суть формы коммуникации с трансцендентным, не данным иначе, ни как знание, ни как незнание. Откровение ведёт к пониманию сущности и различия знания и незнания, наваждение затемняет эту сущность и эти различия. Мы пришли, чтобы не разрушить, но исполнить. Во имя придумавшего это П'авиана. Аминь".
Зоя Павловна отложила ручку в сторону... Она услышала запах дыма и картошки, испечённой на костре, услышала звуки горна и барабанов. Молодость возвращалась, а с ней всё то, чему так и не научились за все эти годы.
2016