Я смотрю на черную пятирублевую монетку и думаю о том, где она успела побывать — как ее отжимали в Ясенево, как она летела под скамью, как извлекалась цепкими паучьими пальцами и как звякала о блюдце в круглосуточном магазине под недоверчивым взглядом тети в белом — уже тогда темноватая и подозрительная — но все же падала в кассу, опускалась в мешок, высыпалась из мешка, попадала в счетный аппарат, избегала косых взглядов — потому что роботы не способны быть укоризненными — выплывала вместе с миллиардами других таких же, разве что блестящих, но неодушевленных, и потому тоже безразличных к ее глубокой уже на тот момент черноте, укладывалась в стопку, распределялась по пластиковым пакетикам, погружалась в темную пахнущую оружием машину, тряслась в кузове, как спецназовцы перед боем, выпадала, извлекалась ранним якиманкинским утром, снова распутывалась, высыпалась, ложилась на ладошку, минуя взгляд вышколенной тети в зеленой форме «Азбуки вкуса», катилась в лоток, под убаюкивающие голоса «Мань, закрой меня, я считаю!», успокаивалась успокаивалась погружалась в тьму.
Спустя дни — а может быть, часы — на нее падал свет, который она не могла отразить, простая рябая пятерня / мягкие пальцы-сосиски брали ее и клали на пластмассовое блюдечко, откуда ее сгребала нервная тонкая рука.
Черная какая-то монетка, говорил мальчишески-взрослый голос, дать другую, постулировал второй, услужливо-материнский, да не, не, не, тушевался, отступал, спускался по ступенькам, совал ее в автомат, автомат изрыгал обратно — ничего личного, говорили его хорошо смазанные шестерни, сорян, я бы рад, но мои датчики говорят, что ты не проходишь, так что пока.
Мужчина, у вас упало, говорил уже третий за день человеческий голос, мягкий и упитанный, из хорошо увлажненных связок, из-под расслабленного слегка галстука. У вас монетка упала, говорил пассажир одного класса пассажиру другого класса, попутно отмечая нездоровую худобу последнего и какую-то его нервозность, фу, противность, бе, несуразность движений. О, спасибо, отвечал тот, глядя в окно и через него в облака и далее в космос. О, не за что, мысленно парировал первый класс, лавируя дальше в склизком пассажиропотоке, теряясь в транспортном боке, растворяясь вместе с другими в горячей толще уныния между душным утром и душным вечером.
Пяти рублей у вас не будет, спрашивал кто-то кургузый, нелепо усиливаясь гулким подъездом, что, переспрашивали его, пять рублей, а я бы вам пятьсот, говорил откуда-то свысока, не в смысле интонации, а в смысле расположения в пространстве, его слегка чуть-чуть басовитый голос, нет, извините, отвечал второй, поближе и позвонче, нету, хотя шлепок по карману показывал, что есть. Ваша сдача, четыреста, девяносто и пять, пожалуйста, говорил первый, шурша пакетами и благоухая тестом. Ой, черная монетка. Дать другую, гудел подъезд, да не, не надо, захлопывалась захлопывалась железная дверь.
Какое наслаждение, говорил тот же звонкий голос, уже смягченный домашней акустикой, пожрать наконец горячей жирной вреднющей пиццы. Да, отвечал второй, и он тоже был довольно высоко, это да. Где-то там же, в высокогорье, происходило смешение чавканья с каким-то другим, более интимным звуком, и одновременно плоскость заднего кармана инспектировала кочующая рука. Ну че ты останешься, говорил он. Не, зайка, мне надо домой, сегодня не могу. Да оставайся, у меня есть зубная щетка, говорил он. Хаха нет, правда, говорила она, не препятствуя погружению руки в карман. Ты же знаешь, мой приезжает завтра. Ну так ты— начинал он, не, обрывала она. Давай кинем монетку, форсировал он, орел — остаешься, решка — нет. Смори черная, показывала она. Прикольно, говорил он, накрывая сцену собой, накрываясь сам, пульсируя, деактивируясь, иммобилизируясь где-то в одной из пещер в накрытой черной тучей Москве.
Я смотрю на черную, почти совершенно черную, уже абсолютно непригодную для расчетов, самую черную пятирублевую монетку столицы, вожу ее по ладони и распутываю ее бесконечные пути. Окна отгорели, ноги отдрожали, отблестели шеи, вышла полная, почти идеальная Луна. Я подношу монетку к глазу, наблюдая мое собственное, индивидуальное эксклюзивное лунное затмение. Зайчик, ты спишь, зовет почти неузнаваемый, приглушенный подушкой и жаждой голос. Нет, отвечает второй, такой же чужой и изможденный. Это пицца все. Не надо было столько жрать. Да, наверно, соглашается она. Да точно, отворачивается он, сливаясь со стеной.