10 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Утро. «Первое, первым может стать, что и кто угодно. Но означает ли это, что выбранная цифра делает кого-то решительным, отважным с пробудившейся совестью? Разумеется, нет, мы разберём, и попытаемся вникнуть в первый шаг человека, в сказанное первым предложение. Ненастоящей смелостью, окутывающей светящийся шарик в час первого шага, правит его желание. Порой желание, стремление к чему-то соскакивает с натянутой прямой, и падает так внезапно, что тот, кому оно было адресовано не вмиг поймет его пробудившиеся намерения. Так откуда берется первый шаг, и почему желание обходит свою и многих очередь? Желание говорить, слушать, быть с тем, с кем не может позволить соприкоснуться сотворенное прошлое больше всего предпочитает затаиться и терпеть все, ради наступившего однажды выплеска этой энергии. Струи энергии, бьющие в круглых сердцах практически неуемны, успокоить их способно сознание, гарантирующие их осуществление. Но, тот, кто дает гарантии, тот их и устанавливает. А сознание с полной халатностью и беззаботностью относится к ожидающим желанием, и строит их лишь упреками, велит молчать, и ищет того, кто бы был способен на бунт. Сознанию надо, чтобы его веселили неуместные поступки других, и его самого. Но есть в этом всем определённая система, о которой никогда не догадывалось сознание, лакомящееся мечтой каждого из истощённых ожиданий. Есть первый шаг, способный перенести одно желание на место второго и третьего, при этом за первый шаг молвится первое, вовремя произнесенное слово. И представим, что одно, само далекое, зажатое рамками желание внезапно заявляет о решение выступить и осуществиться первым. Какого негодование среди остальных, когда дорога, на которой они стоят, движется ковром и пододвигает в конец очереди того самого с ненастоящей смелостью…» - мои склеенные мысли еще не отлипли друг от друга этим ранним утром нового дня. Он принес печаль в первый миг моего пробуждения. Одна, в душной комнате я проснулась с тем, что до глубины души хотела с кем-то заговорить, с кем угодно, но кто-бы созерцал мои взгляды, не восклицал обратное и блаженно улыбался, слушая меня так, как раньше я слушала тебя. Догадались? Я уже свесив ноги с кровати, была готова увидеть перед собой это покорное лицо, с бурей эмоций, недосказанностей внутри. Моя Тиша, где же ты была? Утром она покидала крыши, и не гналась за рассветом до тех пор, пока он не манил ее свой розоватой корочкой, что расплавляясь, превращалась в расплавленный сыр. Его вкус, вкус рассвета, кто бы не мечтал его попробовать, и не обжечь губы? Она отведывало его каждые солнечные дни, губы не берегла и смеялась на боль, уготованную ей за наслаждение. В отличие от нее, Свидетель многого, я успела заметить ночью пропадал вовсе, а утром скорее показывался только Ольге. А знала бы она, как мне не хватало ее разговоров по утрам, не хватало и Аринку, собирающей сумку с толстой ручкой. Но я старалась не зацикливаться на подобном, старалась раскручиваться и бежала, бежала за ним, за Лешкой, хотя внешне это никак не сказывалось. Любила его? Нет, это иное, потерянное, что-то связывающие его с моими героями из воображения. И не столь холодное стекло, сколько отношение к себе, неспособное оправдать действием морфия на клетки мозга. А чем кончилось вчера? Тем, что я ощутила себя своей черноволосой подругой, боящейся за того, кто смел во всем. Да, что в этом такого, он завел меня в комнату, и как-то не грубо, мягко проговорил, что если я уж здесь, то не могла бы помочь. Теперь слово: «Помочь» вызволяло во мне осторожность, и желание удалиться куда-угодно, хоть бросится в море, и чтобы его соленость съела заживо. Но бы видели его так, не на страницах книги, а в живую, когда понимаешь, что если откажешь, то больше не заснешь и сам того, не ведая нащупаешь кривыми пальцами шприц в темноте. Но я не отказала, и заснула вовсе не беспокойным сном, но в глазах, словно под дополнительной, мешающей видеть четко, пеленой можно было легко разглядеть эти падающие треугольники и старика, какого-то старика с ухмылкой на лице. Верно, царь Морфей посмеялся надо мной, над тем, что девушка, вникшая в воображение не в состоянии усмирить реальность. Ну, пусть, пусть смеется, и смех его ломит мои барабанные перепонки. Он обязательно замолчит в круглую минуту, я осуществлю ее сама, и не будет больше ничего, ничего. Нет, это только слова, их сила исполняется в том, когда их собирают и кидают на просторы осуществление, когда под ливнем идет силуэт, оборачивается, и видятся на нем собственные слова.
Заметим, что ливня не было, ангелы на смеялись, но и не были довольны. Чувствовалось смешанное настроение дочери Творца, ее неопределённый настрой, в котором говорила обязательность. Прокручивая пленку на нее, я вспоминала как кропотливо и с полным вниманием убрала данные тобой краски, и как много раз снова вытаскивала, будто боялась, что они могут исчезнуть, растворится, как Тиша, ушедшая от меня. Успокоившись более имение под раннее утро, я стояла в голубоватой шерстяной накидкой, одетой сверху белой, приталенной рубашки. Ждала вас? Разумеется, я не могла отправиться на занятия того же Архимея Петровича, не увидев твое расслабленное, в то же время серьезное очертание. Злилась на тебя или пыталась подавить нелепые эмоции? На эту тему хорошо бы стало произвольно написать конспект на страницах двадцати или тридцати, думала, старик бы оценил это не хуже, чем ты. Смотря сквозь прозрачное стекло, не поворачиваясь к тикающим часам на стене, я все больше углублялась в какую-то даль, представляя, как приедет автобус и увезет самых дорогих в неизвестность на краю города. Нет, неизвестность откроется известностью в скорых днях, когда дождь превратит крыши в скользкую ледяную корочку, и босая Свидетельница многого всякий раз будет падать, катится вниз, как с короткой горы. Хотя, конечно, она найдет что-то лучше, интереснее, зароется в книгах, в ней прибавиться духа очарования. А я, останусь такой же, не переставшей гадать и хотеть вернуться к тем, чьи отражения смогла найти в мире, который дала природа.
- Теперь ты отбирешь и их, природа, мир, Судьба, ее проказы, не ведомы мне были сотни раз. Учла сейчас, что вижу, я перед собою тех, кому давно хватило всех утех, и было бы приятно отдохнуть, очнуться в горных во местах. Запрятать солнце бы в ладони, и подарить сопровождающую им коричневую пони. Тот, маленький, удаленький пусть с ними быстро зашагает, и время понаслышке сбережет. Мне дайте грани расстоянья, как собранных крупиц мечтанья и озариться во всевышних небесах, и головы окажутся в цветах. Сейчас бы лето и плести венки, а не искать прохладе, Ветру сапоги. Я помню, помню, что должна, их отыскать в какой-то вечер, но может все исправит кучер, иль Свидетель все поймет. Учти, моя прохлада, с каких-то пор одна, подобна мне весна? О нет, о ней нам говорить, что воду в решето беспечно лить. А мне так дорога вода, как ими не прочитанная одна. Ее мне взять на сохраненье, обременить ее терпеньем, что прочитают, что коснуться, и в крике уж не захлебнуться…- я говорила сама с собой, предполагая, что сзади не носится ничего, кроме сотканного теплого воздуха. Люди, люди в это время, разумеется проходили, сонные учащиеся, занятые собой учителя, но тех, кто бы услышал меня, их вряд ли было. Меня охватило безразличие к тому, кто вдруг может услышать, или напротив намеренно услышит. И, как только мне захотелось продолжить монолог, не убирая рук с щек меня перебил голос, голос воздуха.
- Печаль о них растопчет весть, нам нужно будет высоко так сесть. Глядеть за ними, и рваться по стволу утопшей нивы, предполагать события и мучить все волнение. Но ты взгляни? Не у что ли во округе, на указателе горит огонь, как знак чего святого, и настоящего у моря не слышен гулкий тон! Тебе ведь видны тополя, и сердца раны без конца боля, тебя забыть не просят. Они не норовят и вновь облить из золотого блюдца, словно спешившего попутчика, забредшего в лесную тишь, которую не увидеть широким глазом с крыш. Откройся воздуху, подобно открыванию себе, и избежать второй беде. Люби и любишь, и с ними говоришь, считать за счастье или ждать ненастья? Мне б только голос их к себе услышать, и обращенье сохранить, доверие, доверие…- голос скрылся так внезапно, что я околдованная, не поворачивая головы, продолжила слушать эту притупившуюся интонацию, - Бывает, кто-нибудь сбегает, доверья больше нет! Его вернуть?
Короткий отрывок, оторвавшийся от земли голос пробрался вибрацией по моим запястьям. Ухватив их друг за друга, я сдвинула брови, смотрела через стекло, пытаясь найти отражение собеседника. Повернуться? Утолить любопытство хотелось, так же, как и ответить той, про которую догадывалась. И слово «Доверие» выдало ее личность, хотя она и не скрывала ее. Впервые это было настолько ярко показано, что я непременно удивилась ее первому шагу, ее желанию, которое порвало натянутые сети. Теперь от них торчали волокна во все стороны, карябая запястья, она прорывалась вперед. И как я хотела обернуться, чтобы увидеть ее шевелившиеся губы, как раньше, не сухие, влажные, пухленькие губки. Не послышался бы смех, о улыбке не пошла речь, о ее улыбки. Я растворилась внутри самой себе, но не знала, что, если я повернусь? Тянув секунды, они падали, ударяясь о ее натёртые пальцы в тех туфлях, купленных вместе. Я помнила размер каблука, серебренную молнию по краям, и твердые задники, втыкающиеся в кожу, будто ножи.
Оголённым, слишком ограниченным голосом я говорила, не опуская головы, ловила заляпанные капли на стекле. Но зачем их было ловить? Если давно они мертвы, а это их остатки, сплошные мутные следы.
- Вернуть доверие, для этого прочесть феерии? Но что нам слушать старые рассказы, и говорить на прежние проказы. Их не стереть, не уничтожить. Стараться в деле надо соблюсти закономерность, и поносить, как жертву верность. Об этом думать в самом во начале, и осторожно пить в пиале. Не зная, кто, что подольет…А мне сегодня, воздух снился, и шлейф свободы вился. Но быстро схвачен был, по Черну морю плыл. Его догнать я не смогла, и слезы на глазах с удушьем я рвала. Оно твое доверие, оно твое. Нам не вернуть на грусть того, о чем замолкли все березы, не строят из себя и новые они чудные позы!
Какая отрезанность! Никогда прежде не позволяла себе подобного, а тут разошлась воспитанной грубостью, прихватила и твердость. А если мыслить, пусть ей, если сможет вернет доверие тот, кто по ее милости стал просить самых близких друзей делать ему инъекции в синие локти. Мое прощенье, мое слово, оно было нужно ей, оно бы исправило ее? Я решительно стояла на том, что у меня была Ольга, девочка, не верившая до конца во встречи с Ксаной и любимым поэтом. Ключевое слово, и все опиралось в прошлое. Суть не изменится, если ее слегка шевельнуть. И я бы ушла в это с головой, в вечные поиски смысла жизни, поступков людей, если бы не твое легкое дыхание. Я точно обернулась, увидев приближающуюся тебя в фиолетовом, не застегнутом пальтишке в бардовых сапожках. Внизу виднелся рыжий свитер, от которого я приходила в очарование. Ты шла, как обычно, но мне казалось, больше не сделает меня счастливой твоя походка, эти темные, подхваченные воздухом, приподнимающиеся пряди у лица. Разлюбила тебя? О, разве это возможно было и будет? Этому нет осуществления. Я боялась одного, что вы вернетесь совсем иными, что-то исправит вас. Я объясняла эти вымышленные предположения волнением, которое не могла выронить с шеи. Не отрываясь от тебя, я считала шаги, успела увидеть твой небольшой, черный чемоданчик. Ты говорила, что там в одной минуте ходьбе располагались гостиничные корпуса, выделенные вам от отеля на короткий срок, говорила о зеленой, нарисованной на брошюре лужайке, потерявшей свою прелесть осенью. Я вышла тебе на встречу, откинула назад мысли об Ольге, и проговорила, не прикусывая губ:
- Таня, я…
- Не волнуйся за нас, и находи в одном пролете остаток ты прикрас. Не углубляйся в смутность, не притягивай тревогу, и этим сделаешь короче нам дорогу. И никому я не скажу, глазами я чрез расстоянье весточку пущу. И не останусь у тебя в глазах я не доверенным лицом, иль может дорогих людей ужасным подлецом. Я с ними, слышишь, с ними!- не договорив, я бросилась к тебе на шею, жестко прижав к себе, я ощутила, как ты положила ладонь на мои рассыпчатые волосы. И было все-равно, кто увидел или увидит эту картину, прохожие растворились для меня, как кисточка в синей краске. Я ловила миг, вдыхая твой аромат, на твоем запястье нащупала те часики с маленьким, старым циферблатом. Ты снова одела их, чтобы не бросать минуты, и часы не пропустить в них что-то важное. Как я любила тебя, через все эти страницы и сейчас люблю!
Впереди, у дверей показалась и черноволосая девушка в коричневатом, теплом свитере, под которым виднелся белый воротник. Она шла, всячески оборачиваясь, говорила что-то не долетавшее сюда. Розоватые губы развивали пейзаж главного здания, я увидела ее пустые руки. А где же он? Я отстранилась от тебя, смотря на то, как за спиной Аринки шел наш Лешка в руках с двумя небольшими сумками, на одной из которых у ручек лежала его обычная куртка. Не привлекающий к себе, отдаленный с парящими голубыми глазами без живых звезд, я собирала в них потухшие частицы, он шел неровно. Между тем, Аринка подбежала к тебе, а я, смотря на Алексея, этим приближала к себе русоволосого юношу. Спустя минут он стоял передо мной в голубоватой рубашке с глаженным Аринкиной рукой воротником, и перевязанным марлевой повязкой локтевым правым сгибом. Я подошла чуть ближе, коснувшись медленно его руки.
- Можно я не стану скрывать свои переживания, и уничтожать очарование к зиме? Мне это время года напоминает светлость прежних дней, и глажу я головки белых лебедей. Сказать тебе…- я запнулась, решила вдруг промолчать про человека, хранившую тайну.
- А я люблю ее, зимний пейзаж, и весь яркий кураж, насыщенных оттенков радости. Живой, конечно же живой! Вчера, спасибо, что пришла вчера, но вот уже пришла уезжать пора, и кружится моя-то голова. А это, ты не огорчайся! – сказав все это, он пробежал своими белыми пальцами по моей руке. Я поймала его спокойный, созданный спокойный взгляд и поняла отчётливо, что мне все-равно, что делало его таким знакомым, и пусть это даже искусственная радость, пусть, что угодно… Но мне так безумно захотелось прижать его к себе, и сказать те самые заветные слова.
Лешка опередил мои мысли, и мгновенно прислонил к себе на короткие три секунды, за которые я все-таки сказало, сказанное прежним героем:
- Все будет хорошо!
- Все…- он незакончено подтвердил шёпотом, а после улыбнувшись, направился к Аринке.
Я долго провожала его взглядом, пока не увидела сидящую Тишу в креслицах, стоящих у стены. И честно, мое удивление переступило отважные границы. Она сидела так мирно в теплом жакете, поверх не пышного, приземленного голубого кожаного платья. А прическа! Ее волосы заколотые на вершине головы образовывали выпадавшие каскадом пряди. Ее профиль стал настолько благородным, что от удивления прикрыла обеими руками сухие губы. Она стала другой? Внутри все тот же следователь, за тем, к кому дышит сердце и дает свое благословение. Мне вдруг так захотелось стать ей, что до невозможности, даже представила себя с босыми ногами, парящей по воздуху со слезами на глазах, вникающей в какую-либо историю, только без холодного стекла, мирную историю. Но насколько не поочередны мои мысли, ведь я практически была я, наблюдая за ними в тех 1970-х. Правда я говорила с ними внутри себя, и это отличие быстро возвратило меня на Землю: автобус с темной крышей, и красной у колес полосой незаметно подъехал к широкому крыльцу, он довез бы их до автовокзала, а потом пришлось бы пересесть…Я мысленно проводили с ними путь, глядя на то, как ты за стеклом протягивала водителю руку, как всегда улыбчиво, в отличие от Лешки. Он зашел в салон автобуса каким-то недовольным, закрыл кистью руки исколотую вену, до которой коснулся тот человек, хотевший помочь подняться. А следом за ними, нет, я не ошиблась, вошла она, невидимая для других и вечная свободная Тишина.
«Отчаявшиеся на первый шаг желание, не может дать гарантии и самому себе на то, что оно не будет напрасным, не разочарует душу. Иногда ум, порой хитрость обманывают нас нечестно, извлекая из этого выгоду, давая понять окружающим решительный настрой. И когда торжественно двигался ковер, когда желание ликовало, когда все смотрящие были оскорблены, не подразумевало оно, что не все так легко обойдется, что осуществиться оно до конца. В нем пылала неслыханная гордость за себя, за свою сообразительность, как все глядевшие остались позади, и дорога кончилась, так мгновенно у ног вылился расплавленный асфальт. Что это значит? Ни что иное, как желание не получило осуществления, но было затронуто, и стало единственным желанием, стоящим в новой, одинокой очереди. И здесь не будет больше насмешливых взглядов, красных узоров, смешанных с желтой линией финиша, здесь будет жить неудавшееся, растерянное жить желание. Способно оно будет привести к тому, что с ними светящийся шарик не в состоянии будет после оправиться в Амфирийский сад. Потому что желание-держит, потребность его, подобна колпаку, давившему на глаза, мешающему видеть нужность.»
***
10 декабря. 2018 год. Во дворце у Судьбы. Утро. «Верность - оберег? Сколько правды в подобной фразе, когда она несется через грозовую тучу, и протыкает ее темную перину? Сыплются тогда вниз, на головы несчастных людей эти черные перья, перья, принадлежавшие Черной Подруге. Пространство небо окутывается липкой смолой, и не просто дождь становится тем, кто уничтожает всю частоту среди светящихся шариков. Чистый воздух исчезает, собирается в черные, невидимые, высыпанные перья. А те, прежде всего, прячутся в люки, колодца, откуда их никто не может достать, и часами ломает голову как же сохранить чистый воздух вокруг себя, как же продолжить дышать. Но суть всего этого в том, что темные перья, как недруги какого-либо человека пытаются затмить его своими поисками, и потому настырно отвлекают. Их задача уничтожить из мира того, кто верен был и верным, по собственному желанию представится в новый раз. Не допустить нашествия нового дня, как встряхивания новой тучи, хотевшей всего лишь лететь дальше, лететь в сотканную из дождя муть. Но дождя нет, так же, как и свободы, туча привязана к столбу, железному, ржавому столбу, выстроенному на самой высокой горе Земного шара. Она обороняет все больше и больше напыщенных, готовых взвиться перьев и те, сделают все, лишь бы проникнуть в глаза человека, и увидеть яркое ядро его души. Примерно тому перья - наши недоброжелатели, они не остановятся ни перед чем, лишь бы не закрыть дверной проем тем, кто стремится каждый день видеть и выбранную улыбку, и выбранное страдание, и тянув руку помощи, шептать на ухо слово успокоение. Но где же она, верность? В чем ее отыскать, кому показать? Если отдать небу, то скроет оно чье-то признание, растопят его солнечные лучи, оставить себе, так все в одноголосье закричат, что обман, вранье. А вранье оно разве кроется на одной диагонали с верностью? Между тем, темные перья покроют все поля, и дрожащая осина не выхватит, не укроет ветви от гнилых обликов, породивших на ней гнилые листы. Найти доказательство, как и во всех случаях, здесь необходимо, взявшись за руки со своей памятью.» - на небесах, под высокими стенами людской молвы и признаками нежной голубизны, вы бы увидели ту верную женщину с человеческим, ангельским лицом, подобным северному сиянию во льдах Антарктики. И хоть они далеки, и живет она по территории вовсе не над холодным Севером, иногда она, открывая хрустальные окна, говорила с тем, кого называла Отцом, подаренной ей Земли. Разговоры с ним она называла духовными, ведь никогда ей не приходил ответ, или улыбка отца, смешанная с огорчением не выстраивалась из пушистых собратьев, облаков. Но в глубине души она отчетливо знала, что слышит ее, но не в силах Он перебороть обиду на ту, которая кого-то выстроила ряд требований, неумных претензий, разгуливала по собственным хоромам в неотёсанной ночной рубахе, колотила двери. Да, это была она, дочь Творца, показывающая свои эмоции всем, кто попадался у нее на пути, тогда она скрыла их лишь от Тишы, не желая портить о себе ее мнение. И та, разумеется, не застала дни, вычерненные черной краской на прозрачных окнах дворцах. Умершие в одночасье от ее криков, они расправили дыхание столетья назад, и после отчетливо ощущали настрой всех, кто прикасался к ним. Они продолжали жалеть Государыню, выслушали ее подданных, дарили чувствам надежду, но сначала они слушали, и дыхание их ловил каждый, даже едва проходивший мимо… Коридор простирался не петлей, а ровной полосой, полы, не покрытые алыми коврами, звенели от ежечасного постукивания по ним каблуками той или иной красотки. Мраморному, отбеленному слегка полу не представлена, не чужда была печаль, не носилась в них и тревога, только по ним. И это настолько отделяло их от всякого понимая, что эгоистичный пол, перешёптываясь со стеклянными рамами, косо глядел на плачущих сущностей у носа стеклянных рам.
В это утро края рам покрылись ледяной корочкой от того, что теплый воздух, выходивший из пролета наружу, коряво задевал их цепляющимися когтями. Он не желал улетать, окна мечтали не мерзнуть. Одно бы действие решило все, если бы этот силуэт, убравший руку от светленького замочка в виде снежной лисицы, твердо соединил между собой окна. Но он уперто сидел, скорее она, на вид девушка, стоил к ней по ближе приблизиться, чтобы разглядеть ту тревогу, с которой она царапала нос у несчастного животного, за который и так все тянули при потребности глотнуть свежий воздух. Окнам одним, было странно слышать понятие: «Свежий воздух». Для них он делался свежим везде, не выпадало из него половина содержимого, и третья молекула не уходила спать в духоту. Но она мыслила мало того, что по иначе, так еще и делилась с ними другим. Разве могло ее, Привязанность, с отвернувшей головой, на которой держались парой длинноватые светлые косы, волновать то, чем она не дышала. Дышала она в данный миг настоящим рвением к тем, к кому путь стал закрытым. Верно, что ждала она прихода Государыни Судьбы, мечтала склониться перед ней на колени, и, бросив все, взмолиться так, как молились окна. Сидя на широком подоконнике в синем платье с белоснежным воротником, она, не моргая наблюдала за плывущими свободно облаками. Ошибалась она, правда, предполагая, что нет у них правил, назначенного пути и столкновение друг об дружку в небе. Они б и рассказали ей, только спешили, ветер переменился, циклон ждал их в Москве. В ней Созерцательница двух чувств последний раз проводила июльскую ночь, помнила отварившуюся дверь балкона, и ледяные шаги своей собственной матери, данное обещание которой она разорвала внутри себя. Но сейчас история говорила о другом, и в ней не существовало старых лиц, в ней существовала старая душа…Циферблат застекленных часов перевел стрелку на какое-то неважное для Привязанности число, и взгляд ее упал на персиково цвета стены, изрезанные белыми головками неизвестных цветов. Они походили на розы, но лепестки раскрывали в обратном порядке, и каёмка у шеи находилась ниже. Ожили бы они в тот миг, и все представилось другим. Пространство бы изменило структуру и дикий плющ, встрепенув свои заточенные иглы, обвился вокруг дочери Черной Подруги. А он уже и успел приглядеться к этой милой особе, печаль, из которой словами не вывести. И потому узор тянулся к ней, перебираясь по стене. Но она, не видя ничего, в глухой тишине она ждала эти шагов, ждала невинный взгляд и белые пряди кудрявых, естественных волос.
Преломился свет, сломался через минуту луч, лицо Привязанности скрылось в тюремной темноте. Не стерев ее со щек, она прислушалась к отдаленному постукиванию по полу. Но верно, не успела она поймать, и запомнить этот короткий звук. Они стихли, каблучки коснулись друг друга, малиновая застежка на молнии ударила блестевший пол. В широких дверях остановилась она, дочь Творца в белоснежном, кружевном утреннем платье. Вышитое в стиле русских 1920-х годов, оно приходилось ей спальным, и множество завязочек объясняли это. Сверху она прикрыла плечи фиолетовым одеялом, и, не отпуская его с плеч, оно гладило поверхность скользкого мрамора, одновременно отдавая тепло. Итак, уверенный взгляд, в ней заточено было признание высших светов, сохраненный ум и затерянная смелость. Нет, мы уточним, у нее отобрали смелость, отобрал тот, кого она беспечно любила, вытягивая руки вперед. Но она старалась не вспоминать о том больном прошлом, в отличие от безвыходной Привязанности, прошлое которой соединилось с настоящим. И не провести параллель, возможность убежать светилась второй. Но бежать Созерцательница двух чувств не желала. Она боялась этого побега, потому что убежать от самой себя невозможно.
- Я закрою глаза, в них должна царить пустота, но вижу я, бегущая строка. Она словно снимок чьих-то легких, звеневших в колокола, как девушка с милым лицом плыла. Я на свете видела радость, и отчаянье слез вековых, и эмоции людей таких больших. Кто они, эти люди? Разве есть среди них и те, кто приказом всю жизнь убивает, о чужих и слез не роняет? Верно, что людям дела до себя, и им все равно, что сказала Судьба. Мне б тайну Вам приоткрыть, они с вашим словом идут хоронить, они с вашим словом, все краски малюют на локти, и за границу им не сойти. А мне, мне пора растворится, и на смерть о скалу убиться. Уготован и склон, мне б Вам сойти на поклон. Смириться моей бы душе, и звуки убрать посторонни. И пусть не тревожат, не съедают внутри, вы скажите: « Смысл бери», и я от него откажусь, поймаю в заточенья всю жуть, в глаза полезет муть. Меня ведь учили не лезь, точи только лезвий пару, и в одночасье подарим кораллам… - она не договорила, как слезла с подоконника, вернее сползла с него, царапая ногтями стену позади себя. Очутившись сидеть на коленях, которые прикрыло модное раньше беленькое, с кружевами на резинки нижнее белье, края ее платье почему-то оттопырились назад, и ноги сами заходили на неполных суставах. Привязанность передвигалась быстро, пыталась не упасть, задевала туфлями собственные края, и рвала сентипонувую ткань. Ей было, право, безразлична и вся обстановка левее, и чужие глаза, ее важность составляла стоящая у дверей Государыня с думающим лицом.
И вот она уже подползла к ней, оказавшись в ногах, прошептала, опустив кисти рук, не смела коснуться дочери Творца:
- Ах, если бы вы разрешили увидеть их на рассвете, и растаять готовому омлету. Отведать в последний час все прелести их драгоценного мира, и уйти с нарастающего пира. И с Тишей мне бы повидаться, я больше не стану за облаками гнаться. Не стану!
Последнее слово, глядя в профиль, Созерцательница двух чувств, не смотря на боль в связках, прокричала его не своим голосом. Заточенный в недрах характер матери выплеснулся наружу, приказной, скрывающийся тон показал истину, но быстро скрылся. Семнадцатилетнюю девушку, вмиг с детскими поведением затрясло от молчания, от того, что нельзя обойти ситуацию, ее нужно принять. Только прежде она полила ее слезами, крохотные, горькие слезы заполонили глазницу, и полились, не сходя с краев по бледным, впавшим щекам. Словно фарфоровая кукла, не живая, ее заставили играть с теми, кого не признала, а стоило ей полюбить, прогнали те, кто завили. Через секунду она начала по-настоящему рыдать, Распорядительница жизней явно ощущала, как за дверьми, за ними впервые не проскочила, и не задержалась душа. Это была проповедь Привязанности, и слова ее слышали те, кто плохо закрыли двери, но и они решительно переборов свое любопытство, не подслушивали. Уважение к ней, к Государыне Судьбе поразило склонившуюся в мгновенье дочь Творца. Облепившие ее плечи белые кудри открыли на ее лице самую изумительную улыбку на свете, улыбку Бога и его ранней невесты Амиллы. Она тот час прислонила к себе рыдавшую Привязанность:
- Ну что же ты сдаешься рано, как тучи сдались Варравану. Один из персонажей к себе призвав доверие, уж позже потерял подаренно творение. А ты, не слушай никого, не закрывайся и в степи, и не кричи во все ты оправдания: «Прости». Не перед кем не извиняйся, и есть еще минуты, на них не посмотрю, любовь, ее я сберегу. Беги, беги, они в пути…- обеими ладонями Распорядительница жизней коснулась заплаканного лица, всхлипывающей беззвучно Привязанности. Взяв под руку, подняла ее, расшевелив, убрала болтавшиеся волосы за уши, проговорив, - И знай, с тобой согласна я, а все законы - болтовня! Из прошлого, из опыта…
Не ожидавшая подобного Созерцательница двух чувств, не обошла взглядом рук Судьбы, хотела в благодарность поцеловать. Но опомнившись, махнула головой, разбудила в себе эту искру, несхожую ни с чем. Судьба запомнила эти глаза, наполнившиеся мыльными пузырями, устремленными вверх. И пусть она станет скользить по разлитому мылу босыми ногами, так будет быстрее…
10 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Утро. Созвездия не указывали им дорогу. Вместо них работал обыкновенный водитель в клетчатой кепке Петро Гульчик, плотный мужчина лет, схожих с Архимеем Петровичем. Он вел автобус по широкой дороге, а с правой от его руки с тряпочным браслетом и красными тремя кружками, плескалось наше Черное море. Волнения в нем было, хоть отбавляй. Но никто из них почему-то не глядел на него. К примеру, ты усевшись на четвертом от начала сидении, ласково обнимала взглядом Тишину. Она положила голову с распущенными волосами на твои мягкие колени, и, сомкнув глаза, слушала дыхание твоего наслаждавшегося сердца. Никогда не говоря об этом, ты обожала моменты, в которые к тебе приходила Свидетельница многого. Сегодня в своем необычном платье, она словно мерзла, спрятав руки под твое пальто, его ты так и не расстегнула.
А вот, Алексей и Арина, сидевшие позади себя, долго молчали. Черноволосая девушка, поставившая локоть на проведённый у окна угол от топившей печки, положила на него свой подбородок, и задумчиво, считала каждый камешек, вылетавший из-под крупных колес. Нет, в самом деле, ее выдавали слова, застрявшие в ней. Из-за них она всячески оборачивалась к сидевшему слева Лешки и смотрела огромными глазами, морща лоб. Она видела, как он, облокотившись на спинку сидения, закрыв глаза, улетел в неизвестную ей вселенную со звездами. И звезды эти при падении в его голове никогда не сгорали, они летели миллионы лет, не остывая. Потому что не было и не появиться на свете силы, способной погасить их ливневым дождем или космическим холодом. Жаль, правда, что нельзя эти звезды внедрить в настоящее то время, и приобрести себе одну, самую маленькую, не приметную, но горящую века. Между тем, Аринка снова повернулась к нему, и коснувшись ближнего к ней плеча, заговорила негромко:
- И снится нам в непредвзятых глазах твои голубые раскаянья, похожие на крупные сливы в горах. На что их, срывая, ты счастье поймаешь, и выше в мечтах полетишь. Там сливы гораздо слаще, сады во Вьетнаме прекрасны. Меня там в свою мечту окунешь, но только не отпусти, мы разделим и сердце, приоткрыв к страданию дверцу. Пусть быстрее прольется кровь, да не потерян наш будет кров. Из него меня не прогонишь, не навязчивость здесь, а любовь. Я так часто об этом твержу, но кажется, лишь самой себе.
- Яркость в ней не найти на свету. Выгореть что-ли, сохранив мечту? Если нет, что уж боле, разреши мне посеять поле. Маки на нем не распустят голов, будто рук не отдам я в иные объятья кровожадных слов. – русоволосый юноша развернулся к ней, увидев внимательные глаза, поглощавшие его с ног до головы, - Я посплю, я найду ее там. Встретится мне и библейский герой, слышен, станет холодный вой. Я проснусь, не буди ни о чем не тверди. Только в сказках о нашем рисуют, и в реальности со стуком молчат. – сказав это, снова закрыл глаза, облегченно, ощутив спиной кресло.
- Сон сберегу, обещаю. – еле слышно добавила черноволосая девушка, устремив взгляд в прозрачное, на чудо не заляпанное окно. И то, что ей привиделось, на самом деле было. Это не пространство бежала за ними, наплевав на время, это Созерцательница двух чувств покоряла дорогу немыслимой силой.
Верно, Привязанность в уже более простом, пепельного цвета платье с растрепавшимися волосами бежала, не отпуская автобус. Аринка, протерев глаза, поражённо смотрела за ней, обратила внимание на ноги в розоватых туфлях на мелком каблучке, и на ее верное лицо, желающее бежать почти век, целых сто лет. И ни одно слово не остановило ее в те минуты, ни облака, собравшиеся взглянуть на служащую Судьбы на ту, за которой скоро придет мать.
Дорога стелилась полосой, дождь посыпался крупинками счастливых слез, наблюдавшей за ней Распорядительницы жизней. Больше всего на свете, она ценила верность, и жила, уверенной в том, что верность разрушит все преграды, сделает трещину на холодном стекле и откроется приближавшийся звездопад в ночь, о которой рано говорить.
« Доказательством верности, мы откроем секрет, послужит любое подаренное, данное слово. Самое не предвзятое, обыкновенное раскаянье будет в состоянии отвязать грозовую тучу от ржавого столба. Но не силой холодного воздуха, а тем, что человек, нашедшей темное облако, оголив руки от плотно застегнутой рубашки, смело дотронется до натянутой веревки. И та завьется сама перед тем, кто верностью хранит любовь, собственное отношение к дорогим силуэтам. Те выстроятся, будто картонные куклы и золотое солнце, вызванное верностью уберет темную тучу задумок, нервных сомнений».