Тишина заполнила погруженный в полумрак собор. Сквозь витражи на стены и мощеный камнем пол падал разукрашенный утренний свет. Спокойно сиял в свечах алтарь. На деревянной скамье третьего ряда, положив сильные кисти на колени, сидел молодой человек. На нем был дорожный потертый сюртук неясного цвета и темные кюлоты, заправленные в высокие ботфорты. На его прямом, несколько угрюмом лице отражались смутные мысли. Молодой человек встряхнул головой. Всколыхнулись его густые, вьющиеся волосы, собранные темной лентой. Прогнав тягостные думы о скандале прошлого вечера, он обернулся и обратил взгляд своих добрых серых глаз на величественные трубы органа, отливающие серебром в соборной полутьме. Причудливо играл на них тусклый свет, звеня тишиной. Родной, подчинившийся его сильным рукам инструмент - загадочный и прекрасный в молчании. Бах встал. Он медленно направился к выходу, толкнул тяжелую дверь, заскрипевшую петлями, и вышел на улицу.
Солнце стояло в зените. Оно палило, беспощадно отражаясь от нежно-голубого безоблачного неба. Над пустым, усыпанным желтыми песками, горизонтом дрожал раскаленный воздух. Прокладывая путь по жаркому песку, высокий, стройный верблюд нес старого, сгорбившегося человека, укутанного в шерстяную накидку, расшитую разноцветным узором. Два скромных мешка и кожаная фляга с водой покачивались в такт шагам животного. Маду шел в Абидос. Каждый год, за неделю до Ро-Сетау, театрального ритуала поклонения Богам, он отправлялся из долины реки Нил в храм Осириса и Исиды. Но этот раз был особенным для Маду – он был последним. Иссохший старик медленно поднял глаза и устремил свой взгляд на горизонт. Он слабо улыбнулся небольшой черной точке, размытой колыханием горячего воздуха.
Высокое серое здание без окон, словно черствый отшельник бросало тень на прекрасную тополиную аллею с голубоватым фонтаном. Желтые и красные листья, собранные с утра дворником, аккуратно окаймляли просторную дорожку. Он шел по левой стороне аллеи, приятно шурша осенью. Тяжелый черный кейс с кодовым замочком монотонно качался, подобно маятнику, в его руке. Этой аллеей он шел каждое утро, кроме выходных, на протяжении многих лет. Но синие буквы на главном здании научного центра, небольшая отделанная деревом проходная и эта аллея по-прежнему наполняли его теплом и гордостью. Он подошел к серому зданию, где, как он знал, мирно покоится его детище – исполинская аэродинамическая труба. И она мощно задышит от одного движения его руки. Он потянул ручку входной двери.
Дверь легко поддалась. В подъезде пахло хлоркой. От звука ее каблучков зажглась желтоватая неодетая лампочка. Пройдя мимо серебряных дверей лифта, она стала спокойно подниматься по узкой лестнице со ступенями из поддельного мрамора. На третьем этаже она остановилась у светлой деревянной двери; справившись с непомерным пространством своей сумочки, неторопливо извлекла оттуда ключи с маленькой Эфелевой Башней; на секунду задержала взгляд на почерневшем брелке... По ее простому лицу скользнула нежная улыбка. Она вставила ключ в замочную скважину, повернула его. Замок щелкнул. И она зашла внутрь. В квартире было темно и свежо. Легко сбросив неудобные туфли, она прошла из прихожей в комнату и подошла к приоткрытому окну.
Сверкнула новая молния, и скромная комнатушка озарилась голубоватым светом. Дождь и ветер терзали затянутое грязным, полупрозрачным материалом окно. Огарок давно догорел. Было холодно и промозгло. Бах лежал на кровати, пропахшей сыростью. Ноги его ныли от долгой ходьбы. Может быть он прошел двадцать километров сегодня, возможно, больше. Он не знал. С тех пор как началась гроза, ему приходилось идти медленнее, чем предыдущие дни. Было скользко и трудно ступать по разбитой дороге. Теперь он был рад даже этому скромному прибежищу местного кюре. Впрочем, ему было все равно. Он дошел. Лежа и глядя на черные балки потолка, Бах чувствовал, как его била неодолимая дрожь. От холода или возбуждения... Завтра, с утра, он отправится в собор Любека, чтобы слушать того, ради кого проделан этот безумный, долгий, мучительный путь из Арнштада. И теперь он старался вновь и вновь представить свою встречу с Бухстехуде. Но сон медленно увлекал его, и вскоре юноша погрузился в теплую дрему.
Он слегка тряхнул головой, отгоняя подкрадывающуюся грезу. В предрассветные часы храм был особенно таинственен. Высокие колонны уходили ввысь, поддерживая каменный потолок. Иероглифы плясали под колышущимся пламенем нескольких факелов. Ночной ветер пустыни ласкал обнаженную кожу. В свете луны и огня лицо Маду было особенно сухим и желтым – от солнца, недостатка воды и излишка лет. Маду сидел на полу храма, прикрыв глаза. Он чувствовал священные энергии, пронизывающие его тело сверху вниз. Он вновь проходил путь до границы мира мёртвых. Он знал этот путь. Теперь ему не нужны были два дня, чтобы пройти его – теперь ему нужна была лишь ночь. Комната за комнатой, галерея за галереей...
Через широкий темный туннель он вошел в неправильно-округлую комнату. Ее потолок уходил так высоко, что в слабом свете бункера казался бесконечно глубоким. В центре находилась небольшая будка на рельсах, а рядом с ней установка, к которой была прикреплена модель двухместного сверхзвукового самолета. Друг на друга смотрели непомерные черные жерла аэродинамической трубы. Он остановился между ними и медленно осмотрел сначала одно, затем другое, и, наконец, модель, казавшуюся слабой и ничтожной рядом с этими гигантами. Его охватило волнение. Поставив кейс на бетонный пол он вернулся в туннель, откуда в противоположные стороны расходились два канала трубы.
Темноту нарушал лишь нежный розовый свет, исходящий от маленького стеклянного шара с неровными капельками внутри, примостившегося у изголовья высокой кровати. Мягкий ворс ковра ласкал недвижимые тени, рождаемые скромными предметами мебели. Она осторожно поставила бутылку испанского Рохо и два крупных бокала на круглый арабский столик рядом с пиалой полупрозрачного зеленого винограда и позолоченной тарелочкой с аккуратной нарезкой Пармезана, Грюера и Сант-Агюра. Нежно осмотрев натюрморт, постель с темным атласным бельем, розовый стеклянный шарик и, разгладив атлас, она села на кровать.
Сидеть было неудобно. Деревянная скамья была холодной. Но он не замечал. Слегка приоткрыв рот, немного опустив густые брови над закрытыми глазами, Бах сидел, окаменев, в центре собора. Лишь с каждым аккордом раздувались его прямые ноздри. Музыка наполняла все его существо. Казалось, он не дышал, и все пространство его легких было отдано вибрациям органа. Иногда, он вздрагивал, иногда покачивался, иногда глаза наполнялись слезами. Бухстехуде играл. Звуки сливались под его древними руками в безграничное море импровизации. Пассажи были парившими в высоте орлами. Прелюдия становилась жизнью.
Где-то забила крыльями птица, и храм наполнился бушующим океаном звука. Маду открыл глаза. Осирис дал знак. Он услышал его. Маду поднялся на ноги и расправил руки. Его худое старое тело с распростертыми руками бросало величественную тень на стены и колонны. Окруженный шумом крыльев, он вдыхал последний прохладный воздух утра.
Он стоял недвижимый, смотря сквозь металическую сетку на комнату с моделью и его кейсом на полу. Он был по ту сторону, он был частью могучей трубы, частью науки, которой посвятил жизнь. Это был его храм. Он развернулся и углубился вновь в полумрак трубы. Когда он был здесь последний раз? Когда чувствовал эту прохладу, этот покой? Остановившись, он прислушался к эху собственных шагов, разбегающемуся взад и вперед по гулкому туннелю.
Спокойствие нарушил протяжный звук, пронзивший тишину. Она подошла к домофонной трубке и, нажав кнопку, повернула ключ в двери. Пройдя обратно в комнату – обитель ее счастья, ее любви – она вновь села на атласную постель. Замерла. Щеки тронул румянец. Она улыбалась.
Стихли прекрасные звуки органа, разбиваясь о полукруглый купол. Удаляясь, умолкло эхо последнего взмаха крыльев. В холодном полумраке замерла труба. Тишину маленькой комнаты, погруженной в нежно-розовый свет, нарушало лишь размеренное дыхание.
В безвременной наполненной пустоте, безграничная как мир человеческая душа слилась воедино переплетением веры и любви.