Иерия почти ничего не боялся. Это было и его даром, и его наказанием.
Когда деревня умирала от голода, он единственный, кто уходил в запретную чащу, туда, где даже пихты уже не росли, только высокие, фиолетовые грибы до небес. Туда не ходили ни матерые охотники, ни знахарки, ни шаманы. Говорили, что это место проклято, что любой, кто зайдет слишком глубоко, прежним уже не вернется. Или вовсе - не вернется.
Но Иерия уходил в чащобы, срезал с грибов пластины мягкой плоти, расползающейся под пальцами, набивал ими старый заплечный мешок и возвращался. Каждый раз - прежде, чем кто-то что-то замечал.
Он никогда не хвастался своей храбростью, но втайне гордился, когда мать варила из его добычи горьковатый густой суп, чтобы накормить младших. Иерия был единственным мужчиной в семье, а грибная мякоть - единственная еда, доступная им этой зимой.
Иерия не боялся запретной чащи. А стоило бы.
Каждый раз, как в грибном лесу он вдыхал полной грудью, крошечные частички, незаметные глазу, проникали в него, оседали в легких.
Он их не замечал. Он не замечал, как в груди пробуждается еле слышный хрип, как его легкие становятся слабее. Он не знал, что принес эти частицы в деревню - на своей коже, на одежде, в заплечном мешке.
Он не знал, что частицы, спящие до поры до времени, рано или поздно пробудятся, пустят корни, выпьют из него все жизненные соки. И из него, и из всех остальных.