Евгению Пуленцу
Легко на сердце от песни весёлой,
Она скучать не дает никогда.
И любят песню деревни и сёла,
И любят песню большие города.
В.Лебедев-Кумач
Восьмидесятилетие отставного полковника артиллерии Евгения Николаевича Пуленца было решено отметить с размахом. Вечером 2-го октября 2032 года, в новом крыле дома, искусно и органично пристроенному к срубу, который еще в конце двадцатого века в новгородской деревеньке самолично водрузил юбиляр, в просторном каминном зале за ломящимися от яств и напитков столами собрались домочадцы и друзья виновника торжества. Сам он, облаченный по такому случаю в парадный мундир, безукоризненно сидящий на его стройной, несмотря на годы, фигуре, сидел во главе стола и сверкал золотозубой улыбкой. Рядом в ослепительно красивом вечернем платье сияла бриллиантами его верная подруга баба Люда.
Гости тоже были одеты подобающим образом. Уже совсем старенький сосед Вадим и его жена Татьяна были одеты по последней моде в русском стиле – настоящие лыковые лапти, холщевые порты, расшитые узорами косоворотка и сарафан.
Старинный приятель хозяина Владимир Иванов, известный под кличками Боцман, Ефрейтор, а так же Танкист, где-то в старых сундуках нашёл подаренные ему Вадимом еще сорок лет назад армейские штаны, на которые чета Пуленцов тогда же пришила великолепные красные лампасы, после чего Иванова стали еще называть Краснёнским генералом. Поверх этого лампасного чуда на деде Вове был небрежно накинут на одно плечо взятый напрокат в костюмерной Мариинского театра гусарский мундир, и сейчас он блистал эполетами рядом со своей сестрой Люсей и женой Ирой, одетых в декольтированные платья, пошитые в стиле восемнадцатого века.
На младшем брате Боцмана, только что приехавшем из Питера Викторе, был белый смокинг с красной бабочкой и красные в белую полоску брюки до колен.
Еще один сосед - почетный железнодорожник Валерий Ионов был одет с намёком на свою бывшую профессию. Взяв у Иванова гусарские лосины, оказавшиеся у того за ненадобностью свободными, он поверх них и свободной рубахи апаш из французского шёлка нацепил оранжевую железнодорожную безрукавку – обязательный атрибут путейцев в конце двадцатого, начале двадцать первого веков.
Оригинально выглядел ближайший сосед Евгения Николаевича – Рим Валеев. Старые рваные джинсы, а-ля хиппи, в комплекте с тельняшкой времен русско-японской войны 1905 года и ковбойкой, снятой, наверное, с покорителя дикого запада США, производили неизгладимое впечатление.
Молодёжь, которую представляли хозяйские дети, внуки и правнуки, а так же их жёны и мужья, сверкали новомодными тканями и украшениями, каких старшее поколение и представить себе не могло каких-то тридцать лет назад.
Писк моды продемонстрировала новая подружка внука Егорки. Её стройные ножки до середины бедер обтягивали тонкие сапоги из синтетического аналога змеиной кожи, бедра едва прикрывал полупрозрачный кусочек розовой ткани, а соски, вызывающе торчащей неприкрытой груди, были украшены изящными золотыми колокольчиками. Такие же колокольчики красовались в её маленьких ушках. При каждом движении юной красавицы колокольчики издавали мелодичный звон, и дед Рим, сидящий рядом, то и дело косился на чаровницу своим томным гипнотизирующим взглядом. Впрочем, после пятой рюмки, выпитой им по обыкновению без закуски, красавица перестала его интересовать, и он мирно засопел, свесив свою бородатую голову на привыкшую к такому повороту событий тельняшку.
Гости с удовольствием слушали историю знакомства сегодняшнего юбиляра, а когда-то четырнадцатилетнего Женьки со своей сверстницей Людой в столице, тогда еще братской союзной республике Молдавии, Кишиневе, и последующей любви курсанта Пензенского артиллерийского училища и очаровательной одесситки, давшей жизнь новому поколению Пуленцов.
Когда эта милое семейное предание было предано огласке, деды Вова и Валера решили втихаря перекурить и, как им казалось, незаметно выскользнули во двор. Стояла тихая не по-осеннему тёплая ночь. Только выкатившаяся из-за елей полная луна освещала свои таинственным светом крыши соседских домов. Достав контрабандные сигареты и папиросы, которые с большим трудом раздобыла на одесском привозе ездившая недавно на родину хозяйка дома Людмила, они отошли в тень и с наслаждением закурили. Тихонько скрипнула дверь и в лунном свете нарисовалась длинная фигура Виктора.
– Ага, решили без меня засмолить! – Подходя к приятелям, пробасил он. А, ну, колитесь у кого что.
Взяв у брата раритетную беломорину, он пробурчал, вспомнив чью-то мать, что-то нелицеприятное в адрес нового президента, издавшего дурацкий Указ о запрещении курения на всей территории России.
– Если он еще и водку пить запретит, то ему, как президенту, на следующих выборах хана придёт, – подытожил общее мнение Ионов, и злостные нарушители закона, затоптав окурки, вернулись в дом.
В доме гремела музыка. В центре зала в окружении женщин плясал юбиляр. По очереди подхватывая то одну, то другую даму он делал несколько витков и, передавая её деду Вадиму, переходил к следующей. Дед Вадим повторял этот маневр и у него принимал прекрасных плясуний уже проснувшийся к этому времени дед Рим. За этой веселой кадрилью, снисходительно посмеиваясь, но, дружно хлопая в лад, наблюдала молодёжь.
– Хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо – я это знаю! – надрывалась в мощных акустических колонках давно позабытая, а ныне извлеченная бабой Таней на свет Вера Сердючка.
Наконец музыка умолкла и запыхавшиеся, но довольные танцоры уселись за стол. После некоторой паузы, возникшей на время заедания очередного тоста, внук Егорушка, пошептавшись со своей сногсшибательной подружкой, вдруг обратился к деду Вадиму: – Дядя Вадим, вот вы нам уже рассказывали и про дядю Рима в электричке, и про тетю Люсю, как к ней ангел приходил, и о том, как дядю Володю похищали Ойонцы, а про нашего дедушку вы может, что-нибудь такое эдакое рассказать?
– Да я-то могу, – усмехнулся старикан, – но пусть лучше он сам расскажет, как песни пел, когда за грибами ходил. Занятная, однако, история!
– А-а, – заулыбался Евгений Николаевич, – а я, что, разве не рассказывал? Вот уж точно склероз. Давно хотел молодежи поведать, как Лешак меня по лесу водил, да все как-то недосуг. Дело то было лет двадцать назад. Мне уже за шестьдесят с гаком, и мы с мамой Людой закончили к тому времени активную трудовую деятельность и окончательно перебрались сюда. Ну и начал я за грибами по лесу бродить. Раньше то мне все некогда было. А здесь, раз с дядькой Вадимом сходил, потом еще и еще, уже и места узнал, ну и пристрастился. И вот как-то в сентябре мама Люда мне и говорит, мол, сходил бы ты, дед, за грибами, чтобы ко дню рождения закусочка была. Дядька Вадим укатил куда-то на рыбалку, ну, я и пошел один. Иду, значит, природой наслаждаюсь. Сентябрь выдался теплым, на синем небе солнышко ласковое осеннее. Березы уже все в золоте, кусты багрянцем схвачены – красота! Только вот беда – грибов нет и нет. Уже час иду, места самые грибные начались, а в лесу пусто. Ну и стал я, чтобы было веселее, песни петь. Помню начал с Маруси. Дядька Вадим, а ну-ка подыграй, – обратился рассказчик к уже взявшему в руки гитару товарищу, – а вы, кто помнит, подпевайте.
Распрягайте хлопцы кони,
Да лягайте почивать,
А я выйду в сад зеленый,
В сад криничинку копать…
Маруся раз, два, три калина,
Чернявая дивчина,
В саду ягоду рвала…
Песню дружно подхватили и пропели до конца, и юбиляр продолжил: – Спел я, значит, про то, как Маруся ягоду рвала, и как раз вышел на малинник. Что удивительно, сентябрь, а малина, как летом – крупная, сладкая. Хорошо я пакет на всякий случай захватил, как раз под завязку набил. Иду дальше. Повеселел. Вспомнил такую осеннюю песню, потом ее еще маршем китайских десантников прозвали. Помните, пели: – Лица желтые над городом кружатся, с тихим шорохом на землю к нам ложатся…Ну, я то сначала правильно пел: – «Листья желтые», а это уже потом, для хохмы, начал про лица желтые петь. И тут слышу, вроде хихикнул кто-то. Осмотрелся – никого. Пока оглядывался, заметил – желтенькое вроде мелькнуло. Подошел поближе – мать моя! Вся полянка лисичками усеяна! Набрал, значит, я лисичек – настроение уже совсем хорошее даже, сказал бы, лирическое, и запел я «В лесу прифронтовом»:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист…
Допел и вижу, снова золотом блеснуло. На этот раз в траве вдоль болотца желтые грузди, да вперемежку с рыжиками! Красота! Царские грибы! Да, к удивлению, почти все чистые, крепкие, не червивые. Здесь мне уже не по себе стало – мистика получается! Дай-ка, думаю, проверю. Подумал, подумал и вспомнил одну революционную песню. В ней и о красных, и о черных, и о белых поется. Ну, кто вспомнит?
– Это, что «Белая армия, черный барон»? – догадалась супруга.
– Надо же, – удивился Евгений Николаевич, – помнишь еще! Ну, давайте-ка вместе:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней.
Когда допели славу Красной армии, юбиляр продолжил.
– И, что вы думаете? Поднялся на пригорок, а там сосновый бор. А в нем белые, красные, да черноголовики стоят рядами – выбирай, не хочу! За десять минут корзину с верхом набрал, причем отборных и только боровиков. Ну, все думаю, пора до дома. Оглянулся – что за черт! Вокруг совершенно незнакомый лес. Скорее карельский, чем наш новгородский. Огромные сосны, скалы, лишайники. На беду солнышко тучами затянуло, я и не заметил в азарте когда. Куда идти – не знаю! Я за компас, без него в лес не ходил. А стрелка, как свихнулась – то в одну сторону показывает, то в другую. Ну, все – полный абзац. Побродил я с часок, надеялся хоть какую-нибудь тропиночку найти – какое там. Как будто нога человека не ступала. Я, чтобы не пасть духом, все пою и даже на блатняк, по-современному на шансон, перешел. Помню, пел «Мурку», «Конфетки-бараночки», «Когда фонарики качаются ночные». Потом спел «По тундре, по железной дороге», ну и когда понял окончательно, что заблудился, затянул я, братцы, «Варяга»:
Наверх вы, товарищи! Все по местам!
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
Только пропел первый куплет, слышу, снова вроде кто-то хихикнул. Вот тогда-то я и вспомнил, что старые люди рассказывали, как в лесу леший водит. Я, конечно, тогда во всякую чертовщину не верил, но скажу откровенно: стало не по себе – аж в озноб ударило. А, между прочим, уже и смеркаться начало. Понимаю, что придется заночевать в лесу. Ладно, утро вечера мудренее. Вот только маму Люду надо предупредить, чтоб не очень беспокоилась. Я за мобильник, но куда там. Связи, конечно нет. Ну, думаю, получу от женушки на орехи по полное число. А что делать? Надо устраиваться на ночлег. Нашел хорошее местечко – сухой мох, рядом плоский скальный выход. На нем как раз и костерок развел. Был у меня с собой кусочек хлебушка да шматок сальца. Я сало тоненько порезал да на прутик. А между салом ломтики белых грибов нанизал. Шашлык получился на объедение – пальчики оближешь! Костерок загасил и уже задремал вроде. Вдруг меня будто толкнуло что-то. Смотрю, а напротив меня дедок примостился. И костер мой вроде снова горит, только пламя какое- то голубое, ненатуральное. Через этот то огонь мне и деда не разглядеть, как следует. Вроде бородатенький, в телогреечке какой-то...Я, конечно, смекнул кто это, но вида не подаю. Говорю ему: – Здравствуйте, дедушка!
А он мне: – Здравствуй, мил человек! А ты чего же песен то больше не поешь? Мне твои песни страсть как понравились!
– Да, не до песен мне сейчас, дедуля. Заблудился я.
– Заблудился, заблудился. Ничего ты не заблудился. Это я тебя сюда привел, чтобы ты мне свои песенки пел. А то скучно мне в лесу одному. Одно зверье вокруг, да нелюди всякие, которые деревья пилят, лес губят. Вон навалили бурелома, а мне теперь лет двадцать надо трудиться, чтобы снова лес поднять.
– Так ты, дедуля, леший, что ли? – спрашиваю я его уже в открытую.
– Леший, леший. Придумали тоже. Дед Лесовик я. За порядком в лесу смотрю. Да ты мне зубы-то не заговаривай. Пой, говорю.
Ну, думаю про себя, с этим Лесовиком надо по-хорошему. И запел я, братцы. А, что поделаешь?
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится…
Допел, значит, я песню. Старичок эдак пригорюнился и говорит: – Песня то хорошая, только жалобная больно. А мне, мил человек, и так невесело. Ты уж давай, что-нибудь повеселее.
А меня вдруг зло разобрало. Что ж это? Я ему веселые песни петь буду, а мама Люда дома с ума сходит. Хрен тебе, старый хрыч! На зло буду грустные петь. И запел про бродягу:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
– Стой, стой, – заорал дед. – Ты чего же поешь? Я тебе наказывал веселые играть, а ты что?
– Извини, дед, – говорю, – у меня веселые кончились. Только печальные остались. И, уже с эдаким надрывом, с чувством, затянул:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
А в степи глухой
Умирал ямщик…
Ну, здесь дед вообще вскочил на ноги, слезы бородой вытирает, мне кулаком машет: – Хватит, хватит! Не могу я такого слушать.
И тут сзади, вдруг, женский, скрипучий такой, голос раздался: – А ты, хозяин, его мне отдай, я-то, страсть как, печаль да тоску люблю.
Оглянулся я – батюшки-светы! Стоит надо мной старуха, вся в мокрой траве, сама зелено-бурая, рот черный, щербатый в оскале щерится.
Ну, здесь меня от страха чуть кондрашка не хватила. Все, думаю, конец. Но взял себя в руки и говорю Лесовику: – Отпустил бы ты меня, дед. У меня дома жена ждет, беспокоится. И, видно, по какому-то наитию пропел: – У меня жена, ой красавица, ждет меня домой, ой печалится…Посмотрел на меня Лесовик, почесал бороду и говорит: – Ладно, упрямец, отпущу я тебя. Только уговор, когда пойдешь домой, пой веселее, а то снова закружу и уже не сюда, а в гиблое место, вот к этой красавице, заведу. И вот песню эту, про жену, обязательно спой. А ты, Гниль болотная, впредь без разрешения не смей мне на глаза показываться, да добрых людей пугать. Вон извергов изводи, которые лес портят. А сейчас – сгинь!
Сказал, и старуха исчезла. А старичок встал, за сосну зашел – и нет его!
Я еще немного полежал – в себя приходил, а тут и луна из-за туч показалась. Да яркая такая! Все как днем видно. Смотрю, а тропиночка – вот она! Не прошло и десяти минут, как на знакомую дорогу вышел. Конечно, как вступил на тропу, так сразу затянул: – Ой, мороз, мороз, Не морозь меня…
Потом спел: Солдатушки, браво ребятушки. За «Солдатушками», помню, пел «Самара-городок». Потом еще что-то, что – сейчас уже не припомню, а там и деревня показалась.
– Ну, а от мамы-то получил нагоняй? – Поинтересовался с улыбкой сын Николай.
– А как же, а как же, – улыбнулся Евгений, – по полной программе! Как сейчас помню, говорит: – Лучше бы ты днем открыто девку привел и сказал, что это царевна-лягушка, чем сказки про лешего мне рассказывать и домой в полночь являться!
Посмеялись, и тут заговорил дед Вадим: – Да, нет, не сказки это, – я и сам сколько раз этого старичка замечал, когда по лесу бродил да песни пел. Видно этот Лесовик очень к музыке неравнодушный.
– Ой, брось ты, – махнула рукой его жена баба Таня,– права Людмила, все вы гулены, да горазды сказки сказывать. Того и глядишь, что уж если не лягушку-царевну из леса, то русалку с рыбалки домой притащите.
Снова посмеялись. Но дед Вадим не сдавался.
– А я, все-таки, предлагаю, чтобы молодежь запомнила мораль этой, – он многозначительно поднял указательный палец, – правдивой истории, и выпить за смекалку нашего юбиляра, его волю и мужество, потому, что своим примером он показал – нельзя ни перед какими, пусть даже неведомыми, силами прогибаться, а надо твердо гнуть свою линию. Вот тогда все в жизни получится!
Дружно выпили за сказанное, и молодежь начала собираться в знаменитый Сюйськинский ночной клуб.
Пять лет назад, какой-то известный питерский экстрасенс обнаружил, что Зеленая гора, вблизи соседской деревни Сюйська, обладает мощным энергетическим полем. Туда началось паломничество, а вскоре построили шикарный клуб, который так и назвали: «Зеленая гора». Теперь все, от мала до велика, стараются туда попасть, чтобы, наплясавшись вдоволь ночь, получить запас энергии на всю неделю.
Лучшие группы мира оспаривают право поиграть несколько ночей в Зеленой горе, и сегодня там играет знаменитая Ямайская группа «Бонни-МММ» – третье поколение легендарной группы двадцатого века «Бонни-М».
Погрузившись в новенький, купленный полгода назад аэромобиль, за штурвал которого уселся сын хозяина Николай Евгеньевич, молодежь улетела на свой шабаш. Старшее поколение тоже решило, что пора расходится. Пока мужчины пили на посошок, а потом и стремянную, женщины помогли Людмиле убрать со стола.
Попрощавшись с хозяйкой, вся компания, сопровождаемая хозяином, выкатилась в осеннюю ночь.
По традиции мужчины дружно на прощанье затянули любимую песню юбиляра:
Дурманом сладким веяло, когда цвели сады,
Когда, однажды вечером, в любви признался ты…
Несколько глоток так проникновенно выводили: "Один раз в год сады цветут…", что окрестные собаки не выдержали и хором начали подпевать нашим приятелям.
На крыльцо выскочила Людмила: – Вы, что с ума посходили? Всю деревню разбудите! Не напелись они…
Однако друзей так просто было не остановить и песню они допели до конца, и только потом, распрощавшись, разошлись по домам. Над селом воцарилась тишина.
В лесу, подступающем к самому дому Евгения, бородатый старичок, подождав не запоют ли люди еще, и, поняв, что концерт окончен, вздохнул и растворился между деревьев.
Всем надо было отдохнуть. Завтра будет новый день, и праздник жизни должен продолжиться...
2 октября 2008