Верделе, по–видимому, успокоился, так как слуга слышал, как они стали мирно разговаривать и затем вышли на маленький балкон. Но вдруг ужасный крик привлек его в комнату, и он увидел, как Беранже поднял рыцаря де Савари и бросил его в пропасть.
Хриплое восклицание заставило вздрогнуть присутствующих. С невольной дрожью все устремили взгляды на Ренуара, который выскочил на середину комнаты с искаженным лицом и с безумными глазами.
С тех пор, как в хронике стало упоминаться имя рыцаря де Савари, несчастный больной выказывал знаки необыкновенного волнения. Темный румянец разлился по его лицу, и жестикулируя обеими руками, он заговорил, все более и более повышая голос:
– Правда, все правда! Последние тени рассеиваются, и прошлое снова оживает!.. Да, камни проклятого замка открывали мне правду… О! Теперь я все вспоминаю! – Ренуар сжал голову обеими руками и упал на свой стул.
– Да, я помню, – продолжал он, пронзительным голосом. – Проклятый барон неожиданно схватил меня и, несмотря на мое сопротивление, поднял над балюстрадой. В этот ужасный момент я пережил целую вечность! Пока я висел над пропастью, пока обезумевшая от ужаса душа моя твердила: «Все кончено!.. Ты сейчас умрешь»! – перед моим умственным взором вихрем пронеслась вся моя жизнь… Затем… О!.. Я падаю, все тело мое горит – со страшным страданием разлетается на тысячу атомов!
Со страшным криком Ренуар, как мертвый, упал на пол.
На минуту в комнате воцарилась мертвая тишина. Все, как парализованные, смотрели на несчасного молодого человека. Наконец, Гюнтер и старый барон бросились к Ренуару и с помощью других мужчин перенесли его на диван. После долгих усилий его удалось привести в чувство, но он был страшно слаб и совершенно не помнил причины, вызвавшей его обморок.
Так как Ренуар выразил желание вернуться домой, маркиз приказал подать экипаж. Скоро больной уехал в сопровождении своего верного камердинера, за которым тотчас же послали, как только его господину сделалось дурно.
Когда вызванное этим случаем волнение немного улеглось, дамы стали просить барона, чтобы он дочитал хронику. Тот отказывался, ссылаясь на поздний час и на общее утомление, вызванное случаем с Ренуаром. Но дамы категорически объявили, что именно эта сцена с безумным отняла у них всякое желание спать и что интересное чтение скорей всего успокоит их волнение и рассеет суеверный страх, вызванный зловещим случаем. Наконец, барон с улыбкой сдался на убеждения своих гостей и племянницы и стал продолжать чтение манускрипта. Впрочем, рассказ капеллана уже близился к концу.
Бесформенные и окровавленные останки несчастного Савари были извлечены почти из самой глубины пропасти. Я приказал пока приготовить гроб. С наступлением ночи я хотел перенести их в аббатство, так как нельзя же было оставлять жертву под кровлей убийцы.
Пока я был занят этими распоряжениями, весь замок наполнился страшными воплями: случилось новое несчастье, может быть еще более ужасное, чем прочие. Когда все слуги, с усердием, полным ненависти, стали искать проклятую цыганку, чтобы разделаться с ней – ее нигде не могли найти. Как узнала она о грозившей ей участи – это так и осталось тайной, но только она исчезла из замка, а вместе с нею и оба ребенка Анжелы.
Какое впечатление произвело все это на Беранже, я не могу сказать, так как не видел его. По всем направлениям были посланы отряды конных воинов, чтобы захватить мегеру и ее шайку, но все поиски остались тщетными: цыганка точно сквозь землю провалилась. Я забыл сказать, что шайка этих негодяев уже некоторое время стояла табором в соседнем лесу.
Когда наступила ночь, я отправился с телом Савари в аббатство. Этот замок, пораженный небесным проклятием, внушал мне ужас. Я вернулся только на следующий день к вечеру и хотел тотчас же пройти в капеллу, чтобы помолиться и провести ночь с усопшей, но ко мне прибежала Элиза и со слезами на глазах рассказала, что прошлой ночью барон и старик из башни совершили какое–то колдовство над телом благородной дамы. Они отослали всех женщин и заперлись в комнате покойницы, но Элиза спряталась в молельне и видела, как они раздели покойницу, положили ее на стол и сделали на ее теле какие–то надрезы. Затем старый колдун произнес заклинание и полил раны дымящейся жидкостью. Остальных манипуляций Элиза не видела, так как от отвращения и ужаса зарылась головой в драпировку. Позже, одевая Анжелу, она и другие служанки видели почерневшие рубцы порезов и заметили, что тело быстро твердеет и принимает какой–то подозрительно темный оттенок.
Выслушав этот рассказ, я почти возненавидел Беранже. Действительно, этот презренный человек был проклят! Он не только убивает свою невинную жену, но еще оскверняет ее тело колдовством. И это он совершает в то время, когда слуги ищут по всем дорогам его несчастных детей, которым грозит самая ужасная участь, если их не удастся вырвать из рук этой ведьмы Мариам, которая, конечно, не задумается выместить на них всю ненависть, какую питала к их матери.
Мое волнение было так сильно, что я не мог даже молиться. Только после нескольких часов отдыха и уединения, я настолько успокоился, что мог исполнить свою обязанность и отправился в капеллу. Но в дверях капеллы я остановился, точно окаменелый, и взгляд мой прирос к гробу Анжелы, ярко освещенному восковыми свечами. Служанки одели несчастную женщину как невесту, но ее нежное личико и маленькие руки, державшие распятие, потеряли свою ослепительную белизну и приняли какой–то темный оттенок. У гроба, зарывшись головой в складки платья покойницы, стоял на коленях Беранже. В своем черном костюме он был похож на духа тьмы.
При виде этого злодея мое сердце наполнилось негодованием и ужасом, и глухой стон вырвался из моей груди: Вероятно, Беранже подумал, что этот стон слетел с губ покойницы, так как он смертельно побледнел и встал, дрожа всем телом.
Заметив меня, он тотчас же успокоился и смерил меня зловещим взглядом.
– Что тебе нужно здесь, убийца? – спросил я, всходя на ступени алтаря. – Не боишься ты, что усопшая встанет и обвинит тебя в осквернении своего тела? Твое присутствие здесь – святотатство!
Беранже выпрямился, и в глазах его вспыхнуло выражение гордыни и злобы. Возмущенный такой дерзостью, я вскричал:
– На колени, нечестивый! Преклонись перед Предвечным Судьей и отрекись от дьявола, увлекшего тебя на путь преступлений! Если на земле для тебя нет прощения, то тебе остается милосердие Божие. Но с таким дерзким видом тебе нет места в церкви!
Барон скрестил руки, глаза у него горели, как у демона.
– Безумный монах! Нет ни Бога, ни правосудия. Уходи ты сам: здесь я хозяин. Я сам судья своих поступков, я сам себе Бог!
Дрожь ужаса потрясла меня. Сам сатана говорил этими дерзкими устами! Но на мне, как на служителе алтаря, лежал долг изгнать проклятого из святого места.
Я взял с алтаря массивный серебряный крест и, потрясая им, подошел к Беранже.
– Уходи отсюда, отверженный! Вечное Правосудие, которое ты отрицаешь, рано или поздно покарает тебя. А я – я проклинаю тебя и изгоняю не только из этой церкви, но и из всякой другой, куда бы ты вздумал явиться искать облегчения своим мучениям совести! Уходи, отверженный, извергнутый из числа христиан! Ступай к дьяволу, усыновившему тебя! Да будет над тобой мое проклятие.
Барон побледнел, как смерть, и отступил назад, но в дверях снова остановился. Но я уже не владел собой. Мне казалось, что из каждого угла, из каждого углубления несся хриплый вздох.
– Уходи, или я поражу тебя крестом! – вскричал я, не владея собой. – Смотри! Даже покойница возмущена, что нарушают ее покой.
Барон исчез, но испытанное мною волнение было так велико, что я на какое–то время потерял сознание.
С этого часа я чувствовал себя очень нехорошо и едва был в силах проводить тело Анжелы в аббатство. Я смутно помню, что во время печального шествия к нашему кортежу присоединился какой–то неизвестный рыцарь, в полном вооружении и с опущенным забралом.
Отпевания я уже не мог совершить. Когда же закрывали гроб, я вторично лишился чувств.