5. Один из шести миллионов обновлено 19. 07. 2016

               
     5. 1941-1942 годы.
    
     Последнее письмо от матери я получил в первых числах июня 1941 года. Она в частности писала, что Изя все еще находится в больнице; врачи утверждают, что увеличение нароста на позвоночнике прекратилось, но пока он еще должен находиться в гипсовой кроватке; надеются в ближайшее время забрать ребенка домой.

     В отношении меня, мать писала, что колхозный бухгалтер Павел Деда пригрозил ей моим отзывом из армии с тем, чтобы разобраться в деле составленных мной табелей, по которым колхозу предстояло начислить и оплатить трудодни колхозникам.

     Обеспокоенность бухгалтера обуславливалась чрезмерным количеством человеко-часов, затраченным при обмолоте урожая прошлого – 1940 года.

     До самого призыва в армию я работал в колхозе учетчиком на молотильном току и одновременно вел табель принимавших участие в этой работе колхозников, большинство которых были женщины и сельские девчата.

     Труд этих людей не определялся временем, а сменой, что практически происходило не трижды в сутки, а дважды. Уставшие от многочасового труда колхозники не уходили домой, а, оставаясь на молотильном току, забравшись в скирду соломы, отсыпались. После короткого отдыха они снова сменяли других.

     Результаты неорганизованного труда привели к  чрезмерному превышению отработанных человеко-часов и в переводе их на трудодни, явно не сочеталось, с колхозным уставом.

     Никакой моей вины в этом не было, учет я вел верно. Отработавшие без выходных, три месяца – 92 дня, по 16-18 часов ежесуточно, составляло свыше одной тысячи семьсот человеко-часов!

     Итоговая цифра приводила в ужас колхозного бухгалтера. Ведь штатный, выше всех оплачиваемый в колхозе – ездовой, не мог и помышлять о таком количестве трудодней.  Однако никто меня из армии не отозвал.

     О последствиях происшедшего я узнал позже. Осенью 1940 года колхоз, авансируя оплату колхозникам за первые три четверти текущего года, выдал им по четыре килограмма зерна за каждый заработанный трудодень.

     Окончательный расчет оплаты, планировалось произвести в конце текущего, и начале будущего года. По моим табелям получалось, что работавшим на обмолоте зерна, по самым скромным подсчетам полтора трудодня в сутки,  должен был получить более чем полтонны зерна. Такого еще никогда не случалось в колхозе, хотя урожай в сорокового года превзошел все ожидания.

                *
                *   *

     На северо-западе Литвы, невдалеке от станции Кретинга,  что тогда было у самой границы с Восточной Пруссией, в 168-м Отдельном зенитно-артиллерийском дивизионе начиналась моя служба в Красной армии.

     Здесь было тревожно. Прослужив неполные три месяца, по решению командования я был отправлен на учебу в Вильнюс. В столице республики также было неспокойно. На политзанятиях больше всего говорили о войне на западе, особенно об Англии.

     В лексиконе политруков постоянно фигурировала эта страна, политика которой расценивалась империалистической «загребающей жар чужими руками». Слушая эти лекции, мы не могли понять, почему меньше всего говорилось о Германии, армия которой с триумфом одерживала победу за победой в Европе. Но ответ на свое любопытство мы так и не услышали.

     В начале мая 1941 года мы участвовали в учебных стрельбах на рижском полигоне. По возвращении к месту дислокации – Северный военный городок, а это было уже в середине мая, городок стали покидать, одна за другой, дислоцирующиеся в нем части. Ушли куда-то на запад наши соседи – артиллерийские полки противотанковой бригады.

     В одну из майских ночей в городке стоял грохот тракторов и тягачей, выводивших на буксире тяжелые артиллерийские орудия. К началу войны в городке остался лишь пулеметный батальон и наша зенитно-артиллерийская школа без материальной части, вооруженная лишь винтовками.

     О первом и последующих днях войны воны и о многом другом будет описано в других очерках. Вернемся к рассказу о моих родных и мытарствах трехлетнего Изи.

     Софья в ожидании второго ребенка приехала к матери в село Котюжаны. Тут нечего не изменилось. По-прежнему мать работала в патронате, воспитанники которого повзрослели. Приближалось время, когда сироты начали задумываться о том, что их ожидает в ближайшем будущем, когда пребывание в патронате закончится, а их жизнь коренным образом изменится.

     Тем временем здесь, как и в других местах, огромной страны чувствовалась нарастающая тревога приближающейся войны, несмотря на то, что в радиопередачах и печати твердили о мире, труде и благополучии. На второй день войны – 23 июня 1941 года, Софья родила сына.

     Неделю спустя, отец Изи отправился в Киев за Изей, но не нашел его там. Ни клиники ортопедического института, ни его пациентов в городе не было. Как объяснила пожилая женщина-дворник, находившаяся  в помещении исчезнувшего медицинского центра: «анститут выкурировали». Куда, разумеется, она не знала.

     Война в юго-западную часть Винничины по-настоящему пришла, в середине июля, когда немецкая авиация произвела налеты, отбомбив, обстреляв города, местечки, запруженные отступающими на восток войсками и беженцами, дороги.

     Наши могилевские родственники, подвергнутые общей панике, покинули свой городской дом и пешком, преодолев сорокапяти километровый путь, добрались до села Котюжан. Места для них в патронатском доме, разумеется, не было, разместили их среди деревьев – в саду.

     Муж Софьи, еще накануне бегства получил повестку о мобилизации, вернулся в город и сразу же, зачисленный в воинскую часть вместе с ней ушел на восток.

     Как сельский житель, осведомленный не понаслышке, а с рассказов многих, вернувшихся после войны в панике и спешно покинутые места постоянного довоенного жительства,  утверждаю: еврейское население тех мест, а это горожане Могилев-Подольского, местечковые жители: Сниткова, Лучинца, Копайгорода и нескольких других населенных евреями мест, где мне приходилось бывать до призыва в армию, и в послевоенные годы были осведомлены о преследовании евреев в Германии.

     Основным источником такой информации стали, демонстрирующиеся  в клубах и кинотеатрах кинофильмы: «Профессор Мамлок» и «Семья Опергейм».

     Правда, в эти клубы и кинотеатры, пожилые и старые люди не ходили, их посещала молодежь. После просмотра фильмов, наполненных ужасными сценами нацистских расправ и насилья над евреями Германии, кинозрителя рассказывали своим родным и близким.

     Серьезного эффекта эта информация не производила. Пожилые и старики утверждали: немцев видели в 1918-м, они вреда евреям не причинили, их нечего опасаться, мол, переживем как-нибудь, не впервые … иронически добавляя: «в кине, как в кине – на первом ряде…».

     Советское государство, его средства информации, предпочитали меньше всего говорить об этом. И если современный читатель в где-то написанном, не важно когда и кем, в том числе  евреями, встретит печатное слово об организованной эвакуации евреев, то это ложь.

     Эвакуация еврейского населения в связи с нацистской угрозой не предусматривалась  ни государственными, ни военными властями в зоне военных действий. Что же было в начальный период войны в густонаселенных евреями районах? 

     Все началось стихийно и переросло в паническое бегство из отдельных, более осведомленных о нацистской угрозе и ее последствиях, небольших групп в основном городского еврейского населения. 

     Большая часть местечковых и семьи, проживающих в селах евреев, остались на своих насиженных местах, рядом с могилами умерших предков, проживавших в этих местах не одну сотню лет и переживших на своем веку погромы в сопровождении массовых грабежей и убийств.

     В юго-западной части Украины, граничащей по Днестру Бессарабией – Винничине тогда было 45-ть районов. Помимо районного центра, а это – местечко, в большинстве случаев преимущественно населенное евреями – имелись еще два-три местечка, мало чем, отличающихся от первых.
 
     Какая социальная группа еврейского населения проживала здесь? Какая-то часть, отнесенная советской властью к непманам, насильственно лишенная не только имущества, но и гражданских прав, покинула родные места, рассеявшись по всей стране еще до коллективизации.

     На местах осталась одна еврейская беднота: бывшие кустари и ремесленники, которым категорически запрещалось заниматься ремеслом своих предков, веками обслуживавших окружающую их крестьянскую среду. Как метко этот народ сам себя называл – копцуним (идиш – нищие).

     Этой массе евреев не суждено было умереть естественной смертью. Их  смерть была насильственно чудовищная и настигала их в силосных ямах, противотанковых рвах, ярах и оврагах, заросших бурьяном и ковылем, прозванная ненавистниками евреев – окописьком-5.

     Как после войны воспоминала моя мама, ее боязнь остаться на месте, была обусловлена моим преждевременным и добровольным призывом в армию. Именно так обстояло с моим преждевременным призывом в семнадцатилетнем возрасте.

     Из 45-ти котюжанских новобранцев осени 1940 года, я был самым молодым и единственным евреем. Матери казалось, что, оставшись в селе, при оккупации его немцами, ей грозит расправа за службу сына во враждебной им армии.

     В путь двинулись тогда, когда со слов председателя сельского совета узнали, что германские войска находились где-то между местечками Дунаевцами и Новой Ушицей, что в 60-70 километрах северо-западнее села Котюжан.

     Это произошло в середине июля, когда в селе не оставалось уже никого из местной власти. Погрузив, необходимые вещи и еду на повозку, выделенную колхозом, мать, сестры и родня зятя, влились в колону беженцев, устремившихся проселочными дорогами в уманском направлении.

     Несколько раз, попадая в заторы и пробки, красноармейцы, их командиры и беженцы, бросив транспорт и все то, что отягчало их путь, разбегались по полям, укрываясь в буйных массивах созревших хлебов.

     Как-то, после очередного налета, возвращаясь к брошенной повозке, они нашли ее опрокинутой с понуро стоявшим возле нее конем. Второго коня не было, исчез и ездовой Тимоша.

     Стало понятным, ездовой, сев на коня, сбежал. Собрав, что было возможно унести, они двинулись дальше. Уже, как говорили, было рукой подать к городу Умань – родины наших предков,– но сейчас было не розысков их.

     После очередного налета немецкой авиации, а он окончился  с наступлением темноты, потерялись трое – Софья с младенцем и сестра мужа – шестнадцатилетняя Эстер.

     Наконец, добрались до Днепра, и после переправы в Днепропетровске, дальнейшее бегство уже проходило по железной дороге. В Харькове, на железнодорожном  вокзале, беженцы штурмовали, останавливавшиеся для заправки паровозов углем и водой, груженные станками, оборудованием, всевозможным промышленным имуществом, что свидетельствовало о действительно организованной эвакуации, но не людей.

     Здесь встретились со знакомыми, также бегущими на восток земляками, кто-то из них сообщил Софье, что здесь на вокзале видел ее мать и других родственников.  Оказалось, что потерявшихся под Уманью, в уже наступившей темноте подобрали военные, посадив их в кузов грузовика, между железных бочек, белой краской помеченных черепами с перекрестными костями.   

     По лесам и полевыми дорогами, минуя села, поселки и города, водитель полуторки и сидевший рядом с ним молоденький лейтенант, посменно вели грузовик, заправляя его горючим из одной из бочек, очевидно заранее подготовленного для длительного пути.

     Так они вырвались из «умаского мешка», что удалось немногим. К слову, рядовой красноармеец – муж Софьи, избежав, плена и опознания в нем еврея. Ему удалось  выбраться из «уманского мешка», но, возвратившись в пустой отчий дом.

     Тем временем нашим беженцам удалось выбраться из Харькова. В пути следования в неизвестность их часто выгружали на небольших железнодорожных станциях, а в порожние вагоны грузились военные, которых отправлял в противоположную сторону – на запад.

     Приходилось неделями ожидать погрузки, чтобы продолжить путь в глубь страны. На одной из таких стоянок, произошел случай попытки самоубийства. Из-под своевременно успевшего остановится маневрового локомотива, извлекли молодую женщину, пытавшуюся покончить с собой под колесами многотонно железного монстра.

     Когда толпа беженцев, собравшаяся на месте происшествия, несколько рассеялась, у потерпевшей неудачу на покушении остались Софья с матерью. Взволнованная женщина с трудом стала объяснять причину своего поступка, из чего следовало.

     Валентина Андреевна Андонкина – тридцатилетняя киевлянка – слушая последнюю сводку Совинформбюро, прочитанную по радио Левитаном, узнала, что немцы захватили Одессу.

     В этом городе в клинике Одесского ортопедического института находилась на излечении страдающая костным туберкулезом коленного сустава двенадцатилетняя ее дочь – Сильвия.

     Далеко на востоке, в городах и селах, к населению огромной страны доходила информации о бушующей на западе войне и чинимых там зверствах нацистов. Совсем недавно погиб муж Валентины, а теперь больная ее дочь, оказалась на оккупированной немцами территории.  Дальнейшая ее жизнь казалась ей бессмысленной, и она решила с ней покончить. 

     Валентину удалось успокоить. С этого дня она стала жить вместе с Софьей. Сходность судьбы их детей – Изи и Сильвии – объединила молодых матерей, и они решили общими усилиями разыскать своих детей.

     Писались письма в разные организации и учреждения. Месяцами тянулись ожидания, а ответа не было. И, вдруг – телеграмма из далекого кавказского города Теберда:

     «… Одесский ортопедический институт… больная Сильвия Андонкина 13 лет, находится в одном из туберкулезных санаториев города Теберда…Состояние удовлетворительное.… Ожидаем, приезд матери…»– значилось в этом документе.

     Как ни старались домашние, в чьих руках оказалась телеграмма, уберечь от потрясения Валентину не удалось. Столь радостное сообщение никто из беженцев, потерявших всякую связь с сыновьями, мужьями, братьями, сестрами и другими родственниками, где-то сражающимися на фронтах, не получали. Валентина, залитая радостными слезами, истерически, нечленораздельно кричала, обнимая то одного, то другого из собравшихся, на ее крик беженцев

     — Смотрите! Читайте! Моя Сильвия живая... Она ждет свою маму… Я пешком дойду до Кавказа…

     Собравшиеся, молчаливо утирая слезы, разделяя радость Валентины. А тем времен путь беженцев продолжился, и на сей раз, окончившийся в городе Пржевальске, что на юго-востоке озера Иссык-Куль.

     В годы войны не то что пешком, а на любом транспорте, обратить в противоположную сторону путь недавнего бегства, возвратится на запад, было далеко не простым делом. Для этого, в первую очередь необходим был пропуск – на западе шла война. Нужны были средства. На пассажирские поезда рассчитывать не приходилось – они ходили редко и переполненные до предела военными.

     На попутных грузовых эшелонах, шедших один вслед другому на запад страны, при наличии пропуска и маломальского запаса продуктов, можно было добраться и до Кавказа.

     Получения пропуска несколько затягивалось. Используя оставшееся время Валентина, собрала у осевших в Пржевальске еврейских семьях немного денег, сухарей и сухофруктов и другое съестное, с тем, чтобы в пути уменьшить расходы, сохранить какую-то часть из их на возвращение, в эти края, но уже вдвоем с Сильвией.

     В один из весенних дней 1942 года Валентина, отправилась в далекий и трудный путь. Уже пошел третий месяц со дня отъезда, а вестей от нее все не было. Лишь где-то в середине июля, наконец, пришло долгожданное письмо с необычайно радостной вестью: в Теберде в клинике Киевского ортопедического института Валентина нашла Изю!

     Это был уже второй, потрясший не только Софью – мать, потерявшую дитя, но и всю родню, а заодно и общину беженцев, оказавшихся в Пржевальске. Подумать только, в «стоге сена нашлась иголка» – удивлялись бывалые люди.

     В письме Валентина, рассказывая о своей встрече с Изей, и в частности, писала:

     «… Я нашла твоего сына! Когда я подошла к его кроватке, он с тревогой со слезами на глазах посмотрел на меня, и протянул ручки, спросил: ты моя мама? Я, заливаясь слезами, обняла его не в силах вымолвить слова. Так мы, слившись с ним, всем телом дрожали в плаче. Вокруг нас собрались врачи, сестры, няни, больные… не было здесь равнодушных. Изя все еще в гипсовой кроватке. Я отдала ему те конфеты, которые ты мне дала для Сильвии и рассказала твоему сыну о тебе, о том, что у него есть братик, обо всех рассказала: о бабушках, дедушке, ничего не забыла... Объяснила ему, что все его любят, скучают за ним, что я не оставлю его здесь и отвезу к тебе. А пока он со мной,  не беспокойся…» -8
   
     Рассказывая о своей дочери Валентина, писала, что болезнь Сильвии, несколько отступила, но нога ее все еще в гипсе и обходиться  без костылей она не может. Описывая свой трудный путь к Кавказу, Валентина, отмечала бескорыстную помощь в пути, оказанную ей чужими людьми.

     Заканчивалось письмо Валентина о тревожных и все усиливающихся слухах об ухудшении положении на фронтах кавказского направления.

     Это было первым и последним письмом Валентины.  А тем временем по сводкам Совинформбюро, немецкие войска продвигались к Главному кавказскому хребту в районах Карачаево-Черкесской автономной области, где на дороге Черкесск-Сухуми, захватили курортный городок Теберду.

     В 1943 году Софья получила извещение комиссии по расследованию зверств и злодеяний нацистов во время оккупации Теберды. К нему прилагаюсь небольшая брошюра. В извещении ничего конкретного об ее сыне  Изе не сообщалось.

     В брошюре, автором которой  значилась Иванова С. Е. – медицинская сестра ортопедического санатория – описывалось, как немецкие солдаты вытащили из санатория  тяжелобольных детей, уложили их в автофургоне штабелями. Заодно затолкали в автофургон Иванову С. Е., якобы для сопровождения детей.
    
     «… Как только дверь закрылась, загудел мотор, и фургон тронулся с места, – писала Иванова С. Е., – мне стало трудно дышать. Чувствовался какой-то неприятный, удушливый запах, закружилась голова и я упала, на бившихся, в судорогах удушья детей. Очнулась я под бездыханными телами. В ладони моей руки, прижатой к верхней губе – между концом носа и ртом, был зажат носовой платок, от которого резко исходил зловонный запах мочи...».

     Далее она объясняла, что этот неприятный запах, как бы во сне, она ощущала ранее, ничего другого не сохранившего в памяти, из происходящего вокруг нее. По ее предположению, потеряв сознание, она упала на задыхающихся детей и кого-то из них, в судороге началось произвольное извержение мочи, часть из которой попала на ладонь ее руки с зажатым носовым платком у рта. Происшедшее спасло ей жизнь.

     В последующие и послевоенные годы розыски Валентины оказались безрезультатными. Неоднократные письменные обращения в вернувшийся из эвакуации Киевский ортопедический институт, так же ни к чему не привели.

     Из ответов этого государственного учреждения следовало, что они не располагают сведениями о судьбе больных, эвакуированных из Киева в 1941 году. Однако это было, мягко говоря, неправдой. Впервые такие сведения прозвучали на Нюренбергском  процессе в речи советского обвинителя в феврале 1946 года, а официально публикация их последовала лишь двенадцать лет – в 1958 году, в одном из томов стенографического отчета этого процесс

     «…Детей травили окисью углерода в немецких машинах – «душегубках». В подтверждение этого я ссылаюсь на, уже предъявленное Суду под  номером СССР-1  Сообщение  Чрезвычайной  Государственной  Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в Ставропольском крае: «Установлено, что в декабре 1942 года по приказу начальника  гестапо города Микоян-Шахар оберлейтенанта Отто Вебера было организовано исключительное по своей жестокости умерщвление больных костным туберкулезом советских детей, находившихся  на излечении в санаториях курорта Теберда. Очевидцы этого злодеяния  сотрудники детских санаториев, медицинская сестра Иванова С. Е. и санитарка  Полупанова М. И. сообщили:

     «22 декабря 1942 года  к подъезду санатория  первого отделения  подъехала немецкая автомашина. Прибывшие с этой автомашиной семь немецких солдат вытащили из санатория 54 тяжелобольных  ребенка в возрасте от трех  лет, уложили их штабелями в несколько ярусов в машине, – это были  дети,  которые не могли двигаться, и поэтому их не загоняли в машину, а укладывали ярусами – затем  захлопнули  дверь, впустили газ (окись углерода) и выехали из санатория. Через час автомашина  вернулась в поселок Теберда. Все  дети погибли, они были умерщвлены немцами и сброшены  в  Тебердское  ущелье близ Гуначгира»-7.

     Со времени изуверского убийства детей в Теберде народа прошло 67 лет (ныне – 75). Уже нет в живых родителей Изи – они умерли несколько лет тому назад. Живы младшие брат и сестра Изи…

     ПРИМЕЧАНИЕ.
     В 2008 году в сигнальных экземплярах книги  «БЕЗДНА – год 1942-й» была помещена статья Олега Курихина «Одиссея моего детства», опубликованная на страницах журнала «Техника молодежи» в июле 2003 года.

     В ней автор поведал читателям о своих мытарствах и переживаниях во время его нахождения  в санатории курорта Теберда, захваченного нацистами в 1942 году. За прошедший год с лишни после публикации сигнальных экземпляров книги мною было получено несколько воспоминаний уцелевших участников Тебердинской трагедии, среди которых, на мой взгляд, большой представляют интерес воспоминания Рудольфа Германовича Напалкова, записанные его дочерью Татьяна Рудольфовна Скалдиной.

     К этим воспоминаниям приложено письмо Олега Курихина, в котором он совершенно с другой позиции рассматривает Тебердинскую трагедию гибели лиц еврейской национальности из числа медицинского и обслуживающего персонала санаториев курорта Теберда.

     В связи с этим поворотом, выходящим за рамки очерка «Один из шести миллионов», я выделяю из него статью О. Курихина «Одиссея моего детства» и все то, что с ней, связано, переместив эти материалы  в отдельный раздел, который будет изложен в последующих страницах. 
     _________
     1 Кашрут - Предписания Галахи - совокупность законов, содержащихся в Торе, Талмуде  и в более поздней раввинистской литературе, а также каждый из этих законов в отдельности. Законы о кашруте пищи по преимуществу относятся к продуктам животного происхождения, способам их приготовления и правилам употребления (Материал из Википедии — свободной энциклопедии).
     2 Брит-мила («обрезание») – первая обязанность, которую отец должен исполнить после рождения сына. Брит-мила – это вторая по счету из 613 заповедей Торы. Брит-мила буквально означает «обрезание (в знак) союза» – союза народа Израиля с Всевышним. И обрезание – знак этого союза, запечатленный в нашей плоти (Материал из Википедии — свободной энциклопедии).
    
      3 Могель (мохел – иврит) – лицо, совершающее обряд обрезания (Материал из Википедии — свободной энциклопедии). 
 
      4 Бар-мицва (сын заповедей) и бат-мицва (дочь заповедей) – так называют мальчиков и девочек, когда они становятся взрослыми. Также называются церемонии перехода от детства к взрослой жизни (сын заповедей) и бат-мицва (дочь заповедей) – так называют мальчиков и девочек, когда они становятся взрослыми. Также называются церемонии перехода от детства к взрослой жизни (Материал из Википедии — свободной энциклопедии).

      5 Окопысько (укр.) – место захоронения погибших, не пригодных к употреблению в пищу, а также павших животных.

      6 «Уманский мешок» - окружение и разгром войск 6-й и 12-й советских армий в районе города Умань (24. 07 – 2. 08 1941 г.)

      7 Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками. Сб. материалов в семи томах. М.1958, т.3, стр. 203 и 277. Военные преступления и преступления против человечности. Выступление помощника Главного обвинителя от СССР Л. Н. Смирнова. Стенограмма заседаний военного трибунала 14, 15, 18 и 19 февраля 1946 г.

      8. Дословно цитируются слова моей старшей сестры Софьи (1920-2005, Иерусалим).