ОТЧАЯНИЕ
Вечером промозглого зимнего дня февраля 1943 года, еле доплетясь в лагерь и похлебав пустой баланды, я твёрдо решил, что завтра на работу не пойду, скажусь больным, а там – будь, что будет. Всё равно, раньше или позже, конец один – в «могилёвскую губернию». Пусть будет раньше, какая, в сущности, разница, сколько моих однополчан уже лежит в общих могилах, не сосчитать.
Утром следующего дня на работу я не вышел, остался в бараке. У немцев во всём был чёткий порядок, даже на издевательство. Своё отсутствие на работе я должен был оправдать справкой от врача. Лагерный врач был из русских эмигрантов, но человеком, не озлобившимся на «всех и вся». Среди заключённых ходили слухи, что он как бы сочувствует пленным, хотя открыто это и не проявляет, иначе немцы давно бы убрали его из лагеря. На вопрос врача: «Что болит, на что жалуетесь», я как мог безразлично ответил: «Ничего не болит, я здоров, но с голоду ног таскать не могу». Врач зашёлся от смеха: «впервые вижу человека, открыто и честно сказавшего, что он здоров и единственное препятствие к работе – бессилие от голода. Хорошо, я тебя направлю туда, где ты быстро поймешь, что все силы нужно отдавать на благо Великой Германии и её союзников, а не симулировать».
Он замолчал, сердце моё «упало», подумалось: вот и пришёл твой конец, Иван.
Немного помедлив, он написал на справке «на кухню». Сердце моё пустилось в «пляс», в груди сразу стало, как в раскалённом горне. «Смотри только, не воруй там: себя погубишь и другим не поможешь». С таким напутствием я уже не побрёл, а пошагал на кухню, откуда только силы взялись. Потом только вспомнил, что надо бы врачу сказать «спасибо». Ну да ладно, отблагодарю при случае, успокоил я себя.
Работы на кухне хватало: дрова колоть, картошку чистить, золу выгребать, да и мало чего ещё, но ведь и еды было побольше, чем раньше, и не мёрз я так, как другие. Стал набирать вес, почувствовал свою силу. Но одно беспокоило: неудобно было перед теми, кто от голода и холода умирал в бараках, как будто я предал их, хотя если рассудить: какая моя вина в том, что врач не отослал меня на «живодёрню», где меня бы забили до смерти за симуляцию, а по доброте душевной направил на кухню. Но таков русский человек, он болеет и чужой болью, и не выдержав спора с самим собой, я нарушил наказ врача и принес в барак несколько картофелин, раздав их тем, с кем раньше больше всего общался и на работе, и в лагере. Какое-то время я подкармливал их, ожидая каждый день самого худшего: быть пойманным на воровстве. И этот день наступил: возвращаясь с кухни с «добычей» за пазухой, я был задержан, обыскан, избит и отпущен в барак.
То, что этим дело не закончилось, я догадывался и приготовился к самому худшему. Утром «на разводе» меня заклеймили вором и отправили на живодёрню, где основательно обработали резиновыми дубинками со свинцовыми наконечниками. Идти в барак сам я не мог, меня приволокли и бросили, как собаку подыхать. Чуть позже появился, врач и попенял мне: «Эх, Иван, Иван, добрая душа, заботься прежде о себе, а уж потом о других. И друзей не спас, и себе навредил. Только эта черта и отличает русского человека от других». Может быть, кого-то я и спас, как показали дальнейшие события, но что себе навредил – это уж точно.
Кто знает, может, на роду мне было так написано, но я не «отдал концы», выжил благодаря русскому эмигранту Петру Николаевичу, век его буду помнить. Снова ходил на работу разбирать разрушенные дома, выискивая в них хоть что-нибудь съестное, снова хотелось, есть, есть и есть, будто бы и нет на свете других радостей и удовольствий кроме еды…