Грустную историю можно рассказывать по-разному. Можно, например, приукрасить её, как делается в кино и в романах, в которых красивые люди извлекают красивые выводы из своих ошибок. В кино и в романах нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить извинением, сдобренным песней Питера Габриэля.
Я не меньше вас люблю такой вариант.
Только это не правда.
А правда вот она.
Уж извините.
Хейзел Грейс Ланкастер, "Виноваты звёзды"
В середине июня этого года отец наконец понял, что со мной происходит. До него наконец-таки дошло: я в депрессии. До этого же моё подавленное настроение, проблемы со сном, нестабильный аппетит, плохую успеваемость в школе он списывал на вполне понятные и объяснимые переживания из-за смерти моего лучшего друга, которые со временем обязательно пройдут. Он не понимал, что такое "депрессия" и отказывался даже верить в то, что семнадцатилетний подросток способен переживать подобное состояние. Однако истинный смысл моего поведения и настроения дошёл до него лишь когда я загремел в больницу после неудачной попытки покончить жизнь самоубийством. Именно тогда Стивен Форест понял, в какое болото меня затянуло.
Собственно говоря, именно из-за этого моего умершего друга я и впал в такое состояние. День, когда Ник Коулт умер у меня на руках от очередного приступа, вызванного развившейся опухолью головного мозга, стал самым страшным днём в моей жизни. Во-первых, потому что он был самым близким и родным для меня человеком. Во-вторых, потому что в каком-то смысле я умер вместе с ним в тот день.
Мы с Ником подружились, когда нам было по пять лет. Нас определили в одну группу в детском саду, но поначалу я как-то не обратил на него ни малейшего внимания. До того момента пока его не начал поколачивать мальчишка по имени Коэн Фергюсон. На моих глазах он начал запинывать Ника ногами и мне стало как-то особенно тяжко от этого зрелища, потому что отец с детства учил меня помогать ближнему своему, даже если ты с ним лично не знаком. Короче, я взял маленький деревянный стульчик и со всей дури размахнулся им, ударив Коэна по необъятной, заплывшей жиром, спине. Стульчик сломался, не причинив ему никакого вреда, а вот мне тогда не поздоровилось. Он очень сильно избил меня, но из этого избиения вышло и кое-что дельное: Коэна исключили из нашей группы, а Ник был тогда так поражён моей смелостью, что с того дня не отходил от меня ни на шаг. Я же, польщённый таким вниманием с его стороны, не преминул с ним заобщаться. Так вот мы и сошлись.
Вся моя сознательная жизнь была связана именно с Ником. За одиннадцать лет нашей дружбы мы столько всего пережили, что теперь, вспоминая о тех днях когда мы играли на заброшенной стройке, сидели на крыше недостроенной высотки, часами болтая и любуясь видом открывавшимся с неё, занимались диггерством и мародёрством, ходили на вечеринки уже будучи пятнадцатилетними и напивались там до бесчувствия, мне казалось что всё это было как во сне. В одном большом беспробудном сне, из которого меня вырвали спустя одиннадцать лет после его начала.
Нику было шестнадцать, когда врачи сообщили ему о том, что у него злокачественная опухоль. Началось всё с головных болей, которые изводили его в течение месяца. Парень стойко игнорировал их, пока однажды ему не стало так больно, что он едва смог дойти до больничного крыла, где на глазах у медсестры упал в обморок. В течение полугода он страдал от постоянной тошноты и головокружения, слабости и утомляемости, которые постепенно перешли в нечто куда более худшее. Ник перестал чувствовать собственное тело, перестал воспринимать любые внешние раздражители, действующие на кожу, начал терять память, зрение, слух, у него всё чаще стали проявляться галлюцинации и эпилептические припадки. Под конец парень даже не мог разобрать свою собственную речь, чего уж говорить об окружающих - их он попросту не узнавал.
Не помню сколько времени я провёл с ним перед тем как он умер. Порой я оставался ночевать в доме Коултов. Сидел перед кроватью друга часами, глядел на то как беспокойно он спит, стонет, разговаривает сам с собой и пускал предательские слёзы. Особенно сентиментальным меня назвать всегда было трудно, но как только Ник начал "таять", слёзный рефлекс стал срабатывать каждый день и остановить его удавалось не всегда.
В последние месяцы жизни Ника я умудрился отгородиться от всех с кем раньше поддерживал приятельские отношения (сам Ник уже школу не посещал). Сначала перестал здороваться, затем и общаться. Все ребята поначалу пребывали в небольшом шоке, но затем сослались на наличие у меня депрессивного состояния в связи с тяжёлой болезнью друга и постепенно перестали подавать признаки своего существования в моей жизни. Я этому никак не противился. Что толку притворяться, будто мне интересно с ними и весело - проще вообще не иметь никакой связи, чем постоянно фальшиво улыбаться и делать вид, будто с ними я забываю о своей боли, когда на самом деле всё с точностью наоборот? Черт, да я вообще забыл про учёбу и на уроках появлялся довольно редко, а даже если и появлялся, то рассеянно пялился в окна в кабинетах или спал.
Ник Коулт умер 23 апреля после того как нейроэпителиальная опухоль, засевшая у него в прошлом июле, поразила головной мозг и остановила сердце. Я в это время был у него, и Ник практически умер у меня на руках. В тот момент когда его тело обмякло, а глаза закрылись, моё сердце будто тоже остановилось. Весь мир в один момент рухнул и началась истерика, истерика, истерика... Неделю я сидел дома и никуда не выходил, не в силах даже пошевелиться. Я часами лежал на кровати, думая о том как жить дальше. Все мои мечты, желания, планы в один момент оказались такими ничтожными и пустыми, что было даже удивительно, что их строил семнадцатилетний подросток - существо, в принципе не задумывавшееся о том как повернётся его жизнь дальше. Только теперь не было никакой жизни. Было лишь одно сплошное чёрное пятно. И пятно это неприятно пульсировало, как гнойник, который жаждал вырваться из-под кожи, мешающей ему, но не мог этого сделать, потому что вскочил всего неделю назад - ничтожный срок по сравнению с тем что ожидало его дальше.
Сидя, лёжа, стоя в голове моей вертелся образ Ника, улыбающегося мне. Улыбающегося и ждущего когда я снова окажусь рядом с ним. Он ушёл - и из моей жизни ушло всё то, чем я так дорожил. Он ушёл, а у меня ни осталось ничего кроме наших совместных фотографий, видеозаписей и воспоминаний, которые сильнее всего резали по сердцу, когда я пересматривал или прокручивал их в голове. Боль напоминала мне о том, что этот человек был в моей жизни. Она не отпускала меня ни на секунду, заставляя каждый раз дрожать всем телом. Заставляя ловить воздух, которого порой совсем не хватало в лёгких. Заставляя прислоняться к стенам и опускаться на кортях на пол, сжимая грудную клетку, из которой рвался беззвучный крик и тошнота, которую не всегда удавалось сдерживать.
Но хуже всего были сны. Ужасные кошмары, не дававшие мне уснуть ночами и вынуждавшие кричать на весь дом, приводя в ужас отца, который не знал, что с этим делать. Он то и дело вскакивал глубокой ночью с целью успокоить меня, а я не сразу осознавал что снова бьюсь в истерике, меня трясёт, а на глазах слёзы. Сны были разные, но все они были связаны с Ником. Мне снились светлые, щемящие душу моменты, которые он провёл в моём обществе. В них мы много говорили и смеялись, и такие сны, казалось бы, должны приносить радость, но мне от них становилось только хуже.
Я ощущал себя ребёнком - таким маленьким, таким уязвимым, таким больным...
Когда ко мне вернулась способность передвигаться на больших расстояниях, я вернулся в школу, где безрезультатно пытался слушать болтовню учителей (впрочем, они проявляли ко мне жалость и особенно не грузили). Влиться по новой в коллектив я не смог, впрочем, тут стоит отметить, что я и не пытался. Одноклассники, бывшие друзья - никто не выказывал мне своего сожаления в связи со смертью Ника, и уж тем более никто мне не соболезновал, за что я был им искренне благодарен. Чёрт, да они даже не навестили его ни разу за то время, пока он был жив, хотя на похороны вот пришли - интересно, они это сделали из вежливости или просто потому, что наш классный руководитель собрал их вместе и велел прийти (как никак, одноклассник... бывший)?
Для всех я превратился в пустое место, которое попросту никто не замечал, хотя до болезни друга я был душой компании и ко мне всегда относились с большим уважением и интересом. Теперь же я слышал только мерзкие перешёптывания за спиной да ловил на себе колючие взгляды. На переменах я по большей части всегда сидел во дворе школы один под старым развесистым дубом, который так любил Ник. Всё остальное время я был либо дома, либо, когда становилось уж совсем невтерпёж, тащился на кладбище на могилу друга или сидел на крыше заброшенной высотки, на которой мы проводили с Ником много времени, глядя на город, расстилающийся под нами, на далекие леса, поля, долины, дороги, думая, мечтая, гадая...
Отец не трогал меня. Лишь один раз за всё то время пока я страдал, он заговорил со мной, напомнив о похоронах Ника, на которых оба мы обязаны были присутствовать. Всё остальное время папа не мешал предаваться грустным мыслям, прекрасно зная, что помочь мне и моему разбитому нутру, он всё равно не в состоянии (мне казалось, что он твёрдо вознамерился в скором времени показать меня психиатру). Плюсов в таком положении много - например, он даже не заметил, что я стал постоянно употреблять спиртное и много курить. Уж и не знаю, хорошо ли это, но я надеялся, что сигареты и алкоголь хоть немного избавят меня от постоянной тряски в голове, сердце и теле.
Одним словом, мрак.
Я превратился в хлам, размазню, не способную даже контролировть свои эмоции и теряющую потихоньку свой рассудок и остатки самообладания.
Странно как я продержался целых полтора месяца. Конечно, мысли о смерти посещали меня всё это время и не в силах справиться с душевной болью и утратой самого близкого и родного для меня человека, я не раз задумывался о том, как бы перерезать себе вены, наглотаться таблеток или вздёрнуться. В итоге, оставшись один дома летним июльским вечером, я взял бритвенный станок отца, вытащил оттуда лезвие и со всей дури резанул себе по рукам в области запястий. Удивительно, как я не почувствовал боль сразу - наверное потому что душевная боль была сильнее физической. Тем не менее спустя минуту я уже лежал на полу, истекая кровью и лишь молил смерть быстрее прийти за мной... а спустя два дня проснулся в палате городской больницы Фоултона и понял, что остался жив. Меня нашёл отец, вернувшийся с работы спустя пятнадцать минут.
Одним словом, я выжил. К сожалению.
Когда я очнулся в больнице, Стивен сидел рядом со мной, держа за руку. Он выглядел очень усталым и в моих глазах даже показался старым. Я искренне надеялся что папа как-то поддержит меня и скажет, как сильно он меня любит, и что теперь всё будет хорошо (Чёрт, я ведь надеялся, что умру!), но нет: он с ощутимой злостью назвал меня "эгоистичным дураком", не способным выстоять перед потерей близкого человека, заявил, что больше не потерпит моего апатичного поведения и сдаст психиатру. Я же, лежа пластом и чувствуя как душевная боль опять накатывает на меня, лишь промолчал тогда. Решил, что теперь мне уже всё ровно, - пусть делает со мной, что его душе угодно. Спустя неделю меня выписали, и Стивен вместо дома повёз меня в местный реабилитационный центр. Я тогда сообразил что к чему и устроил ему разнос: начал психовать, материться и под конец от бессилия разревелся. Тогда отец решил, что я в конец умом тронулся, но психологу не сдал и в реабилитационный центр больше не решался отвезти. Вместо этого он придумал кое-что похуже.
Этот разговор состоялся во вторую неделю июля, когда я вышел из дома на залитую солнцем улицу и подошёл к машине отца - новенькой "нексии", на которой он собирался поехать в соседний город на ярмарку. Я активно противился ехать с ним, но в итоге он настоял, и пришлось согласиться. За плечами у меня был полупустой рюкзак, с которым я не расставался даже на каникулах, хотя раньше носил его лишь в школу. Ничего сверхважного там не было - книга, которую я читал на тот момент, наушники и кепка. Едва я открыл заднюю дверь, как подошедший Стивен её резко захлопнул. Я поднял на него глаза, посеревшие и опухшие от постоянного «слёзоиспускания» и вопросительно взглянул.
- Что опять? - спросил бесцветным голосом. На беседу я вовсе не был настроен.
Стивен задумчиво и неторопливо ответил:
- Хватит. Правда, хватит с меня этого! Я думал, что пройдёт время, и ты снова станешь самим собой, - будешь гулять с друзьями, веселиться, отрываться, кататься по магазинам, кинотеатрам, кафешкам и заниматься прочей тинейджерской дрянью, а вместо этого...
Да, старомодным моего отца не назовёшь. С молодёжным сленгом он ознакомлен прекрасно.
- Я делаю всё, что ты говоришь: прихожу вовремя домой, делаю уборку, читаю книжки, готовлю тебе поесть... Что ещё ты от меня хочешь?
Отец повысил голос и выпалил:
- Я всего лишь хочу, чтобы ты снова начал радоваться жизни.
С моих губ сорвалась усмешка.
- Ну так я радуюсь. Видишь, даже на люди решился выйти с тобой, - саркастически заявил я.
- Да, только ты не со мной должен куда-то ездить, а со своими друзьями!
Господи, он что - намеренно причиняет мне боль?!
- У меня их нет, - безразлично заявил я. Ложью это не назовёшь.
- Ох, не говори глупостей! Ты ведь прекрасно ладил с братьями Фортексью, гулял с Питом Роуэнсом и Джессикой Гарвнер...
Братья Фортексью уехали по окончании семестра в школе. Я даже не потрудился узнать куда. А общаться с ними мы перестали задолго до этого. Пит Роуэн теперь думает, что я гей, оплакивающий своего почившего на тот свет любовника. А Джессика Гарвнер на два года старше меня и теперь работает в Бангорском борделе, потому что ни один колледж не захотел взять её к себе на бесплатное обучение. Гуляли мы с ней всего один раз - эта прогулка закончилась для Ника в продавленной кровати у неё на даче ,где парень распрощался со своей девственностью. Стивену обо всём этом знать вовсе необязательно.
- Сейчас каникулы - они все разъехались.
- М-да... - отец выдержал минутную паузу, а затем решительно заявил: - Ну, может тебе тоже стоит куда-нибудь съездить?
Так-так, понятно для чего он завёл этот разговор… Сплавить меня решил.
- Куда интересно? - с вызовом спросил я.
- Ну, может в лагерь? Там много молодёжи и...
- Нет, - сказал, как отрезал. - Ни в какой лагерь я не хочу. И из Фоултона не уеду.
Я чувствовал, что терпение папы на пределе, и в ближайшие пары минут он взорвётся и начнёт орать. Однако разговор принимал неприятный поворот. Уезжать мне вовсе не хотелось, но не потому, что я любил Фоултон страстной любовью, нет - просто здесь слишком много связано с Ником. Как мне казалось, уехав отсюда (по крайней мере сейчас), я разрушу что-то внутри себя. Что-то важное и дорогое сердцу. Что-то, что я не в состоянии объяснить, но точно знаю, что это будет предательски по отношению к Нику.
И тут Стивен выдал фразу, которая привела меня в полнейший шок:
- Послушай, Крис... Он умер (очередной удар ножом по сердцу). Знаю, вы были..., - запнулся он, подбирая нужные слова, - лучшими друзьями (блин, опять головокружение!), да, но теперь его нет (ещё минута и упаду!), а ты должен пытаться жить. Должен научиться жить без него (ЗАТКНИСЬ! ИНАЧЕ Я ОПЯТЬ НАЧНУ РЕВЕТЬ!). Это трудно, знаю (даничертатынезнаещьгрёбаныйпроповедник). Но то, что ты отгородился ото всех, это ненормально. Я очень волнуюсь за тебя и за твоё состояние. Поэтому, пожалуйста, давай ты уедешь куда-нибудь. Хотя бы на время.
- Я всё решил, - в голосе звучала скорее категоричность, чем решимость. Лёгкие наполнились свинцом от боли, и я с трудом боролся с дурнотой, поэтому голос мой прозвучал тихо и неестественно. - Ни за что не уеду. Моё место здесь.
- Твоё место там, где ты перестанешь страдать.
- Здесь и перестану... Со временем, - солгал я.
- И сколько же времени мне ждать? Сколько ещё смотреть на твою омертвевшую от горя физиономию? Сколько ещё раз ты решишься перерезать себе вены до того, как твоя депрессия пройдёт?
А ведь он чертовски прав. Хмм, но я не сдамся.
- Пап, я знаю, ты переживаешь, но пойми - такое не проходит разом. Я не машина, которую можно разом починить. Я пытаюсь бороться с этой болью внутри себя, просто... пока не получается. Но со временем... может... всё придёт в норму, и я стану... как все. Нормальным мальчишкой.
Нет, не придёт, как бы я ни старался. Ника больше нет рядом - и жизнь для меня остановилась. Это врятли можно исправить. Это как рана, которую нельзя излечить. Она слишком глубоко сидит, и даже если в какой-то момент мне станет лучше, со временем она снова даст о себе знать.
- Я лишь хочу помочь, - пробормотал Стивен не вполне понятную для меня фразу, смысл которой дошёл в следующую минуту, когда отец неожиданно резко открыл дверь "нексии" и, не глядя мне в глаза, объявил: - Вчера я позвонил твоей тётушке Имогене. Ты помнишь её?
Тётушка Имогена была дальней родственницей отца и кем она приходилась мне, я не знал. Стивен всегда просил называть её "тётушкой". Она приезжала к нам всего один раз, когда мне было восемь, и с тех пор я её не видел. Образ тётушки запечатлелся у меня в сознании не очень хорошо - я всегда умудрялся блокировать ненужные или бесполезные мне воспоминания, поэтому-то её толком и не помнил.
- Не очень хорошо, - ответил я. К чему он клонит?!
- Она живёт в соседнем штате, Кливленд, в деревне под названием "Ривердейл". Так вот, я поговорил с ней и... - Отец запнулся, явно сам не веря в то, что сейчас говорит: - И она согласна принять тебя к себе.
Ответ у меня был уже готов:
- Я никуда не поеду, ясно! Останусь здесь!
Уж не знаю, специально ли он применил свою фирменную тактику хладнокровной настойчивости, или это произошло вынужденно, тем не менее, он спокойным и решительным голосом заявил:
- Нет, ты поедешь в Ривердейл. И это не обсуждается. Вдали от Фоултона тебе станет лучше. И подальше от Ника тоже...
Я понимаю, что надо было спорить с отцом, истерить и вести себя как абсолютно неадекватнейшее существо, но в тот момент я понял, что таким образом лишь усугублю ситуацию. Я искренне надеялся (кстати, зря), что папа передумает, но вечером того же дня он напомнил мне о поездке. Мы сидели и смотрели телевизор (точнее, он смотрел, а я прокручивал в голове план побега из дома), когда он ни с того ни с сего спросил, не отрывая взгляда от программы новостей:
- Ты начал собирать вещи?
Чёрт!
- Пап, пожалуйста... Не начинай... Я туда не-по-е-ду, - по слогам произнёс я, глядя на отсутствующее выражение лица отца, которое он делал всякий раз, когда был уверен в своей негласной победе надо мной.
- Это не обсуждается.
И тут произошло то, чего я совсем не хотел. Я взорвался. Во всех смыслах этого слова.
- Ах не обсуждается?! - вскочил я с дивана и встал перед ним, расставив широко ноги и стиснув кулаки. - Нет уж, Стивен Форест! - ткнул я в него указательным пальцем, не пытаясь сдерживать ни себя, ни свои нервы. - Ты обсудишь это со мной! И я ясно дам понять тебе, что ты не отправишь меня в эту грёбаную глушь! Чёрт возьми, да я скорее потеряю два следующих года в школе и поступлю в колледж, где отсижу ещё два лишних года, чем уеду туда, куда ты прикажешь, а именно, в этот сраный Ривердейл!!! Пусть мне не будет нравиться профессия, на которую я поступлю в колледже, пусть я потеряю эти два года до поступления в университет, зато я точно буду знать, что этот колледж, каким бы хреновым он ни был, мне навязал не ты, а я выбрал его сам, в отличие от того колхоза, куда ты хочешь меня отправить.
Сказав это, я уверился в том, что Стивен начнёт "лечить" меня своими проповедями и вечными обещаниями, что "всё будет хорошо" и "это всё ради моего блага", но нет - он не сказал в ответ на мою тираду ни слова. Судя по всему, он уловил в моём бессвязном потоке слов нечто важное. Что-то, за что можно уцепиться. И он нашёл за что.
"Колледж".
Не прошло и недели, как я забрал документы из школы. В моих планах (эмм... в НАШИХ с Ником планах) было закончить одиннадцать классов и подать документы в Принстонский университет, где я смог бы посвятить себя любимой литературе, истории и философии (Ник собирался поступить туда же, но изучать планировал журналистику), но в мои планы вторгся папа, и пришлось отказаться на время от этой идеи. Я даже был немного рад, что не пошёл в десятый класс именно в эту школу - не хотелось провести ещё два года в обществе людей, которые тебя презирают. Но и в колледж желания ехать не возникало. Правда, выбора у меня не было (точнее был, просто я выбрал из двух зол меньшее), а колледж мне представлялся более удобным и интересным вариантом. Надо же, как быстро люди меняют своё мнение о каких-то вещах. Ещё недавно я категорически отказывался уезжать, а уже теперь примиряюсь с мыслью, что придётся уехать. В любом случае, я забрал документы и в этот же день принялся искать колледж, который будет согласен принять меня к себе. На самом деле система большинства колледжей в штате Вирджиния основывается на количестве заявок, которые подают абитуриенты. Если профессия столяра или механика предполагает наличие ста свободных мест, то именно столько заявок на эту профессию колледж и принимает. Больше ста - ста десяти абитуриентов заявок подать уже не смогут, так как набор на эту профессию автоматически прекращается. Я наткнулся на два нормальных колледжа, профессии в которых мне худо-бедно подходили. Первый был в Сауртоне, а второй в Ривертоне. Но, к моему величайшему сожалению, набор на отделение поваров в Сауртоне закончился, а в Ривертоне оставались места. Вот и пришлось переться туда.
Почему повар, спросите вы? Знаю, звучит странно, учитывая моё стремление попасть в университет, где я планирую стать филологом, и профессия повара с ней даже рядом не стояла, но мне нравилось готовить, и я это в принципе неплохо умел делать, а потому это был неплохой вариант. Повар из меня уж точно вышел бы нормальный, не в сравнение с тем же механиком.
В общем, мы с отцом собрались и поехали в Ривертон на подачу заявления. Ривертон - городок небольшой, но очень старый и красивый (чем-то он напоминал мне уменьшенную копию Англии, которую "сплавили" с Нью-Йорком и Амстердамом). До Фоултона путь неблизкий, конечно, больше шестисот километров, но, как отметил Стивен, - чем дальше, тем лучше... для меня. Когда мы подъехали к колледжу, я в нём ничего примечательного не увидел. Большое старое здание из серого камня с жёлтой крышей (ну и вкус у архитектора), окружённое коваными железными воротами. Красивая зелёная лужайка, отдельно стоящие раскидистые деревья, под которыми приятно сидеть в жаркую погоду, спортивный стадион с трибунами, столовая и красное кирпичное строение, которое не примыкало к зданию колледжа, а стояло футах в трёхстах от него. Я как-то сразу понял, что это общежитие для иногородних студентов. Внутри колледжа было не дурно - стены, обшитые деревянными панелями, плиточный пол, высокий потолок, цветы в горшках, стоящие на полу и на подоконниках и очень много мягких скамеек. Внутри было прохладно, даже стоял кулер с водой, к которому я не решился подойти, хотя и желал попить.
Приёмная комиссия сидела на первом этаже. Женщина, принимавшая мою заявку и документы, мне сразу не понравилась. Типичная стерва. Как выяснилось, поварское отделение у них пользуется небольшим интересом среди абитуриентов, поэтому на него принимают всего восемьдесят пять человек. Я оказался сорок девятым. Меня внесли в список нуждавшихся в общежитии по моему желанию, хотя папа изначально заявил, что не позволит мне жить среди "этих мерзких наркоманов, алкашей и шлюховатых девиц", устраивавших каждый день какие-нибудь грязные вечеринки. Он сам жил в общежитии, кода учился на полицейского в Портленде, и знал, что это такое. Ничего хорошего. Ему было проще снимать мне квартиру и быть спокойным за моё примерное поведение, которое не испортится в дурной компании, хотя он и понимал, что это рискованно: жить-то мне придётся одному, и кто знает, что мне взбредёт в голову в полном одиночестве…
Одним словом, меня приняли.
Почти полтора месяца я провёл в пугавшем меня ожидании начала моего первого учебного года за пределами Фаултона. Всё это время я проводил на кладбище друга, на заброшенной высотке, либо дома за просмотром кинофильмов, (которые потеряли для меня в один момент всякий интерес), порой пересматривая те, которые особенно любил Ник. Он обожал классический кинематограф, а Кларк Гейбл и Грета Гарбо были его давними кумирами. Мне были ближе всякие драмы вроде "Прерванной жизни" и "Американской истории Икс", а он тащился от "Моста через реку Квай", "Гражданина Кейна" и "Касабланки". Одним из его любимейших фильмов был "К востоку от рая" с Джеймсом Дином, и именно его я завёл привычку пересматривать каждый день. Отец приходил домой поздно, но это не мешало ему по вечерам всё больше времени проводить в моём обществе (ещё бы, он ведь увидит меня в следующий раз только на Рождество). Я понимал, что он и сам уже, кажется, не в восторге от идеи куда-то меня отправлять, но от задуманного отступаться явно не собирался.
- Ты как? - просто спросил Стивен, глядя на то, как я со скучным выражением лица смотрю новости. Мы сидели в гостиной. Он пришёл полчаса назад, принял душ, поел (я приготовил лазанью) и теперь пытался поболтать со мной. Желания разговаривать, к слову, у меня не было никакого.
- Нормально.
Тягостное молчание.
- Если не интересно - можешь переключить, - кивнул он в сторону телека, на экране которого мелькали полицейские, разгонявшие очередных бастующих. Ему это было дико интересно, но он тактично делал вид, что ему всё равно, давая возможность мне посмотреть то, что я хочу. Я в ответ делал тоже самое.
- Слушай, я хотел спросить... - начал было он, но я его оборвал:
- Что?
- Насчёт этого общежития. В колледже.
- А что с ним не так?
- Ну, я ведь предлагал тебе снимать квартиру.
Я бросил на него взгляд и ответил:
- Пап, цены на жильё немаленькие. Тебе что, охота тратить деньги на то, что я могу иметь бесплатно?
Стивен прикусил губу и сказал:
- Да, охота. Так я точно буду знать, что ты защищён от пагубного влияния тех ребят, которые дурью маются и принимают всякую дрянь, проживая там.
Как же он любит бросаться словечками в роде "пагубный". Типичный полицейский.
- Если бы мне самому захотелось курить марихуану и глотать ЛСД, я бы делал это независимо от того, предлагает мне кто-то эту дрянь или нет. И не суть как важно, кто меня там будет окружать и где. Я чужому влиянию не поддаюсь.
Кажется, отца это не убедило.
- К тому же, мне хотелось найти там себе работу, - брякнул ни с того ни с сего я. - И учёба много времени будет отнимать. Не до гулянок, короче.
Мои слова папу явно шокировали.
- Работать? Что, правда?
Вечно этот удивлённый тон. Я что - в Фоултоне не подрабатывал? И в магазине спорттоваров шмотьё раскладывал, и в видеосалоне диски продавал - это что, по его мнению, не работа была?
- Ну да, почему нет...
- Тем более мне хотелось бы, что бы ты жил в отдельной квартире! Что бы приходил с учёбы и работы и спокойно отдыхал, занимался своими делами Чтобы никто тебя не доставал. В общежитии этого не будет!
Чёрт, а ведь папа прав.
- Я подумаю, - уклончиво ответил я, и на этом разговор закончился.
Когда до начала первого семестра в колледже осталось две недели, я почувствовал приближение очередной истерики. Странно это слышать, тем не менее по-другому своё состояние на тот момент я описать врятли смогу. Я сидел в комнате и пересматривал на компьютере видео с празднования дня рождения Терри Вуда, моего (уже) бывшего одноклассника, на котором мы все дико напились и толпой прыгнули в бассейн с холодной водой. Ник после этого слёг с ангиной и, как помню сейчас, я тогда купил пакет мороженого и со злорадствующим выражением на лице пришёл к нему и стал его есть в присутствии больного друга. Правда, потом я тоже заболел и насмехаться надо мной стал уже сам Ник. На видео пошёл кадр крупным планом с лицом Ника и его комментарием касаемо того, что мы все набухались:
- Эй, Ник, дружище, как тебе наша вечеринка? - послышался закадровый голос оператора - Майлза Крики, который был лучшим другом Терри.
Ник, с абсолютно невменяемым выражением на лице ответил:
- Вот это вечеринка!!! Самая охрененная из всех, на которых я был! Мы здесь все... - голос Коулта спустился до шёпота. Секунда молчания и... – НАБУХАЛИСЬ, МАТЬ ВАШУ!!! И сейчас будем танцеваааааааааааааать!!!
Я выдавил улыбку, и тут же она исказилась, превратившись в гримасу боли. Грудную клетку больно сдавило, и тут же из глаз западали предательские слёзы. Я выключил видео, откинулся на деревянный стул, сдавил грудь и начал горько плакать. Всхлипы превратились в вой и я оставил все попытки как-то успокоить себя, отдавшись этой ужасающей внутренней боли.
Господи, как же мне его не хватает! Если бы он только знал, как мне его не хватает!
Я проревел ещё часа полтора, пока с работы не вернулся отец.
В последний день третьей по счёту августовской недели я пришёл на кладбище к Нику. Его могила уже заросла цветами и, сев возле неё, я как загипнотизированный стал смотреть на золотистые одуванчики и мышиный горошек. С собой у меня была бутылка коньяка, и я не преминул её откупорить, начав пить прямо из горла. Вкус коньяка всегда казался мне более привлекательным, чем вкус водки, бренди, джина и пива, и именно его я пил чаще остальных спиртных напитков. Как говаривал Ник, "лучше бутылки коньяка только две бутылки виски".
Кажется, я превращаюсь в алкаша.
Ночью я в очередной раз разбудил папу своим воплем. Он вбежал в комнату и начал трясти меня за плечо, отдирая от подушки, в которую я вцепился мёртвой хваткой.
- Крис! Крис! Крис! - шёпотом закричал Стивен, приводя меня в чувство. Правой рукой он гладил мою голову, а в глазах читался страх, хотя я и не понимал, почему он так боится моих ночных приступов - я стенаю не своим голосом почти каждую ночь, но он, видимо, всё никак не может к этому привыкнуть. - Тише! Тише! Тише... Я рядом... Рядом, малыш...
Я слегка приподнялся на кровати, чувствуя, как вспотел всем телом. Папа включил ночник на прикроватной тумбочке и сказал:
- Ну вот как мне тебя отправлять куда-то одного? Ты ведь с ума так сойдёшь...
Я провёл руками по волосам, вытирая слёзы и стараясь не смотреть на него. Сон был ужасный - впрочем, как и все остальные после ухода друга. Сегодня, например, нам было по десять лет, и Ник впервые садился на взрослый велосипед с высокой рамой. Он сильно боялся взрослого велосипеда, так как считал, что убьётся на нём, не проехав и пяти метров. Я учил его держать равновесие на таком велосипеде и управлять им. Ник отчаянно сопротивлялся и материл меня, так что пришлось просто взять его, закинуть на этого гиганта и спустить вниз по холму. Он, конечно же, умудрился упасть и разбить колени, зато получил мощный заряд адреналина и после падения не отступился от идеи научится ездить на взрослом велосипеде.
Я посмотрел на отца и впервые за несколько недель ощутил прилив любви к нему. Не выдержав внутренней боли, я уткнулся ему в грудь, пытаясь удержать себя от истерики. Он обнял меня и спросил:
- Может всё-таки в деревню? Там за тобой будет кому присмотреть, и я не буду так волноваться, что ты изведёшь себя.
- Нет, - мгновенно, но уже не так уверенно среагировал я, не отлипая от футболки отца. - Я поеду в колледж. Может хоть там смогу привести себя в порядок и начну контролировать эмоции.
- А что, если нет? Что если не получится...
Я посмотрел ему в глаза и внезапно поймал себя на мысли: неужели я оставляю своего любимого недалёкого папу здесь одного? Кто будет готовить ему? Кто будет следить за тем, чтобы он оплатил вовремя счета, и не позволит холодильнику пустовать? М-да, тяжко ему без меня придётся…
- Тогда можешь смело определять меня в психушку. Я противиться не стану, обещаю.
Стивен улыбнулся, и я тоже выдавил улыбку. Он вновь прижал меня к себе, и мы ещё часа три просидели при свете ночника, болтая о всякой ерунде.
Собирался на следующее утро я не долго. Упаковал семь больших сумок с вещами, собрал весь необходимый скарб в два чемодана (большую часть заняли книги) и сел на пустую кровать, оглядывая голые стены, ещё недавно заклеенные постерами с The Cure, Placebo, Radiohead и другими моими кумирами. Да, вот уж не думал, что покину этот дом и эту комнату так скоро. Конечно, я знал, что буду тосковать по дому, по отцу, по городу, даже чуток по школе, но выхода нет: отец в любом случае заставит меня уехать отсюда куда бы то ни было, и если надо, то отправится вместе со мной. Возникло сильное желание пореветь, но я решил оставить очередной сеанс самоистязания на вечер, когда останусь наедине с собой в своей новой съёмной квартире.
В дороге мы с папой не разговаривали. Он вроде бы и пытался начать диалог, но видел, что я сейчас не в состоянии говорить, а по сему молчал. По истечении пяти с половиной часов, занявших путь, мы наконец оказались в Ривертоне - большом городе, притаившемся на западе штата Вирджиния. Население - свыше двух миллионов человек. Именно сюда, в поток такого большого количества людей вольюсь я - 17-летний провинциальный подросток, бегущий от своей прошлой стабилизированной жизни к неизведанной и непредсказуемой. Ривертон привлёк моё внимание своей некоторой схожестью с Англией - такой же старинный, тихий, чопорный, по большей части тусклый город - загадка, который лишь в ночное время суток превращается из изысканного и аристократичного в порочный, яркий и шумный. Прямо Нью-Йорк какой-то, блин. Сам по себе он был очень красивым, так как располагался на реке Тоундтон, и первый вид на въезде в него как раз и представлял собой мегаполис, окружённый вокруг водой (что бы попасть в Ривертон из любого другого населённого пункта на машине, необходимо было пересечь большой мост, перекинутый через реку). На улице стояла очень сильная жара. Всё то время пока мы ехали, я любовался видом из окна, который открывал моему взору красивые каналы, словно вырванные с фотокарточек Амстердама и вклеенные в этот про-британский городишко; лодки, плывущие по ним; людей, снующих по улицам; магазины, работавшие круглосуточно и приглашавшие заглянуть в каждый из них; торговые центры, фонтаны, парки и прочие прелести мегаполисов подобных Амстердаму, Нью-Йорку и Англии.
Моя квартира располагалась на Декстер-стрит, застроенной каменными многоквартирными домами улице, в одном из тех районов, которые обычно именуют "спальными". Риелтор, который предложил эту квартиру, называл район "тихим безопасным местечком", где мне ничего не будет угрожать (сказать по правде, по части безопасности пёкся больше Стивен, мне же было абсолютно пофиг, сколько наркоманов и грабителей орудуют в этом районе), и где я смогу спокойно передвигаться, не боясь, что мне перережут глотку за десять центов в кармане. Район и правда ничего - находится хоть и далеко от центра города, но зато рядом публичная библиотека, много магазинов и прочие прелести, к которым я привык в родном городе. Единственное, что меня расстроило, - отсутствие какой-либо зелени, трав и прочей растительности, которые я так люблю; в Фоултоне её было "море". Лишь парочка деревьев около детской площадки да жалкие уродливые цветочки в клумбах, стоявших около каждого дома впритык с урнами.
Когда мы поднялись на лифте на тринадцатый этаж, я невольно отметил сильный неприятный канализационный запах в подъезде. Летом он ещё терпим, но по осени и весне здесь будет в пору носить противогаз. Квартира была двухкомнатная и больше напоминала гостиничный номер - отличный вариант. Замечательная кухня, которую я в скором времени планировал заставить всякими прелестями, туалет, ванная - всё как полагается. Одна из комнат пустовала и устраивать там что-либо я не планировал, а вот другую - с большим окном, откуда открывался вид на город, я уже возжелал обустроить. Папа обещал платить за эту обитель по тысяче долларов в месяц, и я был ему искренне благодарен за то, что он согласился именно на эту квартиру (были варианты дешевле, но хуже). Мы в три присеста занесли мои пожитки, и папа наконец позволил себе заговорить, встав в середине и разглядывая комнату. Я опёрся на шкаф и стал смотреть на него, поджав губы.
- Ну, квартирка и правда ничего. Надеюсь, что ты здесь приживёшься.
- Да, - выдохнул я, не отрывая взгляд от папы.
Мы с ним были совсем не похожи - он был хоть и ненамного выше меня ростом, но с белыми волосами (которые он стриг под "ноль") и зелёными глазами, хорошо сложенный, мускулистый тридцати восьмилетний мужчина, которому в своё время здорово досталось сначала от своей семьи, а затем и от жены (моей матери), которые оказались самыми непутёвыми людьми в его жизни. Свою жизнь он построил сам, без чьей-либо помощи, и вместо того, что бы наслаждаться ею, он вынужден терпеть меня - пожалуй, самого неблагодарного, но самого любящего его сына на планете. Мы с ним редко показывали свои чувства по отношению к друг другу и старались общаться на уровне "отец и сын", но я был слишком нетипичным парнем, и модель моего поведения отличалась от той, которую обычно представляли мальчишки, а посему ему было тяжело управлять мной, воспитывать меня и пытаться привить все те устои и ценности, которые прививали ему (правда мне он их старался внедрить не теми жёсткими способами, какими внедряли их ему, но...). Это вовсе не отменяло моей любви к отцу, наоборот, эта наша "непохожесть" и дополняла нас, так же, как дополняла меня и Ника когда-то. И именно сейчас, глядя на него, такого неловкого и чувствующего себя не в своей тарелке в этой просторной комнате, наедине со мной, явно незнающего, что сказать на прощание своему единственному сыну, я ещё сильнее почувствовал нежность к нему. С самого детства этот человек защищал меня от пагубного влияния всех этих технологий, нравов, устоев современного общества, а теперь мне просто хочется взять и защитить его... от самого себя.
С минуту мы просто стояли и смотрели друг на друга, а затем я ни с того ни с сего подошёл к нему и сильно прижался к его сильной груди, сдерживая непрошенные слёзы. Нет, реветь сейчас совсем не нужно - он точно испугается и погонит меня обратно домой. А так хочется, что бы он увидел мои настоящие эмоции. Хочется, что бы он видел, как я люблю его и не хочу отпускать (сколько бы я не говорил себе, как он меня достал). Но нет, это уж будет слишком.
- Ты точно хочешь остаться здесь? Один... - спросил Стивен у меня.
- Да, хочу. - Господи, я столько раз повторял себе это, что сам стал невольно верить в своё враньё. Конечно, мне не хотелось оставаться здесь. Но и жизни в деревне я бы не выдержал.
Минута молчания в объятиях друг друга.
- Я буду звонить. Каждый день, - пообещал отец.
Я улыбнулся.
- Не нужно каждый день. Трёх раз в неделю мне будет вполне достаточно.
Знаю, звучит жёстко. Но Стивену лучше не показывать, как я буду скучать. Пусть он чувствует и знает, что я справлюсь один, без его помощи. Без его постоянных звонков. Без его советов и нравоучений, которые я и раньше никак не воспринимал. Без его напоминаний о том, что сделать, а что нет.
Так будет лучше. Для обоих.
- Хорошо, - вздохнул он, отцепляя меня от себя и глядя в глаза. - Держи нос по ветру. Не хандри. Учись. Работай, коль надумал. И не "загоняй" себя из-за... - Неловкая пуза, прочистка горла. Понятно, что он имел в виду. "Из-за Ника". - Ну, в общем ладно. Я поеду, пожалуй.
- Я провожу тебя, - мы вышли из квартиры и спустились на лифте к машине. Стоял жаркий августовский день, солнце палило нещадно, но здесь, в тени большого дома, я ощущал, как меня колотит. Отец напоследок обнял меня и сел в свою "нексию".
Когда он выезжал с района, то громко посигналил на прощание, и я невольно улыбнулся. Да, теперь я начал жалеть, что своей резкостью так быстро сплавил его от себя. Часть меня сейчас унеслась в Фоултон и я наконец понял, что теперь действительно остался один. Один, стоящий около подъезда и не знающий куда себя девать. На детской площадке бегала какая-то ребятня, и я поймал себя на мысли, что ей было даже невдомёк, что в двух метрах от них стоит, пожалуй, самый одинокий человек во всём мире.
В квартире я опустился на пол возле шкафа, достал из сумки фото Ника в рамке и дал волю слезам.
И так, в десять часов вечера, когда солнце ещё не опустилось за горизонт, а температура спала с 32-ух градусов до 24-ёх, сумки и чемоданы были разложены, полы вымыты, холодильник забит, мебель расставлена по моему усмотрению, а интернет был подключен и готов к использованию, я встал в центре комнаты и оглядел её: даже не верилось, что на целых десять месяцев это место станет моим родным домом. Только моим и ничьим больше. Большая деревянная кровать, напротив - большой, во всю стену, красиво оформленный серый ламинированный шкаф с многочисленными полками и зеркальными дверцами, в центре которого было пустое пространство для телевизора, письменный стол и мягкое махровое синее кресло, больше похожее на софу. На полу лежал ворсовый ковёр, на стенах расположились постеры и небольшие картины с изображением пейзажей. В тщательной уборке квартира не нуждалась - хозяева, пожилая пара, хоть и съехали в более просторный вариант, чем этот, квартиру не "запускали". Мне хватило всего пяти часов, чтобы уютно обустроить свою обитель.
Ладно, теперь можно принять душ, поесть и ложиться спать - ни на что другое сил не оставалось: я был слишком измотан, причём куда больше переживаниями и слезами, чем непосредственно самой уборкой. Я вошёл в ванную комнату, разделся и посмотрел на себя в небольшое зеркало, висящее над раковиной - худощавое телосложение, бледно-голубые глаза, русые волосы, длинные руки и ноги, редкие веснушки на лице. Красавцем я конечно никогда себя не считал, но и чудовищем в общем-то не являлся. У меня была простая, ни чем не выделяющаяся в толпе внешность, из-за которой я никогда не комплексовал. У меня не было всех этих атлетичных атрибутов, вроде "кубиков" пресса, бицепсов, трицепсов и прочей ерунды, к которой стремились большинство парней в Фоултоне, прекрасно зная, как это нравится девчонкам. Я же при общении с людьми руководствовался в первую очередь не наличием у них эффектной внешности, а элементарным слежением за собой, которым многие имели привычку пренебрегать. Плюс меня, как страдающего из-за чего-то человека в том, что я не позволял запускать себя - регулярно мылся, брился и т. п.
Горячий душ приятно расслабил тело, и, выйдя из-под потока воды, я понял, что желание поесть пропало. Я насухо вытерся полотенцем и в одних трусах прощеголял к большому окну в комнате. Это окно мне очень нравилось и именно из-за него я выбрал эту квартиру - оно напоминало мне заброшенную высотку, на которой мы сидели с Ником. Ноги, конечно, не свесишь, зато прислоняйся к стеклу сколько душе угодно. Вид города, в котором загорались ночные огни, производил на меня пьянящее впечатление - хотелось просто взять, бросить всё и отправиться кутить и наслаждаться жизнью на застроенных барами, казино, ресторанами, кафешками, клубами улицах. Вот только это желание пропадало, как только я вспоминал, что повода наслаждаться жизнью у меня больше нет. Дааа, сколько же долгих вечеров мы провели с Ником на той высотке! Он подолгу рассказывал мне о своей режиссёрской карьере - о том, как ему дадут "Оскар", о том, как его фильмы будут входить в различные рейтинги самых лучших в истории кино, о том, как он будет носить звание нового Альфреда Хичкока или Квентина Тарантино, а может его провозгласят продолжателем лучших традиций шедевров Стенли Кубрика и Френсиса Форда Копполы. А ещё мы болтали о том, что уедем из этого "мерзкого городишка Фоултон", отправимся в Лас-Вегас, напьёмся и перетрахаем всех девчонок, которых там встретим.
Далеко идущие у нас с ним были планы...
Скольким из них не было суждено сбыться?
До конца недели я решил изучить район, в котором поселился. Было важно определить для себя пути, по которым мне будет удобно передвигаться; на автобусе с каким номером я смогу добраться до колледжа; в каких магазинах и что смогу покупать. Как выяснилось, район у меня вовсе не такой спокойный, каким его описывал риелтор. На детской площадке собирались вечерами "обдолбленные" наркоманы и быдло, цеплявшееся к каждому второму прохожему - меня они, впрочем, не трогали. Прогуливались здесь и бомжи, пару раз я видел проституток, которые пытались "сняться" на углу улицы. В целом, жизнь на районе "кипела".
Было очень тяжело привыкнуть к оглушительному лаю собак под окнами, воплям ругающихся соседей за стеной (они оказались весьма нервными людьми), песням пьянчужек, которые собирались на лавочке возле дома и, что есть силы, горланили в разнобой хриплыми голосами. Всё это посещало мои уши и глаза не каждый день, тем не менее было не очень приятно осознавать, что ты живёшь среди общества, не желающего работать, учиться, стремиться к чему-то. Странно слышать, что я осуждаю всех этих людей, ведь в последние несколько месяцев мне и самому тяжело "нести" свою жизнь на плечах. Желание бросить всё становилось сильнее с каждым днём, но присутствие в моей жизни отца останавливало меня от подобных глупостей. Он доверился мне, оставив здесь одного, и разочаровывать его совсем не хотелось.
Стивен звонил мне через день и рассказывал о своих делах на работе, в полицейском участке. О доме рассказывать было нечего - он остался там один и приходил лишь на ночь, чтобы утром поскорее сбежать на работу. Я был рад, что у него там были друзья, с которыми он может поехать на рыбалку, попить пива (что он позволял себе очень редко) и просто расслабиться. С друзьями, преступниками, правонарушителями, коллегами и полицейскими делами, которых было невпроворот, его жизнь не выглядела такой уж скучной, так что за отсутствие у него там какого-либо общения и общества я не переживал. Питался он в основном в кафе, так что я испытывал некоторое чувство стыда перед ним - дома Стивену теперь приходилось потреблять бутерброды и лапшу быстрого приготовления.
Я, в свою очередь, отважился съездить в центр Ривертона, где походил по магазинам, ярмаркам и торговым центрам, докупил всё необходимое для колледжа и просто полюбовался местной атмосферой - уличными музыкантами, танцорами, фокусниками. А ещё я устроился на работу! В кафе "Ринго". Официантом. Папа чрезвычайно обрадовался, так как наличие какой-либо занятости означало отсутствие мыслей о смерти, а его это устраивало, хотя работать он никогда меня не заставлял. Стивен с восторгом слушал о моих прогулках по Ривертону, о том, какой мудак у меня начальник, о том, какие (ахахах) "смешные" у меня соседи. Не знаю, зачем я рассказывал ему обо всём этом с каким-то приторным удовольствием, которого совсем не испытывал. Просто мне не хотелось, чтобы он думал, как у меня всё плохо и не переживал там из-за мысли, что оставил здесь одного. Поэтому я даже как-то решился соврать, что познакомился с ребятами во дворе (они все студенты приличных колледжей, а их родители пару раз приглашали меня к себе на ужин). Раньше я тоже позволял себе врать Стивену, но это было совсем другое. В Фоултоне я лгал, чтобы прикрыть себя или кого-либо другого ради своего и чужого блага, а здесь, в Ривертоне, я лгал ради его спокойствия. Нечего себя изводить - отец ведь не виноват в том, что его сын такой слабохарактерный. И ему вовсе не обязательно знать, как длинными вечерами я подолгу лежу на кровати и позволяю волнам швырять себя о скалы. Ему вовсе не обязательно знать, как мне больно. Ему вовсе не обязательно знать, что я продолжаю кричать во сне, а проснувшись, начинаю захлёбываться в слезах.
Да, я действительно устроился на работу в кафе. И я действительно устроился официантом. И начальник у меня действительно мудак. Но, учитывая тот факт, что мне семнадцать и взял он меня без какого-либо опыта работы со свободным графиком "два через два" в неполную рабочую смену, подстроенную под мою учёбу - думаю, жаловаться не стоит. Элис, моя помощница, быстро втянула меня в курс дела, раскрыла пару хитростей обслуживания посетителей, "натаскала" по меню (алкогольную продукцию я усвоил быстро) и отнеслась, в целом, радушно. Ей двадцать один, и меня она восприняла как младшего брата, коих у неё, к слову, трое. Я о себе ничего толкового не рассказывал - лишь общую информацию. Впрочем, она оказалась не особенно любопытной, за что ей большое спасибо.
Самое тяжёлое в этой работе - улыбаться. "Улыбочный" рефлекс уже давно отказал мне, поэтому приходилось стискивать зубы, из-за чего улыбка больше походила на оскал. Большего я от себя добиться не мог, да и не хотел. Хорошо, что никто не обращал на это внимания, - для всех я выглядел как приветливый робкий юноша, который исправно работал и умудрялся не разбить посуду при полном отсутствии у него координации.
Что же касаемо Ривертона... Хотя истинного восторга от него я и не испытывал, но он мне показался весьма приветливым городом - эдакой уютной обителью, в которой я чувствовал себя одиноко независимо от того, где находился и какое по количеству скопление народа меня окружает.
Семь августовских дней в Ривертоне пролетели незаметно и когда наступило первое сентября, я проснулся и невольно поймал себя на мысли, что мне страшно. Страшно идти в колледж. Страшно видеть свой новый класс. Страшно со всеми знакомиться (это было неизбежно). Страшно привыкать к новой системе обучения. Но страшнее всего было показывать свои эмоции. Как же я боюсь разреветься или упасть у всех на глазах, скорчившись от боли! Как же я боюсь не так на кого-то посмотреть и наткнуться на ненавистный взгляд со стороны человека, который меня совсем не знает.
Чёрт, и с каких пор я стал таким пугливым? Почему я вдруг перестал любить общество? Что за фигня со мной творится?
Ах да, у меня же депрессия...
Ладно, о первом сентября в принципе можно забыть. Вовсе не обязательно идти на церемонию начала нового учебного года - проще прийти в первый учебный день, то есть завтра и слиться с толпой. Хотя какая разница - если у людей я вызову интерес, они будут пялиться в любой день, независимо от того - первый он, или второй, или третий, или последний. Тем более сегодня все будут обниматься и целоваться друг с другом, улыбаться и радоваться встрече по истечении двух месяцев разлуки, а я этого не выдержу - сердце моё точно разорвётся. Кажется, у меня открылась "фантомная" аллергия на любое проявление нежности и любви. Хмм, это, наверное, от того, что самому мне обнять и одарить улыбкой больше некого, а потому смотреть как радуются другие для меня невыносимо.
Второго сентября я встал с твёрдой уверенностью, что сегодня же сведу счёты с жизнью. Звонил папа и спросил про вчерашний день. Я сказал, что всё прошло замечательно (кажется, врать вошло у меня в привычку). Часы показывали семь утра - занятия в колледже начинались в девять: так мне сказали в приёмной комиссии, когда я приезжал подавать документы на зачисление. Я понятия не имел, какие сегодня уроки, а потому просто уложил в свой старый потёртый школьный рюкзак болотного цвета три большие тетради, ручку, карандаш, линейку и прочие принадлежности. Завтракать мне не хотелось - слишком трясло от предстоящего дня, который наверняка выдастся тяжёлым. Я пожевал поджаренный тост, постарался привести свои эмоции в порядок (Господи, не дай мне разреветься прямо там, подожди пока я вернусь домой!) и вышел на залитую солнцем улицу. В лифте на мой старенький "нокиа" пришло смс от папы: "Удачного тебе семестра, львёнок". Я невольно оскалился - мелочь, а приятно.
Сентябрь только начался, но признаков осени ещё не было. Я воткнул наушники, включил первую попавшуюся песню и поплёлся на остановку. С моего района в другие части Ривертона ездило много маршрутных автобусов, но до колледжа, в который я поступил, можно было добраться только на двух: на "тридцать седьмом" и на "сорок втором". Я вошёл в "тридцать седьмой" автобус и, рассыпавшись в извинениях перед другими пассажирами, протолкнулся в заднюю часть транспорта. Я терпеть не мог стоять в передней части автобуса и середину тоже не любил - там всегда много народу, перекрывающего кислород и не дающего даже вздохнуть ровно. Они только и знают, что наседать с двух сторон и бесцеремонно тыкать в бока, а ты даже возразить им ничего не можешь, потому что отчаянно сражаешься за воздух. То ли дело задняя часть - прошёл, встал где-нибудь с краю у открытого люка или распахнутой форточки и наслаждаешься отсутствием толпы (отчего-то никто из пассажиров не стремился проходить назад, все норовят встать в середине) и наличием кислорода. Плюс - в жаркую погоду не вспотеешь. А запах пота мне всегда не нравился - меня от него мутить начинало.
В общем, я протолкнулся к открытой форточке в задней части автобуса и тут произошло сразу несколько вещей: мой наушник зацепился за поручень, вырвался из "гнезда" телефона, а сам телефон полетел на пол, прямо под ноги пассажиров. Я с трудом наклонился, слушая возмущённый ропот толпы, нащупал телефон, из которого на весь автобус нёсся фальцет Джеффа Бакли, выключил и засунул поскорее в сумку. А затем бросил рассеянный взгляд на двойное сидение позади себя.
Именно тогда я впервые и увидел его.
Он сидел у окна с открытой форточкой и смотрел на проносящийся перед глазами город. На меня он не смотрел, зато я почему-то буквально "прилип" к его лицу. Уж не знаю, чем он меня так зацепил (учитывая, что я вижу его в первый и, возможно, в последний раз в своей жизни), но в тот момент у меня возникло непреодолимое желание сесть рядом с ним и просто спросить: "Как у тебя дела?". Знаю, выглядит глупо, но в тот момент я затаил дыхание, ловя и изучая каждый миллиметр его лица. Лицо у него было округлое и очень гладкое. Кожа - смугловато-бледная и, наверное, на ощупь очень нежная. Глаза (чёрт подери, эти глаза!) - зелёные, хотя был в них какой-то бледноватый оттенок, были полны какой-то усталости и задумчивости. Прямой нос, губы, сжатые в тонкую линию - немного пухловатые, хотя это и не бросалось в глаза, выдающиеся скулы, густые брови. На вид парню было лет семнадцать-восемнадцать, наверное, мой ровесник. Коротко стриженные чёрные волосы под "ноль" скрывала чёрная кепка с козырьком, на сбитом теле была надета футболка серого цвета, на шее висела серебряная цепочка. На коленях он держал иссиня-чёрный рюкзак, который опасно накренился в сторону соседа - пожилого мужчины, читавшего газету. На мгновение парень закусил губу и в тот момент я поймал себя на том, что затаил дыхание. Сбросив оцепенение, я отвёл на секунду взгляд, приводя мысли в порядок. Хмм, и с каких пор я оцениваю парней по внешности?
Надолго отвести взгляд не удалось, и уже через пару секунд я снова уставился на парня. Он закрыл глаза, пытаясь задремать и отдаться музыке в наушниках, но внезапно автобус тормозит и заставляет его "выплыть" из-за забытия. Незнакомец бросает на меня быстрый взгляд, в котором я читаю полное безразличие и снова отдаётся полудрёме. В момент, когда он посмотрел на меня, в сердце что-то пронзительно ёкнуло и заставило меня поскорее развернуться к форточке. Свежий воздух ударил в лицо, и я почувствовал облегчение.
Мы ехали вместе минут двадцать, затем незнакомец встал (он был одет в синие джинсы, на ногах чёрные кроссовки) и вышел за одну остановку от моей. Я проводил его взглядом, а затем как идиот стоял и вытягивал шею чтобы посмотреть, в какую сторону он направился. Автобус тронулся, и я с досады закусил нижнюю губу.
Когда вышел на своей остановке, то мысли мои занимал этот незнакомый парень, которого мне захотелось почему-то увидеть снова. Последний год люди не вызывали у меня никакого интереса и эмоций, а тут раз - и всё: зацепил чувак, заставил думать о себе!
Лишь обогнув парк около колледжа я наконец ощутил знакомую тяжесть в желудке - но на этот раз не из-за душевной боли, а от волнения. А волнение это появилось из-за предстоящей совсем скоро встречи с новым классом, учителями, уроками и всем тем, что меня ожидало там - в Ривертонском колледже № 16 - моём новом пристанище.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...