Александр Сергеевич!..
Необыкновенно выразительные и живые глаза с острым, одновременно язвительным и добродушным взглядом. А так – лицо некрасивое, почти уродливое, плюс неопрятные бакенбарды, сросшиеся под подбородком. И ростом поэт не вышел. Чему сильно досадовал. Однажды он бросил в сердцах своей знакомой Тимирязевой, женщине высокой и стройной: «Ах, Софья Фёдоровна, как посмотрю я на вас и на ваш рост, так мне всё кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила».
Александр Сергеевич, да ведь это не главное. Вы – гений.
Да, конечно, гений.
Картина художника Николая Ульянова «На придворном балу». Императорский дворец. Блеск. Позолота. Перед огромным зеркалом стоят под руки статная красавица Наталья Гончарова и щупленький, низенький (ниже, ниже супруги!) не то арапчонок, не обезьянёнок в чёрном мундире камер-юнкера. Вокруг важные сановники в лентах и орденах, гордые дамы, и все – кто исподволь, кто в открытую, кто с любопытством, кто с иронией – наблюдают за этой странной парой. Наталья Николаевна – первая красавица Европы! Вся молодёжь влюблена в неё, - глядится в зеркало и, собственно, ничего, кроме себя самой, вокруг не замечает. Но Пушкин, весь напряжённый, затравленно оборачивается за её спиной и бросает на кого-то яростный взгляд. Может, кто-то слишком громко кашлянул? Может, засмеялся? Может – над ним?
Нет, не так всё просто было при жизни Александра Сергеевича. Это сегодня для нас Пушкин – «Солнце русской поэзии». А тогда всё обстояло несколько иначе. Тот же высший свет, который поэт так не любил, но принадлежностью к которому, тем не менее, очень гордился, воспринимал его неоднозначно. Выскочка, проходимец, «мещанин во дворянстве», интересный только тем, что – стихотворец. Но разве этого мало?! Наверное, тогда было мало, если книги Барона Бромбеуса (О. Сенковского), забытого уже в середине 19-го века, пользовались у читательской публики успехом не меньшим (если не большим), чем произведения Пушкина.
Что ж, в России никогда не ценили таланты. Даже гениальные.
Простите, Александр Сергеевич. Простите нас за всё.
Но Боже мой! Как страшно хочется через бездны пространств, сквозь неумолимый ход времени очутиться – там. Хоть на немного. Хоть на чуть-чуть. И сказать ему… Сказать то, чего не сказали поэту его многочисленные почитатели и друзья, оставившие нам такие подробные и увлекательные мемуары. По этим мемуарам мы знаем всё.
Мы знаем, что Пушкин был ужасный дуэлянт. Да, в дуэлях участвовал. Но при этом никого не убил и даже не ранил (кроме Дантеса), хотя и считался прекрасным стрелком. Мы знаем, что Пушкин чрезмерно увлекался женщинами. Только «официальный» список его любовниц насчитывает более сотни имён. И это правда. Но странная вещь. По словам П.К.Губера, автора тонкой и умной книги «Дон Жуанский список Пушкина», даже в нравственном отношении поэт был несоизмеримо выше своей среды, хотя это, разумеется, вовсе не делает его паинькой. Ну а богохульствовал Пушкин – вообще страх. Но, к примеру, от своей же скандально знаменитой «Гаврилиады» в зрелые годы Пушкин – отрёкся.
Вообще, читая воспоминания современников, ловишь себя на мысли, что никто из них поэта, по большому счёту, не понимал. Все судили внешне. Но никто не чувствовал его внутренней сути. Во всех воспоминаниях Пушкин – статичен. Но Пушкин начала 20-х и Пушкин начала 30-х – это два разных Пушкина. И дело здесь не только в возрасте. Пушкин был способен на то, к чему, видимо, оказались не способны люди, его окружавшие. Какие-то огромные внутренние процессы происходили в душе поэта, которые облагораживали его, подымали его над самим собой. Первым на это обратил внимание не русский (парадокс!), а иностранец, французский писатель Проспер Мериме. Разбирая «Евгения Онегина» (напомним, роман писался на протяжении десяти лет), он отмечал: «Последние главы «Евгения Онегина» отличаются от первых… Отыскивая долгое время в человеческих сердцах пороки и низости, поэт неожиданно для себя замечает, что наряду с этими постыдными явлениями существуют высокие и благородные. Сделав это открытие, он становится певцом великого и прекрасного».
Да, Пушкин действительно становился певцом великого и прекрасного. К концу жизни он был уже глубоко верующим человеком. Поэзия его делалась глубже, чище, одухотворённей. Например, известное «Отцы пустынники и жёны непорочны…» - и вовсе стихотворное переложение молитвы Ефрема Сирина. И дело тут совсем не в стремлении к литературному экспериментаторству. В последние годы своей жизни, - годы целенаправленной травли поэта, - Пушкин всё более склонялся к мысли начать другую жизнь. Уже не связанную с литературой. Уехать из Петербурга. Стать затворником. Но против этого возражал великий «покровитель» и цензор поэта император Николай Первый, желавший видеть последнего поэтом придворным, и на самом деле Пушкина не любивший, что ясно следует из его дневников и писем. Не хотела уезжать в деревню и прекрасная Натали, тоже не любившая и не понимавшая своего мужа. Она действительно увлеклась Дантесом. Пушкин скажет незадолго до гибели: «Жена верна мне, но – увы! – не в мыслях». Всё с какой-то страшной логикой шло к своему закономерному концу. К Чёрной речке.
Снег. Холод. Мрачные каменные глыбы петербургских дворцов.
В знакомом доме на Мойке приглушённый свет. Тихо. Пахнет камфарой.
У изголовья кровати Владимир Даль. На подушках бледное восковое лицо, такое знакомое по многочисленным портретам и одновременно совсем не похожее на них, которое я так долго пытался разглядеть сквозь толщу времени…
Александр Сергеевич!..
«…Умирающий несколько раз, подавал мне руку, сжимал её и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше! Ну, пойдём!» Опамятавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам, высоко – и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это? Ты?» - Я, друг мой. – «Что это, - продолжал он,- я не мог тебя узнать?» Немного погодя, он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув её, сказал: «Ну пойдём же, пожалуйста, да вместе!»
Александр Сергеевич, вы меня слышите? Я хотел сказать вам что-то особенное, чего не сказали вам ваши друзья и близкие… Да вот, и у меня ничего не получается… Не умирайте. Вы очень нужны нам, Александр Сергеевич… Вы…
«Жизнь кончена», отвечал он, совершенно внятно и ясно. «Тяжело дышать, давит», были последние его слова».