Счастливчик

 Виктор ГОЛУБЕВ



СЧАСТЛИВЧИК

ПОВЕСТЬ








Автор: Голубев Виктор Степанович.











                70-летию Великой Победы посвящается

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Подарок судьбы… До сих пор для меня это были просто красивые слова. Какой подарок, от какой судьбы? Не очень-то верит нынешнее поколение в судьбу. То, чего ты достиг, что тебе светит в силу твоих способностей или связей, – это и есть твоя судьба. Не так ли? И какие она может делать подарки? Не лотерея же… Что горбом или хитростью нажил, сколько лет протопал по этой земле – то и твоя судьба. И вот я получил его. Не выигрыш в «Лото-миллион», не наследство от неожиданных родственников и даже не повышение по службе. В деньгах этому подарку цена – три рубля, и то много. А вот одарило так, что несколько недель ходил и радовался, не чуя ног под собой. И теперь живу под знаком того подарка, и благодарен ей, судьбе, что она сделала-таки мне его. И уже не думаю, что Судьба – это нечто отдельное от нас и нереальное. Хотя, собственно, что случилось? Проводя очередную «ревизию» ненужного домашнего хлама, копившегося годами и подлежащего вывозу на мусорку, я обнаружил коробку со старыми магнитофонными кассетами. На большинстве из них была записана музыка 60-х, 70-х годов, вроде «Ладушки» или «По шпалам», очень популярных в те годы. А на одной кассете еле видными уже чернилами было написано: «Отец». Что это значит? Спросить – некого. Отец умер много лет назад, и мать – тоже. С трудом вспомнил, как однажды меня, спешащего куда-то по неотложным молодым делам, остановил отец и попросил объяснить, как включается на запись мой магнитофон. Кажется, это был один из первых советских магнитофонов массового производства – «Романтик». Я даже не поинтересовался, зачем ему это. Просто показал – и был таков. А на следующий день положил кассету, которую передал мне отец, вместе со всеми остальными. Скоро пленочные магнитофоны ушли в прошлое, и кассеты перекочевали сначала на дно шифоньера, потом – в кладовку. И вот теперь, почти через сорок лет, я достал их из коробки, хранящейся в подвале и предназначенной к путешествию в мусорный ящик. Не ту ли кассету я держал в руках? Проверить можно было только прослушав запись, но попробуй достань теперь такой магнитофон. Пришлось опросить хозяев всех ближайших дач. В квартирах-то такой скарб теперь никто не держит. В один из дачных дней мне повезло. Соседка сказала, что у нее в подсобке лежит что-то похожее на старые магнитофоны. «Прибор» слишком тяжел, чтобы унести его в мусорный контейнер, до которого не так близко топать. Да, это была старенькая «Комета». Конечно, она не работала. Пришлось несколько вечеров подряд с помощью соседского парнишки-школьника паять рассыпавшиеся контакты, менять ставшие дефицитными лампы, которые приносил с блошиного рынка, приделывать включатели. Наконец, все позади. Засветился зеленый огонек основной лампы, затрещало в динамиках. Ставлю кассету. Скорость записи – самая малая. Раздается голос. Сначала я не узнаю его. Он слишком тих, съеден годами и искажен подпорченной пленкой. Но вот звучат характерные нотки, такие знакомые, такие родные. В них искренность и ирония – одновременно. Так говорил только отец! Я так давно не слышал этот голос! Это ли не подарок судьбы? А дальше я заново открыл для себя отца – и это еще больший подарок! Что знал я о нем? Трудяга, бессребреник, абсолютно, до тошноты, честный даже в мелочах. С исключительным чувством юмора и ироничным снисходительным взглядом на все окружающее.
Осталась от него полная горсть военных наград, в том числе Героя Монголии– это от Цеденбала за Халхин-Гол, два ордена Красной Звезды, медали «За отвагу», «За взятие…» – таких много, целая обойма юбилейных.
Больше всего, помнится, он ценил медаль «За оборону Москвы». Таких, говорил, в Алма-Ате (там мы тогда жили) осталось не больше двух десятков. Это в городе, где формировалась легендарная панфиловская дивизия. А он – сибиряк. С другого, так сказать, конца зашел на самый главный рубеж. Очень гордился этой медалью. И вот теперь эта кассета. Говорить больше нечего. Я просто ее слушаю. Это дар моей судьбы…
ПОСМЕЛИ
Накануне в субботу 21 июня зам. политрука полка провел с нами семинар о договоре с Германией. Все, мол, чин-чинарем, меры руководством страны приняты, Красная Армия в боевой готовности. Но бдительность надо повышать, ведь врагов у страны, как нерезаных собак, и все норовят отхватить кусочек пожирней. Поэтому наша задача – хранить порох сухим. Примерно так было сказано.
После я зашел в свой взвод, проверил пулеметы, хозяйство. «Порох» был сухим – все в порядке. Теперь надо было подумать над сказанным на семинаре и о том, как все это преподнести завтра бойцам, а главное – подготовить конспект по этим занятиям на случай проверки. Но ничего этого делать не хотелось, за день так умотался, что ноги гудели и хотелось поскорей «на боковую». Так я и сделал, вернувшись в свою землянку. А насчет конспекта, подумал, успею еще и утром 4 сообразить что-нибудь, если понадобится.
Утром встал пораньше как раз с этой целью. Но тут же прибежал посыльный из штаба.
– По тревоге – в штаб, – только и сказал.
Я, конечно, ноги – в руки. Другие офицеры тоже бежали. Тогда они, правда, не офицерами назывались – командирами. И вот эту бегущую серо-зелёную массу военных людей молнией прошила весть: «Началась война!». Кто-то из командиров уже знал об этом и на ходу шепнул остальным.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и чин-чинарем!
Бежим, а в голове стучит: «Все-таки решились, подлецы! Не предупреждая! На нашу Родину!». А еще стучала мысль о ненаписанном конспекте и словах политрука: «Не посмеют, но надо быть бдительными…». Посмели…
Когда все командиры собрались в штабе, комиссар полка выступил с патриотической речью. Он говорил, что Гитлер вероломно напал на нашу Родину, что надо набираться мужества, готовиться быть стойкими. Говорил, а слезы текли по его щекам. Это был старый большевик, прошедший «гражданку», и никто не ожидал увидеть его таким. Тем более, кто тогда сомневался, что любому врагу сломаем хребет и выбьем зубы в два счета? Он-то, видно, чувствовал, что это будет не так. В штабной комнате стояла полная тишина, кто-то тихо швыркал носом и тяжело вздыхал. Больше речей не было.
Нас распустили, приказав готовиться. Что это означает, никто не пояснял. Но и без того было понятно, что от нас требуется. Еще больше усилили строевую и огневую подготовку, своих подчиненных до скрипа в зубах заставляю изучать матчасть. Они и без того ее уже знают отлично, могут с завязанными глазами и даже стоя спиной разобрать и собрать замок «максима». Хотя это довольно сложный механизм – не какой-нибудь там винтовочный затвор или барабан от сеялки.
Стали рыть траншеи, щели… Настроение – мучительно-подавленное, скверное… Конспект мне не пришлось составлять – кому он теперь нужен?
Через день-два, когда шок от случившегося помаленьку стал проходить, а траншей накопали столько, что хватило бы с большим запасом, было принято решение о развертывании нашей части. Меня и ряд командиров отправили на формирование части. Я попал в 250-й мотострелковый полк, получил пополнение солдат, новую технику, и после этого мы продолжили усиленную подготовку. Опять ранний подъем. Теперь еще раньше – в четыре ноль-ноль! Бегом к небольшому болотцу, что чудом сохранилось после весеннего разлива речушки, умываемся – и на завтрак. Потом – лопаты в руки, и опять копаем. После часового отдыха на обед – учеба. Я вот сейчас не думаю, зачем столько копали, кому они там, в Монголии, нужны были эти траншеи-окопы, если военных действий уже не было. А тогда думал. Но приказывали, и тоже делал, как все. Потом я понял, что рытье это было нужно нам самим в первую очередь. Мы тем самым готовились не пропасть по пустякам в первой же переделке.
Уже ночью – отбой. И все валятся, как убитые…
В ПОЛЕВЫХ УСЛОВИЯХ

  В один из таких дней в моем взводе произошел такой случай.
Мне прислали нового бойца. Командир роты сказал, что это проштрафившийся на кухне повар. Сплавлял на сторону мясо, солдатские пайки. Надо, мол, как следует провести с ним воспитательную работу, чтобы поднять в нем дисциплину. «До уровня бойца, который может хорошо стрелять из пулемета». «Повар» до этого служил в стройбате и каким-то образом при переформировании попал к нам, но уже на кухню. Там-то и «дослужился» до повара. Конечно, пулемета никогда не видел. Зато был здоровым и крепким.
Когда бойцы узнали его историю, особенно– подленькие делишки с харчами, стали его сторониться, никто не хотел брать его в пару. Частенько тому самому приходилось таскать на горбу весь пулемет. Даже не отсоединяли тело от станка. А ведь это 64 килограмма! Вот так он и пыхтел день за днем. Пот с него валил градом, матерщина летела налево и направо, но, куда деваться, «воспитывался». Правда, до меня доходили его угрозы: мол, доберемся до фронта – я там со всеми рассчитаюсь сполна. Чаще всего эти угрозы шли в мой адрес. Иногда я сам замечал на себе его остекленевший взгляд, и он, увы, не обещал ничего хорошего.
Но, надо сказать, и всем остальным было нелегко.
Зная, что со дня на день нас отправят на фронт, а там уж будет не до изучения материальной части пулемета или физической подготовки, старались использовать каждую минуту. Свободных – на отдых – почти не оставалось.
Солдаты научились хорошо стрелять, в полевых условиях освоили тактическую подготовку, закалились физически…
ПОЕЗДА ВОЙНЫ

Предложили отправить семьи на Родину. Моя жена с двумя детьми и многими такими же женами командиров отправилась одним из эшелонов к родственникам в Алтайский край.
До этого через границу не разрешалось перевозить много грузов. А теперь всем разрешили забирать с собой все, что было здесь нажито. Так вот, Дуся везла с собой двоих детей и небольшую сумку с самым необходимым, из чего основное место занимал хлеб, сухари и несколько банок консервов. Все, что нажили…
Но вот дошла очередь и до нас. Едем на фронт!
Сначала – машинами до границы, а там, на первой же железнодорожной станции, нас уже ждали воинские эшелоны. Грузимся. Все происходило так быстро, что и не заметил, как застучали по рельсам колеса. У начальника эшелона узнал, где будет первая большая стоянка – в Новосибирске, и дал телеграмму в Барнаул. Хотелось перед фронтом еще раз встретиться с женой, попрощаться. Но поезд летел без остановок, получилось, что быстрее телеграммы. По пути мы лихо обгоняли пассажирские поезда. Всюду для нас горел зеленый свет. Только подъезжаем к станции – там уже запасной паровоз пыхтит. Прицепили – и дальше. Сколько раз пришлось за годы войны покататься в таком «экспрессе»! Сотни эшелонов, состоящих из этих неприхотливых вагонов – теплушек, колесили тогда по всей огромной стране. Совсем обычным явлением стали они в той нашей жизни. Сейчас только в кино увидишь, как, облокотившись на деревянный брусок, стоят у распахнутой на всю ширину двери солдаты и смотрят на убегающие в прошлое родные города, села, луга. Это те, кто едет туда – на Запад. Но такие же теплушки, правда, с другой скоростью – помедленнее, движутся в противоположную сторону. Там «пассажиры» другие – чаще в нательном белье, с перевязанными головами, на костылях. Это – раненые бойцы. Они по-иному смотрят на те же пейзажи, для них – это будущее.
Война пощадила их, и, может, в том будущем их еще ждут счастливые дни. А бывает, между теплушек грохочут по рельсам платформы с укрытыми брезентом танками и орудиями. Это – поезда войны.
Шутка сказать, в такой теплушке не предусмотрели сортира. Ну, по-маленькому – ладно, сунул писюн в приоткрытую дверь, и хорошо. Только орут все: «Не выстужай!». Но стучат колеса по рельсам час, другой… Скоро и по большому потребовалось. Первым заныл «повар»:
– Командир, где здесь стоп-кран? Невмоготу!
– Отставить! Скоро Новосибирск будет, там все сходим …
А до Новосибирска, судя по километровым столбам, – больше двухсот километров. Совсем скрючился верзила, взгляд даже потеплел и стал как у побитой дворняжки.
– Не могу! Освободите хоть угол!
Какой там угол! Прохода нет, все вповалку друг на дружке лежат.
– У-у-у, – раздается нечеловеческий вой. Смеяться и шутить по этому поводу никому не хочется, наверное, сами из последних сил держатся. Решение – за командиром. И я его принимаю. Двери теплушки распахиваем, открывая в ее прокуренное нутро свободный вход морозному ветру. По два человека с каждой стороны берут за руки ошалевшего «повара» и осторожно отправляют его на сибирские просторы. Так в висячем за бортом положении осуществляет он «свое дело». Только не сорвался бы! Трибунал тогда обеспечен! Ничего, все прошло удачно. Только втянули беднягу в вагон, вот здесь и раздался дружный хохот. Предлагали постучать яйцами, если, мол, расколются, значит – отморозил. Потом уже и другие так делали.
ПЕРВАЯ УДАЧА

В Новосибирске уточняю у начальника эшелона, сколько будем стоять. Тот сказал, что четыре часа – не меньше. Здесь для нас, мол, даже баня запланирована.
Черт с ней, с баней, – даже не надеваю шинель и мчусь в чем был на вокзал. Зная, что моя может приехать с малыми детьми, в первую очередь забегаю в комнату матери и ребенка. Нет, такой здесь не было. Бегаю по залам ожидания, кидаюсь на каждый детский крик – нет их. Делаю второй круг, третий… Бесполезно. Но, может, она – сразу к эшелону прошла. Бегу туда. Что это – эшелона и след 10 простыл! Пыхтя, паровоз подтягивает на его место другой эшелон. Слава богу – тоже наш. Знакомые офицеры взяли в свой вагон, когда я уже окончательно стал понимать, что такое сибирский мороз. Ну, да ладно, не это беда! Не суждено было увидеть своих, придется ли?
На следующей станции – бегом к начальнику. Мой эшелон и отсюда уже ушел. Везли нас курьерской скоростью. Видно, дела там, на фронте, шли неважно, и свежие силы нужны были позарез.
В Омске пошел к коменданту. И отсюда мой эшелон ушел 30 минут назад. Дело оборачивалось довольно скверно. В военное время, в полном боевом оснащении взвод путешествует по просторам родины без своего командира. Оставалось уповать на простую солдатскую удачу. Она меня не подвела…
В Москве я, наконец, нашел своих. Эшелон уже полностью разгрузился, и часть готова была следовать дальше. Только успел я найти свой взвод, бежит командир роты.
– Растуды – сюды, твою, мою, – орет. – Как ты смел! Да знаешь ли ты? …
На счастье – завыла сирена воздушной тревоги, тут и самолеты немецкие появились. А часть еще не погружена на машины. Махнул он рукой и побежал дальше. Помкомвзвода сообщил мне, что они знали, где я, и комроты – тоже. По рации им сообщили из идущего следом эшелона. Так что никаким дезертирством здесь и не пахло. А поорать он должен для порядка. В общем, сошло с рук…
ЗНАКОМСТВО С МОСКВОЙ

В Москве дали возможность помыться и сразу же из бани повезли в сторону Можайского шоссе. Ехали через всю Москву. С любопытством глядели мы на этот теперь уже прифронтовой город и его жителей. Где она, та праздничная Москва, от встречи с которой так трепетно билось сердце? Унылые прохожие, военные с сосредоточенными лицами, зеленые военные машины, а вон – разрушенный дом, еще один. Идут девчата с противогазами через плечо, на рукавах – повязки с красными крестами…
Улицу перегородил огромный противовоздушный аэростат, вокруг которого канителятся и дети, и старики, но больше – женщин. Между двумя аэростатами они натягивают проволочные сети. Ночью их не видно, и неосторожный «немец» легко может попасть в эту ловушку. А пронесет мимо, не увернется от огня зениток. Вот чем теперь жила Москва! Как это не похоже на то, что было раньше. Какой-то нереальностью, фантасмагорией веет от этого… Военные регулировщики жезлами показывают направление и дают «зеленый». Из Москвы выбираемся быстро. А на окраине колонна тормозит. Стоим минуту, другую… Десять! Выхожу из кабины и иду вперед узнать, в чем дело. Вся улица загорожена «ежами». Между ними – лишь малый проезд, тютелька в тютельку для прохода одной машины. Но пробка не из-за этого. Несколько машин перегородили дорогу у небольшого домика с вывеской «Продмаг». У дверей человек двадцать солдат толкутся и орут. Что за чертовщина? Один из них поясняет мне:
– Да вот, водку подвезли в магазин – целую машину, а продавец уже сбежал. Шофер сам раздает ее по бутылке на двух человек. Ну, очередь образовалась.
К этому времени полмашины «горючего» уже разошлось. Кое-кто становился во второй раз. А колонна из-за этого стала наглухо. Пришлось назначить еще троих «продавцов» и приказать выдавать по две бутылки, но уже в одни руки. Дело пошло веселее. Через пять минут мы тронулись дальше, а у некоторых счастливчиков за пазухой грелась «Московская». Впрочем, делили ее по-братски, поровну…
Но вот выезжаем на Можайское шоссе. Оно забито до предела. Навстречу нам везут раненых, туда – боеприпасы, орудия. Машины по довольно узкой дороге идут в три, а где и в четыре ряда. Очень медленно. Под утро над колонной стали бороздить небо немецкие самолеты. Кое-где послышались разрывы бомб. С каждой минутой, приближающей к рассвету, они все громче, свирепей и ближе. Поступает приказ разгрузиться и двигаться в пешем строю. Так и делаем. В небольшом сосновом бору останавливаемся, и здесь приказывают сдать все личное имущество. Пишем на чемоданах и вещмешках домашние адреса – зачем? – и складываем все это в одну кучу. Приказ: оставить при себе только оружие, боеприпасы, плащ-накидки – и все.
«МИШКА» В ПРИФРОНТОВОМ ЛЕСУ

Но вот незадача: при переезде границы с Монголией я, чтобы израсходовать все тугрики, купил два ящика шоколада и конфет «Мишка на Севере». Была мысль передать их жене в Новосибирске. Не хлеб, конечно, но все же продукт. В Новосибирске, я уже говорил, какая со мной приключилась оказия. Так что все сладости благополучно добрались до этого фронтового лесочка. А тут им куда дорога? Мало кому верилось, что сложенное в кучу имущество когда-либо вернется к хозяевам. Кому тут будет дело до чьих-то чемоданов, когда кругом все горит – и станция, и стога сена полыхают. Зарево такое, что кажется ад подступает со всех сторон. Да еще орудия бабахают, и совсем четко раздаются пулеметные трели. Вытяни руку – и передовые позиции. Я построил свой взвод, разбил ящики и приказал бойцам подходить по одному и распихивать все это по карманам, кто сколько может. Тут же сладости пошли в дело. Но у меня еще была совсем новенькая драповая шинель, которую я пошил под заказ для форса, купив сукно в военторге. Ах, какая это была щегольская шинель! Впрочем, и с ней проблем не приключилось. Тут же один старшина из соседней роты дал мне за нее широкую старую солдатскую шинель. А чтобы она стала «офицерской» я тут же карандашом на ее петлицах нарисовал кубики. Так стало даже лучше. Кубики не блестели, а это было важно. Пуговицы тоже зашил тряпочками, на это был даже приказ. Да и сам я еще по Халхин-Голу знал, что блестеть на бойце ничего не должно, а тем более – на командирах, за которыми снайперы охотятся в первую очередь.
ПЕРВЫЙ БОЙ
Вот так мы и дожили до первого боя. Ни моя часть, ни бойцы еще не были «крещеными» в бою. Человек десять нас всего-то и было попробовавших гарь пороха на Халхин-Голе. И мы больше остальных знали, что первый бой для такой необстрелянной части не сулит ничего хорошего. Дело не в том, что был страх. У некоторых его не было вовсе. Какой-то дурак внушил им, что немцы – слабаки, замухрышки. Стоит им врезать, как следует, хотя бы разок, – и дело будет сделано, враг разбит. А уж удали и ухарства нашему брату, известно, не занимать у немца. Вот так были настроены многие.Первый же бой основательно поколебал у них эту самоуверенность. И хотя врукопашную мы с немцами не схватились, все происходило на расстоянии: они палили из всего, что у них было по нашим позициям, а мы делали то же самое в их сторону, – появились первые потери. Из моего взвода убило двоих ребят и ранило пятерых. Многовато для начала. К вечеру стрельба стихла, и мне доложили, что немцы отошли и бросили убитых. Я взял человек пять из своего взвода и предложил выдвинуться и посмотреть. Нашли мы их совсем рядом. Были, что называется, еще тепленькими.
– Вот это да! – с недоумением разводили руками бойцы. Даже в таком неприглядном виде наши враги выглядели довольно внушительно: под два метра, откормленные, как на убой, в новом обмундировании. После, правда, мы выяснили, что здесь против нас действовала не обычная, а какая-то элитная эсэсовская часть. И далеко не все завоеватели имели такой грозный вид. Но тогда для моих ребят это был шок. Как будто холодным душем окатили их. Так по очереди все бойцы посмотрели на трупы тех, кто отправился в очередной раз завоевывать нашу Родину. Думаю, это было для них хорошей психологической встряской. После этого у них уже не было шапкозакидательского настроения. В то же время и страх подспудный, какой накатывает от неизвестного, стал исчезать. И, слава богу, что это произошло с моими ребятами почти сразу. На войне трезвая оценка своих сил и возможностей противника здорово помогает выжить, а значит – сохранить силы для будущих боев и победы. Но полностью это осознаешь не сразу, опыт приходит, увы, не с шишками, а с реальными потерями тех, кто рядом с тобой.
Следующий день сложился для нас неудачно, плачевно. Слишком большое превосходство врага было на этом направлении, а за один день боев, конечно, того опыта, о котором я сказал, нам негде было взять. Половина взвода полегла, а другую – отправили во второй эшелон на «залечивание» и пополнение. Подобная картина была общей, не только в моем взводе. Особо скажу о командире части. Ясно, что он на второй день наших боевых действий обладал таким же опытом, как и все остальные. Иначе, зачем ему надо было вместе с заместителем лезть в самое пекло, показывать личный пример храбрости. Ведь не рыцарскими мечами сражались с нами враги. Горел металл и, кажется, даже воздух. Земля гудела и качалась, как палуба небольшого парохода. Теперь я не помню, убило ли их обоих или ранило.
Только никто их уже не видел больше. Что бы там ни говорили, а слух о смерти командира, да еще на второй день после выдвижения на фронт, поверг бойцов в уныние. Конечно, политрук попытался запустить слух, что его не убило, а легко ранило, и он теперь в госпитале, но в это мало кто верил. А тут еще комбат погиб, и это уже скрыть нельзя было. Напоролся на мину. Когда мы к нему подбежали, только одна голова лежала в траве. И страшно зевала, как будто глотала воздух. Все остальное вместе с шинелью, порубленное в мелкие клочья, висело на ближайшей сосне.
Это была обычная противотанковая мина. Никто не знает, как она взорвалась под человеком. А сила ее – страшная, броню рвет…
БЕДНЫЕ ОВЕЧКИ

Ну, дождавшись замену, отошли мы немного, чистим перышки, восстанавливаем боевой дух. К вечеру, слышу, какая-то странная пальба началась: то с немецкой стороны волна накатывает, то с нашей – ответная. И так несколько раз. Смотрю в бинокль: пять овечек по перелеску бегают. То к ним, то к нам. Так и бегают между двух огней. А стреляют-то, не разобравшись, именно по бедным животным. Тоже впутали в свои дела…
Тут как раз они к нам направляются, прямо на мои окопы. Беру автомат в руки – и двух укладываю. Остальные убежали. Нашлись бойцы, знакомые с животноводством, стащили их в окоп и вмиг освежевали тушки. Через несколько минут по окопам закурились дымки, а в котелках вкусно забулькал бараний бульон. На запах пришли соседи и потребовали доли. Кого-то угостили, а кому-то и не досталось. Те, обиженные, не долго думая, настучали политруку. Вызывает на ковер.
– Ты что ж это, сукин сын, овец здесь стреляешь? Ты кого сюда приехал стрелять – овец или немцев? Может, эти овцы – последнее, что осталось у какой-нибудь вдовы?
– Виноват, – говорю. – Побоялся, что они к немцам убегут. Как раз разворачивались в их сторону. Уж те бы сожрали всех, а мы только двух.
– Предупреждаю тебя, Голубев, в последний раз!
– Слушаюсь!
Забегая вперед, скажу, действительно, виноват. Не усвоил проповедь политрука и еще раз согрешил, может быть, недели через две, когда еще не был забыт этот случай. Ну, что ты будешь делать – на этот раз передовую осваивал бесхозный бык. Когда мы обнаружили его передвижение по опасной зоне, я некстати рассказал бойцам случай из своей монгольской эпопеи. Так вот, японцы, это всем известно, умели очень хорошо маскироваться. Если они делали это ночью, днем невозможно было их обнаружить, и они, особенно снайперы, доставляли нам большие неприятности. Однажды бойцы поймали собаку, привязали к ее хвосту пару банок из-под патронов и погнали в сторону самураев. Что тут было! С перепугу и от неожиданности те открыли беспорядочный огонь, чего раньше никогда не делали. Ну, а нам оставалось их только щелкать. Бойцы весело посмеялись и с недоумением смотрели на меня, а я следил за быком. Так бы оно и обошлось, если бы, к несчастью, этот бык не подошел к моим ребятам, пока я отлучился. Тут-то до них дошел смысл моего рассказа. Быка поймали, привязали к хвосту старое ведро и, назюзюкав, направили к немцам. Результат превзошел мой прежний опыт. Немцы повыскакивали из окопов и, не разобравшись, в чем дело, палили, куда попадя. А бык носился, как черная смерть, и дуром ревел во весь голос, аккомпанируя себе ударами ржавого ведра. Стрельба поднялась чуть не по всему фронту!
Конечно, было расследование, и снова – «ковер» у политрука.
– Да знаешь ли ты, сукин сын, – говорил он злобно, – что у нас есть командование, которое лучше тебя соображает, когда стрелять и когда отдыхать? Почему же ты самостоятельно устраиваешь провокации? – Вспомнил, конечно, и овечек. В общем, предупредил:
– Если еще будешь устраивать со своим взводом такие фокусы, отдадим под трибунал!
Я, стоя смирно, отвечаю:
– Есть под трибунал! – Любил политрук, когда с ним не спорили и сразу остывал. Ну, еще вслед ворчал свое любимое:
– Сукин сын!
ОТДОХНУЛ

Разные события происходят каждый день. Одно неизменно: люди убывают, а подкрепления не дают…
Пошли сильные дожди, в окопах – слякоть, в сапогах – хлюпает, не успеваешь выливать из них воду, а уж сушить портянки – великая роскошь. Поэтому я все больше приглядывался к небольшой избушке, видневшейся в лесочке сзади наших окопов. Мысль была такая: нельзя ли там, хотя бы по очереди, отогреваться и просушиваться?
Наконец, даю приказ помкомвзвода: пробраться в эту избушку и выяснить, нет ли там кого. Через некоторое время он доложил:
– Окна в хатенке выбиты, зато печка цела. Людей нет.
– Вот что, – говорю, – окна завесить плащ-палатками, растопить печку, и по пять человек – на просушку.
Отправил туда помкомвзвода следить за процессом, чтобы не злоупотребляли временем, а сам остался дежурить у пулеметов.
Вот пришли первые, повеселевшие, просохшие, благодарят меня. Пошли другие. Часа в два ночи приходит помкомвзвода и говорит:
– Товарищ лейтенант, идите и вы немного просохните.
В избушке яблоку упасть негде. Моих человек восемь, да соседи опять пронюхали, втерлись. Мне дружелюбно уступают место возле печки. А один пожилой солдатик говорит:
– Товарищ лейтенант! Вы что-то сильно кашляете, полезайте на печку, там тепло, сразу вылечитесь. Да не бойтесь, если что, мы вас сразу разбудим. – А другой притащил откуда-то целый ворох овсяной соломы, постелил толстым слоем на печи и говорит:
– Готово!
Я, конечно, кочевряжиться не стал. Давненько не видел такой шикарной постели. От соломы запах идет, родной деревенский запах. Еще бы молочка парного…
Только подумал – и отключился.
Бойцы менялись каждые полчаса, а меня не трогали.
Сам же я не мог проснуться, наверное, слабость накопилась за все дни недосыпания. Утром, перед рассветом, дали команду атаковать. В окопы прибежал связной и передал приказ, а ко мне уже сюда – посыльный от помкомвзвода. Начали меня будить, а я – без движения.
Овсяная солома распарилась до одурения, и сам я в мокрой шинели. Стащили меня с печки – и упал на все четыре. Ни один сустав не держит. Короче говоря, полный отруб – разомлел окончательно, как у мамки за пазухой.
Бойцы вытащили меня на крыльцо и поставили под дождик. Все равно падаю. Тогда вчетвером взяли за руки, за ноги и потащили в окоп. И только по дороге пришел в себя! Вот так отдохнул! Никто ни комбату, ни политруку – «сукину сыну», об этом случае не брякнул ни слова.
Зато взвод был высушен, бойцы шли в атаку с нормальным настроением. Промокшим фрицам всыпали по пятое число.
РУССКИЙ ДЕД

В какой-то из серых идущих сплошной однообразной чередой дней возле станции «Дорохово», недалеко от Можайского шоссе, заняли мы с боем один дачный домик. Когда вошли в него, полная разруха предстала перед глазами: окна – выбиты, на полу – солома, гильзы стреляные валяются, пустые обоймы от автоматов, горы банок от немецких консервов. Выглянул в окно – три трупа немецких. Так драпали, что не взяли с собой и не захоронили. Ну, худо-бедно, какое никакое пристанище. Только хотел дать команду располагаться, как слышу, будто из-под земли, какое-то кряхтение идет.
Нашел лаз в подпол, открываю и говорю:
– Эй, кто там живой, а ну вылазь!
Выбирается, кряхтя, древний старик, мухомор какой-то. Бормочет:
– Никак русская речь, откель робяты?
– Да вот в гости. Не ждал, небось?
– Куды уж ждать! Глянь-тко наружу, что твориться!
Трое суток уж под землей сижу, хоть пропадай…
Словоохочий старик попался, а, может, просто соскучился по понятной речи. В общем, контакт у нас сразу наладился.
– Ты, дед, расскажи, как тут немцы себя чувствовали?
– А как? Пьянствовали и жрали три дня, а я сидел в подполе, даже не заглянули туда. В палисаднике капуста росла, они ее живьем на корню сожрали. Ночью выбрался наружу, смотрю – одни кочерыжки валяются. Пулемет на крыше поставили, и один дежурит. Остальные дрыхнут. Ну, я на свою кровать пристроился, хозяин, все ж. Так один, когда проснулся, схватил меня за шиворот и вниз сбросил. Так и просидел там.
А когда вы огонь открыли, они и ждать не стали:
шапка в охапку, и – свист дырой.
Старик немного замялся и, вижу, чего-то хочет, но боится сказать.
– Ну, говори, дед, чего мнешься?
– Да видишь, лейтенантик, не один я здеся был. Старуха с дочкой в лесу заховались. Я теперича схожу за ними…
– Э, брат папаша, не выйдет! И так я все время в проштрафившихся хожу. Еще и с тобой к «сукину сыну» попасть не хватало мне. Сиди уж! Да и нам веселее.
Старик спорить не стал.
– Я – понятливый. Только бабку жалко!
Но тут же и забыл про бабку, видно надежно спрятал и не очень-то верил сам, что ей плохо сейчас. Минуту спустя, как ни в чем не бывало, говорит:
– Тогда вот чего, у меня картошка есть. Сварим?
– Вот это другое дело, давай вари, а мы тебе большое солдатское спасибо скажем.
Затопили печку, предварительно завесив окна и перекрыв дымоход, чтобы ни света, ни дыма не было видно от избушки. Старик нашел очень сухих дров. Впрочем, предосторожность была излишней. Домик стоял среди таких густых и высоких сосен, что вряд ли даже с близкого расстояния можно было его заметить. Скоро стало тепло и уютно. В печи вкусно пыхтел казанок с картошкой. Дед все тарахтел:
– Здесь недалеко есть будка железнодорожная, там обходчик жил с семьей. Намедни иду – нет будки, одна воронка на голом месте. И корова ходит. – После этого дед опять помолчал, искоса поглядывая на меня, непонятливого.
– Хорошая!
– Кто хорошая?
– Да корова же, леший тебя возьми!
Опять молчим, а бойцы ухмыляются: догадались, куда старик клонит. Я и сам его давно понял. Хватит мне и овечек с быком. Коровы политрук уже не перенесет. А старик выкладывает самый высокий в наших условиях козырь:
– Подоить коровку-то надыть, жалко! Да и картошку с тем молочком съесть. И ей хорошо, и нам сытно.
Я сказал бойцам:
– Кто-нибудь корову доить может?
– Велика наука – за титьки дергать! Было бы кого!
– Тогда ищите с дедом корову!
– А чего ее искать! Я ее за сараем спрятал и привязал, чтобы немцы не увели! – заявил хитрый дед.
Ну, кипит себе казанок… Каждый боец поудобней устраивается… Старик – в центре, у печки, полешки подбрасывает. Настроение у всех доброе, домашнее…
– Ты вот что, отец, – говорю, – можешь эту корову себе оставить. Подарок от воинов Красной Армии. Приведешь бабку и дочку своих. И будет у тебя корова…
– Спасибо, сынки. Уважили! А то ведь все норовят отнять. Одни коровенку, другие – кочан капустки…
– Из кулаков, что ли, дед?
– Самый что ни на есть! Коровка-то была в тридцатых…-Ну, да ладно, теперь заживешь. А вот нам хуже. У нас железная коровка захворала…
ПУЛЕМЕТ

Дед недоумевает:
– Это как же, железная?
– А вот так, кожух пулеметный пробило, и вода не держится. Значит, наша огневая мощь поубавилась. Может, знаешь, как эту дыру заделать?
Старик подошел к пулемету, осмотрел со всех сторон, ощупал дырку.
– Эко стрельнули, гады! Тут ничего не поделаешь.
Разве что в мастерскую механическую свезти…
– Это мы и без тебя, отец, знаем. Но тогда во взводе останется три пулемета, на четверть убавится наша огневая сила. Давай уж подумаем!
Старик– опять к пулемету, кряхтел, кряхтел вокруг него и, наконец, говорит:
– А если пробку забить? Просмоленную…
– Ну, так забей. Смолу найдешь?
– Была до войны в хозяйстве…
Сделал старик нам добротную пробку, залили в кожух воды. А как испытать? Старик говорит:
– Да лезьте в подпол, он просторный, и наверху ничего не слышно будет.
Так и сделали. Стреляет пулемет без проблем! Сказал бойцам, чтобы на крышу его установили, и, если немцы полезут назад, испытания закончим там.
Старик так и не узнал, что уже на следующий день этим отремонтированным им пулеметом командир 1-го отделения покосил несколько десятков фашистов. Очень нам пригодился этот «лишний» неотправленный в мастерскую пулемет. Мне до сих пор хочется увидеть того старика и еще раз поблагодарить за пулемет и за картошку. Кстати, мы про нее чуть не забыли. Пока ремонтировали пулемет и проводили испытания, она сварилась.
Можно и подкрепиться! Стали ее чистить – варили-то по-военному, в мундире. И тут, как мочалка на лыжах, – посыльный.
– Сейчас будет пехота наступать. Тебе приказано поддержать. Чтоб через минуту все было готово!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Покушали картошечки с молочком! Чистить – времени нет, а бросать такой деликатес – жалко. Помкомвзвода нашел выход: скалкой «растоптал» в казанке нечищеную картошку и в эту кашу залил парное молоко. Хватило полминуты, чтобы полведра желанного кушанья исчезло из закопченного казанка. Осталось только деду подчистить, и он не в обиде остался. Вмиг опустел домишко. Расстроенный дедок ковылял вслед за бойцами и причитал:
– Вы куда? Я с вами тоже!
Пришлось задержаться и объяснить деду, что не его это дело. Тем более, что только вчера я в аналогичной ситуации уже хорошо обжегся.
ЗАПАХЛО ШПИОНАМИ

Дело было так.
К вечеру бой стих, начали сгущаться сумерки, и по всему чувствовалось, что будет возможность немного отдохнуть. Тут подходит ко мне пожилой незнакомый боец.
По всему – не наш, не сибиряк. Старый, высокий и сутулый. У меня же – все рослые, крепкие и молодые, почти пацаны. Вот он и говорит:
– Товарищ лейтенант, возьми меня к себе в свой взвод.
– Как это? Здесь что, колхоз, что ли? Может, ты шпион?
Он обиделся и возмутился:
– Ты что, лейтенант, уже своих не отличаешь? Я старый член партии. Вот и партийный билет. В ополчении был, но нас разбили… Мой товарищ в Москву пошел, а я знаю, что туда идти нельзя. Это – позор и измена! Мы присланы сюда защищать Москву, а не прятаться в ней.
Так что бери меня – и баста!
Пока мы судили-рядили, принять или не принять, немцы открыли шальной минометный обстрел. Я кричу:
– Ложись!
Осколки шипят рядом, впиваясь во влажную землю.
Но полежать нам не дают. Поступает приказ поддержать пехоту, которая уже рванула вперед. Не отставать! Мои ребята не растерялись – тут же взвалили на новенького пулемет – и вперед!
Ночью не пришлось доложить командиру роты о том, что у меня «пополнение», не до этого было, а после очередного боя – и не охота было ни о чем думать. Утро, оно мудренее, подумал, – и спать. И вот этим-то «мудреным» утром, как снег на голову нерадивому хозяину, вваливается ко мне комроты сам.
– Опять у тебя фокусы? Что за новый солдат во взводе?
Кто донес, когда? Чувствую, что неприятности близятся, но виду не подаю:
– А, этот? Так это ополченец…
– А какое право ты имеешь принимать во взвод посторонних людей? Может, ты уже комполка? Или генерал? Так и они кого попало не берут! Шпиона пригрел?
Чувствую, куда клонит. Худо дело…
– Я же не успел доложить.
– Ах, так ты еще и доложить хотел. Наверное, после войны.
В это время, видя, что дело принимает совсем плохой оборот, подходит ближе тот самый новичок.
– Товарищ старший лейтенант, вы на лейтенанта не шумите. Он ни в чем не виноват. Я – старый член партии, а никакой не шпион.
– Оч-чень убедительно, – кривит губы мой командир.
– Конечно, немцы не могут достать себе партийный билет!
– Но я говорю правду, хоть под расстрел ставьте!
На этот раз я вмешиваюсь:
– Можете его забрать, конечно, и выяснить, кто он – шпион или нет, но воевал он вчера хорошо! А как пулемет таскал! – ну, эту последнюю фразу я, наверное, зря сказал, потому что комроты не упустил возможности за нее уцепиться:
– Хороша проверочка – пулемет таскал! Да опытный шпион пушку утащит! В общем, собирайся, дружок со мной! Ополченец, очевидно, и не рассчитывал на иную участь, но, зная, что его ждет, подошел ко мне и попросил:
– Товарищ лейтенант, вы мне черкните записочку, что я тут действительно принимал участие в бою.
Мне врать ничего не надо было, и грех зачем на душу брать? Несколько раз видел, как он под огнем перебежками быстро перетаскивал пулемет с места на место. Другие в это время ползком, как положено, продвигались… Откровенно, понравился уже мне этот «партиец», я бы его оставил. Но что поделаешь? Вырвал из блокнота листочек и написал, что такой-то ополченец принимал участие в боевых действиях нашей части, проявил себя с лучшей стороны. Конечно, была подспудная подленькая мыслишка, а вдруг не разглядел, и он действительно окажется шпионом. Тогда за такую записку несдобровать. Но уж слишком много накопилось грешков, за которые мне грозились трибуналом. Страха особенного не было, тем более, я и не кривил душой, а описал все, как было. Комроты увел бойца, и я его больше никогда не видел. Впрочем, события происходили с такой неожиданной логикой, что удивляться тут нечему. Больше я никогда не видел и своего командира роты. Даже и не знаю, куда он подевался – или убили, или в госпиталь отправили. А, может, и сам в трибунал попал… Сколько потом еще было новых комроты и комбатов! Об иных в память врезались их фамилии, от других остались лица, а от третьих – ничего…
ВО ВСЕМ НУЖНА СМЕКАЛКА

На следующий день неожиданно наш полк перевели опять во второй эшелон, и было приказано хорошо окопаться и ждать приказ. Стали делать укрытия. Одни рыли окопы, другие накатывали блиндажи. Лес для перекрытий был – сколько хочешь. Высокие толстые сосны, как островерхие пирамиды, стояли вокруг лесом. Строительный материал – хоть куда. Пил не было. Обыкновенных, с двумя ручками. Работа двигалась медленно: много ли заготовишь бревен несколькими топорами?
А между тем в лесной прогалине, совсем недалеко от нас я заметил несколько рубленых избушек. Обошел их раз, другой. Пригляделся. Людей здесь давно нет, кто же будет в таком аду ждать своей участи, разбежались, кто куда, а, может, успели эвакуироваться. Ах, до чего хорошо бревнышки сложены! Одно к другому! Мечта, а не накат для блиндажа! Слюнки текут! Ну, думаю, была – не была!
– Ребята! – кричу. – Разбирай домик!
Помкомвзвода с сомнением качает головой:
– По головке за это не погладят. Дома-то новые!
– Вот и хорошо! Значит, бревна покрепче будут! Навались, братва!
Не успели оглянуться – у нас первый блиндаж уже готов. Опять соседний взвод подглядел за нами и принялся за второй дом. А там, глядим, и соседняя стрелковая рота подключилась к разборке домов.
И вот к нам подходит полковник со свитой. Ну, готовлюсь к разгону. Семь бед – один ответ. Сейчас трибуналом начнет пугать, а то и отдаст на заклание. Сколько ж раз везти может?
Походил полковник вокруг, покачал головой и говорит:
– Ай да молодцы, ребята! Уже и окопались и блиндаж в три наката устроили. А вы посмотрите на тех дураков, и показал в сторону леса. – Ваши правые соседи тупыми топорами сосны валят. Ну-ну, пусть работают, раз башка у командира не варит! – и пошел дальше.
Вот оно как обернулось! Мы уже спали мертвым сном, за исключением, конечно, часовых – это ясно, а из леса в короткие промежутки фронтовой тишины все еще доносились глухие удары топоров.
ТАНКИ

К утру была дана команда приготовиться. Ожидалась атака немцев. Под насыпью Можайского шоссе у бетонных оснований были сделаны специальные щели, в которых теперь находились бойцы с противотанковыми гранатами. Рассчитывали, что танки пойдут не по лесу, а прямо по шоссе. Тут-то их и встретят танковые истребители. А чтобы уж совсем наверняка, подсадили к ним еще и бойцов с бутылками горючей смеси – гранат-то на всех не хватало. И артиллерийский взвод нашего батальона окопался там же. Нас, пулеметчиков, оставили чуть подальше от шоссе, полагая, что именно здесь пойдет пехота врага. Такой был расклад перед боем.
И вот небо стало слегка светлеть. Сразу же послышалось легкое жужжание, а потом – гул самолетов. Началась бомбежка. Скоро к ней присоединилась артиллерийская канонада. Земля закачалась, как детская люлька. Ах, ты, черт, думаю, сейчас бревна моего блиндажа разъедутся в разные стороны, скрепляли, как могли, без специальных скоб. Но, нет, держится блиндаж! И мы, значит, устоим!
Вот и танки появились. Действительно, прямо на шоссе, целая колонна. Идут медленно, степенно, будто озираясь вокруг. Я думаю, что и у них там, внутри, страх сидел. Не свое лопали, гады. Подавиться боялись! Но – идут… Метрах в ста от нас тормозят и начинают развертываться по сторонам. Вот тебе раз! Какого дьявола?
Дальше – больше! Пять «крестоносцев» аккурат в сторону моего взвода выруливают. Этого еще не хватало! Мы же пехоту ждем. Один танк скребется чуть впереди, метров на десять, остальные – следом, развернутые по фронту. Конечно, уже вовсю идет стрельба, но, клянусь потрохами, слышу где-то гортанные немецкие выкрики.
Неужели это в танках орут, и слышно – не знаю. Пулемет для танка, что тот же горох для стены: один стрекот. Наверное, можно было и не стрелять. Это я теперь так думаю, а тогда – что делать? Пушки-то у нас не было.
Очень хорошо было видно, как отскакивал наш «горох» от немецкой брони. В пулеметных лентах каждым пятым патроном был набит трассирующий. Ударившись о броню, он под прямым углом отскакивал от нее огненной нитью. И они – все ближе… Уже гул моторов до глухоты наполняет уши. Но все равно теперь уже четко слышу немецкую речь: даже люки не закрыли, сволочи! Первый прошел два наших пулемета и явно нацеливает свой тупой нос на блиндаж. Говорю своему наблюдателю:
– Шлепни-ка его поллитровочкой! – и сам высовываюсь из окопа, чтобы лучше видно было. В это же время помкомвзвода с другой стороны кричит:
– Лупите их бутылками!
И полетели из окопа эти странные для такой войны гранаты. Часть мимо, а часть – попала. Танк был на расстоянии – раз плюнуть. И вот он вспыхнул! Запылал ярким факелом. Страшно красиво, а вернее – страшно и красиво. В это время по нашей позиции уже «жарили» из орудий и свои и немцы. Какое-то огненное крошево плясало адский танец вокруг нас под невероятную музыку рвущегося на части железа…
ПОВЕЗЛО, ЧТО ЛИ?

Вот это и называется – ужас. В какой-то миг, чувствую, – щелчок в грудь. Наверное, камень отскочил от бруствера. А почему падаю? Падаю… Но – живой, лежу на дне окопа и вижу полоску горящего неба…
Надо мной склоняется наблюдатель и говорит:
– Лейтенант, помкомвзвода убило!
– А со мной что?
– Ранен.
Ну, тогда порядок. Поживем еще! Так и пролежал остаток боя на дне окопа, временами улавливая его грохот и дикие крики поджаривающихся в горящем танке немецких танкистов. Выскочить из танка они не решались, потому что все вокруг было пронизано пулевыми нитями, осколками снарядов и мин, а там, внутри металлического склепа, становилось невмоготу. Вот и орали дурниной.
Хорошо орали, аж мне легче становилось.
Постепенно, не знаю через какое время, все стихло.
Ко мне пробрался командир первого отделения.
– Ну, давай, теперь тобой займемся.
Пуля прошила грудь, и входное отверстие было небольшим. А вот со спины под шеей, чтобы остановить кровотечение, ему пришлось затолкать в рану целый индивидуальный пакет. После этого стало, вроде, легче.
Нет, шевельнуться самостоятельно не мог, а говорить, хотя тихо, продолжал. И все думал о том, что повезло опять: живой как-никак…
ВОТ ТАК ТРОФЕЙ!

Любопытно было, что там с танком, наверху. Командир первого отделения выглянул и говорит:
– Гореть перестал, и танкисты, вроде, не орут больше.
Наверное, поджарились!
Потом мне говорят, что танк работает на малых оборотах. Вот, елки-палки, а если они там не сгорели, а притворились? В любую минуту, значит, могут перепахать нас. Приказал следить и держать наготове зажигательную смесь. Через полчаса наблюдателям надоело это занятие, и они решили, что в танке никого нет.
– Лейтенант, да они давно уже сбежали, люк-то открыт!
– А почему же танк работает?
– Как почему? Забыли второпях мотор выключить!
Послали к танку разведку. Я предупредил ребят, чтобы особенно не высовывались. Чуть что – назад!
Скоро мне доложили:
– Танк пустой. Нашли в нем три «Вальтера», буханку хлеба и початую бутылку шнапса. Но работает!.. Остальные четыре танка – тоже целехоньки, но отползли метров на пятьдесят и продолжают потихоньку пыхтеть.
Мы ломаем головы, куда же делись немецкие танкисты: в плен сдались, раз оружие бросили, или к своим вернулись? А что делается в тех танках? Чего ждут?
Стрельбу прекратили тоже. Но и назад не отходят. Может, у них приказ строгий: только вперед! Но и вперед страшно – видели, как горел первый. Кому охота туда же? А у меня мысли такие: был бы во взводе хоть один человек, который знаком с этой техникой. Можно было бы танк развернуть и по тем четырем врезать. Вот переполоху было бы! Но нет такого человека во взводе. Началась вся эта петрушка с танками в одиннадцать утра, и только к вечеру четыре задних танка стали разворачиваться и отходить.
«Наш» продолжал коптить.
Что с ним стало потом – не знаю. Наверное, нашли все же танкиста и перегнали к себе…
В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Меня, когда бой утих, уже в сумерки, стали собирать в дорогу. Да чего там собирать! Просто переложили на плащ-палатку и волоком, ползком по земле, около полутора километров тащили в тыл. Ребята вызвались сделать это самые здоровые, и среди них – тот самый «повар», который грозился рассчитаться со мной, как только окажемся на передовой. Он все время спрашивал меня, не давая отключиться:
– Ну, как ты, товарищ лейтенант? – А иногда уговаривал:
– Ты только не умирай! Мы еще с тобой должны побить фашистов!
Из этих его уговоров я понял, что дела мои плохи, и он не очень надеется дотащить меня до докторов. Шинель и гимнастерка на мне были разрезаны и откинуты в стороны, иначе бы они не смогли меня перевязать. Все вокруг было пропитано кровью – и откуда ее во мне столько было? Вес-то был не ахти какой– по армейским харчам.
Но до дороги, где группировали раненых, меня дотащили. Что происходило вокруг, я уже не видел, но обрывки фраз улавливал и по ним оценивал обстановку.
Чаще слышал стоны, резкие приказы и матерщину. Было ясно, что раненых – море. Вот слышу урчание полуторки и голос моего «повара»:
– Стой, друг! Да стой же, сволочь!
Вроде, тормознула машина. «Куда, дурак, лезешь?» – кричит охрипшим голосом недовольный шофер.
– Браток, возьми одного!
– Некуда! Не видишь – друг на друге лежат? Отходи в сторону!
– Да ты одного возьми, всех не прошу взять. Друг он мне и земляк!
– Не могу!
– Ну, тогда прощайся с жизнью, фашистская сволочь!
После этого меня грузят в кузов под причитания заикавшего вдруг шофера:
– Тты… ппи…пистолет у..убери…
Надо мной склоняется чье-то лицо и шепчет в ухо:
– Не умирай, лейтенант. Прошу тебя…
А ведь совсем недавно он мне желал как раз противоположного.
Машина трогается, и подо мной кто-то начинает шевелиться. Затем оттуда раздается слабый голос:
– Ты что, в бога мать, сейчас я тебе глотку перегрызу!
Мне руку оторвало и нога покалечена, а ты сверху лег.
Это славно сказано – лег! Мог бы – рассмеялся. Как это он, интересно, мне перегрыз бы глотку? Последние силы истратил на то, чтобы выругаться. А если бы он смог дотянуться до моей глотки, то и перегрыз бы – у меня тоже не было сил отодвинуться. Постепенно, на ухабах, меня скинуло с безрукого и утрясло между двумя ранеными.
Часа через два разгрузили нас по палаткам. Здесь уже не слышно было фронтового гула, передовая отошла от нас в прошлое. В палатке– буржуйка топится. Хорошо!
Медбрат укол всадил, а потом 50 граммов подал. Скорее всего, это спирт был. А, может, и водка. Голова и без того кругом где-то летала. А тут – просто рай наступил. И только я отключаться собрался, кладут опять на носилки – и в машину.
– Ребята, оставьте здесь! Не надо меня тащить!
Куда там! Стали бы нашего брата слушать – и половины не довезли бы.
На этот раз в машине – полный комфорт. Лежим в один слой, а под нами – толстый настил из пахучей соломы.
ПОД СЧАСТЛИВОЙ ЗВЕЗДОЙ

Утром въехали во двор Тимирязевской академии, где был развернут военный госпиталь. Ну, – сразу на стол.
Уже когда операция закончилась, какой-то старикашка в белом колпаке, заматывая меня в бинты, поведал:
– Ты, парень, видно, под счастливой звездой родился. Пуля прошла совсем рядом с сонной артерией.
Может, миллиметра не хватило, чтобы ты уже в раю виноград кушал.
Самое время, конечно, о рае подумать, когда в голове полный мрак и все идет кругом, а к горлу подкатывает тошнотворная волна!
– Вы там кончайте меня разглядывать, а куда-нибудь положите на место и дайте покой!
– Да ты не волнуйся, счастливчик! Теперь жить будешь! – радостным голосом говорит старик, как будто это он сам выкарабкался с того света. А в это время другой человек в таком же белом колпаке и халате заполняет историю болезни.
– Тебя чем ранило? – спрашивает. – Осколком или пулей?
Ну, вопросики…
– Не успел оглянуться, когда она вылетела, а то бы рассмотрел. А так – и осколок и пуля летели навстречу. Да еще снаряд подлетал!
Потом в истории болезни прочитал: «Ранило разрывной пулей…».
Особенно полежать и тут не дали. Чуть присохла кровь – на носилки, в самолет и – в Орехово-Зуево. Здесь вообще уже поспокойней было, условия в госпитале – хорошие, суеты – никакой. Пошло плановое лечение. Так было два дня. На третий– и этот небольшой подмосковный городок стали бомбить. Только послышались разрывы, медперсонал побежал вниз узнать, в чем дело, а мы, раненые, – к окнам второго этажа. Выясняем, что и как. В это время заходит врач и сразу орет:
– Тебе кто разрешил вставать?
Подо мной – лужа крови, и рубашка вся красная. Открылось кровотечение.
– Мне никто не говорил – нельзя или можно. Откуда я знаю?
– В операционную подлеца! – кричит врач сбежавшимся на шум медсестрам.
Опять повезло – успели остановить кровотечение и влили порцию донорской крови. Удачно прошло, стал очухиваться. А вот когда второе вливание сделали, что-то там не сработало. Или кровь не такая оказалась или не на том боку лежал – не знаю. Только поднялась температура и трясучка началась. Я до того левой рукой уже хорошо сам ел. Правая еще не работала. Врачи сказали, что какой-то нерв задет, и уж как повезет. Может, и отойдет. Я-то об этом не думал, живой – да и ладно. А тут левая рука в результате неудачного переливания почернела и распухла так, что поднять ее никаких сил не было.
Соседи по палате так и сказали: «Оттяпают!». Тогда особенно не церемонились, да и возможностей нянчиться с нашим братом у них не было. В общем, привыкаю помаленьку к этой страшной мысли. А на деле, уже и так без обеих рук. Нянечка стала, как других, из ложечки кормить. Пару ложек сунет и: «Ну, что, Голубев, наелся? И другим тоже надо!».
– Да наелся, наелся я!
Рука еще долго была синей, а потом ничего – заживать стала. И мысли другие в голову полезли. Мне бы, думаю, только поправиться. Мы теперь немцев по-другому лупить будем. Свой лоб подставлять хватит, высовываться зря под пули – дураков нет. А вот их щелкать можно и поаккуратней, без ущерба для Родины и своей личной жизни. Казалось, все ясней ясного. Только бы встать.
Но до этого был еще долгий путь. Эвакуация в тыл, и опять лечение. Краткосрочный отпуск домой, встреча с семьей. Наконец, запасной полк в городе Омске.
«КОВАРНЫЙ» ЗАМЫСЕЛ

Кормили плохо – это первое, что запомнилось из тех дней. В рационе, в основном, – мерзлая картошка. Да и то невдосталь. Подавали, правда, культурно. Офицерам – на тарелочках с каемочкой. Но в тарелочке-то ничего не было. А народ ослабленный, после ранений. Очень большим счастьем для офицера было пойти дежурным в…солдатскую столовую. Там поешь, как следует, еще и товарищу принесешь. Но такое выпадало не часто.
Вот мы с другом, тоже фронтовиком, чувствуем, что доходим до ручки. Скоро и ног таскать не будем. Что-то надо делать. Как-то само собой пришли к мысли: из этого запасного полка надо любыми путями срываться. Он говорит:
– Отсюда нас с тобой на фронт не отправят. В историях болезни и у тебя, и у меня записано, что мы ограниченно годны для службы, да и то – использовать нас можно только в глубоком тылу.
– Ну, во-первых, я свою историю пока не сдал, а копия – в штабе. Пока до нее доберутся, мы уже на фронте будем.
– Хватанул! Как же ты там окажешься, если таких шустряков – целый полк. Все давно рапорта написали.
– Конечно, напишут! Кому охота в тылу мерзлую картошку жрать? Помирать – так с музыкой. И с пользой для дела, а не от отощения.
– Правильно мыслишь! Я тоже им ничего не сказал насчет своего ранения. Ранили – и все тут! А истории болезни нету, как и у тебя. Не сдавал! И есть у нас один вариант – гарантия стопроцентная! Надо, чтобы нас признали недисциплинированными. Тогда командир полка постарается от нас поскорее избавиться. В первую же команду, которая пойдет на фронт, и нас засунут. Куда же еще нас могут деть?
– Идея хорошая за маленьким «но». Как этот ярлык приобрести?
– Я и это продумал. Завтра идем на занятия в поле.
Пусть солдаты по пять человек разойдутся, кто куда, может, найдут, где погреться. Они охотно с этим согласятся. Кому есть нужда окопы в мерзлом снегу копать? А мы в это время махнем в город, ну, например, в кино. Разве плохо?
В первый день этот номер у нас прошел отлично.
Нам понравилось, солдаты – довольны. Второй день – опять нормально. А на третий уже кто-то донес командиру, что мы с солдатами не занимаемся, а болтаемся в городе.
Командир роты почему-то не стал нас наказывать своей властью, а отправил сразу к командиру полка.
Штаб полка размещался тогда на втором этаже школы механизаторов, что возле железнодорожного моста. Подходим к кабинету. Дверь обита кожей, как положено. Наверное, бывший директорский кабинет. Друг говорит мне:
– Ну, заходи!
Я говорю:
– Ты заходи первый. Твоя же стопроцентная идея была. Делать нечего, тут уже и другие у дверей толпятся, он заходит, а я дверь ногой придерживаю и ухо поближе к ней. Командир: «Почему ты самовольно ходил в город?».
Он: «Разрешите объяснить?». Командир: «Некогда тут мне твои объяснения выслушивать! Даю тебе трое суток ареста! А пойдешь в самоволку еще – в трибунал сдам! Кррругом!».
Захожу я. Разговор почти тот же. Поэтому, зная его результат, держусь неплохо.
– Почему не занимаешься с солдатами, а болтаешься по городу?
– Я не болтался, а ходил по делу!
– По какому еще делу?
– Разрешите объяснить?
– Некогда мне слушать тебя!
– Тогда я молчу. Давайте арест– и я пошел!
– Не арестом здесь пахнет, дружочек, а судом!
– Власть ваша. Как хотите. Только это неправильно.
– Вот оно как? – удивился полковник. После этого, несмотря на нехватку времени, начал читать мне длиннющую мораль.
– Вы же слушать не хотите, – говорю я. – И вы так бы поступили! Скоро на фронт едем, вот я и ходил жене телеграмму дать. Должен же я семью хотя бы так предупредить.
– А почему разрешения не спросил?
– И это понятно. Кто бы разрешил? Ваш приказ нам читали, чтобы никто – никуда! Даже и офицеры.
Тогда в Омске нам впервые выдали офицерские погоны, и мы уже щеголяли в них. И лишний раз подчеркнуть свою принадлежность к этой военной косточке было приятно. Даже в такой обстановке.
– Позор, а не офицеры!
– Товарищ полковник, сами посудите, чтобы обратиться к вам за разрешением, надо рапорт подать заранее. Пройдет неделя, а к тому времени мы, может, уже на передовой будем.
– Откуда это ты знаешь, что на передовой будем?
– Мы же не к параду готовимся, верно?
– Верно-то верно, но с чего ты взял, что именно тебя на фронт отправят? Может, я тебя в полку оставлю? У нас много таких – близко к фронту не были, а служат.
– А я был! У меня – опыт, и толку от меня там больше будет! Смотрю, а грозное состояние полковника улетучивается. Другим тоном стал говорить. Может, устал со мной болтать, может, сантименты какие нашли на него, потеплел голос:
– Ты вот что, сынок, не горячись. Туда всегда успеешь.
Все еще успеем. А пока иди в свой взвод и постарайся глупостей не делать.
КОДЛЯК ВНАГРУЗКУ

Через три дня отправлялась команда под Харьков. В то время Харьков переходил из рук в руки и, судя по всему, положение там было не из легких. И вот определили человек пятнадцать офицеров сопровождающих, которые должны были остаться там с этой командой. Как и предполагал мой товарищ, отобрали туда тех, от кого было лучше избавиться. По этой ли, по другой причине, но и мы попали в их число. Мне дали пульмановский вагон и пятьдесят «новобранцев». Почему это слово следует взять в кавычки – объясняю. Они уже на своем веку «послужили». Все были – из зоны, короче говоря – преступники. Не мое это дело судить, кто за что получил свою «десятку» или «пятнашку», да я и не вникал в это особенно. Освободив из лагерей, этих людей несколько дней обучали, обмундировали – и сразу на фронт. Меня предупредили: если хоть один из зэков потеряется, сам станешь зэком. И других тоже предупредили. Вот так мы «спокойненько», как мечтали, отправились на фронт с товарищем во второй раз. Ситуация очень была схожа с той, о которой говорят: «Из огня, да в полымя!».
– Они же солдаты, их не привяжешь. И мы не надзиратели, – пытались спорить некоторые офицеры. На что комполка ответил:
– Вот поэтому на каждый вагон даем по офицеру! А также – начальника эшелона и комиссара!
А еще нам дали по несколько комплектов дополнительного обмундирования. Очевидно, предполагали, что по дороге эта братва промотает уже выданное, а на фронт в исподнем не удобно будет появляться.
Проехали несколько станций. На очередной я спрашиваю своего друга:
– Ты считал своих бойцов?
Он не считал.
– И зря! У меня уже троих нету.
Он– тут же к вагону и перекличку устроил. Через пять минут возвращается расстроенный вконец:
– И у меня двое сбежали.
По Уставу надо немедленно докладывать начальнику эшелона. Но мы решили подождать до утра. Сбегут еще некоторые, а там уж и ответим. Может, и у других потери будут. Вместе отвечать как-то не так обидно. Вот она и замаячила перед нами тюрьма, от которой в нашей стране принято не зарекаться. А мы-то на фронт губы расквасили… Эх, судьба-индейка!
Всю ночь ехали, почти не останавливаясь. Поезд то тащился не быстрее черепахи, то летел как восточный экспресс. Утром, чуть свет, поднимаю всю команду на поверку. Глазам своим не верю. Те трое, что вчера исчезли, как ни в чем не бывало, откликаются на свои фамилии.
Вот, мол, мы, а в чем, собственно, дело? Зато исчезли другие. И еще больше – четверо. У моего друга – картина 43 та же самая. «Недостача» увеличилась, зато «вчерашние» – на месте.
Предположили, что, отстав на станции, они потом догоняют поезд в эшелонах, которые следуют быстрее, или на крышах пассажирских скорых поездов. Значит, у них нет мысли устроить побег, а поэтому с докладом начальнику эшелона или комиссару стоило повременить. Однако было неясно, зачем они это делают. Каков смысл в том, чтобы отставать да догонять?
Решил расследовать, опросив участников «побега» по одному. И вот что выяснилось.
ТОРГОВАЯ ШИНЕЛЬ

На любой станции в то время были небольшие базарчики. В основном на них шел «мен», то есть меняли вещи на продукты.
Мои хлопцы очень ловко торговали своими шинелями. Выбирают подходящую бабку, подходят к ней вдвоем:
– Мамаша, шинель надо? Можно перешить на пальто, пиджак.
– Надо, сыночки!
– Так не жалей кусок сала и получай шинель!
Так происходил обмен. Бабка на радостях от удачной сделки могла еще и соленья какие-нибудь прибавить служивым. А пока она заталкивала обновку в мешок, подходили другие солдаты, с красными повязками на рукавах. Вроде бы, комендатура.
– Так, мамаша, эти солдатики проматывают казенное имущество? – и показывают на продавцов, разумеется, 44 своих дружков.
Мамаша заикается, знает или догадывается, что дело нечистое.
– Они не проматывают, они лишнее продали…
– Ах, вот как, лишнее? Тогда, мамаша, вам придется пройти с нами в комендатуру и там повторить все это.
Что означает такой поворот дела для необразованной деревенской старухи – говорить не надо. Она уже почти мертва от страха. Но ее успокаивают.
– Ты, мамаша, не бойся, тебе – ничего не будет. Ну, а эти, конечно, по закону военного времени под расстрел пойдут!
Постепенно она успокаивается и, как любой сердобольной русской женщине, ей становится уже жалко не себя, а этих «бедных» ребяток.
– Да что вы, сыночки, заберите свою шинель, она мне вовсе не нужна. Да и сала мне не жалко. Пусть кушают на здоровье. Тут и вам еще есть кусочек!.. Только людей не губите!
На том и расходились все довольные.
Вот так они каждую шинель раза по три продавали.
Бывало, правда, и без шинели возвращались.
МОЙ ПОМОЩНИК – ЛЕВОЧКИН

Вот так мы продвигались на Запад. На одной из станций комиссар дал указание назначить в соответствии с Уставом командный состав. Раз у меня взвод – значит должны быть командиры отделений и помкомвзвода. Достал я список личного состава и думаю, кого назначать – ни одного не знаю. Может, тех, кто меньше сидел? Или кому меньше дали? Или – чтоб поздоровее были? Ничего не придумал. Решил назначить тех, на чью фамилию попадет палец. Так и сделал. Потом объявляю всем. Этот будет помкомвзвода, то есть моим заместителем и помощником, эти – командирами отделений. Никто не спорит. Но один подходит ко мне и говорит:
– Лейтенант, отойдем в уголок. Слово есть.
Отошли в сторонку, остальные от нас подвинулись, давая возможность переговорить. Этот дядька мне и заявляет:
– Что ты делаешь, лейтенант? Это быдло должно мной командовать?
– А ты что, лучше?
– Может, я и не лучше, но в помощники ты должен другого назначить. И командирами отделений – тоже других. Я их всех знаю по нарам и плохого тебе не посоветую. Смотри, ты сам доходяга и помощника выбрал негодного.
– И кого же ты предлагаешь?
– Видишь, вон – бугаина лежит. Это Левочкин. Он будет тебе настоящим помощником! Он и в тюрьме мазу держал. За главного в камере катил. Ему все подчинялись. Харчи делили по справедливости, падло не терпел!
– Ну, Левочкин, так пусть будет Левочкин!
Потом мы перешли к командирам отделений.
– Этих давай я сам назначу, – говорит верзила. Я спорить не стал. Пусть будет так. Даже лучше. В случае чего не на кого будет пенять – сами выбирали. Единственно, попросил, чтобы были они толковыми.
– В этом можешь не сомневаться, лейтенант! Вместе пять лет отсидели. Знаю их всех, как себя!
ВЗВОДНЫЙ ПАРИКМАХЕР

Но и на этом наши переговоры не закончились.
К ним подключился мой новый помощник Левочкин. Его первое предложение показало, что он – парень со смекалкой.
– В вагоне – четверо нар. Надо, чтобы у каждого отделения были свои нары!
– Разумно, согласен.
– Дальше – надо назначить еще и парикмахера!
Я смеюсь:
– Такого по Уставу не положено – иметь в штате взвода парикмахера.
– А у нас будет! Какие же мы будем солдаты, если зарастем, как обезьяны?
Ладно, согласился и с этим предложением. Пусть будет у нас свой парикмахер.
– Но где его взять?
– Кандидатура есть. Он у нас в тюрьме эту должность правил. Когда-то стриг самого Блюхера.
Ну, не знаю, стриг он Блюхера или это придумали его дружки для солидности, но с этого дня мой взвод всегда был пострижен, как перед кремлевским парадом.
Сам же «парикмахер», когда Левочкин представил его мне, был больше похож на холеного штабного щеголя, по крайней мере, – адъютанта командира дивизии. Одет – в суконное офицерское обмундирование с «иголочки».
Я только руками развел:
– Где же ты справил такую одежку? Всем, вроде, солдатскую форму выдали…
«Парикмахер» смеется и говорит:
– А что тут хитрого? На первой же станции выменял.
ЛЕВОЧКИН ДЕРЖИТ РЕЧЬ

После этого Левочкин говорит:
– Разреши, лейтенант, слово взводу сказать.
– Говори!
– Братва! Теперь мы – солдаты! Родина позвала нас на защиту! Нам, зекам, она вручает оружие. Это большое доверие. То, чего мы не знали все эти годы, а, может, – и никогда. И мы не должны осрамиться. Но я не об этом. С нами едет настоящий лейтенант. Фронтовик, который уже понюхал в отличие от нас порох. А вы посмотрите на него!
Что это такое? Чучело или простая оглобля… бля…
Стыдно смотреть, какой он худой и слабенький! Поэтому слушай меня! Паек получаем на весь взвод и делим поровну, а лейтенанту – двойную порцию! Надо его подкрепить! Мы-то все здоровые лбы!
Я никак не ожидал такого поворота и, тронутый такой неожиданной заботой, лепечу:
– Зачем это? Не надо мне никакой двойной порции.
– Это не обсуждается! Раз так мы решили, так тому и быть! С тех пор они по какой-то хитрой системе стали вычислять мою двойную порцию. Как только принесут провизию – концентраты, сахар – все, что положено по списку, – они разложат это на брезентовой палатке и начинают делить. Один порции составляет, а другой, отвернувшись, читает список. Никому не обидно было…
ЧТО-ТО ВЗГРУСТНУЛОСЬ ВДРУГ

Вот уже и седой Урал. Он и вправду седой, строгий, солидный. Внушительный, как мудрый дед. Это первые снежные пятна на пригорках и пушистых лапах елей придают ему видимость седины и возраста. Он, Урал, как будто смотрит на нас внимательным взглядом, и, покачивая, мохнатыми ветками елей и сосен, напутствует нас…
Так, по крайней мере, мне кажется, когда я подолгу стою возле узенькой щелочки в дверях. Мысли перекидываются домой. Ну, это пышно сказано – домой. Где он у меня дом? Его еще не было. Дом для меня – это семья, а она сегодня здесь, завтра – там, где служу. Сейчас жена и двое пацанов-карапузов в Барнауле у родственников.
Значит, это и есть мой дом… Что-то загрустил, стоя у гремящей на стыках двери. Наверное, это заметил Левочкин.
Подходит и кладет мне руку на плечи:
– Командир, не грусти. Где наших не проносило! И на этот раз вывезет…
НИ ПУХА ВАМ, НИ ПЕРА!

Потом Левочкин скептически осматривает меня и уже команде говорит:
– Так мы, братва, своего командира не откормим. Не годятся для этого концентраты. Надо что-то получше придумать!..
Я не расслышал, что там он предложил сделать, но на всякий случай строго сказал:
– Бросай, Левочкин, свои дурацкие затеи. Здесь мы все в одинаковых условиях.
А следующим утром нам с Левочкиным на столовской тарелочке подают… жареную курицу!
– Это еще что такое, – говорю, – где взяли?
– А, не твоя забота! – отвечает Левочкин. – Мы решили тебя подкормить, и мы это сделаем. Это в наших интересах. Как мы будем с таким командиром– доходягой воевать? Нам командир выносливый нужен!
Через некоторое время всем командирам «вагонов» приказывают на ближайшей станции прибыть в вагон начальника эшелона. Собираемся там человек пятнадцать, а начальник – злющий, как собака некормленная.
– Вот что, – говорит, – плохо вы смотрите за своими подчиненными. Разве забыли, кого везете? Может быть, они неплохо будут воевать – не спорю, но ведь они преступники и не забыли своих повадок. Некоторым еще до исправления досидеть надо было.
Все – в недоумении. Куда это он клонит? Без него знаем, кого везем. А других все равно нет. А он продолжает:
– До чего дошло – как только эшелон трогается, изо всех дверей перья летят! Курокрады подлые! У кого воруют? У наших же матерей, сестер. Мужья у них – на фронте, а наша братия последних кур у них тащит. С этого момента приказываю безобразие прекратить. А до кого не дойдет, тем по-другому объяснять будем. С этого часа один вагон освобождаю под передвижную гауптвахту.
Будем раздевать безобразников – и на профилактику.
Ага, а морозец-то уже ядреный стоял! Без буржуек – труба дело!
Я тут же собрал свой взвод и объявил новость. Конечно, приказал прекратить всякую меняловку, торговлю, воровство и прочие бесчинства. Особенно подчеркнул гнусность картины, когда из вагона летят куриные перья.
– А кто им доложил? Ты сам? Откуда они знают про перья? – спрашивают меня.
– Перья летят из всех вагонов! Как будто птицеферма передвигается!
Но мои слова их мало убедили. Мы, мол, знаем, кто доложил начальству. Тогда я не обратил на этот момент никакого внимания. Однако неспроста были сказаны эти слова…
КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!

Очень скоро ко мне подошел один невзрачный на вид солдат:
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться, – отрапортовал как настоящий строевик. Обычно мои подопечные позволяли себе всякие вольности, потому что строгая армейская субординация им еще не была хорошо знакома, да и образ их жизни до этого сильно отличался от нынешнего. Я говорю:
– Слушаю. Что случилось?
– Беда, товарищ лейтенант! – бормочет солдатик, чуть не плача. – У меня партийный билет вытащили…
Как вы посоветуете, идти ли мне к комиссару эшелона?
Или сами какие-то меры примете?
Всего можно было ждать от моей команды – это понятно. Но такой шутки… К чему?
– Какой партийный билет? У вас что, в тюрьме партийная ячейка была?
– Ошибаешься, лейтенант! Я как раз не из тюрьмы буду.
– А откуда ж ты взялся такой красавчик?
– Да я еще месяц назад председателем колхоза был.
Нас много таких в эшелоне. Приказано следить за настроением этих преступников и проводить среди них соответствующую работу.
– Что ж ты, подлец, от командира скрыл свою задачу?
Почему сразу не доложил, кто таков?
– Не велено было, лейтенант! Давайте подумаем вместе, что же делать?
Злой я был на него, конечно. Вот еще, подсадных уток мне здесь не хватало! С другой стороны – и жалко.
Теперь председателю колхоза – амбец, конечно. Подарил партийный билет преступникам! Да еще в военное время!
– Ну, доложить мы еще успеем, – говорю, – давай попробуем сами разобраться. Может, что и получится. А пока – молчок, до следующей станции.
– Ох, сильно я сомневаюсь, что у нас что-то получится. У этих бандитов совести совсем нет.
– Это ты зря, большевик. Они теперь, может, совсем другие. А прошлое каждый раз поминать – тоже ни к чему.
Не на потеху едем, может по-всякому обернуться. В тот момент я с благодарностью вспомнил своего «повара».
Ничем не лучше «бандит» был, а жизнью – ему обязан.
Поезд понемногу стал тормозить, заклацали сцепки, застучали буфера. Станция… Подзываю Левочкина и приказываю открыть дверь вагона настолько, чтобы мог пролезть человек – не больше. Он удивляется и спрашивает:
– Что это ты задумал?
– Будем делать обыск! Раздеваем человека догола и выпускаем на улицу. По одному. Потом весь вагон обыщем. Если не успеем, на следующей станции начнем все сначала.
– Ага, – только и сказал Левочкин в раздумье.
Первого раздели, все проверили – и выпроводили на холод. Затем – второго. Ничего нет! Вида не подаю и не тороплюсь– куда спешить? Третьего, четвертого… На улице – холод зверский. Те пляшут и матерятся, а вокруг – толпа собирается. Те – хохочут! В вагоне ропот начинается – что это, мол, за издевательство, лейтенант. А я говорю:
– Следующий! – И с перрона стали орать:
– Быстрее! Стоять холодно, одубеем совсем!
Левочкин спрашивает:
– Да что ты потерял, лейтенант?
– Я-то – ничего, а вот он…– и показываю на «председателя». – Да ты, наверное, знаешь, что он потерял?
– Ты что, лейтенант, откуда? – неуверенно отвечает мой помощник и почти сразу исчезает в глубине вагона.
Там вокруг него собирается толпа дружков. Через минуту мне кричат:
– Товарищ лейтенант, что там у этого дурака под ногами валяется?
«Председатель» нагибается и берет лежащий в соломе партийный билет.
– Вот видишь, – говорят мне, – он сам потерял свою ксиву, а пятно на нас хотел прилепить, подлюга.
Счастливый «партиец» не обиделся на такое выражение, теперь его судьба была спасена. Однако братва предупредила его:
– Смотри, больше не кляузничай. А то ведь и голову потеряешь – не только партийный билет!
ФРАНЦУЗСКАЯ ПУДРА

Каждый день что-нибудь происходит. На станции Лиски – меловые горы навалены. Может, там мел где-то рядом добывают. Шутники весь эшелон разрисовали.
Особенно хорошо у всех получался Гитлер в «раковой» позе. Около задницы – огромный солдатский сапог. И подпись: «Гитлеру-маньяку– сапогами в сраку!». Ну, и другие тоже были. Похабные в основном…
Комиссар потом приказал все стереть, кроме Гитлера.
Так мы и ехали дальше, вроде агитпоезда. Но дело не в этом. Два куска мела, каждый килограммов по двадцать, мои молодцы затащили в вагон. Стали его растирать в порошок. Я не вмешивался: все какое-то безобидное занятие нашли, от глупостей отвлекаются.
Однако это оказалось не так. Следом они намастерили картонных коробочек, и меловый порошок расфасовали по ним. Затем в дело включился «парикмахер». В каждую коробочку он капнул по несколько капель одеколона из своих личных запасов. На первой же станции пошла бурная торговля этим препаратом. В сухом виде он шел за французскую пудру, а чуть смоченный водой – за французский крем для лица.
По перрону только и слышалось:
– Молодые красавицы! Покупайте крем для лица, лучше всякого яйца!
– Эй, девицы, поступайте мудро, есть для каждой чудо-пудра!
Мен шел лучше прежнего, видно соскучились женщины по дефицитному в то время товару. А у нас снова появились сало, яйца, а то и вареные куры. Уже на Украине слышал, как девчонки интересовались:
– Почему это у вас, дяденьки, коробочки не стандартные, а сшитые нитками на скорую руку? – Но моим ухарям палец в рот не клади, для них – это не вопрос.
– А потому, красотки, что сейчас военное время. Сейчас все делается на скорую руку. Вот и спички не в коробках, а в бумажных пакетиках…– И торговля пудрой шла почти до самого фронта.
ФРОНТОВАЯ ДИСЦИПЛИНА

Фронт приближался неумолимо. Встречные эшелоны везли раненых, на станциях – полуразрушенные здания. Вот и первая бомбежка. Правда, не очень страшная. Какой-то лихой, или заблудившийся, немец бросил единственную бомбу – и был таков. Она разорвалась в двухстах метрах от эшелона, никому не причинив вреда.
Я собрал всех и делаю инструктаж в связи с изменившейся обстановкой.
– Дневальному, что топит печь, отныне запрещаю спать. В случае налета должен всех поднять немедленно.
Выходим из вагона так: два отделения – налево, два – направо. Команды исполнять беспрекословно и быстро.
Всем быть начеку! На ночь больше не закручивать дверь проволокой, как делали это раньше. А чтобы у вас не было сомнений в моих приказах, можете пошире открыть дверь и посмотреть на соседний путь. – Как раз медленно проезжали вдоль разбомбленного эшелона. Печальное это было зрелище. Ни одного уцелевшего вагона, полуобгоревшие трупы солдат вдоль полотна, раскуроченный паровоз с еще дымящимися внутренностями. Все долго молчали. Вообще, в вагоне стало гораздо тише, даже мата, по-моему, поубавилось.
Ночью совсем не спалось. Вот, кажется, и приехали.
Что там, впереди? Удача или позор, смерть или жизнь?
Ближе к утру надоело ворочаться, решил проверить дежурного. Он – спит мертвым сном. Постучал его по голове, как в дверь. Только тогда он поднял голову.
– А?
– …на! Что я тебе вечером анекдоты про Чапаева рассказывал? Почему дрыхнешь?
– Товарищ лейтенант, больше не буду, клянусь мамой!
Да и не кемарил я вовсе – просто задумался.
Утром опять инструктирую всех.
– Как видно, еще не дошло до вас, что положение серьезное. В таком случае теперь будем дежурить по двое. И чтобы чуть что – вмиг открывали двери! И не спать! – показываю кулак проштрафившемуся дежурному.
– Да не кемарил я, – недовольно ворчит тот, – может чуть-чуть не вовремя ответил. Фуфло толкаешь, начальник!
Левочкин к нему в это время лицом разворачивается:
– Выходит, командир врет? – и– бац его в скулу с полного размаха. Того подхватывают около самого пола и поднимают. Бац – и он летит уже в другую сторону.
– Ты что! – кричу я. – В армии не положено драться. Прекратить!
– Я ему покажу, как надо дежурить! Это – наука, лейтенант, а не драка. Он всех нас подставляет, не только тебя! Гнида, под нижними нарами будешь сидеть сутки на одной воде – и только пикни!
Только сказал эти слова Левочкин, а «дежурный» уже сидел под нарами. Целые сутки выглядывал оттуда, как суслик из норы, не смея сказать слово.
СПЕШИЛИСЬ

Дальше продвигались всё с большим трудом.
Местами попадались разрушенные пути и приходилось подолгу дожидаться, пока их восстановят. Наконец, поступила команда выгружаться и дальше идти пешим строем.
Шли так же, повагонно, как ехали. Считалось, что повзводно, поскольку за время пути по сути и сформировались подразделения. Людей в этом пешем «эшелоне» было очень много, и скоро мы растянулись на довольно большое расстояние. Некоторые быстро набили мозоли и начали отставать. Появились потери. Кто-то, правда, потом догонял, но и пропадали тоже. Поэтому начальник эшелона приказал брать по дороге всех праздношатающихся, особенно – пацанов-беспризорников. Их тут же на ходу обмундировывали и заносили в списки. Были совсем малолетки, но паспортов никто не проверял. Пусть уж хоть такие будут, чем отвечать за дезертиров, рассуждал начальник эшелона. «Особист» прикрывал на это глаза.
Пополнили штатный состав и отставшие от своих частей солдаты, несколько раненых, разыскивающих после госпиталей места нового назначения. Примерно, таким образом, состав эшелона более-менее сохранился.
На ночлег останавливались в разбитых деревушках, во многих из них уже побывали фашисты. А теперь вот входили мы. Если были жители, встречали нас очень радушно, с надеждой, иногда со слезами. Делились – последним. Но чаще мы сами помогали, чем могли. Из собственных пайков. Только мы расселились на один из таких ночлегов, подходит ко мне делегация от моих солдат.
– Знаешь, товарищ лейтенант, мы хотим тебя попросить, чтобы ты хозяевам не говорил, кто мы такие. Ты говори им, что мы там директора, председатели колхозов, специалисты, которые были на брони. А вот теперь сами добровольно «разбронировались». А то неудобно как-то, они к нам со всей душой, последнее предлагают.
– Ну, я и так об этом никому не говорю.
– Мы знаем, но вдруг без умысла проболтаешься, и пойдет слава…
– За меня не беспокойтесь, сами не проболтайтесь. А главное, ведите себя, как директора – и все в порядке будет!
ОПЯТЬ КУРЫ?

После этого разговора остановились на обед в одной украинской деревушке. Крестьянские усадьбы расположились вдоль небольшого ручейка. И мы тоже около него повзводно разбили себе стоянку. Вещмешки положили в ряд, стали костры разводить…
И тут подходят ко мне два автоматчика с красными повязками на рукавах – из комендантской роты. В то время в каждой прифронтовой деревне была такая. И свой комендант был.
– Товарищ лейтенант, – обратились они ко мне, – в вашем взводе – чп!
– Да, вроде бы, все в порядке.
– Вот посмотрите, товарищ лейтенант, – на пригорке дом. В нем комендант живет. Ваши солдаты только что у его хозяйки стащили две курицы!
Ну, думаю, директора и председатели! Специалисты – уж точно в своей сфере.
– А откуда такие сведения, что это именно мои солдаты?
– Мы в трех шагах за ними шли, и они к вам свернули.
Зло меня взяло.
– Почему же вы, если все видели, не пресекли безобразие и не отняли у них этих кур?
– Нам не интересно отнимать, нам интересно узнать, чьи это солдаты и почему в вашей части так плохо поставлена воспитательная работа. Пойдемте с нами, объясните это коменданту сами!
– Нет уж, друзья, давайте сначала курочек посмотрим.
Где же они?
– У них!
– Так возьмите и покажите мне!
Я построил всех в одну шеренгу, те двое их осмотрели с ног до головы – нет кур! Спрашиваю:
– Может быть, вы пару иголок потеряли? Так это вон – в стогу надо искать! – Они в вещмешках стали рыться.
Кроме консервов и концентратов – ничего не нашли.
– Наверное, вы, друзья, перепутали. Мои солдаты чужого не возьмут!
– Да как же так, мы своими глазами видели!
– На нет – и суда нет! Пока, ребята! У нас тут свои дела есть!
И ребята мои приободрились, видя, как все обернулось. Посыпались реплики:
– А, комендатура! Только кур вам караулить! Даже этого не способны сделать! Нет бы немца бить, так вы коменданта да кур охраняете, позорники.
– Да они сами воруют, а ищут честных людей, чтобы вину свалить!
Опустили головы комендантские солдатики, неудобно им, позорно. Под свист и улюлюканье пошли восвояси. И только они отошли, я опять строю взвод:
– А теперь признавайтесь, в чем дело?
Те помялись немного, и один говорит:
– Да здесь эти куры.
– Как здесь?
Мне тогда растолковали. Чуть впереди солдат с повязками шла к ручью бабка с двумя ведрами. Один из куриных виновников, видя, что дело начинает принимать серьезный оборот, подскочил к той тете и говорит:
– Ну-ка, мама, расскажи, как вы тут немецкую оккупацию пережили? Тяжко, небось? А сыночек, поди, на фронте? – Ну, бабка, разумеется, растаяла от такого внимания. И разговор у них пошел длинный, с подробностями. А в это время под каждым ведром сидела напуганная курица. И если бы только она закудахтала…
И ГИТЛЕРУ БАШКУ СНЕСЕМ

Как только солдаты из комендантской роты ушли, кур этих вытащили, а бабке, конечно, принесли домой полные ведра воды.
Разумеется, пришлось пожурить парней. Говорю, чтоб больше такого не было. Здесь – не тыл, за такие штучки не трибунал полагается, а прямая дорога в штрафную роту. Но им– все нипочем.
– Что это за штрафная рота? – спрашивают. Объясняю:
– Туда отправляют таких, вроде вас. И бросают на самые сложные участки фронта. Дерутся в тех ротах и батальонах по принципу: пан или пропал! Только кровью можно там искупить свою вину. А угодить туда можно и за курочку!
– А как немцы относятся к нашим штрафникам? – спрашивает один.
– Любят! У них каски с головы слетают, потому, что волосы от страха дыбом встают!
– О, вот бы нам туда, это по-нашему! – говорит солдат, который вопрос задал. И его поддерживают остальные.
Но это такое настроение у них– пока. Нет людей совсем без страха и без жалости к своей жизни… Сам про себя думаю, все же ребята отъявленные. Я бы не побоялся с такими на самолет – и в тыл врага. С ними можно наделать там шороха… И как будто прочитал мои мысли «курятник»:
– Вы бы, товарищ лейтенант, попросили командование нас на Берлин с самолета сбросить. Мы наверняка тому Гитлеру башку оторвем!
– С вас станется, – смеюсь я. – У коменданта из-под носа двух кур увели. Кстати, как это у вас получилось?
– Вот уж – ничего сложного. Подошли к часовому.
Пока один разговаривал о том, о сем, второй – к сараю притерся, крошками кур приманил. Если б те двое не вывалились из-за угла, никаких разговоров не было. Ну, да ладно, издержки во всем бывают!
Наконец прибыли на станцию Двуречная, расположились в небольшом сосняке. Здесь нам и предстояло сдать людей в боевые части и влиться в действующую армию. В первый день начальник эшелона с трудом набирал людей, чтобы укомплектовать команды. Многие поотставали. В списки включали всех подобранных в дороге. На второй день подтянулись отставшие, и появились излишки. А они все подходят и подходят! Завязался скандал. Начальника эшелона спрашивают:
– Откуда люди? По документам столько нет!
Пришлось ему сознаться. Тех, которых завербовали по дороге, взяли, конечно, под особый надзор. Забегая вперед, скажу, что воевали они не хуже остальных, и шпионов я среди них так и не обнаружил. Хотя и не искал.
Были там, кто этим занимался. Уж они-то находили шпионов повсюду, даже там, где о них и не слышали…
(На этом запись на магнитной ленте обрывается)
ПОРТРЕТ

…Бобина, словно вырвавшись на свободу, раскручивается до максимальной скорости, хвост магнитофонной ленты долго хлопает по панели. Я никак не могу прийти в себя от только что услышанного. Механизм войны представлялся мне серой мрачной тяжелой и неповоротливой махиной, перемалывающей все на своем пути с одинаковым безразличием. Люди – это каски и серые шинели, утяжеленные винтовками и пулеметами, без лиц и души – пища для этого чудовищного молоха. А то, что я услышал, это – была жизнь. И моего отца – тоже.
В ней не только снайперские выстрелы и танковый рев, а и все остальное. И не знаю, понял бы я это, если бы не завалявшаяся в чулане пленка. Кинофильмы о войне, даже хорошие, не всегда достают «до печенки». К тому же и в лучших из них на первом месте главный атрибут войны – его величество выстрел. А тут что-то еще, совсем другое – осязаемое, теплое, живое. «Как жаль, – думал я, что у этого рассказа не будет продолжения». Я могу восстановить ратный путь отца по орденским книжкам и записям в военном билете, шаг за шагом, до самого последнего дня. Но я теперь не узнаю, что он чувствовал в те дни, как жил. А ведь все было так просто: включать и включать магнитофон, пока ему было что сказать. Сам же отец никогда больше не просил сделать это. Возможно, его обидело то, как небрежно, даже не послушав, сунул я кассету с записью в дальний ящик.
Как жаль…
Но продолжение у этой истории все же есть.
Как-то в один из скучных зимних вечеров, когда «нахлынуло», я достал старые семейные альбомы. Никогда не считал, что они представляют какую-то особенную ценность. Там– обычные одиночные и групповые снимки, без всякой войны. Ну, стоит молодой лейтенант, «гарный хлопец», только надел новую форму. Конечно же, узнаю в нем родные черты. Вот он в нательном белье на балконе госпиталя. А здесь – на груди боевой орден, да… звездочка на погонах прибавилась. На одном из снимков– незнакомый красавец, черноволосый, с гордо поднятой головой. На плечах гимнастерки – старшинские – крест-накрест – погоны, а на груди, с одной стороны – «Слава» и «Гвардия», на другой – две орденских планки. Будто меня дернуло попробовать на прочность клей, на котором держался снимок. Подцепляю его ногтем, и… он отваливается. Что– то написано на обратной стороне фотографии. Я уже прочел, но не верю, не может быть!.. Ищу очки и еще раз читаю. ЛЕВОЧКИН. 1951 г.
Так вот ты какой, Левочкин, тот человек, что в простуженном пульмане вместе с отцом несся в сторону фронта, а потом шагал по дорогам войны. Спасибо тебе, Левочкин, что остался жив, и, быть может, благодаря тебе, как и тому «повару», дошел до Победы отец. А, может, и «повар» есть в семейном альбоме? Увы, больше никаких подписей я не нашел, хотя постарался. Альбом придется клеить заново.
Теперь увеличенная фотография Левочкина висит в моей комнате рядом с портретом отца. И не покидает меня с тех пор отчаянная мысль: «А вдруг ты жив, Левочкин?»
ЖИЛИ-БЫЛИ…

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 Документ-1
 АВТОБИОГРАФИЯ
 Лейтенант ГОЛУБЕВ СТЕПАН ПЕТРОВИЧ Родился 17 января 1912 года, Омская область, Павлоградский район, село Кохановка, в семье крестьянина бедняка. Отец Голубев Петр Семенович и мать – Афанасия Емельяновна (девичья фамилия Борщева). До революции занимались крестьянством. Отец взят на войну в 1914 году и был убит немцами, мать, не имея средств существования, работала по найму на кондитерской фабрике Зоновых в г. Омске и у местных жителей села Кохановки – Кохановых и Шутьковых. После революции мать вышла замуж за сосланного в Сибирь еще до революции Бражникова Моисея, который работал сапожником. Вскоре с ним уехала на его родину в Тихорецкий район, станица Новорождественская. После революции работала в колхозе. Умерла в 1940 году.
Брат Голубев Иван П. Убит при защите Сталинграда.
Я с двухлетнего возраста воспитывался у бабушки беднячки – Борщевой Ефимии Степановны, которая умерла в 1930 году в селе Кохановка.
 Женат. Жена – Ряднова Евдокия Тихоновна. Сыновья – Владимир и Вячеслав.
Отец жены Тихон и мать Дарья до революции также занимались крестьянством в селе Шадрино, Калманского района Алтайского края. После революции работали в колхозе. Отец умер в 1930 году. Мать живет на иждивении сестры Анастасии там же. Умерла в конце 1948 года.
Братья Андрей, Михаил, Кузьма и Василий – все участники Великой Отечественной войны, все награждены правительственными наградами. Василий был в окружении и плену – 10 месяцев. Потом освобожден Красной Армией. Андрей работает механиком на меланжевом комбинате в г. Барнауле, Василий – шофером при краевой прокуратуре Алтайского края, Михаил – на подсобном хозяйстве военного завода в г. Барнауле, Кузьма убит на войне. Все братья – члены ВКП(б). Сестры: Прасковья – работает в колхозе, с. Шадрино; Анастасия – на иждивении мужа Свиридова Ивана, который работает в войсках МГБ г. Чимкента (недалеко от Ташкента).
Моя жена Евдокия является приемной дочерью указанных родителей. Воспитывается Рядновой Дарьей с недельного возраста. Мать, которая ее родила– Ротова Александра проживает в настоящее время в Алтайском крае, Калманском районе, откормосовхозе. Она отдала Евдокию на воспитание по семейным обстоятельствам.
В 1928 году закончил 7 групп Павлоградской СШ.
С 1928 года по 1930 работал чернорабочим в Черлаковском зерносовхозе Омской области.
С 1930 по 1934 год работал в с-зе № 249 служащим – продавцом и десятником по строительству.
В 1934 году призван в РККА Б-Реченским РВК Омской области, зачислен в 8-й Отдельный Сучанский полк.
В 1935 году окончил полковую школу и служил помкомвзвода до 1937 года.
В 1937 году переведен в в\ч 5463.
В 1938 году послан на курсы мл. лейтенантов. В апреле 1939 года окончил курсы и получил звание мл.лейтенанта. После этого служил в в\ч 5463 командиром пулеметного взвода. В июне 1939 года послан на р. Х.Гол, где участвовал в боях командиром пулеметного взвода в составе 24-й ордена Ленина МСП. После окончания военных действий продолжал служить на границе против Баутовудацан Задагай-хид (Саланкер). В июне 1941 года переведен в 250-й МСП 82-й МСД, которая была переброшена из МНР на защиту Москвы.
4-го ноября 1941 года был ранен в бою у станции Дорохово на Можайском направлении. Находился на излечении ЭГ 2929; ЭГ 3071 до 26.01.42г. Комиссией при СибВО 21. 03. 42г. переведен в запас по инвалидности и получил отпуск.
29 февраля 1943 года вновь призван в РККА Калманским РВК. Зачислен в 104-й ЗСП (Омск).
20.05.1943 года прибыл с командой под Харьков в 188-й ЗСП, который входил в ЮЗФ, после – в 3-й Украинский фронт и служу по сей день пом. нач. ОВС.
Родственников осужденных и раскулаченных нет.
9.09.1945г. Лейтенант Голубев.
Документ – 2
Командиру в\ч 14142 Нач. ОВС подполковнику Шириненко Ст. лейтенант Голубев 1. 0 8. 5 0 г.
г. Ашхабад.
Как вам известно, я прибыл с семьей во вверенную вам часть 9.04. с\г. Не имея никакого жилья, по вашему указанию был размещен в запрещенном для жилья полуразрушенном землетрясением корпусе бывшего штаба.
Через некоторое время мне приказали перейти в квартиру капитана Савченко, который вскоре возвратился из отпуска. Меня же выселили в палатку под забор. А несколько дней назад опять поселили в тот же корпус, где жил раньше, но только в другую комнату.
Сейчас, как видно по всему, вы совсем не намерены дать мне квартиру, а хотите оставить в этой вообще не пригодной для жилья человека комнате. Считаю недопустимым гонять меня и мою семью из пяти человек из угла в угол в то время, как ряд офицеров, менее нуждающихся уже получили жилье. Некоторые из них имеют семьи по два-три человека.
Если же я по каким-либо причинам не подхожу вам как офицер, то прошу откомандировать меня из части, либо уволить совсем из Армии.
В настоящее время мои дети не приписаны, так как нет квартиры. Из-за этого не могу получить положенные подъемные. А через 20 дней начнутся занятия в школе.
Как будут они учиться, если не имеют даже угла?
Я хорошо понимаю, что сейчас нет недостатка в достаточно молодых здоровых, хорошо подготовленных офицерах. Теперь меня есть кому заменить. Я же несколько раз тяжело ранен, последствия сказываются до сих пор. К тому же возраст – 39 лет и семья из пяти человек, о которой надо подумать. Прослужил в Армии уже 15 лет, причем далеко не простых. Если потребуется для 68 Родины, всегда готов продолжить службу. А сейчас прошу меня уволить, так как жить под забором недостойно человека.
Старший лейтенант ГОЛУБЕВ На этом документе в верхнем левом углу размашистая резолюция такого содержания:
«Квартирой будет удовлетворен после освобождения майором Павловым. Квартир в настоящий момент нет, да и не было после его приезда. Офицеры части многие нуждаются. Пусть подберет себе в городе частную на период до освобождения квартиры. Шириненко».
Документ-3
СПРАВКА О некоторых эпизодах боевой деятельности ст. л-та Голубева (Окт. 1941г. – май 1945г.) В ночь с 3-го на 4-е ноября пулеметный взвод, которым я командовал, окопался на правом фланге 2-й с.р.
Рота заняла окопы с правой стороны Можайского шоссе юго-восточней на три километра от станции Дорохово. 1-я с. рота окопалась под прямым углом с левой стороны шоссе. Из состава 3-й роты были созданы небольшие команды истребителей танков, которые зарылись под бетон шоссейной дороги. Таким образом, наш 250 МП занял оборону (полк входил в состав 82 МД 5-й армии).
С рассветом 4-го ноября колонна фашистских танков двигалась по шоссейной дороге к нашей обороне. Танки 69 шли очень медленно, почти вплотную один за другим. За 400 – 500 метров перед линией нашей обороны колонна сошла с шоссейной дороги, и танки приняли боевой порядок. На мой взвод ползли пять танков: один впереди и четыре дальше – развернутым в линию строем. В таком же порядке танки шли и на другие окопы.
Ружейный и пулеметный огонь существенного вреда танкам не приносил. Танки все ползли (почему-то очень медленно). Передний танк прошел через пулеметный окоп и подходил к окопу, где мы были вдвоем с наблюдателем.
Наблюдатель комсомолец Сурмин с большой злобой бросил бутылку в танк. Тот запылал ярким огнем. Фашистские танкисты закричали предсмертным голосом.
Бойцы в наших окопах радостно кричали: «Ура! Горит! Бей его!».
Когда дым рассеялся, танк стоял на том месте, где в него попала бутылка с горючей смесью. Мотор танка работал на малых оборотах. Танкистов в танке не было. Они бросили работающий танк и личное оружие. Видно было, что и у соседних окопов пылают два танка. Остальные отошли назад на 70 – 100 метров и стояли там до вечера.
С наступлением темноты они скрылись в обратном направлении.
Ни один фашистский танк не прорвался в тот день по Можайскому шоссе. Через несколько дней полк перешел в контрнаступление.
В мае 1944 года было собрано до 30 тысяч штатских в 188 Запасной полк 3-го УФ (полк стоял в Одессе).
Некоторые команды направились в действующие части необмундированные. Большая часть команд получала обмундирование в полку. Мне было поручено (после тяжелого ранения я был переведен в интенд. И служил в 70 этом полку в должности пом. нач. ОВС) доставить большое количество обмундирования. В г. Николаеве я получил транспорт – 40 машин из фронтового автополка.
Прием имущества из склада 2421 организовал так, что каждый шофер получал определенный груз на свою машину под личную ответственность. Таким образом, груз был получен не за два дня, как планировалось, а всего за 4 часа. На следующее утро обмундирование было доставлено в полк без единой потери.
7. 07. 51г. Нач. ОВС в\ч 14142 ст. л-т Голубев
Документ-4
Дневник
1.10.49г. Итак начинаю дневник. Поднялся в 7,30. Сослуживцы еще похрапывают. Вчера Зиль с румынкой разбились на «виллисе». Их отправили в Галац в госпиталь.
2.10.49г. Сегодня – воскресенье, но в 10.00 – занятия. (пришел от Ленского?) 22.10.49г. В ночь на 21.10 был пожар в районе ДОПа, горели румынские склады. Собрались по тревоге быстро, ликвидировали пожар, отстояли свои склады.
29.10.49г. Наступила осень. Листья осыпаются, устилая землю желтым ковром. Сегодня топили печку. Воронин вчера разбился на «виллисе». Спали неважно, потому что нет 2-2.
От жены нет письма. На мою просьбу о квартире депутат ответил уклончиво, жить приходится в непригодной землянке.
31.10.49г. Разругался с Милановым.
7.11.49г. Праздник встречаю плохо, потому что в разлуке с семьей. Вспоминаю, как прошли прошлые праздники.
10 лет Октября – 7.11.27г.
Митинг в школе (село Кохановка). Всего было вдоволь. Продукты и товары были доступными и дешевыми.
7.11.33г. Митинг. Идет дождь и снег. Было это в с\зе 249, Б.-Реченский район. Положение тяжелое. Недостаток продовольствия и самых необходимых товаров. Цены – высокие. Все по карточкам и в закрытых распределителях.
7.11.35г. Выпуск в полковой школе (Сучан-Екатериновка). Год, как отменена карточная система, положение начало улучшаться.
7.11.37г. Женился. Жена Дуся. Сильная, здоровая, застенчивая. Купил ей юбку, она на нее не лезет. Живем в небольшой комнатушке, имеем одну простынь, и Маруся дала старенькое одеяло.
7.11.39г. МНР. Пустыня Гоби на границе против Баутову. Живем в келье Дацана с л-том Мардыряном.
Жена в Барнауле с сыном Володей.
7.11.41г. Лежу, ранен. Москва, Тимирязевская академия. Положение – тяжелое. Кровотечение. Подо мной – лужа крови. Сестра за ночь дважды меняла постель.
Понимаю, что еще тяжелее Родине. Почти нет противотанкового оружия. Но уже появились «Катюши» …
7.11.45г. Один, после войны еще не видел семьи.
Пока еще не разрешают семьям выезжать сюда, за границу.
7.11.47г. Праздник справляю по-настоящему! Ура!
Дуся и все три сына – впервые вместе! (Браилов).
9.11.49г. Итак, прошел праздник. Был Миланич. Я понял, что он не настоящий человек.
11.11.49г. Немножко болен. Идут дожди, погода очень сырая. Настает зима…
72 23.11.49г. Целую неделю шли дожди. Сейчас становится ведро.
Узнал, что меня назначили в Туркестан. Когда поеду – неизвестно.
4.12.49г. Стоит тепло – 5 градусов с плюсом. Наверное, расскандалюсь с этой нахалкой-портнихой.
10.12.49г. Опять похолодало. Стоят пасмурные дни.
Замены нет. Потерялась посылка. Отметился. Грипп. Зато завтра – выходной!
15.12.49г. Скоро – Новый год! Встреча будет без семьи. Очень надоела эта Румыния.
19.12.49г. Погода сырая. Опять идет дождик. Выходной день прошел неважно.
1.01.50г. Новый год! Когда я буду со своей семьей?
8.01.50г. Два дня, как выпал снег. Сейчас начинает таять. Писем нет и нет.
10.01.50г. Мороз как следует берет за нос. По городу поехала пожарная команда. Нет, не прибывает замена ни туда, ни сюда. Сижу и жду у моря погоды.
15.01.50г. Идет снег. Но тепло. На «пятачке» народу – пушкой не прошибешь.
Получил от п-ка Боряк ответ на свое письмо. Обещают отправить в Россию. Настанет ли этот день?
16.01.50г. В 7,30 отмечено землетрясение.
31.01.50г. Снег. От жены получил письмо, в котором она ругает, что я не еду. Это не по моей воле. Я рад вырваться отсюда, да невозможно.
16.02.50г. Наступает весна. Прибыл офицер на замену. Наверное, скоро уеду домой. Просто не верится в это!
Проходят денечки золотые и нет нам встречи долгожданной.
18.02.50г. Почти начинаю собираться, сегодня, наверное, работаю последний день.
Наступает весна! Настали прелестные весенние денечки! Выйдешь из комнаты на улицу – и чувствуешь приятный запах весны. До чего хорошо подышать свежим воздухом! Так и был бы все время на улице.
Курноскин еще не прибыл из отпуска. Зиль понемногу работает, голову после аварии ему слегка залечили.
Не знаю, как мне дадут направление. Будет ли возможность заехать домой? Хотя бы на минутку…
Лучше нету того цвета,
Когда яблоня цветет.
Лучше нету той минуты,
Когда милая придет.
Как услышу, как увижу,
Все во мне заговорит.
Вся душа во мне пылает,
Вся душа во мне горит.
… Наступит или не наступит моя минута желанная?
24.02.50г. Пока идет оформление документов. Когда поеду, не знаю.
26.02.50г. Дело приближается к концу. Скоро уеду в свой родной край.
27.02.50г. В 23,57 выехал из Браилова…
28.02.50г. Проследовал Унгены в 19,30. Румыния осталась позади. Ура!
3.03.50г. Проехали Паворино, где продают шали.
23.03.50г. Путешествую. Сегодня прибыл из Ташкента в Чимкент. Получил назначение в Самарканд. Пока ничего особенного нет. Погода теплая, цветут яблони. Что будет летом, если сейчас нет зимы?
Профинтерна, д. 55, кв. 3.
15.04.50г. Начало жизни в Ашхабаде. Поселился в казарме, положение незавидное.
22.04.50г. Жизнь протекает с большим ненужным дерганьем. Погода установилась не очень жаркая. Потерял связь со знакомыми.
На этом записи в дневнике прерываются. И тут уже я должен дополнить их своей памятью, потому что больше сделать это некому.
КАК БЫ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Собственно, это послесловие нужно мне самому, чтобы осмыслить, прав ли я был, назвав повесть «Счастливчик», соответствовало бы это оценке своей жизни самим отцом? Я-то во многом был склонен отнюдь к другому названию. Но мне казалось, что именно с тем, которое вынесено на обложку, он согласился бы больше.
Ну, счастливчик! – остался жив, потопав под завязку по военным путям-дорогам. Нет сомнения, что оказался счастливчиком, когда вражеская пуля прошла в миллиметре от сонной артерии, не задев ее. А что оказались рядом сильные духом и порядочные парни, те самые, списанные властью зэки, которые не бросили в беде, – разве не счастливчик? Ну, еще не попал под репрессии, как многие в пору его юности, хотя вполне мог бы. Несколько раз отказывался вступать в партию, что само по себе могло стать поводом. Хотя понимал, что карьеры без этого не сделать и демобилизовался в 1958 году, едва дослужив до майора. Зато мог сказать командиру части все, что думает. И говорил! Я это утверждаю не с его слов, а по напечатанным выше документам. Можно догадаться, что приведенными в них фразами те бытовые разговоры не ограничивались. Сказать то, что думаешь, когда, может быть, выгоднее промолчать, это не каждому дано, надо иметь мужество. А кому дано, тот что, счастливчик? Спорный вопрос. Наверное, поэтому отец так и не получил ни разу в жизни квартиру. Зато построил дом! Счастливчик! Умел все! Народная смекалка, крестьянская хватка и трудолюбие – этого хватило, чтобы обойтись своими силами.
Когда Хрущев в пылу мирной эйфории кромсал армию, а военным пенсионерам вдвое урезал пенсии, оставив лишь на скромное пропитание, а не на постройку дома, не знаю, мог ли он чувствовать себя счастливчиком. Но построил!
До конца верил, что все сделал правильно, и ничего для себя никогда не просил. И это тоже, наверное, дано только счастливым. Но мне иногда казалась наивной и неправильной его логика, по которой он умел ограничиваться тем, что есть, и не завидовал большему.
Вместе со всеми от души хохотал над анекдотами про «дорогого Леонида Ильича» и в то же время говорил нам:
– Ребята! Это еще не так страшно, вы вспомните, может статься, «дорогого Ильича».
И что, разве не аукнулись эти его слова в последующие годы, когда миллионы людей вдруг оказались «чужими», когда чиновничьи крысы вместе с бандитами разных мастей мертвой хваткой вцепились, жируя, в их плоть?
Вообще, все неурядицы, невзгоды и беды отец перевзвешивал на весах своего опыта, где центровой точкой была позиция: «Это смертельно?». Если не смертельно, нечего распускать нюни, все можно поправить.
И только однажды, когда уже тяжело болел, «смалодушничал», изменил своим принципам. Как-то сказал мне, что если с ним случится инсульт – а он предвидел это, потому что ко всем «военным» болячкам к тому времени его плотно «оседлала» гипертония, – то «вези меня в госпиталь, мне положено». Так и случилось. Так я и сделал. Но что из этого вышло. В окружном алма-атинском госпитале, где, в общем-то, пациенты– молодые парни, не разобрались по уму со стариковской болезнью. Чтобы понизить кризовое давление, впендюрили такую дозу! – я не знаю, чего там. Но дураку известно, что понижать давление у гипертоников надо плавно, да и то не до нормальных для здоровых людей показателей. Он тут же ослеп, и болезнь стремительно покатилась к роковому финишу. На другой день я не нашел его в палате. Сердце екнуло: все, умер.
Но ко мне подошел солдатик, молодой парнишка, и сказал: его отправили в дурдом. Мол, обматерил медсестру, когда та стала делать укол, и, вообще, сильно ругался. На всех!
Это была новость, я ведь никогда не слышал от него «боевых» слов. А тут – на всех! Тем не менее, это была правда. Вероятно, он чувствовал, что его «добивают» этими уколами и пытался защититься. Но не нашлось в госпитале умной головы, а нашлись обиженные. Вот и отправили в дурдом. Что там я увидел, об этом надо писать отдельно. Причем, к чеховской палате № 6 и ильфовской «дурилке», где филонил бухгалтер Берлага, есть много  чего добавить. К тому времени я работал в городской партийной газете и смог выйти на командующего округом.
Это был будущий министр обороны СССР Д. Язов. Он, боевой офицер, понял ситуацию и решительно поправил ее. На следующий день отец лежал в той же палате госпиталя, только теперь уже чисто выбритый, под постоянным присмотром медперсонала и… упоительно матерился. Теперь это никого не обижало.
Что, опять счастливчик?
Я могу и еще вспомнить аналогичные случаи, но ограничусь лишь одним. Когда отец понял, что дни его сочтены, и надо готовиться к худшему, он, чтобы облегчить судьбу матери, говорил ей: «Сразу же обратись в военкомат. Они помогут организовать похороны, сделают все, что надо». И опять та же – откуда взявшаяся? – наивная вера и надежда: «Мне положено».
Умер отец – вот «счастливчик»! – 7 ноября, в годовщину Великой Октябрьской революции, и, конечно же, никаких воинских почестей, никакой помощи ни от кого – я имею в виду тех, кто обязан их оказывать от имени государства, – не было. Хорошие слова сказал на могиле преданный друг и сослуживец полковник Евгений Поляков, да еще несколько друзей и знакомых.
Мать получила пособие на похороны лишь через несколько месяцев, а пенсию за отца и хлопотать не стала, мы, сыновья, отсоветовали. Уж больно нас всех задело то, как повели себя и руководители военкомата, и комендант гарнизона в тот праздничный день: не до вас, братцы, не до вас!..
И, может быть, повезло бате еще раз: не слышал он ничего этого. Пенсию матери все же назначили через год или полтора. Какая-то проверка выявила нестыковку или излишки и ее вызвали повесткой разбираться, в чем дело.
А я и теперь не пришел к однозначному выводу и еще долго буду думать, брать ли в кавычки это прилипшее к отцовой памяти слово. Или оставить все как есть?..