Как-то из пучин литературной интернетной критики мне удалось выудить фразу, приписываемую английскому резиденту Лоуренсу Аравийскому: «Литература начинается со смертью дикобраза». Правильно ли я понял ее смысл или нет, но, кажется, она достаточно шаблонна и соотносима с такими крылатыми выражениями, как «трещина, проходящая через сердце поэта», «за Россию испытывать можно лишь боль и стыд» (Губерман) и т.д. Фишка в том, чтоб убрать защитные иголки с души и принять несправедливости мира ее нежной кожей.
Если вы подумали, что я положил начало либерально-патриотической дискуссии, то ошиблись. Даже две вышеназванные личности – один предельно возлюбивший арабов англичанин, второй – страшащийся тех же арабов, как черт ладана, еврей – диаметрально противоположные персонажи литературы.
И если я решил объединить две эти величины в своем предисловии, то только для того, чтоб с разных ракурсов всмотреться в третью – американского писателя Кормака Маккарти, и в частности, его роман «Кровавый меридиан или Закатный багрянец на западе».
-----------------
Начало. Сюжет
Время и место событий Маккарти указал довольно точно, это приближает книгу к документальной прозе, хотя он не называет главного героя по имени, ограничившись констатацией приблизительного возраста – «малец», правильнее было б перевести как «салага» - юноша допризывного возраста. Косвенно писатель обозначает дату рождения мальца – в тот день, когда над небом Америки сиял метеорный поток: «Господи, ну и звездопад тогда случился...» ( в августе 1833 года по оценкам свидетелей в течении часа наблюдалось более 100 000 метеоров).
Впрочем, кто тут главный герой, не совсем понятно. Если в другом похожем по масштабу романе «Старикам тут не место», инспектор - не соответствующий бешеному ритму времени старик,- явно положительный герой, то в «Кровавом меридиане», написанном ранее, положительных героев нет в принципе.
Как почти во всех своих произведениях, в «Закатном багрянце» Маккарти исследует зло, пытаясь добраться до самых его глубоких метафизических корней.
Герои Маккарти почти никогда, если не считать самой слабой его вещи – «Дорога» - не могут победить зло, прочно укорененное в основу мира, мира, словно созданного гностическим богом, который к тому же случайно сделал человека более совершенного, чем он сам.
В романе «Кровавый меридиан» зло наиболее сконцентрированное, ибо сам сюжет способствует: главный герой становится охотником за скальпами – вступает в банду наемников, которые очищают Мексику от воинственных индейских племен, а заодно грабят, убивают и мародерствуют везде, где ни попадя. Что характерно, почерк автора сразу выделяет его из сочинителей похожих по сюжету вестернов – он повествует о страшных вещах, абстрагируясь от морализаторства и оценок, рассказывает, как выдирает иглу за иглой у дикобраза, почти равнодушно нанизывая на иглу повествования убийство за убийством, преступление за преступлением.
Но все ужасы романа – только фон, на котором выводится образ второго героя (или все же по значимости первого?) – персонажа загадочного, словно булгаковский Воланд. Встреча с ним происходит на первых же страницах. Он внезапно появляется на христианской проповеди, легко завладевает вниманием толпы, обвиняет священника в педофилии и провоцирует людей на убийство. По сути, это первая встреча ограниченной добродетели и сконцентрированного в одном персонаже зла. И снова мысль возвращается к Булгакову, потому что зло вдруг поворачивается привлекательной стороной: судья Холден – так называет Маккарти второго героя – признается людям, убившим священника, что проповедника, которого он обвинил в грехе, раньше не встречал, а произошедший переполох вызвал, чтоб повеселить всех. После недоуменного молчания толпа вместо того, чтоб растерзать наглого шутника, смеется вместе с ним, успокоившись его дармовой выпивкой.
Затем повествование возвращает нас к мальцу, проводит его через несколько драк, убийств, поджога постоялого двора и возвращает к философской линии, промелькнувшей в сцене с проповедью. Малец по пути в Мексику встречает старика-отшельника, бывшего работорговца, слова которого, похоже, являются лейтмотивом всего произведения.
«Человеку не дано познать, что у него на уме, потому что не умом суждено это познавать. Он может познать душу свою, но не хочет. И правильно делает. Лучше туда не заглядывать. Никак не устремлена душа твари Божией, куда назначено Господом. Низкое найдёшь в самой малой из тварей сих, но ведь когда Господь создавал человека, дьявол стоял за плечом Его. Тварь, которой по силам всё. Сотворить машину. И машину, творящую другие машины. И зло, что может работать само по себе тысячу лет, как машина, за которой не нужно присматривать. Веришь ты в это?
- Не знаю.
- А ты поверь».
Далее малец попадает в Мексику, где дерется с барменом за бесплатный виски и попадает на глаза вербовщику капитана Уайта – еще одного преходящего персонажа в романе. Капитан в нескольких словах открывает нам свой характер, с ностальгией вспоминая сражение при Монтеррее (1846), где янки с тяжелыми потерями разгромили мексиканскую армию. Капитан набирает добровольцев для завоевания еще одного штата Мексики, и малец вступает в его отряд.
Лично меня эта короткая история вступления мальца в банду флибустьеров Уайта озадачивает одним вопросом: «Зачем?». То ли читательский ум, привыкший к русской литературе, где «писать – значит сокращать», ищет напрасного объяснения красочным картинам путешествия, убийств, засады команчей и гибели всего отряда? То ли Маккарти хочет сказать, что даже такая примитивная идея, которой придерживается капитан, обрекает носителей ее на гибель, ибо в мексиканской дикой мясорубке может выжить только самое безыдейное и коварное? Как бы там ни было, но наш герой чудесным образом спасает свой скальп, а значит, и жизнь, в отличие от всех своих товарищей по отряду.
Примерно с этого батального описания или чуть позже начинается почти сакральное действо, которое ум обывателя воспринимет, как курьезную притчу. Один критик сравнил ее с «Моби Диком» - настолько насыщены дикостью все сцены, последовательно следующие одна за другой.
Малец попадает в тюрьму, где встречает старого знакомого Тоудвайна, едва не убившего его когда-то. Некоторое время они проводят в мексиканских застенках, но в один из дней в город приезжает отряд охотников за скальпами, и в тюрьму приходит вербовщик. На сцену выпускается несколько новых колоритных персонажей, один из которых – полусумасшедший командир отряда Глэнтон, но главное – мы снова видим судью, играющего роль своеобразного ангела-хранителя убийц.
Да, сюжетная линия, прихотливо ветвившаяся меж трупов, вернулась к персонажу, с которого и начались странности описываемого Маккарти американского бытия. И опять вспоминаешь старого доброго Мелвилла с его героями-китобоями, только в романе ХIХ века все они довольно схематичны, в то время, как у Маккарти каждый персонаж выписан в лучших чертах реализма: вот современный «Ахав» - командир наемников Глэнтон - проверяет заказанные револьверы и палит во всякую живность, которая попадается ему на глаза в мексиканском дворике; вот последние оставшиеся в Америке делавары, живописность которых по на порядок выше, чем у туземцев-гарпунщиков; вот волосатый, клейменый и безухий Тоудвайн, приговоренный к смерти в ряде штатов…хотя тут практически все объявлены на территории США вне закона, и есть за что. Только старого квакера Старбека, который убеждал Ахава не мстить белому киту, "ибо сие есть безумие и богохульство", нет – но зато есть его противоположность – судья. Поначалу он теряется среди персонажей отряда, хотя и ведет себя, как наделенный властью человек…
Прочитав только что написанное, понимаю, сколь обманчивы расхожие фразы, которыми пытаешься передать сюжетную линию – вот и «наделенный властью» мало подходит к кому бы то ни было из всей шайки наемников, потому что в бандах Махно было больше власти и порядка, чем в изначально «демократичном» сборище преступников.
Неудивительно, что среди таких оторванцев личность судьи не сразу возвращает внимание читателя к себе, а только тогда, когда бывший священник Тобин в доверительном разговоре сообщает мальцу, что судья – человек с двойным дном. Он рассказывает, как судья внезапно появился в отряде, когда охотники на индейцев попали в безвыходное положение, преследуемые дикарями.
«И вот где-то после полудня натыкаемся мы на судью — сидит на своём камне один-одинёшенек посреди всей этой пустыни. Да, и камней-то вокруг нет, один всего. Ирвинг ещё сказал, что судья его, наверное, с собой притащил. А я сказал, что это знак такой отличительный, чтобы выделить его совсем из ничего. В руках та же винтовка, что и сейчас с ним, вся отделанная немецким серебром и с именем, что он велел вывести под щекой приклада серебряной проволокой по-латыни: Et In Arcadia Ego («И я в Аркадии» (лат.) — классическое напоминание о том, что смерть посещает даже счастливую Аркадию)...
Вот так он и сидел. Без лошади. Один сидел, сам по себе, скрестив ноги, а как мы подъехали, заулыбался. Будто поджидал. Старый брезентовый саквояж, старое шерстяное пальто через плечо. В сумке несколько пистолетов и неплохой набор наличности, золотом и серебром. Даже фляги не было. Ну словно… Ума не приложу, откуда он взялся. Сказал, что вышел с караваном фургонов и отстал, чтобы идти дальше одному».
Дальше идет рассказ о необычном выходе из критической ситуации, придуманным судьей, о бойне, которую устроили люди Глэнтона преследовавшим их дикарям,
Еще более странным представляется хобби судьи: когда отряд продвигается по землям древних племен, на которых сохранились раритеты и археологические ценности, судья собирает образцы древних цивилизаций, тщательно зарисовывает в свой блокнот, а затем уничтожает находки. На вопрос заинтересовавшихся, зачем он это делает, судья озадачивает всех ответом: «Моя цель – вычеркнуть все эти музейные редкости из памяти человеческой». И далее рассказывает довольно запутанную историю-притчу о шорнике, который убил одного достойного человека, и у них обоих были сыновья, которые плохо кончили; один – потому что узнал, от какого ничтожества он наследует судьбу, а второй – потому что не знал своего достойного отца вовсе. На вопрос Тобина, как же надо воспитывать сыновей, чтоб род людской продвинулся на ступеньку выше по эволюционной лестнице, судья отвечает, что человек – только средство для высшей цели – придать войне совершенство. Ибо война – явление космическое, и если человек не сможет отказаться от своего прошлого с его историей, нравственностью, опытом, он не сумеет вписаться в ход времени и деградирует.
-----------------
Философия
По сути Кормак Маккарти излагает в своей книге ницшеанскую философию, в той ее части, где немецкий философ противопоставляет Христа и христианство. Или, конкретно, высокую идею, которую нес Христос, и удивительно кровавое и грязное воплощение этой идеи применительно к событиям 19-века в США.
Вряд ли какой другой классик североамериканской литературы был столь обличителен к своей родине: у Хемингуэя были слишком положительные герои, умеющие противостоять всему миру; Марк Твен хранил надежду на новые поколения, которые всегда лучше предыдущих; Сол Беллоу вообще выделяет некую касту американцев, которые по-киплинговски могут поучать весь мир; Фицджеральд… Но в отличие от Губермана Кормак Маккарти не испытывает «только боль и стыд» за Америку, поскольку ему не приходит в голову противопоставить свой виртуальный Израиль или что-то другое давно знакомое и потому не подлежащее пристальному критическому взгляду.
В общем, Маккарти в двух наиболее выдающихся книгах (вторая – «Старикам тут не место») говорит нечто новое, чего до него никто не касался. Ибо не ужасы истребления исконного народа и насаждение своей воинствующей цивилизации в книге главное, а сам ракурс, с которого Маккарти глазами судьи Холдена показывает все это.
Судья, по сути, не нуждается в деньгах за проданные скальпы, он не маньяк, несмотря на все внешние признаки внутреннего удовлетворения, с которым убивает своих жертв, он даже не искатель приключений. Судья, простите за каламбур, – просто свидетель, и прежде всего свидетель, а затем уже судья и палач. Сначала может показаться, что Маккарти сел на любимого конька американцев – тщательное разбирательство сцен суда, в какой бы форме этот суд ни вершился. Судья легко использует термины юриспунденции в споре: когда бывшему священнику нечего возразить на своеобразную интерпретацию гераклитового постулата «война – отец всего», он (судья Холден) произносит по-латински «nihil dicit» - юридическую формулировку отказа ответчика от показаний. Когда он абсурдно отрицает убийство хозяина харчевни, явно совершенное людьми Глэнтона, он переводит латинские выражения, применяемые в юриспунденции, цитирует Кока, Блэкстоуна, Анаксимандра, Фалеса.
Однако, как у всякого классического писателя, у Кормака Маккарти тема сугубо национальная разрастается до общечеловеческих масштабов, до страшного библейского суда в Апокалипсисе Иоанна. И далее – до любого самого мелкого и малосвязанного с книжными событиями суда в любой части планеты.
Когда я перечитывал ухищрения судьи, то оправдывающего, то обвиняющего по ходу повествования, на память пришло современное судебное разбирательство по делу аварии в метро, унесшее жизни двадцати четырех человек. Парадоксальным образом книжный судья, защищающий убийц неожиданными разворотами юридического права, выглядит более искренним в своей правоте, чем та российская «судьиха», которая крутила-вертела не знаниями закона, а обычной проволокой, якобы послужившей причиной крушения поезда в метро…
Немного отвлекусь, чтоб напомнить недавние события.
---------------------------
Соотносимость с современностью
15 июля 2014 года между станциями "Парк Победы" и "Славянский бульвар" Московского метрополитена недавно введенный в эксплуатацию поезд в результате провисания некондиционных деталей зацепил элемент также недавно установленной стрелки «остряк», и сошел с рельсов - погибли люди. Следствие сразу отвергло версию неисправности вагона, поскольку след преступления тогда мог протянуться слишком высоко, возможно, до заместителя мэра Москвы, с благословления которого были запущены недоработанные вагоны типа «Русич», и сосредоточилось на версии плохо закрепленного стрелочного перевода. Задача обвинения облегчалась тем, что самой стрелки в том месте не должно было быть в принципе, ибо она вела фактически в стену тоннеля. По решению суда реальные срока получили, как это всегда бывает, низшие исполнители-работяги и один чиновник-строитель.
Этот случай пересекается с нашим художественным разбором еще и тем, что главные виновники, как в романе Маккарти, так и в случае с аварией в метро, остаются безнаказанными. В «Кровавом меридиане» в живых остается один судья. В жизни начальник службы пути некто Сильянов, подпись которого стоит на документах, разрешающих установку ненужных стрелок, – верх цинизма – переходит с работы в метро на производство, поставляющее стрелочные переводы.
Если такое сравнение покажется кому-то притянутым за уши, он, вероятно, будет прав, ибо авария в метро – только малая часть всего прогрессивного процесса. Я не взял словосочетание ПРОГРЕССИВНЫЙ ПРОЦЕСС в кавычки, поскольку и в книгах Маккарти, и в жизни прогресс идет нога об ногу с какими-то ненужными и непонятными жертвами, не вытекающими, на первый взгляд, из общего исторического развития.
Насколько далеко можно отклониться от обсуждаемой темы, представляю плохо, поэтому добавлю в качестве оправдания, что на своем веку мне «посчастливилось» близко столкнуться с фигурантами еще одной техногенной катастрофы – железнодорожной аварией на станции Каменская в 1987 году. В «Вике» вы можете найти почти правдивое описание событий с наивной попыткой переложить долю диспетчерской вины на низшего исполнителя – помощника машиниста Юру Штыхно. Но там главный виновник также не назван – начальник локомотивного депо, усердно воплощавший в жизнь печально известный старым железнодорожникам «белорусский метод» и оставивший хозяйство без опытных машинистов. Суть белорусского метода заключается в постепенном устранении наиболее укоренившихся и опытных представителей профессии, которым приходится переплачивать. В РЖД эта тенденция, то затухая, то вспыхивая с новой силой, продолжается, насколько я понял из рассказов машинистов-пенсионеров, с 30-х годов.
Судьба по-разному наказывала руководителей, разваливавших производство (их, конечно, реабилитировали, как жертв 37-го года), и начальника депо 80-х Неупокоева, погибшего от рук взбеленившейся любовницы.
Но говорить о справедливом воздаянии было бы глупо, ибо почти во всех похожих случаях, будь то крушение самолета с хоккеистами под Ярославлем или авария на Саяно-Шушенской ГЭС, основной виновник даже не рассматривается, как таковой. И понятно, почему – он, по сути, как и книжный судья Холден, прежде всего СВИДЕТЕЛЬ, случайно оседлавший процесс уничтожения, процесс, иногда даже имеющий официальное название, как то – «белорусский метод». Исключения вроде капитана подлодки «Курск» Лячина, ставшего героем и жертвой, редки, и то, что из подводной лодки деться некуда, просто специфическая особенность данного случая. По большей части конечного и самого главного управляющего найти невозможно, как невозможно найти виновника кризиса, обострившегося в 2014 году, и погнавшего толпы железнодорожных начальников, словно бешеных собак Киплинга, в не ожидающее таких напастей московское метро. И случись там еще одна (а скорее – еще не одна) авария, следствие поймает стрелочников, а толпа явных потенциальных виновников, в нашем первом случае – «пилящих метрошное бабло» железнодорожных пришельцев, останется свидетелями.
Правда, развитие либеральной мысли приведет искателей виноватого к главе государства и его зарвавшимся помощникам, но Кормак Маккарти сказал бы, что это слишком легкий путь.
Вернемся к нашим маккартям.
-----------------
Тема «свидетеля»
Тема свидетельства подчеркнута противостоянием двух героев романа – судьи Холдена и мальца. В противовес судье малец, который далее постепенно становится взрослым, «меньше, чем кто-либо другой нес свидетельства о том, что есть или о том, что будет». Слова эти, прозрачно отсылающие читателей к свидетелям Иеговы, вызвали во мне какие-то давешние воспоминания о наших отечественных книжных свидетелях, но говорить о них пока рано…
По идее цинизм судьи на протяжении всего повествования должен оттенять мальца, который в стае волков выглядит едва ли не ягненком – помогает тяжелораненому товарищу, которого по всем законам надо бы пристрелить и вообще ведет себя по-человечески. Однако судья просто подавляет не только образ мальца, но и все окружающее его. Моется ли судья в общей купальне или участвует в драке с теми же мексиканцами, ради которых отряд Глэнтона вроде бы и воюет, - все у него получается не так, как у остальных. Когда судья Холден открывает рот, становится ясно, что быть просто убийцей – слишком мелко для этого персонажа. Потеряв шляпу, Холден сплетает венок и водружает себе на темечко. Судья в венке среди гонимого отряда преступников – это яркий символический образ. Маккарти часто прибегает к символизму, но делает это всегда очень аккуратно, так что не всегда поймешь, зачем и почему. Когда отряд чудесным образом спасается и от солдат, преследующих их, и от индейцев, которые не пускают никого в мексиканский город, судья в этом самом городе устраивает пари с желающими на то, что он сможет пошевелить наковальню, сделанную из большого метеорита. Затем, выиграв пари, он ставит новое условие – поднять метеорит до пояса, потом – над головой. Потом он швыряет глыбу на спор дальше очерченной линии. В конце концов спорить с ним отказываются все, даже Глэнтон.
Приводя эту сцену, Маккарти, конечно, меньше всего хотел сказать, какой нечеловеческой силы был судья, ключевые слова здесь: «летевшую неизвестно сколько тысяч лет из не поддающегося воображению края вселенной». Специально или нет – но они перекликаются с отцовскими словами, обращенными к мальцу в начале романа: «Господи, ну и звездопад тогда случился. Я всё искал черноту, дырки в небесах. На этой кухонной плите с ковшом Большой Медведицы». Опять исподволь развивается тема космического противостояния мальчика и чудовища, но в чем они противостоят друг другу? Малец несет в себе подобие кантовского императива, слабый стерженек добра, а судья обходится без этой штуки – и потому силен? Силен он и в монологах, которые охотно, в отличие от неразговорчивого мальца, рассыпает при каждом удобном случае.
От малопонятных слов судьи Холдена «пахнет» Гераклитом с его «вечность – это мальчик, играющий в шахматы». Но если это новоявленный Гераклит, то - окончательно свихнувшийся Гераклит, гениальность которого не просто невозможно понять до конца, но и опасно пытаться понять ее.
Одна из символичных сцен – спасение судьей тонущего идиота, имбецила от рождения. Этот идиот совершенно случайно попадает в отряд Глэнтона.
Сам факт того, что закоренелый идейный убийца кого-то спасает, выглядит нелепо, но то, что он спасает абсолютно беспомощное и ненужное в этом жестоком мире существо, направляет ум пытливого читателя, минуя всякие объяснения, к архетипам – символам, кои невозможно выразить словами и постичь разумом. Какое-то объяснение этому поступку дает даосская мудрость о слабости и мягкости, что всегда побеждает, а все твердое и сильное – гибнет...
Очевидно, сцена спасения должна показывать, что судья – уже не столько человек, сколько некая природная субстанция, только наделенная мощным разумом, - но вопреки этому разуму, как всякая природная сила, нелогична в своих даосских предпочтениях и выборе героя.
И вновь что-то знакомо-отечественное припомнилось из фантастики – ну, да, это же Стругацкие со своими всесильными героями, которые вклиниваются в чуждый неземной мир и нарушают устоявшийся порядок «ради всеобщего блага». В самой известной своей книге «Трудно быть богом» советские писатели описывают средневековое общество, якобы на другой планете, общество, погрязшее в крови, смерти, грязи. И среди всего этого безобразия живет свидетель-землянин Румата Эсторский, которому запрещено убивать, но разрешено как-то улучшать исторический процесс чужой планеты. При не столь многочисленных параллелях, сближающих два произведения, главные герои очень похожи. Более того, сразу возникает некий треугольник – Румата – малец – судья Холден – вершины которого выстраиваются в равнобедренную фигуру. Эта игра с условным названием «третий лишний», которой увлекались еще древние греки, ставит своей целью объединить две сущности по похожему качеству. Скажем, судья и малец отличаются от Руматы тем, что они герои другой книги. А Румата и малец от судьи – как псевдоположительные герои от отрицательного. Но придется согласится, что два вышеприведенных примера объединяют парочки по формальным признакам. Однако если из этой троицы выделить с одной стороны мальца, как человека обычного, а противопоставить ему обоих суперменов со сверхъестественными способностями и сверх-идеями, то получается занятная картина. Без Руматы судья, как отмечалось ранее, просто подавляет мальца своей мощью. А вот если на другом конце противостояния судья не один, а с героем Стругацких, – они парадоксальным образом укрупняют фигуру мальца, делают его более понятным. Если зайти уж совсем далеко, то даже нащупывается тема маленького человека по-американски, однако ж этот маленький человек совершенно по классическим канонам морально выше своих гонителей. Гонителей во множественном числе – ибо положительный образ Руматы Эсторского, столь любовно выписанный Стругацкими, внезапно блекнет, словно «комиссары в пыльных шлемах», и его подвиги в противостоянии с неотесанным быдлом перестают быть подвигами, поскольку быдло вдруг обретает лицо, так тщательно затушеванное мастерами советской фантастики.
В сюжетных описаниях обоих романов много неочевидных скрытых параллелей, это и натолкнуло на мысль сравнить главных героев.
Особенно меня впечатлила ситуация, к которой Маккарти вывел основных персонажей в конце книги. Индейцы все же разбили сумасшедший отряд Глэнтона, убили и его самого, однако пять или шесть человек сумели уйти. Среди них судья со своим имбецилом на привязи и малец с бывшим священником Тобином. Казалось, им бы надо вместе уходить в Штаты, однако парадокс в том, что Тобин и малец боятся не индейцев, не голодной смерти в пустыне, а судью: они убивают лошадей и пытаются пешком оторваться от своего страшного подельника. А когда, несмотря на имбецила, тормозящего судью, им это не удается, между беглецами происходит странный диалог, из которого явствует, что прожженный конкистадор Тобин не верит в земное происхождение Холдена. Очевидно, священник даже не считает судью человеком.
Вспомните сцену из «ТББ» Стругацких, где иезуит Рэба боится связанного и избитого Румату, не ведая, что за чудо пред ним в образе давно погибшего от лихорадки дона.
Или разговор Руматы с Координатором: «Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию»...
И для Холдена, и для наблюдателей Арканарской резни люди – только глина, из которой предстоит слепить что-то пугающе-чужое: «Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека…Психологически почти все они были рабами – рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия».
Вспоминаются и прочие произведения Стругацких, в которых они пробуют «переписать» Библию по своему образу и подобию. Они не первые и не последние в толпе умников, желающих сделать добро добрее и самым странным образом в конечном счете проповедующих зло.
Эта мысль – о мистической природе зла – разрабатывается Кормаком Маккарти и в романе «Старикам тут не место». Но в отличие от того произведения «Кровавый меридиан» не оставляет никакой надежды на лучшее. Малец, единственный оставшийся в живых в той мексиканской авантюре, взрослеет, путешествует по стране, и всюду видит смерть во всех ее проявлениях. Маккарти как бы мимоходом вставляет интересную подробность – он приобрел Библию и всюду таскал ее с собой, хотя не умел читать. Но если не читать, то что можно делать с самой великой из книг?
«8 И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною, и сказал: пойди, возьми раскрытую книжку из руки Ангела, стоящего на море и на земле.
9 И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.
10 И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем.
11 И сказал он мне: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих.»
(Апокалипсис, гл.10)
Как много аллюзий и мыслей вызвала мимоходом брошенная фраза! Некто из больших писателей утверждал: «Всем лучшим, что есть во мне, я обязан книгам». Этот же писатель, прочитавший и написавший огромное количество книг, стал в 30-х годах завсегдатаем при партийном дворе, растерял свой талант и умер приживальщиком и – всего лишь СВИДЕТЕЛЕМ. Сейчас его имя стоит в ряду самых больших классиков русской литературы, по его произведениям пишут сочинения в школе. Говорят, он тоже увлекался Ницше, следовательно, внутренне оправдывал те ужасы, что творились в его стране. Но вернемся к книге.
--------------------
Окончание.
В романе две сцены, которые претендуют на концовку для столь значительного произведения. Первая – это, собственно, и есть концовка, выбранная Маккартни. И мы видим ее глазами мальца в полубаре-полуцирке, где под музыку шарманки танцует ручной медведь, она весьма аллегорична, но я не хочу разжевывать ее, а просто приведу дословно.
«Шоумен, похоже, что-то не поделил со стоявшими у стола. К ним присоединился ещё один. Шоумен махнул шляпой. Один из стоявших указал на бар. Тот замотал головой. Они что-то говорили, но их голоса тонули в общем гаме. На помосте вовсю отплясывал медведь, девочка крутила ручку шарманки, и при взгляде на тень от этого действа, отбрасываемую на стену светом свечей, напрашивался вопрос — возможно ли нечто подобное в мире дневного света? Когда он снова посмотрел на шоумена, тот уже нахлобучил шляпу и стоял, уперев руки в бока. Один из стоявших вытащил из-за пояса длинноствольный кавалерийский револьвер, повернулся и навёл его на сцену.
Кто-то нырнул на пол, кто-то потянулся за своим оружием. Владелец медведя стоял, как подавальщик винтовок в тире. Грянул выстрел, и вслед за прокатившимся эхом все звуки в комнате смолкли. Пуля угодила медведю куда-то в центр туловища. Медведь негромко застонал, заплясал быстрее, и в наступившей тишине было слышно, как шлёпают по доскам его громадные лапы. Между задних лап текла кровь. Маленькая девочка с лямками шарманки на плечах замерла, и ручка шарманки застыла в верхнем положении. Человек с револьвером выстрелил ещё раз, револьвер с грохотом подскочил, повис чёрный пороховой дым, медведь снова застонал и закачался, как пьяный. Он держался лапами за грудь, из пасти показалась тонкая струйка кровавой пены; он закричал, как ребёнок, сделал, приплясывая, несколько последних шагов и рухнул на помост.
Кто-то уже схватил стрелявшего за руку, и револьвер закачался высоко в воздухе. Ошеломлённый владелец медведя стоял, вцепившись в поля своей старосветской шляпы.
-Пристрелил-таки этого чёртова медведя, произнёс бармен.
Девочка высвободилась из лямок шарманки — та с шипением грохнулась на пол, — подбежала к медведю, встала на колени, обхватила большую мохнатую голову и, всхлипывая, стала её баюкать. Большинство людей в помещении уже повскакали и стояли в этом жёлтом дымном пространстве, держась за оружие на поясах. Шлюхи целым выводком шарахнулись назад, а какая-то женщина забралась на помост, прошла мимо медведя и простёрла перед собой руки.
-Всё улажено, заявила она. Со всем уже разобрались.
-Ты считаешь, со всем уже разобрались, сынок?
Он повернулся. У барной стойки стоял судья и смотрел на него сверху вниз. Судья улыбнулся и снял шляпу. Большой бледный купол черепа блистал в свете ламп, как громадное светящееся яйцо.
-Последние из верных сих. Последние из верных сих. Кроме нас с тобой, все теперь, можно сказать, покойники. Верно?»
Этот отрывок замечателен тем, что читатель вдруг осознает – последние иглы дикобраза вырваны, и смерть медведя, а следом – и ожидаемая смерть мальца принимается уже голой читательской кожей, которой мало коснулись смерти тысяч существ до этой сцены. И ожидание смерти мальца, почти приравненное к смерти эпизодического медведя, заставляет озадаченно оглядываться и искать те самые защитные иглы, что были так незаметно вырваны писателем.
Несомненно, малец должен погибнуть от рук главного злодея, но не это важно, а еще какая-то тайна, оставленная писателем в обрывочном диалоге судьи Холдена и его жертвы.
«Судья не спускал с него глаз.
-Ты всегда считал, что, если ничего не говорить, тебя никто не узнает?
-Ты видел меня.
Судья пропустил эти слова мимо ушей.
-Я узнал тебя, когда впервые увидел, но ты меня разочаровал. И тогда, и сейчас. И всё же ты наконец здесь, со мной.
-Я не с тобой.
Судья поднял безволосую бровь.
-Разве? -удивлённо проговорил он. Он делано заозирался с озадаченным видом, неплохой такой актёр.
-Я пришёл сюда вовсе не для того, чтобы выследить тебя.
-А для чего же тогда? -спросил судья.
-Ты-то мне зачем? Я пришёл по той же причине, что и любой другой.
-И что это за причина?
-Какая причина?
-Та, по которой здесь оказались все эти люди.
-Они пришли сюда повеселиться.
Судья не сводил с него глаз. Он стал указывать на разных людей вокруг и спрашивать, пришли ли они сюда повеселиться и понимают ли вообще, зачем они здесь.
-Не обязательно, чтобы каждый оказывался где-либо по определённой причине.
-Это так, -согласился судья. -Не обязательно, чтобы у них была причина. Но из-за их равнодушия заведённый порядок не отменяется.
Он насторожённо смотрел на судью.
-Давай сформулируем это по-другому, продолжал судья. Если у них действительно нет конкретной причины, но всё же они оказались здесь, не значит ли это, что на то есть причина у кого-то другого? И если это так, может, угадаешь, кем может быть этот другой?
-Нет, не угадаю. А ты угадаешь?
-Я прекрасно знаю, кто он».
Последние слова могут означать, что судья состоит в довольно тесных отношениях с дьяволом или со злым богом, которого изобрели на заре христианства гностики. Но почему он разочаровался в мальце? Что видел этот сверхчеловек «от Маккарти» в обычном юноше, случайно оказавшемся среди всадников мексиканского апокалипсиса?
Некоторое не вполне логичное объяснение дает монолог судьи, с которым писатель знакомит нас ранее – в тюрьме, куда попал малец, выбравшийся из пустыни. Судья приходит, чтобы «навестить его».
«Судья улыбнулся. В полумраке глинобитной клетушки лился его негромкий голос.
-Ты вызвался принять участие в деле. Но выступил свидетелем против себя самого. Ты сам вершил суд своим деяниям. Поставил собственные представления выше суждений истории, порвал с обществом, частью которого считался, и сбил его с пути истинного во всех начинаниях. Услышь меня, дружище. Тогда в пустыне я говорил для тебя, и только для тебя, но ты пропустил мои слова мимо ушей. Если война не священна, человек — лишь древняя глина. Даже кретин действовал добросовестно, насколько мог. Потому что ни от кого не требовалось давать больше того, чем он обладал, и ничья доля не сравнивалась с чужой. От каждого требовалось лишь вложить душу в общее дело, но один человек этого не сделал. Может, скажешь, кто это был?
-Это был ты, -прошептал малец. -Ты был этим человеком.
Судья посмотрел на него сквозь решётку и покачал головой. -Не общий хлеб объединяет людей, а общие враги. Будь я враг тебе, кому ещё я был бы врагом? Кому? Святому отцу? Где он теперь? Взгляни на меня. Наша неприязнь друг к другу сформировалась и ждала своего часа ещё до того, как мы встретились. Тем не менее ты мог всё изменить.
-Ты, повторил малец. -Это был ты.
-Я? Вовсе нет, -возразил судья.- Послушай. По-твоему, Глэнтон был глупец? Разве ты не понимаешь, что он убил бы тебя?
-Ложь, сказал малец. -Ложь, боже, какая ложь.
-Подумай как следует.
-Он никогда не участвовал в твоих безумствах.
Судья усмехнулся. Вынул из жилета часы, открыл их и поднёс к тусклому свету.
-Ведь если бы тебе и имело смысл стоять на своём, -проговорил он, то на чём бы ты стоял?»
Убеждение судьи, что Глэнтом или кто другой из шайки в конце концов убили бы мальца, как библейского агнца, обреченного на заклание, лично у меня вызывает недоверие. Но кем видел Холден мальца в отряде, какую роль он ему примеривал? Может, того же агнца, только не обреченного на заклание, а того, что возникает на страшном суде и воздает всем реками крови и третью смертей? «Вложить душу в общее дело» - значит, познать душу, как познал свою – Румата Эсторский, призванный нести чужой планете свет истины, но внезапно почувствовавший желание убивать, да даже не убивать, а крушить с помощью отточенной воинской науки эти закостеневшие в своем рабстве заготовки. Ибо, как поведал отшельник-работорговец: «Лучше туда (в душу) не заглядывать. Никак не устремлена душа твари Божией, куда назначено Господом».
Собираясь закончить на только что прозвучавшей ноте свою статью, я вдруг вспомнил, что сам Маккарти завершил свой «Кровавый меридиан» не совсем обычно – описанием работы геодезиста, который долбит ямки в скальной породе горного плато, описанием, вроде бы никак не связанным с общим повествованием романа. Ну, почти не связанным, - есть в книге место, где малец спрашивает священника: «А он судья – чего?» (то есть, что он судит?). Ответ на свой вопрос он получает не от священника, а будучи без сознания после операции, практически из коллективного бессознательного.
Признанный сумасшедшим и потому выпущенный из тюрьмы, малец, страдая от раны в ноге, бредит. В бреду он видит судью Холдена, который оценивает работу мастера холодной ковки, тот всю ночь кует монету. Всю ночь один кует, второй оценивает…
По классическим канонам надо бы и завершить повествование где-то около тех событий. По крайней мере, Хемингуэй – самый похожий на Маккарти писатель, - закончил бы именно так: «И нет этой ночи конца».