Она не испытывала угрызений совести от собственного легкомыслия, справедливо считая что сие качество является обязательным атрибутом для хорошеньких поэтесс. Посему романы её были скоротечны хоть и ярки, а если и присутствовал элемент драмы, то большого значения этому она не придавала.
«Скажите пожалуйста, какие мы нежные…», как бы говорил её сморщенный носик: «Вы мне противны, и я ухожу…»
Конец каждого романа знаменовал рождение нового, иногда лишь официально фиксируя внезапно сменившийся статус-кво. Нести два знамени Малютка Кэт считала для себя обременительным, посему сбрасывала старое с лёгкостью, и как мы заметили выше, будучи дамой весьма легкомысленной, она никогда не думала о последствиях, в следствии чего расставания проходили порой весьма бурно, с длинными и страстными монологами, угрозами убить её, чаще – себя. Но, покуда все были живы, кроме одного режиссёра второй, а то и третьей линии, имевшем в своём активе пару не совсем удачных постановок Чехова, весьма сомнительный фильм о перепетиях «русской интелегенции» в лагерях НКВД; в пассиве значились весьма склочная супруга, ревновавшая своего «гения» ко всякой статистке, две дочери, о которых известно лишь то, что они есть, и отдышка.
Однако Кэт винаватой в смерти режиссёра себя не считала, ибо он умер в следствии скоротечного алкоголизма, не взирая на то, что развился он стремительно и вдруг сразу после их расставания – Ну, что за глупости. Прям как дитё малое…
В этот раз происходило то, что должно было случится ещё месяц назад, но Эдуард был в длительной командировке, что явилось и следствием и причиной, ибо Малютка Кэт требовала к себе неустанного внимания, и даже вынужденный перерыв в отношениях неизбежно приводил к трагедии.
- Эдуард! Не смейте говорить со мной в таком тоне! Вы меня бросили! – переходя на «вы» кричала Кэт, остановившись посреди комнаты, уничтожающе глядя на бедного Эдда.
- Ну, ты же знаешь, что я был в командировке! И не моя вина в том, что её продлили без моего ведома, а отказываться у нас не принято!
- Не смейте оправдываться как гимназист! Вы меня бросили! Здесь! Одну! И этим всё сказано!
- Но, я же тебе звонил и всё объяснил!
- Что?! Что вы мне объяснили?! Что вы мне могли объяснить на Средиземном море, в то время когда я здесь переживала одну из ужаснейших в своей жизни трагедий?! Как вы могли?!
Трагедией у Малютки Кэт могло быть что угодно, от линьки кота Арчибальда – здоровенного ангорского кота, флегматичного и злопамятного – до затмения Луны. В этот раз у неё возникли разногласия с редактором по поводу подготовки к печати её нового сборника стихов, что едва не привело к разрыву контракта, ибо она вполне справедливую и взвешенную критику приняла в штыки. Правда, остыв, всё же согласилась с рекомендациями лит-редактора и исправила спорные места, доведя до кондиции сыроватый материал. Но данный рабочий момент перешёл в разряд трагедий, вина за которую полностью и бесповоротно была возложена на плечи отсутствующего Эдуарда.
Возмущение её было искренне, ни тени театральной рисовки, на глаза набежали непроизвольные слёзы, она порывисто подошла к окну и сжала в ладони штору, словно собиралась оную штору сорвать. Чтобы не расплакаться в голос закусила губу, но по щекам уже текли два чистых родничка.
Эдуард тихо подошёл сзади и нежно обнял её за плечи. Кэти чуть заметно вздрогнула и замерла, словно ожидая чуда.
- Кэт. Дорогая. Я не знаю в чём виноват. Давай загладим твою трагедию новым ожерельем, которое я тебе привёз в этот раз. Оно очень подойдёт к твоей милой шейке…
Он, вдруг, понял что говорит глупость и пошлость, но был настолько обескуражен агрессивным приёмом, что так и не нашёлся, что ещё сказать и как себя вести.
Маленькая поэтесса, хрупкая и изящная, словно фарфоровая статуэтка, вдруг, резко развернулась, и отстранилась на вытянутые руки с такой энергией, что Эд с трудом удержал равновесие.
- Что-о-о?! До-ро-гая-я?! Ты хочешь сказать, что я тебе дорого обхожусь?! Что я содержанка! – снова перейдя на «ты» выпалила она: - Да… мы… я … чтоб… Я не хочу вас знать!!! – Закончила Кэт, топнув ножкой словно ставя точку.
Она искала повод и в повод превращалось всё. Он же хоть и был наслышан о довольно странном характере Кэти, однако не придавал этому большого значения, относя все слухи к внутрибогемным склокам, которые на их прочный союз никоим образом повлиять не могут. Так оно и было до сегоднешнего дня. То, что возлюбленная раскрывалась той самой стороной о которой «все говорят» стало для него самым настоящим ударом, и ему почему-то вспомнился именно режиссёр, может потому, что нём говорили больше всего в свете «не бывает дыма без огня». В связи с чем Эдуарду, вдруг, захотелось побыстрей уйти, но как это сделать, чтобы его уход не был расценен как позорное бегство он не знал, и в нерешительности переступал с ноги на ногу. Со стороны сие походило на подтанцовку и выглядело весьма комично.
- Эд! Неужели вы не понимаете, что вы несносны?! Что вы молчите?! Боже, ему нечего сказать. Нашкодили как Арчибальд, и теперь молчите как холодный истукан!
У Эдуарда в голове начинало закипать, словно смола в котле у чертей, нервы натянулись как струна, готовые лопнуть в любую минуту.
На фразе: - Эд, вы хам и скотина в конце концов! – его таки накрыло волной, и вырвавшееся из него: - Дура! Какая же ты дура! – Он уже не слышал.
- Что?! Я дура?! – прозвучал в ответ захлёбывающийся крик, и не успел он ещё оборваться на высокой ноте, как в несчастного Эдуарда уже летела тяжёлая цветная ваза из чешского стекла. Он успел отклониться, и ударившись о стойку стеллажа со всякими безделушками, ваза разлетелась на мелкие куски, играя светом гранённых алмазов. Занесённую руку, сжимавшую изящную резную трость он перехватил уже в тот момент, когда она была готова нанести удар, и прочно зафиксировал бьющуюся в истерике Кэти.
- Тихо, стерва! – крикнул Эд, пытаясь успокоить беснующуюся маленькую фурию.
- Хрен тебе, козёл! – прохрипела она в ответ, в превеликим трудом всё же вырвавшись из объятий ошалевшего от всего этого, бедного Эдика.
Такой он её не видел никогда, и невольно, залюбовался. С порванным в результате борьбы лифом платья и открытой левой грудью, сжавшаяся в воинственной позе, готовая снова ринуться в бой, она больше походила на пламенную революционэрку времён французской Вандеи нежели на хорошенькую поэтессу весьма лирического жанра. Сощуренные глаза, стиснутые зубы и прерывистое дыхание говорили о том, что Кэт готова биться до конца, в прочем-то не сильно понимая за что и почему.
Ошеломлённый этой картиной Эдуард пропустил удар под колено и рухнул на пол. Впрочем, падая, он обхватил её ноги, и они упали вдвоём на шкуру медведя сомнительной репутации – шкура была весьма искусной подделкой.
Попытка вырваться, или освободить руки результатов не дала, ибо разность в весовых категориях шансов не оставляла, и всё что ей оставалось, так это относительно свободными ногами молотить пустоту.
Эдуард, крепко держа раскинутые руки, пытался успокоить истерику Малютки Кэт, то нежным шопотом у самого уха, то еле слышными прикосновениями губ, лаская шею, плечи и мокрые в слезах щёки. Девушка скоро обмякла, затихла, словно и не было той ярости, стала кроткой и нежной, обхватив освободившимися руками Эдда за шею.
Летние сумерки сгустились, день погас и ушёл в ночь, на последок озарив небо ярким закатным пламенем.
Что происходило ночью не суть, ибо сейчас вряд ли кто вспомнить её течение с высокой долей достоверности, но проснулась Малютка Кэт в кровати, разбуженная странным, внутренним беспокойством.
Утро только обозначилось серой вуалью на востоке, за окном замерла предутренняя тишь последних снов, но Кэт уже проснулась окончательно чувствуя тревогу и пустоту. Она включила свет и села на кровати, рассматривая изрядно растерзанную постель, и почти не тронутую спальню. Всё было на своих местах, лишь пуфик у трюмо почему-то лежал на боку. Всё что было вчера она более-менее помнила, и там её ничто не беспокоило. Окидывая тревожным взглядом комнату она, вдруг, заметила на журнальном столике ожерелье из белого и жёлтого металла с небольшим изумрудом по середине, рядом лежал лист бумаги, придавленный статуэткой целующихся нимф.
Кэти поняла что её волновала – она была одна. Эдуард ушёл, и её, вдруг, накруло щемящее чувство одиночества.
Сев на журнальный столик, и одев очки, которые ей придавали то вид старшеклассницы, то учительницы младших классов, она взяла записку и прочла короткое послание:
« Милая Кэти, ты была превосходна как никогда!!!
И ты права – я ухожу… к сожалению».
И подпись « Твой Хам»
С ней вдруг что-то произошло, она прикусила губу, порывисто смяла записку, потом медленно её расправила и руки безвольно опустились на колени, девушка вдруг сникла, словно не политый вовремя цветок, и заплакала. Задрожали плечи, из глаз потекли слёзы, капая на дрожащую грудь, вместе с ней вздрагивали целующиеся нимфы постукивая по стеклу, оставаясь холодными и безучастными к нимфе плачущей.
Кэти не знала что с ней происходит, но какая-то затаённая обида сотрясала её обнажённое тело, обильно смачивая слезами. Она, внезапно ощутила прошедшую ночь как короткий миг единения двух сущностей в единую суть. Именно то, чего ей всё время так не хватало, и то, что она подсознательно искала в своём творчестве, и в своих многочисленных романах. И в эту ночь, оно, вдруг, материализовалось и исчезло навсегда. Это действительно была трагедия, которую она интуитивно почувствовала сквозь сон, и которая её разбудила. Маленькая поэтесса рыдала уже себя не сдерживая, сидя всё так же на журнальном столике с двумя целующимися нимфами.
Сквозь рыдания она услышала настойчивый телефонный звонок, это звонил Николя – её новый возлюбленный. Но, звонил он не вовремя…
- Ты… ты… ты где был?! Ты, где был вчера?! Вчера, когда был мне нужен! Николя, я ничего не хочу знать!..
Утреннее солнце, проскользнув в щель между небрежно закрытых штор, ослепило ярким светом Кэти, и заиграло драгоценными камнями на мокрых от слёз щеках. Начинался новый день…
И новая трагедия…
15-07-2016