Когда он открыл дверь, отступать было уже поздно, и в путанице смешанного со снегом ветра открылась бесконечность. Площадь или поле, плоское и пустое до отсутствия горизонта. Только ночь и снег. Микки шёл один, и его мысли занимало только одно – как бы поудобнее открыть глаза против колючего снежного вихря. И голос, заговоривший справа от него, сначала не удивил.
– Вот так люди и становятся поэтами. Собственная жизнь вдруг оказывается мала – изо дня в день одни и те же стены, друзья, слова… Ничего не меняется, даже неожиданности приходится планировать самому. А ведь скучно знать, что утром проснёшься самим собой, но ничего не сделаешь, чтобы к вечеру измениться. И тогда ты начинаешь писать стихи. Пытаешься рассказать о мире, каким он бывает в момент пробуждения, или описать миг, когда сигарета вдруг пахнет, как трава каким-то давно прожитым июльским утром…
Но это длится только мгновение, иногда два. Слова не удерживают этого и, умерев, остаются на бумаге, теряя единственность произнесения. Настоящее – только здесь и только сейчас. Прожитое дважды – скучно.
Следующая страсть – музыка. Там бессмысленно всё сущее, окружающее тебя – только строки, которые ты поёшь, естественны и искренни. Строишь из перебираемых струн лестницу, и твоя душа, поднимаясь по ней, вдруг обретает неповторимую способность чувствовать, как не умеют люди, мгновенную и вместе с тем вечную; способность, сжигающую тебя – и охлаждающую, как поцелуй только что выпавшего снега…
Микки шёл, забыв о снеге и ветре. Он боялся повернуть голову, чтобы не спугнуть эту снящуюся явь. Идущий справа говорил как бы самому себе, но слушающим был Микки – и он слушал.
– Но поётся только раз, другой, третий… Потом ты узнаёшь закон правильного исполнения этой песни и становишься богаче ровно на неё. Поёшь другую – эту ты уже прожил. И раз от раза становится всё меньше того, что ты можешь петь. Начинаешь писать сам… но как только наступает утро, тебе начинает казаться, что всё бесполезно.
Микки очень осторожно скосил глаза вправо. Человек шёл вперёд, как бы поверх ветра. Он не обращал внимания на идущего рядом с ним, на метель, на реальность снежной пустыни, простирающейся вне всякого пространства и времени. Статный, высокий, худой, в длиннейшем чёрном плаще, узком, как перчатка, в фантастических очертаний меховой шапке (очень, однако, удобной для ношения в такою погоду), он продолжал говорить вслух:
– Тогда становишься актёром и живёшь каждый день новой жизнью, которая всегда удивляет новым выражением глаз собеседника. Новые тени за его плечом, новые интонации в давно знакомых фразах – и ты начинаешь понимать, чего не хватало твоему пению. Не хватало неожиданности бытия, пустяков. Но именно эти пустяки дают возможность всякий раз сыграть жизнь иначе. Ты меняешь реальность, как Господь Бог, в тайной надежде – а вдруг всё изменится, и мы наконец увидим Свет?..
Однако всё остаётся на своих местах. Пьесу не переделать, и финальная сцена всегда одна и та же. Это так странно – сотни, тысячи, миллионы раз прожить, искренне веря, что изменишь мир силой своей веры – но прийти к концу, вспомнив, что всё это уже было, что ты всё делал в никуда…
Человек немного помолчал и добавил тоном ниже:
– Хотя, если верить, что мир неизменен, то – всё может быть.
«А если нет?» – мысленно спросил Микки и мысленно прикусил язык.
– А если нет – что ж… тогда снова начинаешь писать. Но на этот раз создаёшь мир сам и наделяешь его чудесами, которых не хватает, как родниковой воды. Вместе со своим героем проживаешь все его пути, которыми сам же его ведёшь, понятия не имея, чем они кончатся. И вволю веселишься, переиначивая всё единственной запятой. Как Бог, создаёшь мир; как человек, обживаешь его. Открываешь все двери своего мозга, и сквозь ледяную корку логического сознания бьют ключи – источники тех рек, по которым плывёт ладья повествования.
Только одна беда – не успеваешь заметить и записать всё: уж слишком часто и со всех сторон вспыхивают зарницы. Ты следишь за всем, но выбираешь опять-таки один путь. И, сколь бы прихотлив он ни был, всегда остаются мысли о том, что встретило бы тебя на другой дороге…
Несколько десятков метров они прошли в молчании.
– Ещё иногда хочется поговорить с тем, кого сам написал, или с тем, кого никогда написать не сможешь… или увидеть то, о чём давно забыл. Так это легко! Или просто послушать, как Джон с Джорджем поют то, что не успели спеть в этой реальности… Прости, пожалуйста, – вдруг повернулся он к Микки. – У тебя не найдётся сигареты?
– Только «Беломор», – ответил Микки. Через секунду он безумно испугался, поскольку даже не понял, что это за слово такое он произнёс. Однако рука автоматически извлекла из кармана два странных, отдалённо напоминающих сигареты, цилиндрика с табаком. Полчаса назад там ничего не было. Незнакомец обрадовался:
– Так это же прекрасно! Лучше и придумать было нельзя! – и полез за спичками.
Ещё несколько минут заняло прикуривание – спичку почему-то задувало в самый ответственный момент. Но когда папиросы наконец задымились, Микки вдруг –показалось, что он знает человека в чёрном уже много лет, и не одну тысячу раз они так же прикуривали от одной спички в самом сердце метели.
Теперь, уже имея право на молчание, они побрели дальше.
– А что же потом? – спросил Микки, когда вопрос пророс в нём, созрел и был готов для произнесения.
– Понятия не имею, – как-то очень уютно и легко сказал человек. – Просто я научился жить, меняя реальность мира, одновременно во многих мирах, большинство из которых даже представить невозможно. Так странно – переходить из одной жизни в другую, как переходят из комнаты в комнату…
– Ты… вечен теперь? – не удержался Микки.
– Нет, конечно же, – рассмеялся знакомый незнакомец. – Но я – всегда. Понимаешь, я всего-навсего не кончаюсь. Нет, слов для этого я ещё не придумал, но когда-нибудь постараюсь написать всё это специально для тебя. У нас ведь ещё много чего впереди.
«А сейчас?» – успел было подумать Микки. Но незнакомец его опередил:
– А сейчас уже поздно и холодно, да ещё возникла у меня одна идея. Неплохо было бы сразу её попробовать. Так что – до скорого свидания, Микки. Ты уже замёрз, я знаю. Вон, видишь ту дверь? Там тебя напоят горячим чаем. Ну, счастливо.
Микки увидел, как из снежной каши выплывает круглый ярко-желтый бок чего-то, напоминающего то ли самолёт, то ли…
Название ускользнуло из памяти. Открылась жёлтая дверца. Человека в чёрном пальто втащили внутрь, и дверца захлопнулась. Но перед этим Микки успел увидеть, как кто-то знакомый чуть ли не с рождения – усатый, в круглых металлических очках – помахал ему рукой.
Жёлтая махина плавно поднялась над землёй и исчезла в снежно-ветренной каше. Микки проводил её глазами и поплёлся к двери, которая одиноко возвышалась над гладкой, как стол, равниной, щедро засыпанной снегом – одна дверь и больше ничего. Но, приоткрывая её, микки вдруг понял, что он счастлив. Непонятно, почему, отчего и как – но он счастлив.
И вдруг слово всплыло в сознании.
– Субмарина, – произнёс Микки.
И, рассмеявшись легко и чисто, он вошёл в дверь, аккуратно прикрыв её за собой, чтобы не нанести внутрь снега.