Несостоявшийся рассвет. Часть 6. Музыкальная школа

ГЛАВА 1

     Я вернулся домой в конце мая – месяце, в котором мне исполнилось полных четырнадцать лет. Впереди предстояли летние каникулы, а после них – учёба в последнем классе школы семилетки.
     Дома произошли перемены. Во-первых, сестрёнке Леночке исполнилось четыре года. Она бегала по двору и хохотала таким заразительным смехом, что невольно улыбались стоящие рядом соседки. «Это Иваниха, – говорили они. – Вылитый отец». И если тот слышал, то широко улыбался, показывая ровные крепкие зубы. Во-вторых, некоторые соседи поменяли место жительства, появились новые. Но Толик и Витька, к моему удовольствию, остались и никуда не собирались переезжать. Вовка – тоже, а Виталик, как я узнал от друзей, должен был находиться дома. К нему я и решил сделать первый визит и, заодно, сразиться в шахматы.
     К моему огорчению, его не оказался дома. По ответу малословной бабки я понял, что оба брата уехали отдыхать на море.

* * *

     Он приехал с юга в конце июля, как всегда весёлый и озорной. Глядя на его загар, я немного позавидовал. Мне нельзя было окунать голову в воду, чтобы снова не началось внутреннее воспаление ушей, а валяться просто так для загара было не интересно.
     – Как дела? – сходу спросил Виталик. – Где отдыхал? Что-то ты совсем не загорел, – и покосился на свои загоревшие руки, сравнивая с моими.
     – Нигде. В основном сидел в библиотеке да у себя во дворе.
     – Что так плохо? – И не дожидаясь ответа, стал рассказывать: – А мы с Димкой рванули сначала в пионерский лагерь, но там – ничего хорошего. Подъём – линейка, отбой – тоже линейка. Правда, на рыбалку ходили в тихий час. Окуньки, ерши... Один раз чуть сома не поймали. Сорвался: не успел сачок Димка подставить! Тоже олух... А потом нас пахан с собой на море взял. Вот там мы порезвились! Сочи, Сухуми... Народу на пляжах – тьма. Лечь негде. Зато днём – на катере по волнам: нынче - здесь, завтра – там; вечером – на кораблике... – взахлёб выкладывал друг.
     Виталькин отец работал начальником автогаража. И хотя я его редко видел, но, по словам братьев, он был строгим и, если что, мог отодрать ремнём. Одним словом – пахан. Виталик с Димкой отца боялись и иногда проговаривались о его крутом нраве. Однако, судя по дому и прилегающему к нему двору с большим огородом, тот был крепким хозяином.
     За их высоким забором бегала злая собака, которая не признавала даже меня. Бетонированный дворик окружали крепко сбитые сараи, вольер для живности и круглая беседка. За ней находился хорошо ухоженный сад с ровными грядками огорода, баня и деревянная уборная. Всё здесь красилось каждый год, поливалось и добросовестно охаживалось. В связи с такими обстоятельствами, ребятам, видимо, поручалась определённая работа, за не выполнение которой им и доставалось.
     В этот раз Виталик отцом был доволен и продолжал увлечённо описывать свой отдых на море.
     – Может в шахматы сыграем? – прервал я его хвастливые воспоминания.
     Он согласился, побежал в дом и вынес далеко не новую шахматную доску.
     Мы уселись на скамье перед его домом и сыграли три партии с общим счётом 2:1 в мою пользу.
     – А ты, Белый, стал лучше играть, – похвалил друг, – Далеко пойдёшь... если милиция не остановит, – и мы оба рассмеялись.
     От долгого сидения Виталик встал, с удовольствием потянулся и, как бы невзначай, сообщил:
     – А я музыкальную школу окончил. На отлично.
     – Да-а! Поздравляю. И сколько ты проучился?
     – Сколько! – хмыкнул Виталик. – Пять лет отбарабанил.
     – Ого! И чему ты научился, умная голова?
     Мои слова задели самолюбие друга.
     – Если хочешь, покажу. Пойдём в дом.
     Когда мы оказались в его комнате, я увидел стоящий на чёрном пианино, белый баян с тёмно-синими мехами. Я с уважением прикоснулся к нему. Виталик же ловко схватил инструмент за ремни, уселся на табуретку и поставил на колени.
     – Садись, – кивнул он на диван. – В этом году на госэкзамене я играл «Вальс» Хачатуряна. Правда, прошло два месяца, но я попытаюсь что-нибудь изобразить.
     – Давай, – с удовольствием согласился я, в первый раз увидев так близко его красивый инструмент.
     Когда он заиграл, начало вальса зазвучало негромко, как бы издалека, но постепенно его тревожные и щемящие душу звуки заполнили всю комнату. К моему горлу подступил ком, заставляя замирать дыхание на каждом взлёте очень грустной и беспокойной мелодии. Её волны, казалось, о чем-то предупреждали и, горделиво вздымаясь, опять уходили вниз, но и там они не находили покоя, снова и снова устремляясь вверх.
     Но вот – выглянуло солнце! Началась светлая, торжественная часть вальса. Казалось, всё уже позади. Блестящий бал под звуки оркестра затмил печаль. Однако нет... В отзвуках торжества ещё проскальзывали намёки на тревожное прошлое. И наконец, уже откровенно, после замедления, при переходе к следующей части, всё началось сначала.
     Ничто не ушло! Снова всплыла беспокойная и щемящая душу мелодия на фоне отголосков закончившегося бала. Только теперь она звучала с безнадёжной печалью, а в конце – с трепетом растаяла в неизвестности.
     Виталик закончил играть, но я этого не понял, увлечённый прослушанием необычайно красивой музыки.
     – Это всё?
     – Всё.
     – А можно ещё раз?
     Друг пожал плечами и стал снова играть вальс.
     Теперь, ознакомившись с произведением, я услышал в нём нечто новое. На этот раз оно раскрылось передо мной в других красках и с другим содержанием. В нём слышалось меньше печали, а на первое место выдвинулась торжественное настроение шумного бала в средней части вальса. Она поразила меня не только своим блеском, но и жизнерадостностью, после которой появление главной мелодии уже не казалось таким безнадёжным. Наоборот, отголоски бала как бы окрасили печаль в другие тона, и в ней уже слышались только таинственность и изящество ускользающей красоты.
     Я был сильно удивлён тем, что второе прослушивание одной и той же музыки может так сильно отличаться. У меня создалось впечатление, что осталось нечто недослушанное и непонятое до конца.
     Поэтому, как только друг закончил исполнение вальса, я снова попросил:
     – А ещё... можно?
     Виталик с недоумением посмотрел: играть в третий раз ему явно не хотелось.
     – Да, ну тебя! – рассердился он, скинул ремни и уложил баян на диван. – Вот попиликай пять лет на этой бандуре – сразу пропадёт желание и слушать, и играть.
     На его отказ сыграть третий раз я не обиделся, но в то же время удивился отношению моего друга к занятиям. Какая звучала музыка! Будь я на его месте – играл бы её каждый день.

* * *

     После прослушивания вальса во мне что-то переломилось. Я вспомнил, как больше года назад, в детском доме, успешно подбирал на слух песни и даже пробовал сочинять музыку. Вместе с тем, я пришёл к выводу, что обучение в музыкальной школе много дало Виталику и что научиться играть так хорошо самому – невозможно. Значит, подумал я, мало иметь инструмент и подбирать на слух. Чтобы играть, как Виталик, надо обязательно учиться в музыкальной школе.
     Дома я рассказал обо всём матери и стал просить её купить пианино. «Пианино, сынок, очень дорогое, – стала отговаривать она, – и мы не сможем его купить. Да и в музыкальную школу тебя не примут? Ты ведь вон какой большой стал». Но я настоял и попросил мать сходить со мной в единственную в нашем городе детскую музыкальную школу.
     Оказалось, что все приёмные экзамены там уже провели весной, а детей, желающих обучаться на пианино, принимают с семилетнего возраста. Учитывая, что мне исполнилось четырнадцать лет, нам посоветовали поступать в следующем году на вечернее фортепианное отделение, где учатся переростки и даже взрослые, но уж не семь, а пять лет.
     От такой новости я, конечно, расстроился (ждать целый год очень не хотелось!), и тогда мать, желая успокоить, пообещала уговорить отчима купить старый баян и найти мне преподавателя, дающего уроки на дому. «Только искать придётся недорогого учителя, – предупредила она, – Иван ни за что не согласиться много платить!»
     Осенью ей удалось раздобыть где-то адрес нужного нам преподавателя. Жил он далеко, на противоположной стороне города, в Горячеводске, и, дождавшись выходного дня, мы поехали к нему домой.
     Нас встретил старый высокий мужчина лет семидесяти пяти с пожелтевшим малоподвижным лицом. Шаркая тапочками и задевая вязанные коврики не первой свежести, он указал нам на потёртые стулья и продолжил начатый с порога разговор:
     – Так, значит, учиться на баяне хочешь, мальчик? – посмотрел он на меня выцветшими глазами.
     – Да вот просит всё время найти учителя, – ответила мать.
     – А баян у вас имеется?
     – Я смогу куплю его немного позднее. А без баяна нельзя начать обучение?
     – Ну, почему же... Несколько месяцев можно. На уроках будет играть на моём: пока клавиатуру выучит, ноты... А потом все-таки придётся купить.
     – Простите, Антон Николаевич, а сколько вы берёте за обучение?
     Впервые равнодушные глаза старика оживились.
     – Знаете что, мамаша... Я много не беру, – и назвал цену.
     – Это нас устраивает.
     – Вот и хорошо! Значит, договорились… А начинать можно хоть сегодня, коль уж вы так далеко живёте.
     Он поднялся с кресла-качалки, зашаркал в соседнюю комнату. Оттуда Антон Николаевич вынес старенький баян, поставил его мне на колени и надел на плечи пахнущие кожей ремни.

* * *

     В канун Нового года матери удалось упросить отчима купить баян. Правда, он был не новый, но выглядел прилично, да и обошёлся недорого! А чтобы я мог ездить с ним на уроки музыки, был сшит брезентовый чехол с двумя широкими и простроченными на машинке заплечными лямками.
     Витька и Вовка уже знали, что я беру уроки музыки, но так и не верили, что мне купят баян, да ещё сошьют к нему чехол. И когда я первый раз показался во дворе в полной экипировке, друзья окружили меня и стали с завистью рассматривать новенький чехол с баяном внутри.
     Стоящие возле ступенек барака соседки переглянулись и, подшучивая, принялись хвалить отчима, который вышел со мной и матерью на улицу:
     – Вот тебе и Иван! Всё-таки купил баян сыну. Молодец! Значит, жену любишь.
     В ответ тот заулыбался и поправил на моих плечах лямки.
     – Ну, давай, Владик. Вперёд. Да смотри, не поскользнись, – напутствовал он, и похлопал по баяну, желая испытать, прочно ли я стою на ногах.
     – Так он и чехол сам сшил, – ответила мать.
     Но соседки хорошо знали, как долго Лидка уговаривала мужа купить инструмент, и что пошёл он на такое лишь из желания показать всем, что живёт лучше других.
     Была зима и с баяном за плечами я старался быстро не идти. В результате, на урок опоздал и застал Антона Николаевича спящим в кресле.
     – А-а, пришёл! – проснулся он. – А я подумал, что сегодня тебя не дождусь...
     Я снял со спины зачехлённый баян, поставил на стул.
     – Ах, вот оно что! Тебе купили инструмент...
     Дрожащими от старости пальцами Антон Николаевич помог мне вынуть его из чехла.
     – Тульский. Хорошо. А ну-ка попробуем...
     Не отлаживая ремни, он сел на стул и стал медленно беззвучно растягивать меха, прислонившись к ним ухом.
     – Вроде ничего, хотя баян и не новый. Воздуха мало пропускает. Вот что значит тульская работа! Теперь давай послушаем, как он звучит.
     Антон Николаевич пробежался корявыми пальцами по правой клавиатуре, взял несколько аккордов.
     – Нормально. А басы? – и тут же раздался рёв басовых кнопок, взятых наугад. – Что ж, поздравляю. По-моему, баян в порядке.
     – Антон Николаевич, – осмелел я, – а не могли бы вы на нём сыграть «Вальс» Хачатуряна?
     – Хачатуряна? – переспросил тот, удивлённый моей осведомлённостью. – Я такого вальса не знаю. Послушай это, – и начал играть цыганочку.
     Надо сразу признать, что играл Антон Николаевич в сравнении с Виталиком очень плохо. Пальцы его не только не слушались, но и не всегда успевали попадать на нужные пуговки клавиатуры. Тем не менее, старик постарался залихватски закончить музыку танца и сильно растянул под конец меха.
     – Вот так! – крикнул он, думая, что я по невежеству восхитился его игрой.
     Но мне подумалось обратное. Я вспомнил наши уроки, из которых мало что почерпнул, и не всегда понятные объяснения приёмов игры на баяне. Теперь до меня стало доходить, что Антон Николаевич вовсе не педагог. Скорее всего, по этой причине он и брал недорого за уроки.
     Дома о своей догадке я рассказал матери.
     – Ну, что я могу поделать, сынок? – развела она руками. – На настоящего учителя у нас не хватит денег. Надо мне выходить на работу.
     – Если ты выйдешь на работу, мама, то я буду готовиться к поступлению в музыкальную школу! Весной там начнутся приёмные экзамены, и я попробую поступить на фортепианное отделение… А баян продадим. Мне уже не нравиться учиться на нём.
     Так мы и решили.

* * *

     К экзаменам в музыкальную школу, которые должны были проводить весной, готовился самостоятельно. На собеседовании нам объяснили, что надо будет спеть любую песню, а затем прохлопать ладонями заданный ритм и повторить голосом сыгранную экзаменатором мелодию.
     Мною была разучена модная по тем временам песня Эдуарда Колмановского «Я люблю тебя, жизнь». На экзамене, прежде чем петь, я попросил извлечь на пианино первый звук песни, чем вызвал у приёмной комиссии единодушное одобрение.
     Исполнил без ошибок, а когда закончил, молодая преподавательница поинтересовалась, почему была выбрана такая трудная и взрослая песня. Кажется, я промолчал, но был полностью уверен, что спел её чисто.
     На другой день снова пришёл в музыкальную школу, желая посмотреть список принятых на фортепианное отделение. Прочитав его два раза, я так и не нашёл в нём своей фамилии, немного постоял и побрёл домой.
     После неудачного поступления в музыкальную школу наши занятия с Антоном Николаевичем продолжились, но с каждым уроком мой интерес к ним угасал. В конце концов я честно признался, что пытался поступить на фортепианное отделение музыкальной школы и больше не хочу учиться играть на баяне.
     К моему удивлению, Антон Николаевич не обиделся, так как давно заметил, что я охладел к его занятиям.
     – Ну, что ж, Владик, насильно мил не будешь, – не стал отговаривать он. – Но если тебе захотелось учиться играть на пианино, то я даже могу дать адрес знакомой учительницы. Она работает в музыкальной школе, а живёт недалеко отсюда на моей улице. Зовут Маргарита Михайловна. Скажешь ей, что послал тебя Антон Николаевич. Она меня давно знает!
   
ГЛАВА 2

     На моё счастье, в тот день Маргарита Михайловна была дома. Узнав, что я ищу преподавателя фортепиано, встретила радушно и, оставаясь в шёлковом халатике, с немного взбитыми волосами, пригласила в квартиру.
     Когда мы вошли в гостиную, я увидел чёрное с бронзовыми подсвечниками пианино, на верхней крышке которого сидела большая красивая кукла и шёл караван фарфоровых слоников. Рядом находился кожаный диван, за ним – шифоньер с когда-то модными деревянными финтифлюшками, а посередине комнаты стоял круглый стол, накрытый красной бархатной скатертью и заваленный нотными сборниками. Сам стол окружали небрежно расставленные мягкие стулья с потемневшим от времени лаком. День был солнечным и его яркий свет, проникая сквозь капроновые не до конца раскрытые бордовые шторы, окрашивал стены и потолок в розовый цвет.
     Маргарита Михайловна села за пианино и попросила придвинуть второй стул.
     – Так ты говоришь, что тебя прислал Антон Николаевич?
     – Он сказал, что вы учительница по пианино и работаете в музыкальной школе.
     – Вы с ним давно знакомы? Кстати, как тебя зовут, мальчик?
     – Владик. А Антона Николаевича я знаю с прошлой осени. Он давал мне уроки музыки по баяну.
     – И что? Почему ты сейчас хочешь уйти от него?
     – Мне всегда нравилось пианино. И я давно мечтаю учиться на нём, но оно очень дорогое. Вот и пришлось купить баян. Но я всё равно хочу стать пианистом!
     – Ах, вот оно что! Бедному мальчику не смогли купить инструмент... А ты пробовал поступать в музыкальную школу?
     – Да пробовал!.. Только не приняли.
     – Хорошо. Ну-ка давай я сама тебя проверю, – и нажала клавишу посередине клавиатуры. – Спой, пожалуйста: ля-а-а.
     – Это не «ля», а «фа», – осмелился я поправить педагога.
     – Молодец. Только всё равно пой на «ля». Так удобнее...
     Я спел несколько нот и даже смог повторить голосом сыгранные Маргаритой Михайловной короткие мелодии.
     – А теперь похлопай вот так, – озвучила она ладонями ритмическую фигуру.
     Я повторил.
     – А какие оценки ты получил на экзамене?
     – Не знаю… Мне не сказали.
     – Ладно. Давай договоримся так. Завтра я расспрошу насчёт твоих оценок, а ты придёшь ко мне послезавтра. На урок.
     – Так вы меня берете?!
     – Сейчас музыкальная школа на каникулах. Поэтому будешь ходить пока ко мне, а там будет видно... Но сейчас надо узнать, какие оценки тебе выставили на экзамене. Маме скажи, что я буду заниматься с тобой бесплатно. Насчёт рояля договорюсь в санатории. Знаешь санаторий под Машуком? Вот туда придётся тебе поездить к десяти часам утра, чтобы никому не мешать и учить свои домашние задания. Там, в зале, стоит хороший рояль! Надо будет только договориться, что бы тебе ключ от дверей давали. Где ты живёшь?
     – В Новопятигорске.
     – Далековато! И ко мне ездить, и ещё – туда... Но, как говорится, искусство требует жертв. Не побоишься так далёко ездить?
     – Я Машук хорошо знаю, а к вам, без баяна, теперь добираться будет легче.
     – Вот и молодец. Иди домой и не забудь послезавтра прийти ко мне на урок в это же время.
     Домой я летел как на крыльях. Моя мечта учиться у преподавателя пианино наконец сбылась! Мне шёл пятнадцатый год, и я на всю жизнь запомнил назначенную дату первого урока – 18 июля 1961 года.
     Когда мать увидела меня, сильно задержавшегося после урока музыки, возбуждённого и уставшего от долгой дороги с баяном за плечами, то набросилась с вопросами:
     – Что случилось, сынок? Почему так задержался? – и помогла снять со спины инструмент. – Да ты весь потный! Ты что, от кого-то убегал? Снимай сейчас же рубашку и майку.
     – Мама! – не слушая её, старался я огорошить новостью. – Я нашёл хорошую учительницу по пианино – Маргариту Михайловну. Она работает в музыкальной школе и обещает обучать меня бесплатно!
     – Постой, постой... Как бесплатно?
     – Вот так! И ещё обещала договориться, чтобы я мог заниматься в санатории на рояле. И тоже бесплатно! Так что нам пока можно пианино не покупать и за уроки платить не придётся. Ясно тебе?!
     – Может быть, сынок, ты не так её понял?
     – Не волнуйся, мама. Всё будет в порядке. Правда, далеко придётся ездить в санаторий, но сейчас каникулы, и я буду вставать пораньше, чтобы успевать туда к десяти часам утра.
     Спустя день, я пришёл на урок к Маргарите Михайловне. Она осмотрела мои пальцы и отметила, что они достаточно длинные для пианиста, а заодно пожаловалась, что у неё самой небольшая рука. Затем показала, как правильно надо сидеть за инструментом, объяснила расположение нот первой октавы на нотном стане и стала разучивать со мной гамму до-мажор каждой рукой отдельно. При этом она постоянно напоминала о правильности посадки за инструментом, о ловком подвороте первого пальца, об округлости и свободе остальных и обязательном контроле над полным расслаблением не участвующих в игре мышц.
     Эти довольно нудные для незаинтересованного ученика советы и поправки я впитывал как губка. Собственно на этом урок и закончился.
     – Владик, – обратилась ко мне, Маргарита Михайловна, удовлетворённая результатами занятия. – Я вчера узнала твои оценки при поступлении в нашу школу. Там стоят одни пятёрки. И, несмотря на это, тебя не приняли. Я ещё буду разбираться, почему не приняли такого способного мальчика. А тебе, если ты хочешь попасть к нам, надо будет до начала учебного года подготовить небольшую программу: пьесу, этюд и полифонию, чтобы я могла показать им (она не стала называть имена), кого они выбросили на улицу. Для этого тебе придётся заниматься каждый день. Ка-аждый день! – повторила она. – Сможешь?
     – Смогу, Маргарита Михайловна. Я люблю учиться.
     – Ты, наверное, знаешь, – не слушала она, – о нашем знаменитом пианисте Святославе Рихтере? – Я утвердительно кивнул. – А тебе известно, сколько часов он занимается каждый день?.. По десять часов! Поэтому и стал великим пианистом. Только тот, кто трудится каждый день, может чего-либо достичь в музыке. Тебе ясно, Владик?
     – Ясно, Маргарита Михайловна, – серьёзно ответил я, воодушевлённый призывом много играть на фортепиано.
     – Вот и хорошо. Насчёт рояля в санатории я уже договорилась. С завтрашнего дня тебе будут разрешать заниматься в концертном зала. Спросишь завхоза. Его зовут Константин Иванович. Запомнил? Константин Иванович. А ко мне придёшь в пятницу, опять в это же время. Смотри не опаздывай! У меня в пятницу много дел. Договорились?
     На другой день, ровно в десять часов, я был в санатории. Завхоз приказал уборщице открыть дверь, и мы поднялись с ним на сцену. Когда он включил свет, я увидел прямо посередине сцены чёрный и строгий рояль. Инструмент отсвечивал зеркальной поверхностью и показался мне таинственным существом, хранящим в себе все сокровища удивительно прекрасных мелодий.
     «Будешь уходить, скажешь уборщице», – послышался за моей спиной удаляющийся голос завхоза.
     Я открыл крышку рояля и стал с восхищением разглядывать блестящий и ровный ряд клавиш. Затем приставил стул, сел и осторожно положил обе руки на прохладную клавиатуру. За таким роскошным инструментом мне ещё никогда не приходилось сидеть! Я нажал наугад белую клавишу, и она отозвалась удивительно чистым и сочным звуком. Аккуратно, стараясь быть свободным, начал разучивать заданные упражнения.
     За полтора месяца мне удалось значительно продвинуться в обучении. К сентябрю я уже играл пьесы средней трудности за первый класс музыкальной школы. И когда меня прослушали педагоги, то единодушно согласились принять на вечернее отделение по классу фортепиано.

* * *
    
     Между учащимися детскую музыкальную школу называли просто – ДМШ. Она представляла собой одноэтажное здание, чётко разбитое по всей длине на отдельные классы. Через их закрытые двери слышались мелодии различных инструментов и голоса увлечённых объяснениями преподавателей. Поэтому, оказавшись здесь, посетитель тут же погружался в мир какофонии, звучащей на всём протяжении очень длинного коридора.
     В коридоре, вдоль обеих стен, стояли стулья, а на них, как правило, сидели ожидающие своего урока ученики или их родители, в основном – бабушки, приведшие сюда совсем маленьких музыкантов.
     Сами классы для индивидуальных занятий были небольшими, и пианино, как инструмент, рассчитанный на концертный зал, звучало в них очень громко. На отвратительную акустику в классных комнатах, часто жаловалась и сама Маргарита Михайловна.
     В связи с этим, она любила рассказывать историю создания Пятигорской музыкальной школы в таком небольшом и неудобном здании.
     – А вы знаете, что здесь было раньше? – морщась от ужасного звука, спрашивала она зашедших к ней на урок учеников или родителей. – Это была царская конюшня! А после революции в ней разместили музыкальную школу. И вот до сих пор, наши детки учатся в конюшне! Безобразие! Сколько раз мы уже обращались в горком с просьбой построить для нас приличное здание, но воз и ныне там.
     Надо сказать, что в Пятигорске вообще было тяжело не только с получением квартир для жилья, но и со строительством других нужных объектов – город-то был курортным!
     Зато музыкальная школа находилась недалеко от трамвайной остановки! И это облегчало мне путь, так как добираться из Новопятигорска до музыкальной школы приходилось двумя трамваями. Кроме того, я должен был посетить за неделю в разное время и дни не только два урока фортепиано, но и урок сольфеджио, музыкальной литературы и хорового пения.

* * *

     Другим моим новым учебным заведением стала средняя общеобразовательная школа №11, куда я был переведён после окончания семилетки. Школа располагалась в двух трамвайных остановках от железнодорожного вокзала, была четырёхэтажной, с большими и светлыми классами. Теперь я мог гордиться тем, что учусь в «городской» школе, то есть расположенной в черте старого Пятигорска.
     Наученный опытом, я сразу занял место на третьей парте напротив учительского стола. Здесь обычно сидят примерные девочки, но никак не хотят находиться перед самым носом учителя любители поболтать и пошалить. Конечно, мой самостоятельный выбор такого места мог навести на определённые размышления, связанные со слухом. Но я уже мог пересилить себя ради того, чтобы не оказаться в числе отстающих.
     Состав класса подобрался неплохой и, можно сказать, сильный. Здесь в основном находились те, кто хотел не только получить среднее школьное образование, но и поступить в ВУЗ.

* * *

     Спустя некоторое время мать вышла на работу и сумела уговорить отчима купить в кредит пианино. При этом проявила блестящие дипломатические способности! Она стала твердить ему, что игре на пианино следует обучать не только Владика, но и Леночку. Поэтому инструмент вполне можно приобрести на двоих и сейчас. Это был весомый аргумент, и Иван, желая вновь «утереть нос соседям», вскоре привёз из магазина пианино «Калуга».
     Конечно, больше всех покупке обрадовался я. Маргарита Михайловна порекомендовала знакомого настройщика, и через несколько дней мне уже можно было заниматься на собственном инструменте.
     Начались долгие и упорные занятия. Я решил играть по пять часов в день, и моё расписание для выполнения школьных заданий было таким.
     Придя из общеобразовательной школы, обедал и в три часа дня уже сидел за инструментом. Играл – до восьми вечера. Остальное время, до сна, посвящал выполнению уроков.
     Ложился – в одиннадцать ночи. И так – каждый день, кроме выходных.
     В субботу и воскресение играл ещё больше – по семь часов, отдавая остальное время урокам и недолгим прогулкам. Такой напряжённый график занятий был выбран мною сознательно, и для этого имелись серьёзные основания.
     Дело в том, что когда я побывал на уроках старшеклассников музыкальной школы, начавших заниматься с раннего возраста, то был поражён их игровой техникой, а мои успехи в музыке показались смехотворными. Однако Маргарита Михайловна продолжала меня хвалить и ставить своим в большинстве ленивым ученикам в пример.
     Но меня поразило и то обстоятельство, что даже ленивый старшеклассник, играющий с раннего детства, всё равно имел приобретённые с годами средние навыки и технику игры на фортепиано. Я же за столь короткий срок обучения достаточной техники игры ещё не приобрёл, и мне стало её не хватать в более сложных пьесах.
     Такой факт привёл в замешательство и к полному унынию. Невольно передо мной встал важный и серьёзный вопрос: а стоит ли продолжать обучение, имея мало шансов догнать учеников, обучающихся с детства? Сюда же прибавился и другой вопрос, самый болезненный: не ухудшится ли с годами мой слух, в то время, как я отдам лучшие для обучения годы фортепиано? Об этом мне как-то откровенно сказала мать, заметив, что я стал много уделять времени игре на пианино. Помню, после её слов со мною случилась истерика. Я сильно расплакался, а мать, испугавшись, сразу прекратила разговор. Видимо, она поняла материнским сердцем, что убедить меня не увлекаться серьёзно музыкой уже невозможно и даже опасно из-за моего болезненного восприятия своего физического недостатка.
     Но после её замечания я стал и сам серьёзно размышлять над тем, что ожидает меня в будущем, если я продолжу занятия на пианино.
     И мой взбудораженный ум в конце концов пришёл к такому выводу: «Прекратить обучение на фортепиано из-за возможной потери слуха – значит всё-таки признать себя физически неполноценным человеком. Но такой шаг станет для меня полным моральным поражением и отступлением от своих жизненных принципов».
     И я решил идти вперёд – к намеченной цели, играть по многу часов, как Святослав Рихтер, и надеяться на то, что слух с годами всё-таки не ухудшится. «Только тогда, – сказал я себе, – мне удастся перегнать сверстников из музыкальной школы и, возможно, стать большим музыкантом».

ГЛАВА 3 

     После принятия окончательного решения я полностью отдался занятиям на фортепиано. Многочасовое времяпровождение за инструментом постепенно дало результаты, и к концу учебного года в моей программе переводного экзамена были: инвенция И.С. Баха, Этюд К. Черни, прелюдия Г. Пахульского и соната Д.С. Бортнянского.
     Решением экзаменационной комиссии меня перевели сразу в третий класс вечернего отделения ДМШ. Теорию музыки, сольфеджио и музыкальную литературу за второй класс изучил самостоятельно и сдал экстерном.
     Но с наступлением летних каникул я не прекратил занятий по музыке и попросил Маргариту Михайловну подобрать на лето интересные пьесы, с чем она одобрительно согласилась. Теперь в моём распоряжении был целый день, и я снова стал посещать городскую библиотеку. Но на этот раз меня больше интересовали биографические описания жизни выдающихся музыкантов и композиторов.
     Так, из книг, я узнал, что великие музыканты были непревзойдёнными импровизаторами. В связи с чем, мне вспомнилось, что в детском доме я не только сам научился подбирать на слух песни, но даже пробовал «сочинять» свою музыку, что невозможно делать без умения импровизировать. К моему удивлению, весь прошлый опыт был начисто утрачен. Научившись играть по нотам, петь их на уроках сольфеджио и ознакомившись с теорией музыки, я совершенно разучился подбирать на слух и сочинять музыку. Меня это крайне удивило. При всякой попытке подобрать знакомую песню или сымпровизировать, я теперь не мог этого сделать. Моя голова вместо того, чтобы опираться на слуховое восприятие, заставляла искать глазами нужные клавиши.
     Однако тогда (да и, наверное, теперь) в музыкальных школах не требовали развития навыков подбора на слух и, тем более, навыков импровизации. Мало того, преподаватели даже не приветствовали такое увлечение, поскольку развитие умения подбирать по слуху не входило в учебную программу. Главное, считалось, – это умение хорошо читать нотный текст, быстро его запоминать и, по возможности, играть разученную пьесу в требуемом композитором темпе.
     Но последствия неумения подбирать по слуху и импровизировать, я понял только с годами, когда прочитал ряд книг известнейших советских педагогов московской консерватории.
     Оказывается, музыкант, не имеющий названных навыков, как правило, не может легко исправлять ошибки во время концертного выступления. Вместо того, чтобы опираться на слуховую память и тут же подобрать на слух забытый отрывок произведения, такой «глухой музыкант» начинает тыкаться в клавиатуру, чтобы зрительно (а не на слух!) исправить ошибку.
     Выдающиеся музыканты, прочитал я, в совершенстве владели и игрой с незнакомого нотного текста, что называется «чтением с листа». Такое умение хорошо помогает легко и быстро разбирать новые пьесы, а так же расширяет музыкальный кругозор исполнителя. Но чтобы хорошо читать с листа в моём случае следовало и регулярно заниматься этим. Однако у меня не оставалось времени и сил для таких занятий, и я понадеялся научиться хорошему чтению с листа после того, как догоню сверстников в игровой технике.
     Однако мною не учитывалось то обстоятельство, что обучение с детства за многие годы развивает даже у посредственного ученика посредственное чтение с листа. Я же проучился в ДМШ всего один год, и ускоренное обучение слишком быстро привело меня к сложным пьесам, которые потребовали хорошей ориентации в нотах.
     Таким образом, получился замкнутый круг. Если бы я уделял время чтению с листа, подбору по слуху и импровизации, то его, времени, не оставалось бы для разучивания пьес, развития беглости пальцев и других тоже очень важных технических навыков игры на фортепиано. И наоборот: выполняя только задания Маргариты Михайловны, я обрекал себя на плохое умение читать с листа и подбирать музыку по слуху. Я выбрал второе. Мне надо было идти вперёд, чтобы догнать сверстников! Таким образом, утерянное в детстве время жестоко мстило мне в дальнейшем обучении игре на фортепиано.

* * *

     Изучая самостоятельно теоретические дисциплины за второй класс, я особенно увлёкся сольфеджио. Этот предмет вёл директор музыкальной школы Владимир Арнольдович. Небольшого роста, пухленький и обладающий неплохим чувством юмора он любил обращаться ко мне, если учащийся не мог правильно спеть нотный интервал (расстояние между двумя звуками – авт.):
     — Может нам Владик поможет, а то у него рука уже трясётся от усталости?
     Я действительно постоянно тянул руку, но меня он спрашивать не спешил: надо было опросить и других.
     Наконец, получив его согласие, я вставал и аккуратно, стараясь быть максимально точным, пел нужный интервал.
     — Все слышали? — обращался он к группе, состоявшей из учащихся по фортепиано, баяну, скрипке и другим музыкальным инструментам.
     — Да-а, — вразнобой отвечали будущие музыканты.
     — Вот это — настоящая септима. Проверим. А то, может быть, Белов «наврал» и поёт уменьшенную октаву?
     Некоторые из ребят, которые уже разбирались в теории музыки, начинали смеяться. Дело в том, что, имея разные названия, оба интервала звучат совершенно одинаково.
     Затем Владимир Арнольдович нажимал нужные клавиши на пианино и спрашивал:
     — Наврал?
     — Не-ет, — уже дружнее отвечала группа, услышав воспроизведение септимы на инструменте.
     — Что же это получается? Из всех пропевших септиму оказался только один честный человек – Белов. А остальные, когда перестанут врать?
     «Вруны» опускали головы и молчали.
     — А теперь напишем диктант. Слушайте внимательно!
     Директор садился за пианино спиной к нам, чтобы мы не смогли увидеть нажимаемые им клавиши, начинал играть короткую мелодию. При этом учитель называл только её первую ноту.
     — Даю двадцать минут, — объявлял он классу.
     Диктант по сольфеджио — это задание, которое заключающееся в том, чтобы, ориентируясь на уже выученные музыкальные интервалы, записать по слуху проигранную преподавателем мелодию.
     В процессе нашей работы над диктантом Владимир Арнольдович несколько раз повторял мелодию, что бы напомнить её. Но слабые ученики, не выучившие интервалы, привставая со стульев, старались подсмотреть с боков, какие клавиши нажимают пальцы преподавателя. Тот же делал вид, что этого не замечает и продолжал изредка повторять мелодию.
     Писать диктанты мне нравилось. Интервалы, из которых и состоит любая мелодия, я знал назубок. Поэтому, как правило, заканчивал писать первым.
     По окончании назначенного времени Владимир Арнольдович собирал нотные листы с выполненными работами, а затем начинал вместе с нами разбор написанных по слуху мелодий. «Так, Белов, — говорил он. — Написал абсолютно верно. Как честный ученик. Рогожин. Правильно. Честных людей стало больше! Так, так, так… Кажется, воришку поймал! А ну-ка, Галкин Виктор Степанович, пройдите к инструменту. Возьмите выполненный вами диктант и сыграйте нам его полностью. Прошу! – Витька учился на духовых инструментах, куда буквально заманивали поступающих в ДМШ из-за небольшого количества желающих учиться на этом отделении. — Пожалуйста, Виктор Степанович! Мы вас внимательно слушаем… – Галкин осторожно начинал играть, но из-под его пальцев звучала какая-то мрачная и довольно странная мелодия. Он отдёргивал руку от клавиатуры и вопросительно смотрел на учителя, не понимая, отчего у него получается мрачная белиберда, не похожая на светлую и весёлую мелодию диктанта. – Простите, молодой человек, это ваше сочинение? — ехидно спрашивал Владимир Арнольдович, и вся группа принималась хохотать. — Чем-то напоминает траурный марш Шопена из его второй сонаты. — Снова смех. Галкин же стоял и беспомощно крутил в руках свой нотный лист. — Ладно. Иди на место и в следующий раз не подглядывай, когда я играю диктант. По моим рукам определить нажатые клавиши на пианино невозможно. Я хоть и честный музыкант, но для таких хитрунов, как ты, могу нечестно изобразить пальцами нажатие неправильных клавиш. Вопрос ко всем. Почему у Галкина прозвучала грустная, а не весёлая мелодия, как в нашем диктанте?»
     Класс молчал. Стал думать и я. Неожиданно мне вспомнилось, что звучание песни «Домино», которую я подбирал ещё детском доме, принимало светлый характер без чёрных клавиш. Ознакомившись в музыкальной школе с теорий музыки, я как-то пришёл к выводу, что песня была подобрана в до-миноре, потому что заканчивалась на клавише «до», звучала грустно и требовала использования трёх чёрных клавиш.
     Я поднял руку.
     — Ну, ну давай, Белов, — сказал Владимир Арнольдович, обрадованный тем, что хоть кто-то может правильно ответить на его не совсем простой вопрос.
     — Потому что Галкин записал мелодию в миноре. Наверное, перепутал какие-то белые клавиши с чёрными. Наш диктант был написан в фа-мажоре.
     — Молодец! Слышали? — обращался он к остальным. — Вот так нужно учить сольфеджио, как Белов, а не подглядывать из-под моей руки на клавиши. Ушами и головой надо слушать мелодию! А не глазами, как это сделал наш неуважаемый Галкин!
     Развитие музыкального слуха на уроках сольфеджио впоследствии не прошло для меня даром. Через много лет, надев слуховой аппарат и самостоятельно изучив теорию настройки фортепиано, я открыл в Москве фирму «Обертон» по ремонту и настройке этого инструмента, став неплохим мастером-настройщиком пианино и роялей.

* * *

     С музыкальной литературой было сложнее. Готовясь к уроку, мне хотелось не только узнать биографии композиторов, но и прослушать их музыку. Однако в музыкальной школе имелось лишь небольшое количество пластинок с записями изучаемых произведений. Выручало радио, по которому в то время ежедневно передавалась классическая музыка с рассказами о жизни и деятельности того или иного композитора. Я с большим удовольствием слушал эти передачи и мечтая когда-нибудь сам сыграть понравившиеся мне произведения.    
     Хуже было с операми. Их мне хотелось не только услышать, но и посмотреть на сцене. С этой целью стал присматриваться к афишам пятигорского театра оперетты. Оказалось, что там можно было услышать не только опереточные постановки, но и оперы в исполнении заезжих театральных трупп. Так я стал заядлым театралом.
     Пятигорский театр находится в красивом месте у подножья Машука рядом с знаменитым городским Цветником, где можно прогуляться по усыпанным красным песком дорожкам, полюбоваться загадочным гротом, фонтанами или просто посидеть на скамейке среди благоухающих цветов в ожидании начала спектакля.
     Билеты в партере были мне не по карману, и я обычно сидел на балконе вместе с немногочисленными юными зрителями, наверное, также не имевших возможность купить места поближе.
     Я хорошо запомнилось и внутреннее убранство этого храма искусства: позолоченные перила балконов, белая лепнина потолка, красно-бардовый занавес сцены и огромная люстра, усыпанная прозрачными подвесками из хрусталя. Последняя спускалась с потолка прямо в зал и ослепляла в антрактах неожиданно ярким светом.
     В театре оперетты мне удалось прослушать и посмотреть немало оперных, балетных и опереточных спектаклей, но мои походы не понравились отчиму. Возможно, он завидовал, хотя прямо не возражал: через год мы собирались обучать игре на пианино Леночку. Но вот «тратиться по театрам», считал он, «совсем не обязательно».
     К этому времени мать ближе познакомилась с Маргаритой Михайловной и однажды рассказывала ей о сложившихся в нашей семье отношениях с отчимом.
     — Лида! У меня такой же дурак, — стала сочувствовать учительница. — Когда наши дети были маленькими, я сидела с ними дома. Он пил, мало приносил денег да ещё страшно ревновал, если я уходила по выходным давать уроки. А теперь он мне не нужен, сказала я ему. Дети выросли: сын Игорь учится в Московской консерватории, старшая дочь Лора окончила институт и работает, а младшая, Фаина, поступила в музыкальное училище.
     Сейчас зарабатываю сама, а он сидит дома на пенсии. Пить-то ему теперь не на что! Да и мужем я его, собственно, уже не считаю. Вот так, Лида. Как только сын выучится, дочка подрастёт — бросай своего дурака! А за Владика не волнуйся: он теперь мне, как сын родной.
     — Спасибо, Маргарита Михайловна за заботу, — тихо и покорно поблагодарила мать.
     — Давайте вот что сделаем, — спохватилась учительница. — Рядом с вами живёт моя ученица, но ездить туда далековато. Я поговорю с родителями и порекомендую Владика в качестве репетитора для их дочери. Они живут неплохо и деньги у них имеются…
     В ответ мать ещё раз поблагодарила, достала из сумки завёрнутый в плотную бумагу большой кусок сливочного масла и две банки сгущёнки.
     — Это что, Лида?
     — Подарок за Владика. Возьмите, пожалуйста.
     — Ну-у, если подарок… — заулыбалась Маргарита Михайловна.
     Она и сама иногда приглашала меня к себе, когда приезжал из Москвы сын или приходили гости, и вместе со всеми сажала за богато обставленный стол.

* * *

     Спустя несколько дней после разговора матери с Маргаритой Михайловной, к нам домой пришла красивая и хорошо одетая женщина. Она представилась матерью ученицы Маргариты Михайловны. Оказалось, что девочка живёт совсем рядом, в соседнем дворе. Юлия Борисовна, так звали женщину, стала с восхищением разглядывать меня.
     По всей вероятности, мой внешний вид не обманул её ожидания, и гостья сходу рассыпалась в комплиментах:
     — Какой у вас прекрасный сын, Лидия Петровна! Именно таким я его и представляла. В музыкальной школе говорят, что у него прекрасное будущее. Я так рада, что моя Светочка будет заниматься у такого талантливого учителя.
     Мне стало неловко от незаслуженных похвал, и я сразу поправил:
     — Наверное, вы не так поняли Маргариту Михайловну. Она говорила только о репетиторстве.
     — Это не важно, Владислав… Простите, я не знаю вашего отчества…
     — Владислав Витальевич, — ответил я, желая представиться будущей ученице в официальном статусе. – А вы можете называть меня Владиком. Между нами.
     — Да-да, я поняла. Для моей Светочки — вы будите Владиславом Витальевичем. Это так мило! Я ещё хочу сказать вам, Владик, что моя дочь очень хочет научиться играть на фортепиано. Мы с мужем сделаем всё, чтобы она занималась у лучших педагогов. И, если Маргарита Михайловне считает нужным, то — и у репетитора. Простите, — понизила она голос, — Маргарита Михайловна сказала, что вы берете десять рублей в месяц. Это так?
     У меня захватило дух, и я посмотрел на мать. Та растерянно молчала с самого начала и даже забыла предложить гостье присесть. Наше молчание довольно эксцентричная женщина приняла за согласие и вынула из сумочки деньги.
     — Мне хочется заплатить вперёд, чтобы вы не передумали, — положила она их на стол. — Скажите, когда вы сможете прийти к нам на занятие?
     Стараясь не смотреть на червонец, я ответил:
     — Сейчас посмотрю в дневнике, — и схватил его со стола. — Один раз — можно в воскресение, в 16:00, а другой... Ваша Света, в какую смену ходит в школу?
     — В первую, но мне бы хотелось, чтобы я была уже дома после работы. Девочка может забыть о занятии, и я ей смогу напомнить.
     — Тогда... Тогда давайте в среду, часов в шесть...
     Я внимательно посмотрел на женщину и ещё раз отметил её удивительно чистое, белое и красивое лицо.
     — А можно в семь часов вечера?
     — Тогда — ещё лучше: я смогу дольше позаниматься дома на пианино.
     — Вот и договорились, — мило улыбнулась Юлия Борисовна.
     — А теперь – за стол, — успела подсуетиться мать, выставляя тарелки на скатерть.
     — Нет, нет... меня Коля, муж, дома ждёт... Побегу. Значит, послезавтра, в воскресение, мы вас, Владик, ждём. До свидания!
     После её ухода я посмотрел на мать, подошёл и обнял её. Она расплакалась у меня на плече и тихо напутствовала:
     — Расти, сынок…
     Через день, на уроке, я всё рассказал Маргарите Михайловне.
     — Ничего, у них денег много... Правда, девочка тупенькая, но уж очень хочет научиться играть. Следи за постановкой рук и разбирай с ней мои задания. Ну, а у тебя как дела? Что ты мне приготовил сегодня?..
     — Здравствуйте, Маргарита Михайловна! — послышался голос с улицы через открытое окно нашего класса, расположенного на первом этаже.
     — А-а, Татьяна Ивановна, — подалась учительница к окну и, положив локти на подоконник, начала о чём-то расспрашивать женщину, голова которой немного виднелась в проёме настежь открытых рам.
     В такие минуты я злился на появление знакомых моей учительницы: некоторые из них, проходя мимо, останавливались и отвлекали её разговорами от занятия. Злился и на саму Маргариту Михайловну, которая любила поболтать с кем-либо во время урока. Это укорачивало его время, из-за чего мне не всегда удавалось показать до конца старательно выполненное задание.
     — Владик, играй гамму, — говорила она, занявшись разговором.
     Делать было нечего. Руки нехотя начинали играть гамму. Отсутствие внимания не воодушевляло, и я выжидающе посматривал на учительницу.
     Надо отметить, что у Маргариты Михайловны была хорошая фигура для её лет. Зная об этом, она всегда носила очень короткие и открытые платья, которые на занятиях сильно обнажали круглые колени, а большой и откровенный вырез на груди заставлял меня отводить глаза в сторону. Но, если учительница не видела косых взглядов, то я с большим удовольствием рассматривал её прелести.
     Больше всего мне нравились пышные груди и замечательная попа. Последняя – напоминала форму груши, немного отодвинутую назад из-за высоких каблуков и соблазнительно покачивающуюся во время ходьбы.   
     Позлившись на болтовню женщин, я начинал любоваться через очень большой вырез сзади спиной учительницы, её талией и, конечно, двумя половинками, которые в такой позе сильно обтягивались, а короткое платье открывало ещё больше её красивые и крепкие ноги.
     — Играй, Владик. Играй дальше то, что ты приготовил, — говорила она, когда я заканчивал гамму.
     Затем снова тянулась через подоконник, ложилась на него животом, желая дотянуться и что-то сказать собеседнице по секрету. При этом она отрывала одну ногу от пола и вытягивала её в мою сторону для равновесия, чтобы не вывалиться из окна. Нога, из-за небольшого пространства в классе, неожиданно оказывалась в полуметре от моих глаз и оголялась ещё больше.
     В такие моменты было не до игры. Меня так и подмывало посмотреть, что находится у моей учительницы под платьем. Первое время я боялся это делать, не желая быть застигнутым врасплох. Но однажды все-таки рискнул: выждал подходящий момент и, продолжая играть, наклонился вниз. Под чёрным в крупный белый горошек платьем виднелись такие же чёрные трусики, прикрывающие самое интимное место.
     Несколько дней я ходил потом под сильным впечатлением от увиденного и представлял невероятные ситуации сближения с Маргаритой Михайловной. Мои фантазии заходили слишком далеко. В конечном итоге, я с сожалением подумал, что ни одна из них не сможет осуществиться: для немолодой учительницы я навсегда останусь только учеником и не более того.

* * *

     В воскресение, в назначенное время, я уже стоял возле дверей квартиры будущей ученицы. Обшитая кожей и со звонком, дверь вызвала невольное уважение к её хозяевам и какую-то неуверенность. Мне ещё не приходилось работать с учениками, и я беспокоился, что родители Светланы смогут заметить мою неопытность.
     На звонок дверь открыла сама Юлия Борисовна.
     — Ах, Владислав Витальевич! Мы со Светой уже заждались. Проходите, пожалуйста, — радостно засуетилась хозяйка, поправляя нарядное платье и гладко уложенные на голове чёрные волосы.
     — Света! Светочка! Учитель пришёл, — объявила она, оглянувшись назад. —  Проходите, — ещё раз ласково пригласила Юлия Борисовна.
     Когда я вошёл, то оказался в большой прихожей. Навстречу несмело вышла девочка-подросток лет девяти:
     — Здравствуйте...
     — Здравствуй, Света, — стараясь быть уверенным, ответил я и внимательно посмотрел на неё.
     Передо мной стояла коренастая, не очень высокого роста девочка плотного телосложения. Лицом она совсем не походила на красавицу-мать, что вызвало у меня лёгкое разочарование и нужное в данный момент чувство уверенности перед нескладным подростком.
     — Проходите в зал, — указала хозяйка на открытую дверь справа.
     — Светочка, показывай дорогу Владиславу Витальевичу, — поучительным тоном попросила она дочь.
     Мы зашли в большую комнату, во всю длину которой с одной стороны стояла модная по тем временам полированная мебельная стенка, с другой, под картиной в резной позолоченной раме, приветливо раскинулся диван с журнальным столиком. Почти в углу, возле бордовых и тяжёлых штор окна, стоял полированный стол, на котором возвышался телевизор «Темп» и дорогой радиоприёмник. На полу довольно светлого помещения лежал большой ковёр, над ним висела и переливалась стеклянными подвесками люстра.
     — Вот так мы и живём! — довольная произведённым на меня впечатлением от обстановки, воскликнула Юлия Борисовна. — Присаживайтесь, Владислав Витальевич, —  указала она на диван. — А ты, Светик, подвинь сюда журнальный столик. Сейчас мы будем пить чай с тортом.
     — Нет, нет. Сначала — урок, — взял я инициативу в руки.
     (Мне было гораздо интереснее дать первый урок игры на фортепиано).
     — Извините! Но обещайте, что после занятия обязательно отведаете наш замечательный торт.
     — Хорошо, но сначала — урок.
     — Тогда проходите в детскую, — хозяйка вышла в переднюю и указала на ещё одну дверь. — А я пока займусь на кухне: скоро должен приехать Николай Викторович. Наш хозяин! — с шутливой важностью понизила она голос.
     В детской я увидел пианино с надетым на него белым чехлом.
     — Значит, это твоя комната... — стал я рассматривать обстановку.
     На мои слова маленькая хозяйка стеснительно кивнула головой, с такими же тёмными волосами как у мамы. Она расстегнула пуговицы чехла, открыла крышку пианино и, достав ноты из портфеля, положила их сверху на инструмент.
     — А для меня стул найдётся? — Не говоря ни слова, девочка выдвинула его из-под ученического столика. Подражая учительнице, я сел и похлопал ладонью по уже стоящему рядом с пианино винтовому стульчику. — Можешь садиться, — и стал наблюдать, как она это сделает.
     Оказалось, Света совершенно не умеет правильно сидеть за инструментом: её локти повисли ниже клавиатуры, спина осталась согнутой, а ноги разошлись в стороны и немного поджались. Мысленно я чертыхнулся на Маргариту Михайловну за то, что она не приучила ученицу правильно сидеть за инструментом и мне теперь придётся объяснять самые элементарные вещи.
     Я тут же взялся за дело. Попросив Светлану проиграть заданную гамму, стал изредка похлопывать её по спине, напоминая о ровности посадки, трогать за ноги, добиваясь их расположения возле педалей, а также поправлять локти, которые она не научилась держать немного в стороны.
     Но чрезмерное увлечение исправлением посадки не позволило мне во время заметить появившуюся нервную дрожь в руках подростка. Когда же ученица приступила к исполнению пьесы, в которой пришлось исправлять аппликатуру (порядок расположения пальцев на клавиатуре - авт.), ради чего пришлось уже дотрагиваться до её кистей, только тогда я заметил, как дрожат они и какими холодными и потными стали пальцы ученицы. Мне тут же вспомнилось музыкальное занятие в детском доме, на котором холодели мои руки во время приглашения на танец понравившейся девочки. До меня дошло: Светлана теперь испытывает такие же чувства и, возможно, так же стесняется своих влажных и холодных ладоней.
     Осмыслив ситуацию, стал реже прикасаться, но ученица уже потеряла голову и, можно сказать, впала в транс: она перестала слушать советы и видеть в нотах то, что следует играть.
     Её поведение невольно возбудило, и я стал получать удовольствие от того, что вызываю у подростка неадекватную реакцию. Однако, будучи дисциплинированным в музыке и желая получить хоть какие-то результаты, чтобы не подвести Маргариту Михайловну, быстро взял себя в руки и перестал прикасаться к Светлане.
     Однако итоги первого урока меня не обрадовали: девочка оказалась не только истеричкой, но и мало способной ученицей.

ГЛАВА 4 

     Мои домашние занятия на фортепиано продолжались с той же интенсивностью, но чтобы наращивать технику, теперь приходилось ежедневно около часа играть только одни гаммы. Много времени стало уходить и на выучивание наизусть новых пьес. Они становились уже более длинными и сложными, и я впервые почувствовал затруднение в запоминании большого нотного текста. В результате, увеличилось количество ошибок при исполнении пьес во время выступлений. Ко всему, и моя нервная система оказалась не устойчивой: теперь я стал больше волновался из-за ошибок, а мои пальцы холодели и плохо разогревались перед выходом на сцену.
     Тем не менее, учась в третьем классе вечернего отделения ДМШ, я продолжал продвигаться вперёд ускоренным темпом. Шёл всего лишь второй год моего обучения, и к этому времени я уже играл пьесы из альбома П. И. Чайковского «Времена года», инвенции И. С. Баха, для развития пальцевой беглости — этюды К. Черни, а на переводном экзамене в моей программе появилась и технически трудная соната В.-А. Моцарта.
     Решением экзаменационной комиссии я был переведён  — снова минуя один год обучения — сразу в пятый класс вечернего отделения.
     Теоретические дисциплины: сольфеджио и музыкальную литературу за пропущенный четвёртый класс освоил самостоятельно.

* * *

     Приближалось лето. Светлана привыкла ко мне и уже не возбуждалась на занятиях. Очень медленно она продвигалась и в обучении. Благодаря моим невероятным усилиям, ученица исправляла ошибки в неправильно разобранных пьесах, которые потом учила наизусть. Я же не раз пожалел, что взялся за такое нудное и неблагодарное дело, как «натаскивание» неспособного ученика. Иногда мне даже хотелось прямо сказать об этом родителям и посоветовать им прекратить занятия.
     Но Маргарита Михайловна вскоре заметила сдвиги в обучении Светланы и рассказала об этом матери девочки. Юлия Борисовна была на седьмом небе! Вскоре, в качестве благодарности, она предложила мне съездить с ними летом на Чёрное море. Немного подумав, я согласился, решившись на небольшой перерыв в своих летних занятиях на фортепиано. Да и моря, собственно говоря, никогда не видел!
     После «успехов» дочери у Юлии Борисовны по отношению ко мне стала проявляться какая-то особая забота и внимательность. Больше всего это чувствовалось во время отъездов мужа в командировки. Оставшись одна с дочерью, она старалась дольше задерживать меня после занятий под предлогом чаепития. А когда узнала о посещении мною Пятигорского театра, предложила ходить на спектакли вместе. Своё желание Юлия Борисовна объяснила тем, что мало разбирается в музыке и я, будучи музыкантом, смогу «просветить её». В замен пообещала оплачивать мои расходы на театр. Конечно, я согласился, вспомнив о недовольстве отчима по поводу посещения мною «театров».
     Когда мы оказывались на очередном оперном спектакле, я обычно рассказывал об особенностях прослушиваемой оперы и биографию композитора. Взамен — сидел в партере на лучших местах, а в антрактах — с удовольствием наворачивал купленные ею бутерброды с икрой. Вначале я объяснял такое повышенное внимание стремлением матери Светланы заполучить неплохого, по её понятиям, зятя.
     Но однажды после театрального представления, когда такси подвезло нас к её дому, она предложила задержаться и посидеть на скамеечке.
     Была прохладная ночь. Мы немного поговорили о предстоящей поездке на море, а потом стали обсуждать только что прослушанную оперу Ш. Гуно «Фауст». Оказалось, моей спутнице понравился последний акт под названием «Вальпургиева ночь». Эта заключительная сцена оперы представляет собой единое хореографическое действо и поражает не только прекрасной музыкой, но и самой постановкой сложных балетных сцен из сплетения полуобнажённых тел танцоров. Последнее доставляет не только эстетическое, но и не малое эротическое наслаждение. Яркому впечатлению от просмотра балета, возможно, способствовало и выпитое нами в антракте шампанское.
     После обсуждения оперы в нашем разговоре наступила пауза.
     — Тебе не холодно? — обеспокоилась спутница. — А то ещё простынешь в своём костюмчике. — Я и вправду продрог, но не хотел признаваться. — Ну-ка, двигайся сюда, — предложила Юлия Борисовна, расстёгивая драповое пальто.
     Я с удовольствием придвинулся, и она прижала меня к себе. Мы снова замолчали. Но будучи немного выпившим, я стал «пьянеть» ещё больше от близости к такой красивой и нравившейся мне женщине. Осмелев, обнял её талию и сразу почувствовал, как груди Юлии Борисовны стали вздыматься ароматной волной возле моего носа. Я потянулся к ним губами и поцеловал.
     — Что ты делаешь, Владик? — спросила она задрожавшим голосом.
     Потом замолчала, откинула голову назад. Её поведение придало мне смелость, и я стал целовать шею. Юлия Борисовна не сопротивлялась, а потом обхватила ладонями мою голову, приблизилась пахнущими помадой губами.
     — Ах, ты мой вкусненький! — пробормотала она, целуя в обе щеки.
     Затем припала к губам, застонала и, желая продлить страстный поцелуй, долго не отпускала. Постепенно её руки ослабли, и я принялся целовать груди.
     — Не надо… — просящее, прошептала она. — Но я не унимался. Тогда Юлия Борисовна поднялась и стала застёгивать пальто. — Доигралась... — послышался в темноте её насмешливый голос.
     Она вынула из сумочки надушенный платок, намочила слюной и начала вытирать помаду с моих щёк.
     — Может, хватит? — запротестовал я.
     — Потерпи. Твоя мама сразу заметит. — Наконец платок был убран. — А теперь идти домой... Лучше — беги, а то замёрзнешь! — негромко засмеялась она уже вслед, оставаясь в темноте.
     Утром я сообщил матери о возможной поездке к Чёрному морю вместе с семьёй ученицы.
     — Иван денег много не даст. Как ты, Владик, поедешь?
     — Не волнуйся, у мужа Юлии Борисовны своя машина!
     — Ах, вот оно что? На машине, значит... Ты вчера почему так задержался? В театре был?
     — Да.
     — А после театра с кем был?
     — Как с кем? Один.
     — И помадой воротник рубашки тоже испачкал один? — улыбнулась мать.
     — Какой помадой, мам?! — покраснел я. — Где?
     — Да я уж еле её отстирала. Во дворе висит твоя рубашка… Когда едете?
     — Как муж с командировки вернётся… — и сразу осёкся.
     — Понятно... И когда же он вернётся? — стала серьёзной мать.
     — Завтра.
     Желая прекратить разговор, я отвернулся к окну, засунул руки в карманы и сделал вид, что разглядываю улицу.

* * *      

     На другой день, в воскресенье, должен был состояться очередной урок со Светланой. Уже идя к ней, я неожиданно вспомнил, что именно сегодня должен вернуться Николай Викторович, и мне живо представилась картина нашей встречи. От этой мысли меня охватил страх и стало мучить угрызение совести. Но больше всего мне не теперь хотелось встречаться с его добрыми и спокойными глазами. Правда, с мужем Юлии Борисовны я сталкивался нечасто. Николай Викторович обычно приходил позднее, а в выходные дни у него всегда находились дела на загородной даче. Это был невысокого роста, коренастый, с не очень красивым, но открытым лицом мужчина. При встрече он всегда первый уважительно подавал мозолистую руку и вежливо, по-доброму улыбался.
     Как-то мне пришлось задержаться с окончанием урока, разбирая со Светланой новую пьесу. Закончив урок и совершенно уставший, я вышел из комнаты и натолкнулся на её отца. Николай Викторович поздоровался, гостеприимно пригласил к столу и, как бы извиняясь, стал интересоваться успехами дочери:
     — Ну, как там моя Светка? Мозгами шевелит?
     — Шевелить-то шевелит, — старался я не очень огорчить его. — Только ей ещё и самой надо бы больше заниматься.
     — Светка! — позвал он дочь. — А ну-ка иди сюда...
     Девочка сразу появилась перед нами и повисла на руке отца. Было видно, что она очень любит его и нисколечко не боится, несмотря на серьёзный тон. Они были похожи друг на друга, как две капли воды, и даже доброту и сильное стеснение она, видимо, унаследовала от него.
     — Вот Владислав Витальевич советует тебе и самой мозгами шевелить: больше самостоятельно играть дома. Ты слышишь?
     — А мне больше нравиться заниматься с Владиславом Витальевичем, — парировала девочка и поцеловала отца в небритую щёку.
     Удивительное дело! При нём у Светланы исчезло стеснение и скованность. А её глаза смело смотрели на меня, как бы говоря: видите, я совсем другая…
     — Ну ладно, иди, — добродушно отослал Николай Викторович дочь. — У Владислава Витальевича от тебя, наверное, итак голова болит. Дай нам поговорить.
     Разговаривать с отцом Светланы мне было неинтересно: он был прост и наивен. К тому же, в нём чувствовалась крестьянская закваска и некоторая ограниченность познаний. Глядя на его жену-красавицу я часто думал: «Что она в нём нашла?» И совершенно не понимал её выбора. Может быть от того, что мало знал Николая Викторовича и его личные достоинства.
     Так, раздумывая о предстоящей встрече с ним, я неохотно плёлся на урок. Муж, говорила вчера Юлия Борисовна, должен приехать утром. А это не исключало, что он может сам открыть дверь, посмотреть в мои глаза и обо всём догадаться. И я шёл, и молил Бога, чтобы дверь открыл кто-нибудь другой.
     На короткий звонок выглянула Светлана. Она сразу предательски закричала:
     — Папа! Мама! Владислав Витальевич пришёл.
     На её зов, улыбаясь, как ни в чём не бывало, выплыла из кухни сама Юлия Борисовна.
     — Здравствуйте, здравствуйте, Владислав Витальевич! Проходите. Николай Викторович сейчас принимает ванную и скоро выйдет. Задержался. Приехал недавно — и сразу купаться, — рассмеялась она немного неестественным смехом. По всей вероятности, её обеспокоил мой растерянный вид и Юлия Борисовна пыталась дать понять, что всё в порядке.
     — Светик, марш мыть руки перед занятием! — приказала она дочери. — Иди на кухню: ванная занята.
     Из последней слышался шум воды и громкое довольное фырканье хозяйкиного мужа.
     Как только Светлана ушла на кухню, я услышал тихие слова Юлии Борисовны:
     — Ты что испугался, мой хорошенький?.. Ишь, какой бледненький зашёл. Так нельзя! Когда ты меня целовал, такой был смелый... — стала она подбадривать и одновременно корить меня.
     От её слов я сразу пришёл в себя: мне стало стыдно за свою трусость и угрызения совести. «В конце концов, — подумалось мне, — не зря же существуют различные анекдоты об изменах жён». Я вспомнил, как ещё живя в центре Пятигорска, смеялся с пацанами над глупыми рогоносцами и восхищался находчивостью их жён и любовников. На миг я почувствовал себя хитроумным героем услышанных мною анекдотов и заулыбался.
     — Ну вот, — другое дело, — сказала успокоенная Юлия Борисовна.
     Подбежала Света, желая показать чистые руки.
     — Молодец, — похвалил я, — а теперь пойдём к пианино.
     По окончании занятия, Николай Викторович постучал в дверь и зашёл в комнату. Я встал, оказавшись спиной к окну, что позволило оставить лицо в тени, и наши глаза встретились.
     — Закончили? — вежливо поинтересовался он.
     — Да, папа, закончили! — вскочила Светлана и потянулась к отцу.
     — Иди к маме. Она там что-то вкусное приготовила... — и девочка помчалась на кухню.
     — Нам надо, Владислав Витальевич, обсудить, когда будем выезжать, что брать, ну и остальное. Приглашаю к столу. Там и поговорим.
     — Спасибо, — промычал я и нехотя поплёлся за ним.
     Именно сегодня, мне совершенно не хотелось разговаривать лицом к лицу, но обстоятельства вынуждали.
     — А вот и мы, Юля...
     — Вот какие молодцы! — встретила нас хозяйка и быстро окинула меня оценивающим взглядом.
     — Коля, садись там, в уголке, вместе с гостем...
     — Нет. Я там с папой сяду, — заявила Светлана. Она ловко пролезла под столом и уселась в углу скамейки кухонного уголка. — Здесь будет сидеть папа, — показала она рядом с собой, а здесь — Владислав Витальевич, — и положила руку на скамейку с другой стороны от себя.
     — Как тебе не стыдно, Светлана! — округлила красивые глаза Юлия Борисовна. — Первыми всегда сажают гостей.
     — Ничего, Юля. Владислав Витальевич уже для нас не гость, а свой человек, — добродушно заступился за дочку отец. — Заходите с той стороны, а я — с этой, — предложил он мне.
     Слова «свой человек», почему-то сразу напомнили мне о ночном свидании с Юлией Борисовной.

ГЛАВА 5

     Через два дня, рано утром, мы выехали по направлению к Чёрному морю. Николай Викторович сидел за рулём своей «Волги», Светлана — рядом, а мы с Юлией Борисовной — на заднем сидении, между заполненными продуктами и тёплым бельём рюкзаками.
     Утренний воздух врывался в окно водителя, бодрил и окончательно разгонял сонливость. Юлия Борисовна, наоборот, как только уселась на сидение, сразу задремала. Я слушал бесконечные вопросы девочки к отцу и наблюдал за наступающим рассветом.
     Мы ехали к нему навстречу. Солнечный свет ещё не успел ослепить глаза, но ярко-голубое небо уже томилось, предвещая жаркий день.
     — Папа, мы едем к солнцу! — воскликнула Светлана.
     — М-гы, — добродушно промычал Николай Викторович, внимательно вглядываясь в постепенно оживающее шоссе.
     Встречные машины на большой скорости всё чаще и чаще проносились мимо нас, обдавали прохладной волной воздуха и быстро, с гулом исчезали позади.
     — А вот и солнышко встаёт. Гляди, папа!
     — Встаёт. Встаёт, дочка, — пробурчал он и резко откинул вниз защитный козырёк.
     — А ты до него смог бы нас довезти?
     Николай Викторович повернулся к зеркалу, стал разглядывать обгоняющую машину новенькую «Волгу». Когда она, подавая сигнал, оторвалась от нас и скрылась за ближайшим бугром шоссейной дороги, он повернулся к дочери:
     — Говоришь, до солнца?
     Светлана утвердительно закивала.
     — Вот сейчас к бензозаправке подъедем, бак зальём и тогда можно будет добраться, если оно захочет нас подождать.
     — А если не захочет? Видишь, оно уже поднимается.
     — Света! Не отвлекай, — раздался голос проснувшейся Юлии Борисовны.
     — Если не захочет, дочка, — переключил Николай Викторович скорость, — то поедем к морю. Оно все равно будет ждать нас там. Никуда не денется! Погоду по радио на эти дни обещали хорошую.
     Удовлетворённая ответом девочка надолго замолчала.
     А солнце, которое уже находилось на линии горизонта, вдруг одиноко повисло и стало медленно погружаться в темноту из-за того, что шоссе начало спускаться в ещё одетую туманом лощину. И мне почему-то показалось, что светило так и не смогло породить рассвет.
     На другой день мы уже были в Анапе, а затем поехали в Геленджик.
     Никогда не забуду мою первую встречу с морем. Раньше я не видел столько много воды, раскинувшейся до самого горизонта. Я вспомнил Иртыш. Когда-то он казался мне самой широкой рекой на свете — могучей и беспокойной. Но что по сравнению с увиденным была моя родная река! Морская громада с сине-зелёными волнами, которые с грохотом обрушивались на берег и уползали назад, злобно шипя, оголяя песчаное дно с мелкими красивыми камушками, произвела на меня глубокое и неизгладимое впечатление. Я стоял на берегу в пене схлынувших потоков, и мои губы невольно шептали: «Здравствуй, Море! Наконец я встретился с тобой...»
     И оно в ответ, как бы приветствуя, снова начало заливать мои ноги, а затем, стекая назад могучими ручьями, стало затягивать в глубину, словно приглашая в гости.
     — Владислав Витальевич! — услышал я голос Юлии Борисовны. — Помогите нам расставить палатки.
     Я опомнился и пошёл помогать устраиваться на ночлег. Мы разбили две палатки. В одной расположились Юлия Борисовна и её дочь. В другой — я с Николаем Викторовичем.
     Продолжая устраиваться, развели примус, и Юлия Борисовна принялась колдовать возле котелка, чтобы приготовит на ужин гречку с тушёнкой.
     — Идите искупайтесь и Светлану возьмите, — по-хозяйски распорядилась она.
     — Ура! — побежала девочка к морю, но сразу же запрыгала на одной ноге, наступив на острую гальку.
     Николай Викторович подхватил дочь одной рукой и понёс к воде.
     К этому времени море было уже спокойным и встретило нас тихими всплесками небольших волн. Солнце готовилось к закату и, казалось, вот-вот погрузится прямо в воду. На смену ему выглянула луна, проложив серебристую дорожку, которая убегала вдаль и терялась в огнях стоящей на рейде небольшой баржи.
     — Ну что? Поплаваем, Владислав? — перейдя на дружеское «ты», предложил Николай Викторович и, не дожидаясь, зашёл в море.
     — А я, папа?! — закричала Светлана, остановившись возле плещущейся воды.
     Николая Викторович вернулся, протянул ей руки, и она вскарабкалась ему на плечи.
     Я зашёл следом, поплыл навстречу закату. Море было ещё тёплым и ласково приняло меня в свои объятья. Однако чем дальше я плыл, тем холоднее становилась вода и сильнее сгущались ночные сумерки. Постепенно появилось чувство страха, оно нарастало и, наконец, заставило меня развернуться и плыть назад к покинутому берегу. Возвращаясь, я уже представлял, как всплывает рядом чёрная и блестящая в лунном свете спина чудовища или как кто-то неожиданно хватает меня за ноги. Я поплыл ещё быстрее и облегчённо вздохнул, когда ноги коснулись морского дна.
     — Владислав Витальевич! Где вы там пропали?! — услышал я голос Юлии Борисовны. — Ужинать пора.

* * * 

     Мы отдыхали уже три дня. Купались, загорали и по очереди плавали на резиновой камере. Иногда я гулял по берегу или, уединившись, садился возле самой воды, чтобы понаблюдать за морем. Оно постоянно менялось и за день могло измениться несколько раз. Морская гладь становилось то искрящейся из-за выглянувшего солнца, то угрожающе свинцовой — под серыми облаками, то угрюмой и холодной, как Иртыш при штормовом ветре.
     — Владислав! — послышался голос Николая Викторовича. — Хочешь покататься? — и показал на плавающую у его ног резиновую камеру.
     От нечего делать я согласился и нехотя ступил в воду.
     — Подождите! — раздался крик Юлии Борисовны. — Вы все катаетесь и катаетесь, а я ещё ни разу не плавала на ней.
     Она бежала к нам, похожая на древнегреческую богиню, сотрясая пышными и правильными формами уже загоревшего тела. Приблизившись, грациозно перепрыгнула через мужа, только что развалившегося на горячей гальке.
     — Юлька! Ты куда?
     — Кататься на камере. А что нельзя?
     — Я уже Владиславу её отдал.
     — Вот и хорошо. Я грести не умею, и он будет подталкивать меня. — Вы согласны? — повернулась она в мою сторону.
     — Садитесь, — подкатил я камеру к её спине.
     — Ах! — вскрикнула она, проваливаясь в середину большого круга.
     Но когда Юлия Борисовна начала грести, круг из-за её неумения почти не сдвинулся с места.
     Николай Викторович не выдержал:
     — Владислав, подстрахуй, пожалуйста, — приподнялся он. — А то она плавает как топор, — и снова растянулся животом на гальке.
     Я толкнул камеру и мы стали медленно отдаляться от берега. На глубине пришлось уже плыть самому, толкая круг перед собой.
     Когда отдалились на приличное расстояние, Юлия Борисовна забеспокоилась:
     — Куда мы плывём?
     Я подплыл к её голове:
     — В Турцию, — и махнул рукой в открытое море.
     — И что мы там будем делать?! — рассмеялась она, окончательно успокоившись после остановки.
     Вместо ответа я поцеловал её в губы.
     — Иди ко мне, — страстно зашептала Юлия Борисовна и потянулась обеими руками, чтобы обнять за шею.
     От наших неосторожных движений круг накренился и неожиданно выскользнул из-под неё.
     — Тону! — закричала она, а оказавшись в воде, вцепилась в мою руку.
     Я успел поймать камену другой рукой, но Юлия Борисовна уже повисла на шее.
     — Возьмитесь за круг!
     В ответ она ещё теснее прижалось и обхватила моё туловище ногами. В таком положении можно было легко пойти на дно, и я стал уговаривать перепуганную женщину держаться не за шею, а за камеру.
     Наконец она послушалась.
     — Как? Лучше?
     — Д-да!.. — закашлялась Юлия Борисовна. — Ты меня спас, Владик...
     Когда она окончательно успокоилась, я перевернул круг и мы оказались в его середине.
     — Держитесь крепче, — попросил я, вынырнув из середины круга, и стал толкать его к берегу.
     Когда мы вернулись, Николай Викторович ещё спал, разморённый солнцем и свежим ветерком, дующим с моря. Рядом лежала Светлана, уткнувшись в книжку. Мы подошли ближе. Я растянулся на горячей гальке, а Юлия Борисовна побежала в палатку. Оттуда она вышла уже в сухом купальнике и подошла к нам.
     — Мама! Я есть хочу, — сообщила Светлана.
     — Буди папу. Идёмте обедать, Владислав Витальевич.

* * *

     Вечером, за ужином, Юлия Борисовна объявила, что завтра у неё день рождения. Николай Викторович уже было собирался поднести ложку ко рту, но она застыла на полпути. Он бросил её в тарелку, виновато посмотрел на жену:
     — Юлька, совсем забыл. Вот голова!
     — Эх ты... — с шутливым укором ответила она.
     — Мама! У тебя завтра день рождения? — подскочила Светлана. — А сколько тебе лет исполнится?
     Юлия Борисовна покосилась на меня и кокетливо ответила:
     — Вот завтра и скажу, как поздравите…
     — Мам! Ну, скажи, — заканючила Светлана.
     — Завтра с утра поеду за продуктами в город, — заговорил Николай Викторович, — куплю местного сухого вина и подарок. — Светка! Поедешь маме подарок выбирать?
     — Конечно. Обязательно поеду. А то ты его без меня не сможешь выбрать, — серьёзно заявила девочка.
     — Может и мне с тобой поехать?
     — Ну, какой же тогда это будет подарок, Юля?
     — А моя помощь не нужна, Николай Викторович, — на всякий случай предложил я.
     — Нет, нет, Владислав Витальевич, — возразила Юлия Борисовна. — А кто мне примус разведёт? Я его боюсь, как огня…
     Мы рассмеялись над её сравнением.
     — Та-ак. Кто со мной — на море? — приподнялся Николай Викторович.
     — Я! — с готовностью отозвалась Светлана.
     Мы остались одни. Свет от включённых машинных фар собрал рой всевозможной мошкары и ночных бабочек, которые со стуком и монотонно ударялись об их стёкла.
     — Я пойду мыть посуду, — наконец заговорила Юлия Борисовна. — До завтра, Владик. Слышишь? До за-автра... — улыбнулась она и исчезла в темноте, плотно окружающую светлое пятно от горящих фар.
     Ночью пошёл дождь, и я почувствовал, как на мою щеку капнула вода, просочившаяся сквозь старую брезентовую палатку. Мне не спалось. Я думал о завтрашнем дне, о встрече с Юлей и заснул довольно поздно под свистящий храп Николая Викторовича.
     Проснулся от того, что кто-то гладил волосы. Это была Юля Борисовна. Она сидела рядом, одетая в лёгкий халат.
     — Ты ещё спишь? А я всю ночь глаз не сомкнула. Ждала рассвет. Отправила своих, а сама думаю: дай-ка загляну, что мой Владик делает. А ты спишь… Не ждал?
     — Мне тоже не спалось. Ночью думал о вас. Заснул только под утро.
     Я потянулся к ней и осторожно коснулся поджатых ног.
     — Может, ты меня к себе пустишь?! — с ироничной требовательностью спросила она.
     Я откинул одеяло, и Юлия Борисовна, не снимая халата, легла рядом и с истомой прижалась ко мне.

* * *

     Когда вернулся домой, то сразу бросился к инструменту. До начала учебного года оставалось полтора месяца, и мне надо было успеть разобрать произведения, выбранные для выпускного экзамена и дальнейшего поступления в музыкальное училище. Экзаменационная программа была неплохой. Туда вошли: Соната №1 Л-В Бетховена, Прелюдия и фуга И. С. Баха из Хорошо темперированного клавира (ХТК), пьеса современного по тем временам композитора Н. П. Ракова, «Меланхоличный вальс» П. И. Чайковского и Пьеса-этюд Г. Волленгаупта.
     Уроки со Светланой были временно отменены, чтобы можно было уделять больше внимания собственным занятиям. Поэтому недели две я и Юлия Борисовна не виделись.
     Но однажды, днём, она сама явилась ко мне домой. Я увлечённо разбирал сонату и не сразу услышал негромкий стук в дверь. Когда же открыл, то замер от неожиданности.
     — Можно? — услышал я знакомый голос.
     На пороге стояла Юлия Борисовна в соломенной шляпе, в модном по тем временам панбархатном платье и в светло-коричневых босоножках на каблуках. Её густые волосы были подобраны, что придавало моложавость и открывало шею с золотым кулоном, игриво поблескивающим в вырезе платья.
     — Ага! Играем, — сказала она, войдя в комнату. — Я ещё на улице услышала и решила ненадолго заглянуть. Там Коля в машине ждёт. Едем к его брату на свадьбу. Я попросила остановиться, чтобы узнать, когда ты сможешь прийти к нам, а то моя Светка уже скучает по занятиям. — Она подошла ко мне, обняла за плечи. — И я скучаю… А ты сидишь здесь и, наверное, никого, кроме пианино, не хочешь видеть.
     Я инстинктивно глянул на дверь, быстро подошёл и запер её.
     — Юлия Борисовна! До начала учебного года... осталось мало времени. Да и к вам... просто так не придёшь, — стал оправдываться я, бормоча между поцелуями.
     За это время наши руки сделали своё дело и мы оба свалились на диван.
     — Осторожно. Не помни платье, мой мальчик. Я тебя люблю! Я твоя, ты слышишь?! Твоя! — застонала она.
     Все произошло достаточно быстро. Когда мы встали, Юлия Борисовна метнулась к зеркалу. Она быстро и ловко поправила причёску, накрасила губы и хорошенько расправила платье, попутно улыбаясь мне в зеркале.
     — Ишь, шалунишка, — надела она широкополую шляпу и, смотрясь в зеркало, добавила: — Такую да-аму соблазнил!
     Затем подошла ближе, краем губ поцеловала в щёку и отодвинула потянувшиеся к ней руки, чтобы я не помял платье.
     — Нельзя! — кокетливо приложила она палец к губам, — Так, когда вас ждать, наш дорогой Владислав Витальевич?
     — Я приду в воскресение, Юлия Борисовна... к четырём часам.
 
ГЛАВА 6

     Как-то ожидая в коридоре музыкальной школы начало урока, я встретился с одноклассницей по общеобразовательной школе Ириной Файнберг. Она тоже училась на вечернем отделении фортепиано, но у другого педагога. Сначала мы заговорили о музыке, но девушка тут же наморщила прямой нос с веснушками и сказала, что ходить в ДМШ её заставляют родители.
     Когда же разговор коснулся прочитанных книг, она, неожиданно для меня, проявила хорошее знание художественной литературы, а потом спросила, читал ли я «Мастер и Маргарита» М. Булгакова и «Мартин Иден» Дж. Лондона. К моему стыду, этих книг я ещё не читал и честно признался в этом.
     — Если хочешь, я дам почитать «Мартен Иден», мой дом совсем рядом, —  предложила она.
     После уроков мы снова встретились и пошли к ней. Её частный старый дом действительно находился недалеко, но когда я вошёл внутрь, то увидел довольно бедную обстановку и полный беспорядок в комнатах. Дивана не было, и мы уселись на железной кровати с панцирной сеткой, на которой лежал матрац, накрытый каким-то серым одеялом. Вокруг — на столе и шкафах — валялись неубранные книги. В углу комнаты, в которую мы вошли, стояло старое пианино. Штор на окнах почему-то не было. Вместо них висели одеяла, из-за чего в помещении стоял полумрак, и вся обстановка напоминала увиденную в военных фильмах светомаскировку.
     Разговаривая о книгах и о наших одноклассниках, мы так увлеклись, что не заметили наступления темноты.
     — Мне надо идти… — нехотя напомнил я. — Уже темнеет. Да и твои родители скоро придут.
     — Не бойся. Они не придут.
     — Почему?
     — Они уехали.
     — Надолго.
     — Да.
     — А ты не боишься оставаться одна, — окинул я взглядом неказистую обстановку и не очень надёжную дверь.
     — А что у нас брать? Одни книги?
     — Ну, ты даёшь! А за себя не боишься?
     — Боюсь, но что поделаешь… Ходить ночью по улицам одной ещё страшнее. Лучше уж здесь…
     — Ладно! Я побежал. Мне ещё до дома добираться. А за книжку спасибо. Как прочту, сразу отдам. Не волнуйся.
     — Я и не волнуюсь. Вот только одной страшно.
     — А ты закройся получше…
     Я направился к двери, жалея в душе одинокую девушку, и в это время послышался грохот подъезжающего к остановке трамвая.
     — Мой трамвай... Давай. Не скучай! — выскочил я на улицу, догнал еле ползущие от остановки вагончики и заскочил на последнюю подножку.
     Дома застал мать и отчима в беседке. Как обычно, отчим был пьян и за что-то ругался на неё. Сестрёнка, по всей вероятности, была у подружки. К этому времени я достаточно подрос и одно время даже ходил в секцию бокса. Поэтому бояться отчима перестал, но во мне продолжала копиться жгучая ненависть за то, что он постоянно унижает мать. Правда, в последнее время отчим избегал это делать при мне, видимо, понимая, что я могу не сдержаться. Но мать иногда жаловалась на него, не понимая, что сын стал уже достаточно взрослым и может заступиться.
     В этот раз отчим не только за что-то ругал мать, но и, не стесняясь меня, обозвал её скотиной. Я не выдержал, подошёл и спросил, с ненавистью глядя в его мутные глаза:
     — Кто скотина? Моя мать?!
     — Владик! — кинулась она к нам. — Не связывайся. Видишь: он совсем пьяный!
     — А ты, сопляк, помалкивай. Не дорос ещё, — услышал я в ответ.
     Будучи сильно пьяным, отчим забыл, что имеет дело уже не с подростком, а с юношей, который не боится его угроз и не позволит обидеть мать. Точным боксёрским ударом в челюсть я уложил его на стоящую рядом кровать. Но отчим был намного тяжелее и сильнее меня. Он сумел оправиться и попытался встать.
     Потеряв всякий контроль над собой, я вцепился в его горло, но он успел закрыть шею своими более сильными ладонями. Я услышал, как закричала мать: «Владик! Ты его задушишь», — а затем стала оттягивать меня от отчима.
     Тот воспользовался её помощью и быстро перевернулся на живот. С криками мать выбежала звать соседей. Масса отчима была велика для перехода в борьбу, и мне лишь удавалось удерживать его на животе, одновременно нанося удары кулаком по почкам.
     Прибежали мужики из нашего барака. С трудом, за ноги, они оторвали меня от поверженного отчима и вытащили во двор. Там отпустили. Но как только дебошир вышел из беседки, я снова как кошка бросился на него.
     — Иван! Лучше, уйди! — крикнули мужчины, снова удерживая меня, и он, ни слово не говоря, исчез в уже наступившей темноте.
     Сбежались соседки.
     — Да-а, Лида, — стали сочувствовать они. — Расходиться тебе надо с этим пьяницей, а то ведь Владик может когда-нибудь натворить таких дел! И ещё посадят в тюрьму из-за этого дурака. Бросай ты его, Лидка.
     Но мать молчала и только плакала. Я подошёл к ней, обнял за плечи и сказал, что больше не пущу отчима в дом или зарежу его при встрече. Для убедительности, прямо на её глазах, достал из шкафа большой складной нож и прикрепил его кольцо к резинке своих плавок. Затем спрятал оружие под застёгнутыми брюками.
     На другой день у меня состоялся разговор с матерью насчёт её развода с отчимом. К моему удивлению, она сказала следующее: «Как же я вас двоих одна подниму? Ты хочешь поступать в музыкальное училище, Лену надо вырастить. А у мня очень маленькая зарплата. Вот когда выучишься, тогда можно будет говорить о разводе. А пока делать этого не стоит. Ты его так напугал, что он теперь меня не тронет. Ваня — трус. Теперь он не будет распускать руки. Можешь не бояться за меня».
     Во время этого разговора она уже не жаловалась на отчима. Мне даже показалось, что мать жалеет его, как это делают многие русские женщины, придерживалась мнения: «Бьёт — значит любит». Как и они, она, видимо, не представляла себе жизни без, пусть и пьющего, иногда бьющего, но всё-таки своего мужа. Как и они, она оставалась до конца преданной и терпеливой женой.
     Через два дня отчим объявился. В это время я спал в беседке. Когда открыл глаза, то увидел, как мать кормит его борщом из миски, подкладывая хлеб и наблюдая, как он ест. Они говорили тихо, стараясь не разбудить меня. От такой «идиллии» я опять закрыл глаза и стал мысленно осуждать мать за её мягкость к человеку, который всю их совместную жизнь доставлял ей много неприятностей и боли. Я не выдержал, поднялся и, ничего не говоря, вышел на улицу.

* * *

     Книжку Джека Лондона «Мартин Иден» я прочитал с огромным удовольствием, найдя в ней много общего между моим желанием достичь вершины в обучении игре на фортепиано и стремлением героя романа стать известным писателем. Меня, так же как и его, впереди ожидали трудности и препятствия из-за позднего обучения и угрозы потери слуха.
     Кроме того, я находил много общего и в наших взглядах на жизнь. Иден презирал богатство и власть, которые мне тоже были не нужны. Он был выходцем из низов и всего достиг собственным неимоверным трудом — я поступал так же. Он отрёкся от повседневной обывательской суеты, и меня эта сторона жизни перестала интересовать. Я, как и Иден, стал рабом на своей галере под названием фортепиано, добровольно приковав себя к инструменту цепями тщеславия и великой мечты. А как я радовался успехам моего героя, когда он достиг всеобщего признания и славы! Я везде был рядом: страдал вместе с Иденом от его разочарования достигнутой славой, ненавидел тех, кто высокомерно смотрел на него. Наконец, мы плыли вместе в тёмную бездну океана навстречу его смерти.
     Спустя несколько дней я вернул книгу. Это произошло в коридоре музыкальной школы.
     — Ну как? — спросила Ирина.
     — Отличная книга! Дай почитать «Мастер и Маргарита».
     Мы снова пошли к ней.
     В помещениях её дома по-прежнему царил полумрак, и я спросил, почему она не снимает с окон, хотя бы днём, затемнение.
     Ирина подошла к одному из них, откинула край одеяла.
     — Так достаточно?
     — Да сними их совсем! А ночью накинешь снова, если… —  мне хотелось сказать: «если у тебя нет приличных штор», но не стал обижать девушку.
     — Я специально не снимаю, — призналась она. — Боюсь, что днём меня кто-нибудь заметит в окне и придёт ночью. А так можно подумать, что хозяева уехали…
     Затем она достала книгу, подошла ко мне и мы сели на железную кровать.
     — Понимаешь, это не моя книга, а её надо вернуть завтра. За два дня успеешь прочитать?
     На вид книга была немаленькой, но я, не задумываясь, ответил:
     — Постараюсь… Конечно, не хотелось бы так быстро. Ты же мне её хвалила…
     — Книжка обалденная! Не пожалеешь. Но я обещала Борьке вовремя вернуть. Это его книга. Завтра скажу, что ещё не успела прочитать.
     Борька Чудновский был нашим одноклассником в средней общеобразовательной школе. Красивый спокойный парень, он учился только на отлично и имел немного самоуверенный характер.
     — Захожу к нему за книгой, — вдруг рассмеялась Ирина, — стучу. Слышу за дверью: «Зайдите!» Открываю — Борька сидит в кресле, а свои дли-инные ноги в спортивных штанах до самой двери вытянул, — восторженно выпалила она.
     Во мне шевельнулось чувство ревности. Стало понятно: одноклассница, как и все наши девчонки, по уши влюблена в Бориса.
     — Ладно, Ира, — направился я к двери. — Книгу верну во время: днём и ночью читать буду.
     «Мастер и Маргарита» я действительно прочитал за два дня. Дочитав, понёс к Ирине после уроков в музыкальной школе.
     Она была дома и очень обрадовалась мне.
     — А я думала, сегодня ты не придёшь: не успеешь прочитать.
     — Как видишь, успел.
     — Знаешь что?.. Давай поужинаем, а потом поговорим о книге. Я с утра ничего толком не ела.
     Ирина вынесла из кухни поджаренную на сале картошку с яичницей. Затем достала из шкафа графинчик красного вина, рюмки и выставила всё на стол.
     — Ого! Вот это ужин, — шутливо воскликнул я, потирая руки. — Наливай! А за что пьём, мадам?
     — За нас.
     — За нас, — согласился я, и мы чокнулись наполненными рюмками.
     После ужина уселись на кровать. Захмелев, провалились в панцирную сетку, оказавшись совсем близко друг к другу. Теперь наши головы были рядом, а её пухлые вишнёво-красные губы семнадцатилетней девушки, казалось, только и ждали поцелуя. Сначала мы рассуждали о любви между главными героями прочитанной мною книги, а затем перешли к спору о любви вообще.
     Веским аргументом Ирины стал обидный для меня вопрос:
     — Ты, Владик, много говоришь правильного о любви. А сам-то хоть кого-нибудь по-настоящему любил? Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь.
     — А ты умеешь? — с любопытством спросил я.
     — Умею. Хочешь, научу?
     Мы обнялись. Она раскрыла свои яркие сочные губы и закрыла глаза.    
     Наш поцелуй длился бесконечно долго. Ира первой откинулась назад, чтобы перевести дыхание.
     — Действительно умеешь, — рассмеялась она.
     В ответ, я повалил её на кровать, и Ирина послушно уступила. Уже лёжа, мы продолжили наслаждаться поцелуями, в то время как мои руки начали снимать с неё одежду. Ирина не сопротивлялась, и её податливость отрезвила меня. К этому времени я уже хорошо понимал последствия половой близости с молодой девушкой. По неопытности она могла забеременеть, а значит, думал я, придётся жениться на ней. Но брак совершенно не входил в мои планы: впереди ждала длинная и трудная дорога к вершинам фортепианного искусства.
     Эта мысль заставила меня подняться с кровати.
     — Ты куда, Владик? На что-то обиделся? Тебе не понравилось целоваться?
     — Да нет... Домой пора. Поздно.
     Она замолчала. Не понимая в чём дело, робко спросила:
     — Ты придёшь?
     — Конечно, приду. Дай мне ещё что-нибудь почитать?
     Ирина поднялась, быстро сходила соседнюю комнату. Оттуда вынесла небольшую книжку под названием «Дневник Анны Франк».
     — Что это?
     — Прочтёшь — узнаешь. Хорошая книжка.
     Я сунул её под мышку и направился к выходу.
     — Приходи в любой день, Владик. Мне одной очень скучно и страшно.
     — Хорошо, Ира! Давай. Пока. Обязательно зайду или встретимся в школе.
     Так мы сдружились и стали делать частые вечерние прогулки к подножью Машука. Там, скрываясь в зарослях от посторонних глаз, мы бесконечно много разговаривали, целовались, целовались и целовались…
     Затем я провожал Ирину домой, но девушка, подойдя к калитке, обычно просила зайти к ней на минутку, не желая оставаться одной. Я, конечно, уступал, но вместо «минутки» мы снова начинали долго разговаривать и целоваться. К этому времени трамваи переставали ходить и мне приходилось уже возвращаться домой пешком.
     Однако моё позднее возвращения стало беспокоить мать.
     — Я же, Владик, не могу заснуть, пока ты не вернёшься, — стала жаловаться она. — Жду и боюсь, чтобы с тобой чего не случилось. Ведь, ты уже стал приходить в два часа ночи! А в нашем районе улицы очень тёмные, много всякого хулиганья. Ты хоть меня пожалей.
     В ответ я искренне обещал возвращаться пораньше, но вместо этого приходил всё позднее и позднее.

* * *
    
     Но постепенно, насытившись вволю поцелуями и разговорами, я понял: так продолжаться долго не может, да и пустое времяпровождение по вечерам начинало надоедать. Кроме того, я стал ловить себя на мысли, что Ирина ни к чему в жизни не стремится, живёт, как бабочка, беззаботно и бесцельно, пользуясь отсутствием родителей. Слишком запоздалые возвращения домой не позволяло мне и высыпаться, что стало отражаться на качестве занятии по фортепиано. Наконец, мне было жалко мать. Я её очень любил и больше не хотел доставлять ей столько беспокойства по ночам, но пока у меня это никак не получалось!
     Выход был один: прекратить ночные свидания с Ириной.
     Однако сказать ей прямо об этом я не мог. Мне не хотелось расстраивать, по сути, одинокую и беспризорную девушку, почему-то оставленную на долгое время родителями. Но Ирина, будучи чуткой, импульсивной и гордой, обо всём стала догадываться сама.
     Из-за этого между нами произошла сильная ссора.
     Почувствовав моё охлаждение, она стала часто задавать один и тот же вопрос: люблю ли я её. Я неизменно отвечал положительно, однако девушка не унималась. Но как-то на очередной неискренний ответ Ирина твёрдо и решительно заявила:
     — Ты всё врёшь. Я знаю, что ты уже не любишь меня. Зачем обманываешь, Владик? Боишься обидеть?
     — Это не правда… — пытался я успокоить её.
     — Хорошо! Докажи, что ты меня любишь.
     — Как тебе это доказать? Честное слово, я по-прежнему люблю тебя.
     В это время, уже ночью, мы собирались переходить железную дорогу, в конце которой слабо маячил огонёк едущей электрички.
     — Ты можешь сейчас доказать свою любовь, став на эти рельсы, — указала она в сторону насыпи, — и не сходить с них.
     Я разозлился, опрометчиво спросил:
     — А ты сможешь?
     — Смогу, — решительно сказала она. — Пойдём, станем и посмотрим, кто из нас любит по-настоящему.
     Я рассмеялся над её предложением, самоуверенно схватил за руку и потащил к рельсам со словами:
     — Пойдём, пойдём! Посмотрим, кто первый убежит…
     В душе я был уверен, что, как девчонка, она обязательно испугается первой, закричит и сбежит вниз под откос раньше меня.
     Тем временем электричка приблизилась. Яркий сноп фар осветил нас, и машинист подал длинный гудок, но мы продолжали стоять на рельсах и держаться за руки. Я ждал, когда Ирина первой побежит вниз, но она этого не делала. Электричка, издавая уже страшный свист и постоянные гудки, совсем приблизилась к нам, и можно было ясно различить переднюю часть её красного буфера.
     — Ой, мама! — закричала моя спутница.
     По всей вероятности, она уже не могла сдвинуться с места, загипнотизированная ужасом надвигающейся смерти. Я понял, что девушка от страха уже не может управлять собой, и с силой дёрнул её за руку. Мы покатились под откос. Электропоезд с воем, гремя колёсами и затягивая под них придорожный мусор, пронёсся мимо нас.
     Когда он исчез, с Ириной случилась истерика.
     — Зачем ты меня спас?! — стала кричать она, вытирая кровь на разодранных коленях. — Я бы тебе доказала! Ты слышишь?! Я бы доказала…
     Смущённый и разозлённый упрёками, я крикнул:
     — Можешь повторить это, но только без меня. Я обязан был спасти тебя, дура!
     Так мы ругались до самого её дома. Под конец она притихла, но на её прощальные слова я сердито промолчал, отвернулся и зашагал домой.
     Начинало светать. На моих часах было уже начало шестого. Никогда ещё так поздно мне не приходилось возвращаться домой! И уже подходя к дому, я неожиданно встретился с матерью, идущей на работу.
     Она посмотрела и с обидой в голосе сказала:
     — Слава Богу, хоть жив…
     Затем устало опустила голову и, почти не останавливаясь, пошла дальше тяжёлой, разбитой походкой.
     Я никогда не забуду её лица в то утро! Пожелтевшее и осунувшееся от бессонной ночи, оно было смертельно усталым и безрадостным. Ни один мускул не дрогнул на нём, ни одного слова упрёка не сказала она и лишь тихо, облегчённо вздохнула, когда увидела меня живым и невредимым.
     Я бы многое отдал сейчас, чтобы этого не произошло в то страшное утро, ведь всего через пять лет мать умрёт мучительной смертью от рака желудка. Господи, прости меня! Ведь, тогда я был пацаном. Совсем пацаном! И не понимал до конца, как тяжело было ей ждать меня по ночами, не спать, и, даже уходя на работу, не знать, где находится сын.
     После этого страшного утра и ссоры я перестал встречаться с Ириной. Изредка, мы виделись в коридоре музыкальной школы, но я старался избегать каких-либо разговоров. Всё свободное время я снова стал отдавать музыкальным занятиями, продолжая репетировать с дочкой Юлии Борисовны. Последняя, почувствовав перемену, как опытная женщина, ни разу не попыталась напомнить о наших отношениях. В душе я был благодарен ей и, отсидев положенное время с девочкой, торопился домой.
     Здесь меня ждала Музыка, любовь которой я завоёвывал каждодневным и упорным трудом. Только ей я готов был отдать всего себя. Только с ней я решил связать всю свою будущую жизнь.
     И время летело быстро! Ещё недавно, в перерывах между моими занятиями на фортепиано, было видно, как за окном падал крупный и мокрый снег. Он тяжело стучал в стекло, звал порезвиться на улице или на склонах Бикета. И вдруг, там же, я видел незаметно подкравшуюся пятигорскую весну. Она оживляла заснувшие от холодов деревья и в считанные дни одевала их в зелёный туман оживших почек, там — за прозрачным стеклом, отделяющим «мой мир» от всего остального мира.

* * *

     С наступлением весны приближались и государственные экзамены в обеих школах. Маргарита Михайловна стала требовательнее проверять задания и больше уделять внимание выпускникам. А для того, чтобы мы смогли «обкатать» экзаменационные программы, просила принимать активное участие в различных праздничных концертах города.
     За день до выпускных экзаменов каждому педагогу музыкальной школы, имеющему выпускников, выделили определённое время для проведения с ними репетиций в актовом зале. Такая репетиция состоялась и у нас, учеников Маргариты Михайловны. Помню, когда я поднялся на сцену, сел за рояль и окинул взглядом пустые ряды стульев и стоящий прямо перед сценой стол для экзаменационной комиссии, то живо представил сидящих за ним преподавателей во главе с директором школы. «Уж они-то сразу заметят ошибку, — подумал я. — Это не на публике выступать. Там многие даже не понимают, как ты играешь — хорошо или плохо».
     — Владик, ты о чём задумался?! — вернула меня Маргарита Михайловна к уже начавшейся репетиции. — Начни с Баха.
     Не дослушав до конца, она попросила сыграть первую части сонаты Бетховена.    
     Сочинение было довольно трудным и длинным для меня, отчего плохо укладывалось в памяти.
     — Ну-ка соберись, детка, — начала делать замечания учительница. — В левой руке неправильно взял басовую ноту. Что там? Ре-диез? А ты почему-то взял фа-диез. Прибавь темп. Здесь не размазывай! Покажи мелодию в левой руке… Опять ошибся! Не вспомнил? — занервничала она — Ладно. Начни с любого места… Если так и завтра будешь играть, пятёрку не поставят. Остановились. Сыграй пьесу…
     Короче говоря, моим исполнением Маргарита Михайловна осталась недовольной.
     Однако в конце занятия попыталась успокоить:
     — Не расстраивайся. Иногда говорят, что если на репетиции получается плохо, значит, на концерте будет сыграно лучше. Давай ты, — приказала она худенькой неказистой девочке, сидящей вместе с остальными выпускниками. — Марш на сцену.
     Это была Ленка Бычковская, с дневного отделения, которая считалась лучшей ученицей среди выпускников Маргариты Михайловны. Усевшись за рояль, она начала цепко и легко исполнять пьесу из своей экзаменационной программы.
     Мы с ней дружили, и она иногда приглашала меня в гости, гдё её мать всегда приветливо встречала нас, догадываясь, что я нравлюсь дочери.
     Но внешне Ленка мне совсем не нравилась. Невысокая и худенькая, она имела властный самоуверенный характер. Общаясь с ней, я всегда с интересом наблюдал, как она старается избегать своих колкостей во время нашего разговора. Однако надолго её терпения не хватало. Через какое-то время подруга не выдерживала, и начинала проявлять свой неуживчивый нрав.
     А как она ненавидела Ирку Файнберг, которая совсем не замечала её по своей рассеянности!
     — Ну что ты, Владик, в ней нашёл? — с негодованием выговаривала Ленка. — Ирка — лодырь, без родителей по ночам шастает…
     Этим она хотела намекнуть на мою причастность к ночным прогулкам, видимо, узнавая всё от самой же Ирины.
     …Программу выпускница начала играть практически без ошибок и, немного послушав, Маргарита Михайловна прогнала Ленку со сцены взмахом руки:
     — Молодец! Только этюд не загоняй, держи начальный темп до конца. Ясно? Иди…
     На следующий день, перед началом экзамена, учительница собрала нас в своём классе:
     — Ну что? Боитесь? Запомните, дети, музыкант должен быть немного нахальным. Если он делает ошибку при выступлении, то старается этого не показывать и продолжает играть дальше, как ни в чём не бывало! Все поняли? — Мы закивали головами. — Что ж, тогда пошли: скоро начало экзамена. Проходите в зал, садитесь в первом ряду и ждите, когда вызовут кого-нибудь из вас.
     Экзаменационное выступление своих учеников Маргарита Михайловна начала с Бычковской. Та, одетая в белый фартук, с небольшими косичками, уверенно поднялась на сцену и направилась к роялю. Повернувшись лицом к зрителям, сделала поклон, расправив платьице, уселась за инструмент.
     Начала, как это и принято, с исполнения трёхголосной инвенцию И. С. Баха. По её рассказам, я знал, что Ленка очень не любит играть его произведения, обязательные для всех классов музыкальной школы. По своему характеру она была полной противоположностью самого духа баховских сочинений. И ковыряться в его многоголосье для неё было нудно, если не противно. Вот музыка Моцарта, Гайдна или Бетховена — ей нравилась. Но философская созерцательность Баха, признавалась подруга, просто усыпляет! Вот здесь-то, в инвенции, она и допустила первую и единственную ошибку. Но, имея волевой характер, тут же перескочила её и, как ни в чём не бывало, доиграла полифонию до конца. По выступившему на щеке румянцу было видно, что Ленка сильно обозлилась — то ли на себя, то ли на самого Баха. Остальные произведения она сыграла без запинки и, как говориться, на ура.
     Я играл предпоследним и заранее успокоил себя мыслью, что хуже чем вчера не должен сыграть. Ошибки, наделанные мною на репетиции, сильно расстроили, и на сцену я поднялся как на плаху. Мою голову сверлила только одна мысль: отыграть, как получиться, — и с плеч долой. Такое наплевательское настроение перед игрой, как я понял годы спустя, хорошо успокаивало мою неустойчивую нервную систему. И вот, поклонившись комиссии, я уселся за рояль, что бы только скорее отыграть программу!
     К моему удивлению, произведения менялись, но ошибок почти не было. Да собственно говоря, мне было на них наплевать. Скорее бы закончить! Когда я взял последний аккорд, зал громко зааплодировал. Я посмотрел на Маргариту Михайловну. Она сидела довольная, улыбаясь, разговаривала с директором. Тот сначала кивал ей головой, а потом что-то черкнул в тетрадке.
     За выступления на государственных экзаменах мне и ещё двоим ученицам Маргариты Михайловны поставили пятёрки.
     — А тебя, Владик, оказывается, надо больше ругать перед выступлением, — пошутила она, когда мы снова собрались в классе. — Готовься теперь поступать в музыкальное училище.

* * *
    
     Неплохо я сдал и выпускные экзамены в общеобразовательной вечерней школе, в которую я перевёлся, чтобы не учиться лишний год в одиннадцатом классе и скорее поступить в музыкальное училище. В новеньком аттестате не было ни одной тройки, и мы с матерью долго рассматривали его: сбылась её мечта дать сыну законченное среднее образование! Отчиму аттестат я не стал показывать. Между нами, после драки, сложились независимые отношения, и я почти не разговаривал с ним. Он же, по крайней мере при мне, больше не повышал голоса на мать и не обзывал её. Меня это устраивало. Но мать, каким-то образом, всё-таки поделилась с ним, как она думала, нашей общей радостью насчёт получения мною аттестата зрелости.
     Через месяц мы снова захотели полюбоваться этой книжицей, но её не оказалось в сумочке, где обычно хранились все документы. Искали дня два, пока мать, охнув, не сказала:
     — Это Ваня сделал! Я ему показывала аттестат. Он его и украл. Вот собака! Лучше бы я не говорила, а спрятала подальше…
     — От зависти сделал, мам. А теперь ничего не докажешь. Скажет, что не брал — и всё.
     Подумав, мы решили пока ничего не говорить отчиму в надежде, что документ всё-таки найдётся. На всякий случай, сходили в школу и объяснили в чём дело. Всё оказалось не так страшно, как, наверняка, думал отчим по своей малограмотности.
     После объявления в местной газете о пропаже аттестата, мне снова вручили такой же новенький документ, но со штампом «Дубликат» на лицевой обложке.



Продолжение:   http://proza.ru/2016/07/16/1627