ГЛАВА 1
Заканчивая второй класс, я пообещал матери и этот учебный год завершить на отлично. Но мои успехи в школе, как и чтение сказок, тоже не нравились отчиму, и он, приходя выпившим с работы, мог затеять, примерно, такой разговор:
– Ну, что? Много двоек нахватал?
– Ни одной, – отвечал я, сидя за столом и выполняя домашнее задание.
– Так я и поверил, – садился он ужинать напротив.
– Ваня, кушай, а то остынет, – пыталась отвлечь мать.
Но это было сделать не просто: как и его отец, отчим, будучи пьяным, любил поговорить.
– И что ты там учишь?
В таких случаях я старался не отвечать, надеясь, что он отстанет.
– Ваня...
– Подожди, Лидка! Я хочу его проверить. Так что ты там учишь?
– Русский язык.
Читал отчим мало, в основном газеты, и, конечно, грамматику не знал. Тогда он переходил на предмет, знание которого ему приходилось использовать на практике.
– Ладно. А вот ты скажи, например, сколько будет шесть у шесть?
– Да это мы уже проходили, – хмыкал я, раздумывая, какую букву вставить в слово из упражнения по русскому языку.
– Вот, Лидка, – с пьяным пафосом обращался отчим к матери, – запомни мои слова! Бросит он учиться! – И уверенно добавлял: – Или его выгонят из школы.
Но мать знала, как отвлечь пьяного мужа. Для этого было достаточно завести разговор на бытовую тему. Она клала руку на его плечо, слегка трясла:
– Ва-ань! А Вань... Ты слышишь? – Позабыв обо мне, тот начинал непонимающе смотреть на жену. – Ты знаешь, что недавно Мария Дмитриевна сказала? Они, оказывается, собираются построить беседку и свой мотоцикл на ночь будут туда ставить.
Мария Дмитриевна – это наша соседкой по бараку. Мудрая, пенсионного возраста женщина, несмотря на разницу лет, дружила с матерью. Её муж, Дед, как прозвали его соседи, был крутого и горячего нрава, но любил справедливость. Когда он видел пьяного отчима, то обычно качал головой и прямо говорил: «Ду-урак ты, Иван! Руки – золотые, жена – хорошая, а ты пьёшь…»
Конечно, за глаза, отчим сердился на него, но старался не перечить: сосед был опытным мастером и часто давал дельные советы. Завидовал отчим и его сноровке. Несмотря на возраст, Дед не сидел без дела, что-то мастерил и даже купил мотоцикл. А тут ещё и беседку собирается построить!
От такой новости Иван трезвел, немного помолчав, говорил:
– А что, Лидка может и нам попробовать? Доски я с работы натаскал. Вот только стояки из брёвен нужны, да как их дотащишь? Это тебе не доски: сложил, связал – и на плечо.
– Брёвна, Ваня, ты не сможешь дотащить.
– Если надо, дотащу. По одному.
– Ой, Ваня, надорвёшься! Лучше машину найми.
– Машину на стройку не пропустят. Хотя... постой! На прошлой неделе наш Димка, шофёр, попросил меня кровельного железа для дачи достать. А что если с ним договориться? Как говориться, «баш на баш». Ай да, Лидка! Молодец, а кошка – дура!
Эту прибаутку мать и отчим продолжали использовать в своей речи, ещё сохраняющий сибирский колорит.
* * *
К концу весны, которая в Пятигорске начинается рано, жители бараков сумели уговорить начальство вспахать пустырь, а очищенную от сорняков землю поделили между собой, разбили огороды. Для хранения дров и угля строительная бригада построила нам сараи, и лишь потом владельцы новых построек стали самовольно возводить беседки напротив их дверей.
А к лету наш двор окончательно преобразился. Его обнесли железобетонным забором с похожими на соты пчёл отверстиями, сделали асфальтированные дорожки, насадили деревья и даже установили качели на высоких деревянных столбах.
Теперь Виталик стал чаще заходить ко мне, чтобы покататься на них. Качался он смело, высоко взлетая над только что посаженными деревцами. При этом не ждал, когда качели остановятся совсем, а ловко спрыгивал с них на лету. Так высоко качаться и спрыгивать, как он, я не мог, зато потом предлагал побороться на траве. Мы находили свободное от камней место, и между нами завязывалась упорная борьба. И эти поединки не только в борьбе, но и в шахматах, заразительное стремление Виталика к победе формировали во мне твёрдость характера и умение в будущем достигать своих жизненных целей.
А отчим своё обещание построить беседку выполнил. После того, как были привезены брёвна, он вытесал из них четыре столба и вкопал в землю. Затем обшил их досками, сделал деревянный пол и крышу. Получился домик с одним небольшим оконцем, через которое не возможно было пролезть снаружи. Потом навесил дверь, закрывающуюся на амбарный замок, и даже установил на улице возле двери скамейку с удобной спинкой.
Мы же с матерью посадили вокруг беседки цветы и зелёный вьюн, который потом быстро разросся, покрыл стены и крышу нашего домика пышной зеленью, защищая его от палящего южного солнца.
Но самым главным было то, что отчим выкопал под деревянным полом беседки подвал и провёл электрический свет. Освещение теперь позволяло нам находиться в беседке днём, а ему – заниматься по вечерам любимым столярным делом. Для этого был установлен верстак, а для отдыха – кровать и небольшой столик под оконцем.
Но получив «в подарок» подвал, мать сразу начала ходить со мной на рынок для закупки овощей и фруктов, чтобы законсервировать их на зиму. Эти походы утомляли, так как часть закупок приходилось тащить и мне.
– Ничего, сынок, потерпи, – уговаривала она. – Скоро у нас будет пополнение, и мне сейчас нельзя много поднимать. Ты хочешь иметь братика или сестричку?
Её вопрос не застал врасплох: я уже давно приглядывался к увеличивающемуся животу матери, кроме того, знал от чего появляются братики и сестрички, но стеснялся признаться.
– А откуда они у нас возьмутся? – глядя невинными глазами, спросил я.
– Как откуда? Как и у всех – из капусты, – засмеялась она.
Это была откровенная ложь, но я притворился дурачком.
– Из капусты?
– Да, сынок. Вот вырастешь и сам узнаешь.
* * *
Летние каникулы заканчивались, и приближался новый учебный год. Будучи уже учеником третьего класса, я с нетерпением ждал первого сентября. Дело в том, что по приказу правительства обучение мальчиков и девочек теперь сделали совместным. Но эту новость я и мои друзья восприняли по-разному.
– Мне с девчонкой не хочется сидеть, – категорично заявил Витька. – Они все ябеды и трусихи и, если что, сразу бегут жаловаться.
– Да и контрошку у них не спишешь, – подхватил Витькино мнение Вовка. – Вот со мной сидит Серёга, так ему всё равно. Сдирай, сколько хочешь! Если двойка – то на двоих. Не обидно. Только он потом ржёт, зараза, мол, сдирать не будешь. Да и обзываться девчонки любят. Как что – «Сопля!», «Сопля!». А я, ка-ак дам...
У Вовки, действительно, было такое прозвище, но между собой я и Витька звали его ещё и «зелёной соплёй». Он часто простужался и поэтому постоянно ходил с таким цветом соплей под носом. Но мы его обзывали редко (так, в сердцах!), и он не очень обижался, зная, что его друзья не только сильнее, но и готовы всегда заступиться за него.
Я тогда промолчал. Мною уже было прочитано немало сказок. Особый восторг вызвала книжка о Буратино. Больше всего там мне понравились сцены, рассказывающие о взаимоотношениях Мальвины и Пьеро. И теперь в каждой девочке я старался уловить образ Мальвины, но, к сожалению, ни одна из них не походила на неё.
А вот в школе...
* * *
В канун начала учебного года мать ушла в декретный отпуск, и для меня наступили счастливые дни: не надо было каждый день заправлять кровать, мыть посуду, полы, самому разогревать пищу или ходить в магазин. Но самое главное было то, что я теперь мог целыми днями ощущал на себе её тёплый материнский взгляд, заботу и ласку.
Но вот наступило первое сентября. Утром, прежде чем идти в школу, я впервые надел новенькую форму гимназиста, которая стала обязательной для всех школьников. С широким ремнём, на бляшке которого красовалась эмблема научных знаний (раскрытая книжка, обрамлённая лаврами) и с такой же эмблемой на кокарде военного образца фуражки, форма очень шла мне, и я выглядел в ней как настоящий офицер.
Потом долго вертелся перед зеркалом: поправлял под ремнём рубашку, старался найти достойное положение красивой фуражке на голове, наконец, пытался рассмотреть в зеркале, как я выгляжу сзади и сбоку.
И тут послышался добрый смех матери, которая стояла рядом, наблюдая за мной.
– Вылитый отец! – сказала она.
– А почему?
– Тот тоже любил вертеться перед зеркалом, надевая форму.
Мать замолчала, удерживая улыбку.
– А он был красивым?
– Красивым, красивым, – вздохнула она. – Ты в школу не опоздаешь, сынок? На вот возьми цветы и подари Ольге Ивановне.
– А ты разве не пойдёшь?
– Сходи сегодня без меня: я что-то неважно себя чувствую.
Я покосился на её раздувшийся живот.
– Хорошо, мам.
– Иди, иди, а то опоздаешь.
* * *
Когда я вошёл в школьный двор, то был поражён обилию белых фартуков и бантов, проглядывающих, словно одуванчики, между зелёной листвой деревьев и кустов. Мой взгляд наткнулся на знакомые лица Виталика и его брата Димки – я понял, что нашёл свой класс. Среди одноклассников и ещё незнакомых мне девчонок стояла Ольга Ивановна.
– Ну что, третий «Б», все собрались? – оглядела она собравшихся. – А теперь слушайте мою команду, – улыбнулась учительница. – На общешкольную линейку, за мной шагом марш! – и повела класс на площадку для построения. – Девочки! Не отставать, – продолжала шутить Ольга Ивановна, хотя те и так со всех сторон облепили её.
В этот момент в окне нашего класса на первом этаже показалась стриженая голова Бурдакова, и меня заинтересовало, что он там делает.
– Ты чего тут? На линейку не пойдёшь? – подошёл я.
– Да что там делать? Директор речь толкать будет, потом – завуч, потом комсорг... Нет, я лучше здесь посижу. Если хочешь, залезай ко мне.
Я подумал и решил, что стоять на линейке и вправду будет не интересно. С этими мыслями полез в окно, которым мы часто пользовались на переменах.
– Что, цветочки принёс? – небрежно кивнул Бурдаков на букет. – А мне мамка не купила. Говорит: «Денег нет, на водку не хватает, а ты – цветочки». Ну, я плюнул и сюда пошёл.
После его слов я догадался, почему одноклассник прячется: он стеснялся показаться на линейке без цветов. Оставлять теперь его одного было неловко, и я окончательно решил никуда не ходить. Потом мы сидели, болтали, пока не услышали с улицы команду разойтись по классам. Заслышав, выбрались наружу, незаметно, в общей толпе, присоединились к своим.
Шумно вваливаясь в класс, ученики и ученицы клали цветы на учительский стол, за которым уже сидела Ольга Ивановна. На Бурдакова никто внимания не обратил, и он незаметно прошёл к любимому месту на задней парте. Когда мальчики расселись, а девочки собрались стайкой возле классной доски, раздался голос Ольги Ивановны:
– Та-ак. Все сели? А теперь я рассажу наших учениц. Как тебя зовут, – подошла она к маленькой девочке с большими бантами. – Катя? Хорошо, Катенька. Иди и садись... во-он с тем мальчиком (за партами остались свободные места тех, кого перевели в другие школы). – А ты, – взяла она за плечо улыбающуюся девочку, – иди вон к тому мальчику, – и указала на Киселёва. – Игорёк, уступи ей место возле окна, а то опять на уроках ворон считать будешь.
Класс рассмеялся шутке.
– Владик, – посмотрела учительница в мою сторону, – у тебя сосед, и вам надо сидеть на первой парте.
Сергей плохо видел, и я понял, что со мной никого другого уже не посадят.
Так не состоялась моя мечта сидеть с девочкой, похожей на Мальвину.
* * *
Но между уроками я мог общаться с любой одноклассницей. Мне понравилась та самая маленькая Катя с большими бантами, поскольку она очень походила на куколку и чем напоминала мой любимый сказочный персонаж. Правда, девочка была весёлой, немного кокетливой, в то время, как я представлял Мальвину мечтательной и нежной. Тем не менее, теперь мои глаза стали всё чаще и чаще останавливаться на её аккуратной головке во время уроков. Мне нравилось наблюдать, как Катя склоняет её над тетрадкой или книжкой и даже улыбается, заметив мой пристальный взгляд. Почувствовав взаимность, я, наконец, решился подойти к ней на одной из перемен.
Однако стоило нам заговорить, как тут же подскочил Виталик.
– О чём болтаем? – бесцеремонно спросил он, дёрнув девочку за косичку.
Катя ойкнула.
– Ты что? Совсем?.. – с улыбкой упрекнула она и поправила бант.
– А хотите, я сейчас заброшу в баскетбольную корзину мяч три раза подряд с десяти шагов?
На моё удивление, Катя согласилась, и мне ничего не оставалось делать, как последовать за ними.
Оказавшись на баскетбольной площадке, мой друг ловко перехватил у мальчишек мяч и объяснил им, что хочет три раза подряд с десяти шагов забросить его в корзину. Те согласились, отмерили десять шагов. Виталик встал в нужное место, поднял мяч над головой. Затем выбросил его правой рукой, и он, ударившись о щит, нырнул в баскетбольную корзину.
– Хорошо! – похвалил кто-то из собравшихся.
Мяч бросили назад, и Виталик перехватил его в воздухе. Не приземляясь, он выбросил его в сторону щита уже двумя руками. На этот раз мяч, ударился о кольцо, сделал два витка и снова нырнул в корзину.
– Почти «чистяк»! – прокомментировал Бурдаков, который все перемены пропадал на баскетбольной площадке.
Катя захлопала в ладоши, но её не поддержали. Ребята знали цену последнему броску: у спорщика могут не выдержать нервы, а значит, есть вероятность, что он может промахнуться. Все притихли. Здесь надо честно признаться, что я не желал третьего попадания. Но Виталик покрутил мяч в руках, ударил им о площадку, сосредоточился и, оторвавшись от земли, направил в кольцо. Мяч без стука попал прямо в корзину.
– «Чистяк!» – ахнул Бурдаков, – Вот это да-а.
Все, кроме меня, захлопали в ладоши, а Катька завизжала от радости.
– Молодец, Голова! – стали хвалить ребята, называя друга по прозвищу.
– Так он в секцию по баскетболу ходит, – сказал кто-то. – Ещё бы, ему не попадать.
Последние слова я услышал, уже незаметно удаляясь с площадки.
Следует сказать, что Виталик, никогда не ухаживал за девочками. Ему достаточно было только первой победы, чтобы убедиться, что он нравиться избраннице больше остальных. Потом мой друг быстро терял интерес к новой подружке.
Так произошло и в этот раз. Но Катя, заметив, что больше не интересует Виталика, снова стала поглядывать в мою сторону, не отказываясь поболтать на переменах. Это обстоятельство придало мне смелость и натолкнуло на мысль написать «Мальвине» любовную записку.
С тех пор прошло много лет, но я до сих пор помню не только внешний вид этого послания, но и его содержание. Записка писалась на небольшом клочке белой тетрадной бумаги в клеточку и почему-то – красным карандашом. В ней было всего три слова: «Я тебя люблю».
На уроке я передал Кате сложенный вчетверо белый листочек и стал наблюдать за её лицом. Она прочитала записку, не вынимая рук из-под парты, лишь один раз посмотрела в мою сторону и продолжила слушать Ольгу Ивановну.
Прозвенел звонок. Учащиеся покинули класс на пятиминутную перемену, а я и Катя остались на своих местах. Потом мы встали, переместились на другую парту возле открытого окна. Здесь, со двора, громко слышался весёлый смех и гам – в классе же повисла тишина, требующая ответа.
Но я молчал.
– Это ты мне написал? – не выдержала одноклассница.
– Да.
– Ну и что?!
Я посмотрел на улыбающееся лицо девочки, ждущей от меня нечто интересное, вроде Виталькиных бросков по кольцу, но не нашёл ничего другого, как сказать:
– Катя, давай... дружить.
Она рассмеялась и легко ответила:
– Давай!
Её смех сбил с толку, я снова замолчал, и в классе опять повисла вопрошающая тишина.
– А я думала, ты что-то другое скажешь, – недовольно сказала Катя и отвернулась к окну.
Однако на «другое» язык уже не поворачивался! Мне даже показалось, что «Мальвина» начинает жалеть о потерянной перемене. Я снова стал лихорадочно искать нужные слова, но неожиданно и некстати... прозвучал школьный звонок. В дверях показались возвращающиеся одноклассники, и я, так и ничего толком не сказав, пошёл к своей парте.
ГЛАВА 2
А перед Новым годом в нашей семье появилось пополнение: родилась сестричка Леночка. Не могу сказать, что она сразу мне понравилась. Красная с бледными пятнами кожа и судорожно раскинутые ручки и ножки во время пеленания, скорее, пугали. Особенно не понравилось уродливое личико, и когда мне давали в руки белый свёрток, из которого торчал сплюснутый красный носик, я старался скорее вернуть всё назад. Но мать от этого уродце была в полном восторге! Она даже стала называть его «моя красавица», и то же самое потом твердили приходившие поздравить нас соседки. Как-то, оставшись один, я подошёл к кроватке и, желая убедиться, что сестрёнка действительно красивая, стал рассматривать её личико. Стоял долго, разглядывал, но так и не найдя в нём ничего красивого, тяжело вздохнул и уселся учить уроки.
После появления Леночки мать стала уже меньше обращать на меня внимание, постоянно занимаясь ею. Теперь она не разрешала громко разговаривать, во время сна ребёнка, а отлучаясь, строго наказывала качать кроватку и совать в ротик пустышку, если он начинал плакать. Но, когда пелёнка становилась мокрой, никакое укачивание и пустышка не помогали: сестричка плакала до тех пор, пока её не перепеленают! И однажды, когда мать сильно задержалась, придя домой, она застала нас плачущими уже вдвоём – сестрёнка орала из-за мокрой пелёнки, а я – от того, что мои нервы просто не выдержали долгого испытания неутешным криком младенца.
Но больше всех обрадовался появлению на свет Леночки отчим. На какое-то время он даже перестал пить и клятвенно пообещал «завязать с этим делом насовсем». Однако на Новый год своё табу отменил, а на упрёки супруги, напомнившей об обещании «не брать водки в рот», самоуверенно сказал: «Ты, мать (так он стал называть её после рождения дочери), не бойся. Я – человек сильного характера. Помнишь, весной? Три месяца не пил! И сейчас: захочу – выпью, а завтра – снова брошу».
Отчим не знал, что у алкоголиков на ранней стадии бывают запои и следующие за ними перерывы. Однако, со временем, запои учащаются, становятся всё длиннее, а перерывы между ними укорачиваются и повторяются реже.
* * *
После Нового года выпало много снега, приударил морозец, редкий гость Пятигорска, и многие школьники устремились к Бикету, чтобы покататься на санках и лыжах. Но у меня лыж не было, поэтому я катался на санках вместе с маленькими детьми по отлогому склону холма. У Виталика они были, и я мог часто видел его лихо съезжающим с самого верха Бикета в глубокий овраг.
Желая присоединиться к нему, я стал просить мать купить лыжи. «Сынок, – начала отговаривать она, – снег скоро растает, и потом они будут валяться в сарае. А в магазине лыжи стоят дорого».
Вечером, когда отчим узнал о нашем разговоре, то сначала согласился с матерью, но на другой день принёс с работы длинную доску и принялся изготавливать лыжи. Вначале он распилил её по всей длине циркуляркой, а затем из каждой половинки вырубил топориком две лыжи с незагнутыми носами, которые всё ещё имели продолжение в виде необработанной части доски. После этого опустил заготовки в бочку с водой и мочил их два дня.
На третий день Иван сунул размокший конец будущей лыжи в растопленную печь. От жара вода стала испаряться, окутывая дерево паром, и он, взявшись железными щипцами за необработанный, но уже сильно нагретый край заготовки, стал медленно сгибать его на себя. Когда вода испарилась, отчим снова намочил заготовку, сунул в огонь и продолжил сгибать дальше. На моих глазах, когда-то прямой, конец будущей лыжи приобрёл форму изгиба. «А теперь хватит: может дерево сломаться», – сказал он мне и вынул заготовку из печи. Затем крепко обмотал изгиб, чтобы тот снова не распрямился. Такие же операции Иван проделал и со второй заготовкой, а потом поставил их обе сушиться.
Через день верёвки были сняты, но высохшее концы лыж так и остались изогнутыми. Отчим отпилил от них теперь уже не нужные части досок, за которые он брался щипцами, и принялся работать над поверхностью каждой лыжи. Рубанком подстрогал их неровные после топорика верхние части, а фуганком – отшлифовал до блеска подошвы. Там же, посередине, проделал направляющую канавку, предназначенную для удержания лыжником равновесия.
После нанесения нескольких слоёв лака на поверхность свежевыстроганных лыж, Иван приступил к изготовлению креплений для ботинок. И тут им был допущен существенный промах. Дело в том, что лыжные крепления лучше изготавливать из металла, без которого невозможно сделать их достаточно прочными. У отчима такой фабричной заготовки не было, и он, полагаясь на смекалку, а не на расчёт, прожёг отверстия в каждой лыжне и пропустил сквозь них брезентовые ремни, затягивающиеся на ботинках. К обеду лыжи были готовы, и я тут же надел их, чтобы покататься во дворе. Правда, ходить и кататься ещё не умел, но к вечеру освоился и уже мог уверенно скользить по ровному снегу.
На другой день пошёл к Бикету. Для начала решил учиться съезжать по пологому склону. К моему удивлению, это оказалось не таким уж трудным делом после того, как я несколько раз завалился и понял, что от меня требуется. Тем не менее, я спешил, желая скорее присоединиться к Виталькиной компании. Со стороны оврага мне слышались громкий смех и истошные крики озорных мальчишек, на моей стороне – визжали дети, да изредка раздавался вскрик начинающего лыжника. К тому же, пологий склон Бикета был и довольно длинным, отчего съезжать приходилось медленно, а подниматься к вершине – нудно и неинтересно.
После нескольких дней «учёбы» я отважился приблизиться к краю оврага. Однако сверху он показался мне намного круче, и я остановился, чтобы понаблюдать за спусками ребят. Некоторые, заметив мою нерешительность, стали демонстративно падать при спуске, а, закатившись в сугроб, вылезать оттуда с криком и диким хохотом.
Появился Виталик, по-дружески спросил:
– Ну что, Белый, спуститься хочешь?
– Да вот думаю… Боюсь, что не удержусь.
– А ты не бойся. Я тоже вначале падал. Поехали?
– Да нет. Пока посмотрю.
– Ладно. Смотри, как это надо делать, – и оттолкнулся палками от плотно наезженного снега.
В этот день я так и не рискнул спуститься вниз, хотя, присмотревшись, понял: с первого раза падение неизбежно. Однако начинать надо было, чтобы не опозориться перед сверстниками.
На другой день, прокатившись по отлогому склону, снова подошёл к оврагу. На этот раз Виталика не было, а вместо его компании катались какие-то другие мальчишки. Я подошёл к краю оврага, посмотреть вниз, и крутой спуск снова испугал неизвестностью. Напрасно убеждал я себя, что после нескольких неудачных попыток смогу научиться съезжать в овраг: животный инстинкт самосохранения был выше моего рассудка! Тоскливо глядя в низ и опершись на лыжные палки, я решил подождать ухода ребят, заметив, что они почему-то засобирались.
Однако после их ухода от моей былой решимости не осталось и следа! Стыдясь себя, проклиная, я спустился с холма и направился домой.
На другой день катался уже по пологому склону Бикета, стараясь не показываться на глаза Виталику. На одном из спусков заехал очень далеко, оказавшись на убранном и заснеженном кукурузном поле с торчащими из-под снега сломанными стеблями. Когда стал разворачиваться, стоя на одном месте и перебирать лыжами, одна из них неожиданно переломилась. Я нагнулся, чтобы осмотрел её. Перелом пришёлся как раз на то место, где отчим прожёг отверстие для крепления. Когда же присмотрелся ещё внимательнее, то обнаружил, что стою поперёк неглубокой канавки для полива кукурузы. На этом мой лыжный сезон и закончился.
В дальнейшем я часто вспоминал, как струсил скатиться в овраг, но и одновременно благодарил судьбу за то, что лыжа сломалась не во время так и неосуществлённого крутого спуска.
* * *
Вскоре, как это часто бывает на Кавказе, снег растаял, а потом ударили не свойственные для нашей местности морозы. Дорога покрылась тонким льдом, наступил гололёд, и подул северный ветер. Неожиданно для себя я заболел ангиной.
Началось с утра. Проснувшись, я захотел спросить у матери, который час, но вместо слов из моего горла послышались шипение и хрипы.
Она подошла.
– Ты что, сынок? - Когда же я захотел объяснить, то снова издал лишь жалкие хрипы. – Простыл, – догадалась мать. На её слова я закивал головой, показал пальцем на открытый рот и развёл руками. – Все ясно... – и она поставила греть молоко на уже затопленную печь. – В школу сегодня не пойдёшь: будем тебя лечить.
Я с удовольствием закивал: в этот день по русскому языку намечался контрольный диктант.
Молоко быстро нагрелось на раскалённой плите. Мать перелила его в стакан, положила туда кусочек сливочного масла и немного соды.
– На вот пей, но только маленькими глоточками. Смотри, не обожгись...
По мере того, как пил молоко, стал возвращаться и голос. Я удивился, что так быстро вылечился, и стал от радости пробовать петь:
– Ля, ля! Тра-ля, ля! Мам! Я уже могу петь! – громко сообщил я.
– Тихо, сынок! А то Леночку разбудишь, – приложила она палец к губам.
Но было поздно. В кроватке раздался недовольный скрипучий голос просыпающейся сестрёнки, а потом – и её откровенно требовательный плач.
– Вот видишь? Леночка из-за тебя проснулась... Ах, ты моя маленькая, – переключилась мать. – Есть уже хочешь? Ты уже есть хочешь?! Ну-ка иди ко мне, золотая…
Однако Леночку её слова не успокоили. Наоборот, уловив в интонации голоса сочувствие, она закатилась истеричным плачем, требуя своё.
И лишь когда всё перешло от пустых слов к делу, сестричка сразу оборвала крик. Затем стала сердито и жадно сосать молоко из груди, быстро вынутой матерью из расстёгнутого халата.
Кормление Леночки всегда меня забавляло, и я стал с интересом наблюдать за обеими. Сестрёнка уже подросла, кожа её побелела, а на щёчках проступили румянцы. Её тёмные волосики уже закучерявились, оттеняя голубые, как у матери, глаза. Однако, говорила мать, цвет глаз может и поменяться, так как Леночка походила на отца. У неё был такой же, как у него, короткий курносый носик, круглые щёчки и пухлые ручки и ножки, перетянутые поперечными складочками. В общем – черноволосая крепышка с голубыми глазами!
Мать тоже изменилась, стала спокойнее и увереннее. Отдых от тяжёлой работы пошёл ей на пользу. Она округлилась лицом, стала ещё красивее. Ночные бдения у кроватки ей не были в тягость: мать легко вставала ночью на зов дочери, а спала очень чутко и мало.
В тот день, наблюдая за ними, я поинтересовался, не больно ли ей кормить грудью.
Мать рассмеялась и стала объяснять:
– Пока не очень, но вот, когда у нашей Леночки начнут расти зубки... – И тут же ойкнула от боли. – Ну-ка отдай, – шутливо обратилась она к дочери, вцепившейся дёснами в розовый сосок. – Дай, дай! Бессовестная, – стала стыдить её мать, чтобы рассмешить меня.
Я закатился от смеха и чуть не упал с дивана. Однако, когда ребёнок почувствовал, что у него хотят отнять грудь, сдавил сосок ещё крепче. Мать поморщилась, выдернула его изо рта Леночки и та стала нервно искать пропажу. Когда нашла, то подняла глаза кверху и долго, как бы с укором, вглядывалась в лицо кормилицы.
Но больше всего меня смешила процедура, при которой мать сдавливала тугую грудь и поливала струёй молока довольное после кормления лицо сестрёнки. Однажды я не выдержал и спросил, зачем она это делает.
– Чтобы не болела и была красивой.
– Мам, а если ты будешь меня поливать молоком, я тоже буду красивым?
– Ты итак красивый, сынок.
Я подошёл к зеркалу, но оттуда глянул наголо подстриженный пацан с торчащими ушами.
– Ты думаешь, я красивый?
– Для меня, сынок, ты самый красивый.
Я подошёл к матери, обнял за шею и погладил другой рукой уже спящую Леночку.
– Она у нас тоже красивая. Правда?
– Вы у меня оба самые красивые, и я вас очень люблю – ответила мать, обнимая свободной рукой и прижимая к себе вместе с сестрёнкой.
* * *
Наступила весна, а с нею – закончилась и третья четверть учебного года. Из-за болезни и недостаточно спокойной домашней обстановки, нарушаемой плачем Леночки, я снизил успеваемость. В результате, Ольга Ивановна выставила мне за четверть тройку по русскому языку. Придя домой, я не стал говорить об этом матери. Боялся. Но она любила ходить на родительские собрания, и, волей-неволей, всё-таки пришлось передать ей приглашение от учительницы.
Когда же мать вернулась с собрания, сразу набросилась с упрёками:
– Ах ты, троечник несчастный! Я, как дура, пошла в школу, чтобы послушать о хорошей успеваемости, а мне пришлось краснеть перед всеми родителями! Киселёв, Головко, Ненашева – отличники в четверти, а вот Белов, сказала Ольга Ивановна, стал невнимательным и снизил успеваемость по русскому языку. Это что такое, Владик!? – начала подступаться она.
Как назло, отчим был дома и не скрывал довольного лица.
– Где ремень?! – гневно потребовала мать, и он с готовностью вытащил его из своих брюк.
– А я, Лидка, всегда говорил: бросит он учиться, – напомнил отчим, а, заметив её нерешительность, спросил: – Может мне Владика подержать? А то смотри, какой большой вымахал! Сама уже и не справишься...
Однако мать лишь один раз ударила меня по вытянутым рукам и успокоилась. Я догадался, что она только пугает, и опустил повинную голову. Понял это и отчим.
Он сразу засуетился, махнул рукой, неожиданно предложил:
– А может, мы его простим, Лида? На первый раз.
Затем глянул на меня, как бы говоря: «Вот видишь, за тебя прошу». Потом – на мать, не знавшей, что делать дальше с ремнём.
– Ладно,давай его сюда, – забрал он ремень. – Владик больше не будет...
Мать, конечно, понимала фальшь сказанного, но предложение отчима было хорошим поводом закончить запугивание.
«После этой выволочки, – рассказывала она потом соседке, – мой Владик стал как шёлковый». И это было правдой. Я приналёг на учёбу и закончил последнюю четверть с отличными оценками.
ГЛАВА 3
Лето, как и зима, тоже преподнесло свои сюрпризы. Оно выдалось в тот год очень жарким. Дожди шли редко и затевались ненадолго, не успевая охладить раскалённый асфальт. После них воздух становился душным, играть и бегать по такой жаре не хотелось, хотелось только прохладной воды и мороженого. Тогда Витька, которого мать могла отпустить, хоть к черту на кулички, предложил съездить на пруд, расположенный неподалёку от центра города в старом пятигорском парке. Вовка сразу согласился: его мать была на работе, но моя стала категорически возражать. И для этого были основания. Во-первых, далеко было ехать до городского парка, добираться до которого пришлось бы двумя трамваями. Во-вторых, и это самое главное из-за чего она беспокоилась, никто из нас троих не умел плавать. Когда же друзья убедились, что меня не отпустят, то решили ехать вдвоём. Их решение на столько было обидным, что я закатил матери истерику прямо во дворе.
– Почему их родители отпускают хоть куда, – кричал я, умываясь слезами, – а ты не хочешь отпустить?!
Увидев удаляющихся друзей, заплакал ещё громче. И тогда, не выдержав моих слёз, поняв, что я больше плачу от того, что друзья оставили меня одного, она в отчаянии сказала:
– Ладно. Иди... Но, если утонешь, домой не возвращайся. Убью!
Обрадованный, я бросился догонять Витьку и Вовку, которые шли уже не оборачиваясь в мою сторону.
* * *
Парк встретил музыкой, льющейся из репродукторов, толпой посетителей возле входных ворот да криками морожениц, беспокоящихся за скоропортящийся продукт. Мы купили «пломбиры» и продолжили путь по широкой прохладной аллее. Вместе с нами шли и вновь прибывшие. Как и мы, они направлялись к озеру, о чём было нетрудно догадаться.
Детишки, в одних трусиках, несли надувные круги и мячи. Взрослые, не дожидаясь выхода к пляжу и наполовину раздевшись, на ходу попивали пиво из бутылок, звон которых слышался и в их сумках. Навстречу нам попадались и уже искупавшиеся, так же полуодетые или всё ещё оставаясь в купальном наряде. Но назад шло мало. Как говориться, был ещё не вечер.
Но вот показалась блестящая гладь городского пруда. Мы прибавили шаг – и вышли к его берегу, который кишел голыми телами. Кругом слышался шум, крики, визжание детских голосов, да изредка – перекрывая всё – конское ржание взрослых парней. Здесь была и десятиметровая вышка для ныряльщиков, лодочная станция, а посередине, в общем-то небольшого пруда, располагался искусственно созданный островок с двумя небольшими, недавно посаженными деревцами. Но трава на островке была очень высокой. Скорее всего от того, что её вообще не косили.
Найдя свободное место возле самой воды, мы расстелили покрывала и разделись до трусов.
Первым в воду полез Витька (оказалось, он немного умел плавать по-собачьи), сделал небольшой круг и вышел на берег.
– Как водичка? – спросил я.
– Нормалёк, пацаны!
Потом постоял и снова полез в воду. Я – за ним. Володька же только потрогал воду ногой, немного зашёл в неё да так и остался стоять, наблюдая за нами.
Дно городского пруда сразу уходило вниз после нескольких шагов, и когда я почувствовал глубину, стоя в воде до подбородка, то обратился к барахтающемуся рядом Витьке:
– Вить! А по-собачьи – это как?
– Да, гре-би... под... себя! Вот и всё, – выплёвывая воду, ответил тот.
Я заработал руками, оттолкнулся от дна и... поплыл! Однако, на всякий случай, сразу повернул к берегу. Там уже стоял Витька, наблюдая за мной.
– Вот видишь? Получилось, – похвалил он как заправский тренер.
Володька, глядя на нас, осмелел, но вместо того, чтобы учиться плавать, неожиданно уселся в воду и закричал:
– Ребята, как здорово! – и стал молотить ногами по воде, упёршись руками в дно озера,
Брызги, поднятые им, долетели до нас.
– Хорош, Сопля! – разозлился Витька, и мы отошли в сторону.
Володьке стало скучно дурачиться одному, и он пошёл в воду, но, когда она дошла ему до подбородка, заорал:
– Пацаны! Тону...
Затем исчез, но сразу вынырнул и стал лупить руками. Так Володька решил подшутить над нами, а заметив, что мы бросились на помощь, расхохотался.
Его розыгрыш разозлил окончательно, и после того, как он выбрался на берег, мы стали отвешивать на его лысой голове «шелобаны» в качестве воспитательной меры.
– Ой, ребята, больно! – хохотал наш младший друг во время экзекуции.
– Если будешь дурить, мы тебя утопим, – пригрозил Витька.
Но Вовка не унимался. Тогда я схватил его за ноги.
– Давай топить, Витька!
Тот подскочил – и мы потащили вырывающегося товарища к воде.
– Ой, ребята! Больше не буду! Больше не буду… – продолжал хохотать тот.
– Раз, два, три, – скомандовал я, раскачивая Вовку, но сам не удержался под тяжестью и изворотливостью его ног, и мы все, втроём, завалились в воду.
Вовка вскочил первым, бросился убегать по берегу.
– Да хрен с ним. Пусть бежит. Всё равно вернётся за одеждой, – махнул рукой Витька, сидя по грудь в воде.
* * *
В то лето мы посещали городской пруд часто. Мать, казалось, привыкла к моим походам, но каждый раз, когда провожала, я замечал в её глазах затаённую тревогу. Что бы успокоить, я подробно рассказывал, что мы делали на пруду, с радостью делился своими успехами в обучении плаванию. Она уже знала, что я могу проплыть чуть ли ни до самого островка, что Вовка тоже научился плавать, но плавает пока хуже нас с Витькой.
Как-то, провожая меня, она, в очередной раз, попросила не заплывать далеко и, тем более, не стараться попасть на остров. Однако нашей мечтой с Витькой как раз и было огромное желание, когда-нибудь побывать на нём. Я пообещал ей плавать только возле берега, и мы отправились в парк.
В тот день стояла хорошая погода. Было не очень жарко. Свежий ветер догнал нас на песчаной аллее парка, и, раздувая одежду, стал как бы подталкивать к воде показавшегося пруда.
Мы расположились на старом месте. Расстелили покрывала. Когда же вдоволь наплавались и устали, вернулись к ним.
– А на нём, наверно, хорошо, – мечтательно сказал Вовка, кивая головой на островок посередине пруда. – Вот бы там побывать.
– А что, Витька, может, сплаваем? – задал я провокационный вопрос в надежде, что друг испугается и не захочет плыть.
Но Витька молчал, думал и грыз травинку.
– Вы, конечно, доплывёте, – вздохнул Володька, – а я не смогу.
– Доплыть-то доплывём, но и оттуда ещё надо доплыть, – резонно заметил Витька.
Вдруг меня осенило:
– Послушай, там же можно отдохнуть полчасика – и айда назад!
– Это точно, – оживился Витька. – Костёрчик развести из сухой травы, рыбки наловить, пожарить, отдохнуть – и сюда. А Вова посторожит нашу одежду. Правда, Вовик? – посмотрел он на приятеля хитрыми глазами.
Тот заёрзал, сидя на покрывале, так как не ожидал, что его глупая болтовня приведёт к такому повороту событий. Перспектива остаться одному и долго ждать нас, ему явно не понравилась.
– Дак что я тут буду делать? Вы там – костёрчик, рыбку... а я здесь вашу одежду буду сторожить?!
– Не волнуйся, – стал уговаривать я. – Мы ненадолго: отдохнём – и назад.
– А, если рыбки пожарим, – с серьёзным видом добавил Витька, – обязательно на палочке принесём.
– На хрена мне ваша рыба! – обозлился Вовка. – Я сейчас соберусь и домой пойду...
Его угроза подействовала отрезвляюще.
– Да ты что, дурачок, и вправду про рыбу поверил. У нас даже спичек не будет с собой. Отдохнём, тебе рукой оттуда помашем, – залебезил Витька.
– Мы ненадолго. Вот увидишь, – подтвердил я.
– Хорошо, – буркнул всё ещё недовольный Вовка. – А я пока пожру немного.
– Ну что? Пошли? – встал Витька.
Поплыли не спеша, что бы экономить силы. Несмотря на это, Витька всё равно обогнал, но я не стал его преследовать: мы ещё не преодолели и половины пути. Достигнув середины, двинулись дальше. Силы ещё были, и я подумал, что смогу доплыть до острова. Но в этот момент на меня обрушился удар сверху. Он был не настолько сильным, что бы потерять сознание, так как соскользнул по мокрой голове, но на несколько секунд я ушёл под воду. Ничего не понимая, вынырнул наверх. Осмотрелся. Рядом никого не было. Однако невдалеке увидел, по всей вероятности, проплывшую мимо меня лодку. На вёслах сидел подросток, а на носу – две его попутчицы. По их лицам было видно, что они, как и я, тоже сразу ничего не поняли, и лишь немного отплыв, заметили вынырнувшую из воды голову. Дети догадались, что задели меня веслом и, удаляясь на продолжавшей самостоятельно плыть лодке, с тревогой вглядывались лицо.
Дотронувшись до ушиба, я увидел на ладони размытое пятно крови и решил вернуться назад.
В тот день я не стал рассказывать матери о случившемся. А от удара веслом остались лишь шишка да небольшая царапина, которая потом быстро зажила.
* * *
Купание в пруду привело к тому, что из ушей снова начались гнойные выделения. Мать, не откладывая, повела меня в поликлинику. На этот раз принимал мужчина, и в очереди поговаривали, будто он только что закончил медицинский институт.
Когда мы вошли в кабинет, врач выслушал из уст матери историю заболевания, осмотрел уши и с укором сказал:
– Что же вы, мамаша, всё так запустили?
Мать заплакала, вынула из сумочки пятьдесят рублей и засунула их в журнал, лежащий на столе врача:
– Я вас очень прошу, доктор, сделайте что-нибудь!
Заметив, что ему куда-то сунули деньги, молодой человек возмутился:
– Не надо этого делать, мамаша, я и так вылечу вашего сына. Заберите назад.
Но мать не послушалась, и врач стал искать деньги среди бумаг, лежащих на столе.
Не найдя, махнул рукой и продолжил обследование:
– Ну, а теперь, Владислав, отойди на шесть метров (это, как раз, будет возле окна), отвернись и закрой ладонью одно ухо. Хорошо закрой. Я стану шёпотом называть цифры, а ты, как только услышишь, будешь их повторять. Договорились?
Я отошёл к окну и плотно закрыл правое ухо. Вначале ничего не услышал.
– Сделай два шага ко мне спиной, – громко приказал молодой человек.
Я придвинулся, но и здесь расслышал только неясный тихий голос.
– Ещё два шага.
На новом месте стал различать и повторять за врачом цифры.
– Хорошо. А теперь опять иди к окну и закрой другое ухо. Валя, – обратился он к медсестре, – запиши: левое ухо – слышимость 50%. Так, Владислав. Слушаем правым ухом!
Другое ухо долго не хотело ничего слышать, пока я совсем не подошёл к столу.
– Да-а… Это слышит совсем плохо. Валя пиши: левое ухо – 30%.
Когда я снова оказался на стуле возле врача, он стал объяснять матери:
– Будем лечить оба уха. Сейчас я вложу в них спиртовые марлевые тампоны, а вы, мамаша, будете водить его ко мне в течение недели. А ты, – обратился он к медсестре, – приготовь борный спирт и нарежь из бинта две полоски для тампонирования.
Нарезанные полоски доктор сложил несколько раз по длине. Затем окунул одну из них во флакон с лекарством и отжал пинцетом. Потом стал осторожно просовывать отжатую полоску в отверстие уха, которая и сложилась там в марлевый тампон. То же самое он проделал со второй полоской. Вначале было немного больно, но постепенно боль затихла, и я заулыбался.
– Молодец, – похвалил врач. – Значит, слушайте, мамаша, внимательно, – повернулся он к матери. – Тампоны не вынимать: это буду делать я, когда придёте на приём. Следите, чтобы в уши не попадала вода.
– А мыть их как во время купания? – растерянно спросила она.
– А никак. Пусть хоть мхом зарастут. Иначе, снова начнётся воспаление. В уши сырая вода не должна попадать при вашем заболевании.
– А я-то, дура, уши ему маленькому мыла.
– А купаться в пруду можно? – спросил я.
– Купаться пока вообще нельзя, но, когда подлечишься, нужно будет предохраняться при плавании от попадания воды в уши. Можно плавать в резиновой шапочке, предварительно заткнув их ватой, пропитанной вазелиновым маслом. Всё. Приём окончен. Завтра жду вас у себя, – деловито распорядился молодой человек.
Прошла неделя. На процедуры я ходил уже сам, поскольку мать не всегда могла сопровождать меня из-за Леночки.
И вот настал день последнего приёма.
– Ну что, Владислав, – как всегда немного насмешливо обратился врач, – сегодня лечение заканчивается, и я хочу снова проверить твой слух. Ты согласен?
– Согласен! – радостно закивал я.
– Хорошо. Иди к окну и не забудь закрыть ладонью одно ухо.
– Шесть, – услышал я его шёпот.
– Шесть! – радостно ответил я, но вторую и третью цифру не смог расслышать.
– Подвинься немного ко мне.
Я сделал полшага, не желая двигаться к столу.
– Двадцать семь.
– Двадцать семь!
– Тридцать пять.
– Тридцать пять!
– Один... Один.
– Один.
– Отлично! Валя, запиши: левое ухо – слышимость 90%.
Правое слышало на 60%, но и это означало победу над болезнью! Как объяснил врач, я стал слышать почти нормально за счёт левого уха.
И правда, его слова теперь казались мне слишком громкими. Шум деревьев за открытым окном кабинета походил на ураганный вой из-за того, что их листьями резво играл ветер. А шум от дороги как будто перенёсся в кабинет. Я рассмеялся счастливым смехом, не узнавая собственного голоса. В ответ молодой человек и медсестра заулыбались.
Когда оказался на улице, там стоял страшный шум: гудели и громко сигналили проезжающие мимо машины, очень громко звенел на повороте мчавшийся трамвай и, главное, я услышал щебет птиц, шум листвы и даже лёгкое подвывание ветра между домами. «Теперь, – постоянно звучало в голове, – я стал другим – нормальным человеком, как все. Теперь не надо будет стыдиться и скрывать свою глухоту!»
ГЛАВА 4
После окончания четвёртого класса у меня появился шанс поступить в суворовское училище. Дело было так. Мать познакомилась во дворе с женщиной, Елизаветой Николаевной, которая работала секретарём в пятигорском военкомате. Не знаю, как уж там они познакомились, но соседи – есть соседи. Насколько я помню, их объединило какое-то несчастье: то ли умер муж Елизаветы Николаевны, то ли он её бросил. Во всяком случае, я точно знаю, что мать в чём-то помогла этой худой, некрасивой, но очень доброй и порядочной женщине.
В свою очередь, та, зная о нашем семейном положении, предложила матери устроить меня в суворовское училище, как сына военного лётчика, погибшего на войне. Оказывается, мать сохранила первую метрику, где указывалась правильная дата моего рождения и фамилия отца. Это и давало возможность, конечно, не без помощи Елизаветы Николаевны, устроить меня в училище.
Вначале я с восторгом воспринял такую новость. Мне не раз приходилось встречаться с суворовцами в городе и восхищаться их военной выправкой, а главное – формой. И вот теперь я смогу носить красные погоны и отдавать честь встречному офицеру!
Но обсудив с матерью более трезво предложение соседки, мы пришли к выводу, что я не смогу пройти медицинскую комиссию, несмотря на заметное улучшение слуха: его было недостаточно, чтобы стать военным.
Узнав обо всём, Елизавета Николаевна предложила определиться в пятигорский детский дом санаторного типа, куда она переводилась работать завучем, и где так же воспитывались нездоровые дети погибших на войне родителей. По её словам, там были очень хорошие условия для воспитания подростков: четырёхразовое питание, образцовый порядок и возможность наблюдать за моим здоровьем. Здесь же опять пригодилась первая метрика, указывающая на то, что я являюсь сыном погибшего на фронте отца. А поскольку отчим не усыновил меня, то документ свидетельствовал и о моей безотцовщине.
Устроившись на новую работу, Елизавета Николаевна сводила нас в детский дом, и мне он очень понравился. Приветливые мальчики и девочки, порядок и чистота в корпусах, во дворе – всё говорило о том, что здесь будет интересно и весело. У детдомовцев даже был свой стадион, а во дворе, заросшем подстриженными кустарниками и высокими деревьями, стояла старая часовня, которую администрация использовала для проведения музыкальных занятий и культурно-массовых мероприятий. Таким образом, детский дом больше походил на оздоровительный пионерский лагерь с усиленным питанием и заботой об общем развитии его воспитанников.
Определяться туда нам посоветовали к началу учебного года.
* * *
До конца летних каникул оставалось ещё целых два месяца. Виталька и Димка уехали в пионерский лагерь, Витька и Вовка – зачастили на городской пруд, ну а я, поскольку мне нельзя было купаться, решил осуществить свою мечту записаться в читальный зал городской библиотеки.
Ещё до начала летних каникул мне кто-то рассказал о «потрясной» книжке писателя Жюль Верна «Двадцать тысяч лье под водой». Там, говорил рассказчик, пишется о таинственном капитане Немо и его путешествии в глубинах океанов на необыкновенной подводной лодке. Однако в школьной библиотеке такой книжки не оказалось, и библиотекарша, заметив мой большой интерес к чтению, посоветовала записаться в городской читальный зал.
Так я и решил сделать. Предварительно, конечно, рассказал матери, куда и зачем собираюсь. Не забыл поделиться с ней и радостью – прочитать всё про капитана Немо, но, к моему удивлению, она о нём ничего не знала.
– Как. Ты не знаешь про капитана Немо?! – округлил я глаза. – Да это такой человек! На подводной лодке переплыл несколько океанов...
– Владик, – смутилась мать, – вот поезжай и прочти всё про него. А потом мне расскажешь. Хорошо? Нас в детском доме, как тебя, большой грамоте не учили. Да и книг тогда было мало. Потом – война. Потом – тебя растила, сейчас вот – твою сестричку Леночку. Не до книжек! А ты, сынок, поезжай. Может, выучишься на кого-нибудь.
Городская библиотека располагалась недалеко от нашего бывшего дома для «кгбешников». Район я знал хорошо и нашёл её быстро. С робостью вошёл в строгий и тихий читальный зал. Там, за столами, сидели посетители с серьёзными лицами, углублённые в чтение книг или что-то записывающие в тетради. На меня никто не обратил внимания, и я остановился, не зная, куда нужно идти дальше.
Спрашивать у читающих постеснялся, и, решив разобраться сам, двинулся между стеллажами, плотно забитыми книгами. Разинув рот, я стал осматривать это огромное книжное царство. Одна толстая с позолоченным переплётом книга вызвала интерес, и я протянулся к ней.
– Мальчик! Ты что хочешь? – послышался негромкий голос женщины, появившейся непонятно откуда из-за стеллажей.
– Тебе нужно выбрать книгу? Ты это умеешь делать, или помочь?
Я отрицательно покачал головой, также негромко, как и она, ответил:
– Мне надо записаться.
– Это не сюда. Пройди, пожалуйста, в зал. Там, справа, сидит девушка... Впрочем, давай-ка я сама проведу, а то ещё заблудишься.
Затем взяла за руку и подвела к стойке, за которой сидела молоденькая библиотекарша.
– Паспорт родителей у тебя есть, мальчик? – спросила она.
Я протянул паспорт матери, вытянув шею, стал наблюдать за её действиями. Девушка раскрыла журнал, внесла туда данные паспорта, а потом начала заполнять маленькую тоненькую книжицу из двух листочков. Как оказалось, это был мой будущий читательский билет.
– Ну вот, Владислав. Поздравляю, – вручила она его мне. – По этому билету ты сможешь посещать наш читальный зал. А теперь скажи, что бы ты хотел прочитать?
– «Двадцать тысяч лье под водой»! – радостно выпалил я и, опомнившись, тихо добавил: – Про капитана Немо...
Девушка улыбнулась моей напористости и спросила, знаю ли я автора этого сочинения.
– Жюль Верн.
– Молодец. Сейчас я её тебе принесу.
Я стоял и не верил, что наконец увижу так желаемое мною произведение.
Девушка вернулась быстро. В руках она несла книжку в светло-коричневом переплёте. Потом положила её перед собой и стала заполнять карточку. В это время я пожирал глазами лежащую кверху ногами книгу, но успел прочитать только написанное крупными буквами имя автора.
– Распишись вот здесь, Владик… А теперь можешь сесть на любое свободное место в зале за столом.
Когда книга оказалась в руках, я с удовольствием ощутил её тяжесть и стал осторожно продвигаться между столами к свободному месту возле окна.
И торжественная тишина читального зала, лёгкий шелест страниц, казалось, приветствовали меня уже как равного тем, кто пришёл утолить свою жажду познания, источник которого – интересная книга.
К моему удивлению, Жюль Верн написал немало приключенческих произведений, с которыми я постепенно знакомился, посещая библиотеку. Кроме «Двадцати тысяч лье под водой», мною были прочитаны «Дети капитана Гранта», «Путешествие к центру земли» и «Таинственный остров». Девушка Надя уже с улыбкой встречала меня и, как я потом понял, сознательно направляла утлую лодочку начинающего любителя книг по бескрайним просторам океана мировой литературы.
Её шефство помогло мне не тратить напрасно время на поиски интересных произведений. Делала она это с удовольствием и профессионально. Так, благодаря своей наставнице, я прочитал сочинения М. Твена – «Том Сойер» и «Приключения Гекельберри Фина», В.Осеевой – «Васек Трубачев и его товарищи», А.Рыбакова – «Кортик» и «Бронзовая птица», фантастику А.Беляева – «Голова профессора Доуэля», «Человек амфибия», «Продавец воздуха» и другие.
Надо ли говорить, что мне было трудно оторваться от таких шедевров мировой литературы. Поэтому я часто уходил из читального зала последним, зачитываясь до того, что библиотекарям приходилось напоминать мне об окончании их рабочего дня. Усталый, но очень довольный проведённым временем, я с сожалением покидал стол и сдавал взятую книгу.
* * *
А дома меня ждала мать и уже подросшая сестрёнка-хохотушка. Отчим теперь приходил поздно, поскольку летом у него было много шабашек, частенько – подвыпившим и злым. Его возвращения мы ждали с тревогой. Если отчим возвращался с работы трезвым, то от него можно было ожидать в основном ворчания насчёт того, куда мать «девает» деньги. Если же подвыпившим, то – озлобленности и, невзирая на спящую сестрёнку, покрикивания на нас с матерью и тяжёлым постукиванием кулаком по столу. Ну, а если он был изрядно пьян, то – всё вместе. Только с той разницей, что его кулак не только стучал по столу, но так и норовил оказаться рядом с лицом матери. Правда, на меня он никогда не замахивался, даже будучи сильно пьяным. И мать, замечая мой страх и выждав, когда отчим уйдёт на работу, успокаивала:
– Ты, Владик, не бойся. Тебя он не тронет, потому что – трус. Я его предупредила: «Ударишь сына – убью ночью, когда будешь спать. Встану и утюгом разобью голову». – Рассмеявшись, повторила: – «Так что не бойся, если понадобиться, я за тебя любому горло перегрызу».
Однако пьяного отчима я всё равно боялся и ненавидел, особенно, когда тот оскорблял мать или замахивался на неё кулаком.
Но иногда на Ивана Григорьевича находило просветление – предвестник окончания запоя или угрызения совести после очередного пьяного дебоша. В такой день он даже приходил немного раньше и с напускной щедростью отдавал все заработанные деньги матери.
– На, возьми. Купи там что-нибудь себе, малому и дочке.
При этом отчим мог, как бы шутя, устроить ей и такой допрос:
– Ты, Лидка, вчера лазила у меня по карманам? Смотрю: денег чего-то не хватает... А? Твоя работа?
– Моя, моя… Только там мало их было. Небось, половину растерял по пьянке, обычно отвечала мать.
Здесь надо ещё раз отметить, что память у отчима была крепкая, особенно на деньги, но понимая, что он может действительно потерять их спьяну, за обыск карманов сильно не ругал. Из опыта своего отца он знал: любая замужняя женщина, если муж приходит пьяным с работы среди ночи, первым делом, постарается обыскать его карманы и вытащить оставшиеся деньги, чтобы тот окончательно не пропил их. Такова доля многих русских женщин особенно в Сибири и в глубинках нашей необъятной матушки России.
Немного помолчав, как бы невзначай, отчим снова, с напускной весёлостью, спрашивал:
– Послушай, Лидка, а сколько ты там вчера вытащила?
– Два пятьдесят, Ваня.
– Врёшь. Там было... – начинал считал он, – восемь рублей пятьдесят копеек. Это я... значит, купил бутылку водки, пива... и несколько бубликов... Продавщица ещё хотела обсчитать при сдаче. Думала: раз пьяный, то и ничего не соображаю. А я заметил сразу. Так она уж извинялась, извинялась и вернула пятьдесят копеек. Да ты её знаешь! Катька из ларька. Помнишь, я ей ещё крышу железом крыл. Вот, зараза... Так что, Лидка, давай говори правду.
– Ей богу, Ваня, – не хотела сознаваться мать.
– Ну, смотри. В следующий раз, чтоб по карманам не лазила. Я хоть и пьяный бываю, но память у меня хорошая, не то что у тебя: не помнишь даже сколько слямзила!
* * *
Время каникул летело быстро. Лето выдалось нежаркое, но часто шли дожди, под шум которых мне нравилось сидеть в библиотеке и читать о захватывающих приключениях героев очередного повествования. Вместе с ними я летал на воздушном шаре вокруг Земли, бороздил воды морей и океанов, побывал на Луне и влюбился в героиню повести М.Твена «Приключения Тома Сойера».
Оставшись на время без друзей, я приобрёл в лице интересной и поучительной книги не только нового товарища, но и учителя. Мой кругозор расширился. Я захотел походить на героев прочитанных книг – честных и отважных, добрых и любящих своё дело, всегда готовых пожертвовать собой во имя справедливости.
И этот романтизм, вместе с уже приобретёнными качествами детского характера (упорное стремления в достижении цели, любознательность, требовательность к себе), а также сложившийся из-за частичной потери слуха комплекс неполноценности, сформировали во мне гремучую смесь: мечтательности и осторожности, стремления к возвышенному и обидчивости, гордости за свои успехи и зависти к здоровым сверстникам, честности и постоянного притворства из-за тугоухости. Смесь, которая должна была когда-то взорваться, чтобы вылиться в самоутверждающуюся деятельность, позволяющую доказать мне и окружающим, что, несмотря на сниженный слух, я не хуже своих сверстников.
Продолжение: http://proza.ru/2016/07/16/1599