Моя бабушка по матери была женщина редкостного по своей вредности нрава или норова, как она всегда говорила. В своих натруженных и разбитых непосильной полувековой работой руках, она до последнего вдоха держала в ежовых рукавицах своих дочерей. А ее единственный сын, первый брак которого, на хорошей девушке и родившегося в нем ребенка, она мастерски угробила, женился второй раз на женщине еще более дурного характера, чем сама бабушка, и та, рассказав на дорожку свекрови, где ее место, уволокла дядьку аж в другую республику. В гости они приезжали редко и неохотно.
Бабушка родилась в таком далеком 1908 году, что мне иногда представлялось совершенно нереальным для человека и, обидевшись в очередной раз на бабу Катю, я думала, ну не иначе ведьма, люди столько не живут.
Родилась бабушка в Поволжье, ее отец, а мой прадед, был купцом, не то что бы сильно богатейным, но точно была у него мельница, лабазы, да вроде даже суденышко какое. В общем, зерном торговал. Выживших детей было что-то 6 или 7, а рожденных прабабкой и того боле. Слушала по молодости и беззаботности до обидного вполуха, жалею теперь, да что уж поделаешь. И ведь скупа была моя бабуля на откровения и воспоминания, неразговорчива и довольно нелюдима. На мои дурацкие расспросы, а богато ли они жили до революции, баба Катя лишь раз обмолвилась, что по-людски, по-христиански жили, не как нищеброды нынешние. На дополнительный вопрос о том кто такие эти нищеброды, баба поджав и без того тонкие губы, бросила вскользь, да коммуняки-то энти...
В 18-м году, мой прадед, бросив все движимое и недвижимое, закинул в лодку жену и детей и спешно убыл на юга. Осел на казачьем хуторе в северной части Ростовской области, убедительно объяснив местному населению, что он бедный крестьянин, а подался со всем семейством сюда с голодухи, которая действительно свирепствовала в центральной России, видимо как побочный эффект того самого светлого будущего, которое рьяно взялись строить революционеры и иже с ними. Работящий до фанатизма прадед (бабушка явно пошла в него, ибо лютее до работы человека я не видела в жизни), отстроил курень и активно включился в сельскую жизнь. Ему с семьёй повезло, что никто не опознал в нем бывшего купчину и эксплуататора.
Так и выросла бабушка до своего невестиного возраста на казачьем хуторе. Старших девок уже успешно поотдавали замуж, что и не удивительно, даже будь они лишь вполовину так красивы, как моя баба Катя. К концу 20-х просватали, да отдали и ее - красивому и высокому, с чернявым «погибельным» чубом, моему деду Владимиру. Надо сказать, что бабка была этакая русская красавица, тонкая, пшенично-русоволосая, ярко-голубоглазая. Свекровь ее недолюбливала, потому как в эталоны казачьей красоты она не вписывалась ни на грамм, но терпела, ибо сынуля ее, младшенький и разбалованный, был гуляка и с большой ленцой, а «неказистая» невестка-кацапка упахивала за пятерых, не меньше.
Прожили они около 12 лет, родив пятерых детей, один из которых, Витенька, как ласково и с затаенной неугасаемой болью, называла его бабушка, умер, не прожив и годика, в голодный 33-й год. Моя мама родилась в новогоднюю ночь 40/41 года, а в начале июля 41-го деда забрали на фронт. Он погиб в Прикарпатье в сентябре 45-года, за что баба Катя всегда люто ненавидела мифических тогда для меня «бендеровцев».
Как эта еще совсем молодая женщина в одиночку вырастила в войну четырех детей, мне не осмыслить разумом и не охватить сердцем. Я мелка по сравнению с такой силой духа.
Рискуя попасть в лагеря, эта женщина, пахавшая круглосуточно в колхозе, уносила время от времени горстки пшеницы под юбкой, ее варили по ночам с лебедой и иной травой, а потом кормили детей, очень боясь, что младшие, мои мама и дядя, сболтнут чего лишнего по своей детской наивности. Но пронесло, а дети пережили войну.
Старшая дочь бабушки, моя любимейшая тетя Шура, говорила, что, несмотря на крайнюю редкость мужиков в послевоенное время и ярмо в виде четверки детей, к бабушке несколько раз сватались, и один даже был «интеллигентный доктор-вдовец аж из самой Москвы». Мол, так красива была баба Катя в сорок лет, и я думаю, что это правда, ведь я помню бабушку где-то с ее 60-ти, и она была очень интересная женщина. Хотя и с непомерно суровым, я бы сказала, истово горящим взором, как у Богоматери на старых иконах русской школы.
Бабушка была атеисткой, если так можно сказать. Она не верила в того бога, что стали возрождать потихоньку уже после войны. Прекрасно понимала космическую степень лицемерия власти, и знала, что поведясь на заманчивое послабление в чем-то, можно огрести потом полной мерой. Научена была жизнью с малых лет.
Выразила она это своеобразно – «Пополомали церквы, поскидали хресты, пожгли иконы, а тепер строють, хресты обратно прилаживают! Они думают, что Господь вернется в их хлев?» Да и обижалась она на Бога, что муж погиб, что жизнь не легчает, что моя мама выдрала ее с родного хутора в областной центр, потому как ни жить молодой семье было негде, ни меня присматривать некому.
Я не анализировала долго эту ситуацию, а, уже повзрослев, осознала весь бессознательный материнский эгоизм и беспросветную боль своей крестьянской бабушки, которую отодрали от природы, земли и хотя бы некоего подобия свободы от мирской суеты. В городе бабушка стала изрядным мизантропом, а с возрастом и совсем, бывало, захлебывалась в желчной ненависти к окружающей ее действительности, что выражалось в методичном перемалывании вместе с костями моих тетушек, ну и я, как слабое звено, попадала частенько под эти жернова. Частично иммунитетом к бабиным «поеданиям» обладала только моя мама, отринувшая в себе урожденное крестьянство, единственная из семьи получившая высшее образование и сменившая свое имя на городской манер. Бабушку это очень расстраивало и злило. Я ее понимаю, ох, как понимаю теперь! Да поздно уже, она об этом никогда не узнает. И мне так жалко, что в молодом своем эгоизме и преданности маме, я не оценила суровой любви и не заметила вселенское одиночество этой женщины, которое, казалось, становилось только глубже, когда съезжались и собирались максимальным количеством родни.
Баба Катя никогда не наказывала меня.
Она, безграмотная женщина, помогала мне в первом классе держать ручку, когда я, переучиваемая левша, коряво черкала прописи, да бубнила под нос - И чего дитя «мучають», ну и пусть пишет чем «могёт», хоть ногами.
Она до пяти раз за вечер рассказывала мне пару сказок, единственных, которые знала, «Маша и ведмедь», а вторую я не помню.
Перед первым классом меня все лето отучали говорить как бабушка – ведмедь, транвай и алимон!
Баба Катя спасла меня от суровой расправы, когда я подстригла мамину чернобурку, купленную на воротник "за большие деньги".
Она готовила изумительные пирожки из пресного теста, с начинкой из толченой фасоли и кисель, который застывал за ночь на веранде так, что его нарезали ножом и ели руками.
Когда я, явившись после трехдневного отмечания своего 25-летия домой, была накормлена теми самыми пирожками, бабушка, подперев щеку, вдруг выдала – «Йирка, тебе скоро пятый десяток, а ума как не было, так и нет!» Я, было, решила тогда, что загоняет старушка. А ведь она была права и прозорлива до невыносимости, я только не так давно это осознала.
Я не выполнила последнюю волю умирающей бабушки. Она умерла за две недели ровно до рождения моей дочери, в другом городе, у своей средней дочери. За несколько часов до ухода, она вдруг сказала тете, что если у меня родится девочка, то пусть ее назовут Катей. И я этого не сделала. Испугалась, что назвав своего дитя бабиным именем, спроецирую на нее тяжелую женскую судьбу. Не смогла, прости меня, родная!
А еще я уверена, что ежели есть тот самый рай, то бабушка там восседает в своем неизменном белоснежном платочке на самой удобной скамейке под яблоней и раздает всем указания. А пролетающие ангелы поджимают подобострастно перья на крыльях и почтительно ответствуют – Да, баба Катя, мы непременно так и сделаем, как Вы велели...