На плите старательно пыхтел чайник. В любой квартире по соседству давно уже пользовались электрическими, но Катя предпочитала пить чай по старинке — так ей было уютнее и домашнее.
По-хорошему надо было бы повернуться и закрыть горелку. Но шевелиться было лень. Хотелось только одного — все так же молча стоять у окна и, как в детстве, выводить по запотевшему стеклу круги, зигзаги и всякую прочую дребедень. В кругах и зигзагах вовсю сверкала наряженная к новогодним праздникам елка. Как в фильме «Джентльмены удачи», который Катя чем дальше, тем больше любила: от него, как и от чайника на плите, на душе становилось тепло, как в детстве. Казалось, вот сейчас мама поставит на стол свой коронный «Медовик», а бабушка проворчит, что столько калорий да еще на ночь позволительно потреблять только сумасшедшим…
Кате давно никто не печет «Медовик». Мама застряла в своем любимом Ростове с новым мужем, и вместе они собираются поднимать какое-то невиданное фермерское хозяйство, что лично ее, Катю, приводит в оторопь: ну какая из ее матери, коренной горожанки, фермерша?! Ну а бабушки давно нет… И вообще получается, что праздник по большому счету она, Катя, умница и красавица, опять встретит одна-одинешенька. Нальет себе любимого «Каберне» в оставшийся от бабули синий старинный бокал, откроет подаренную себе от себя коробку «Рафаэлло» и ответит ровно на два поздравительных звонка: от излучающей энергию мамы («Катя, ну сколько раз я тебе говорила: приезжай к нам, хотя бы на эти дни!») и единственной задушевной подруги Маруськи. И унесла же нелегкая ее за океан! «Ах, Катя, хоть узнаю, что такое Флорида!» Елочные огоньки в кругах и зигзагах запрыгали от смеха: Флорида в результате обернулась толстым, вечно всем недовольным мужем и крошечным магазинчиком канцтоваров, в котором Маруська была и продавцом, и женой хозяина одновременно… А как славно они проводили когда-то время!
Впрочем, сегодняшний день тоже не обещал быть скучным. Кате предстояла грандиозная выволочка от Настехи. Настехой в редакции называли начальницу, редкую грымзу, умевшую испортить человеку настроение даже в самый радостный в жизни день. Занималась бы внуками, плела с ними елочные веночки, нет, обязательно нужно припереться на работу с утра пораньше и устроить ей, Кате Лермонтовой, талантливой журналистке, надежде редакции…(Как бы еще себя покрасивше назвать, чтобы было обиднее и жальче?!) …нестерпимую обстановку в разгар празднеств!
То, что разнос, и не то, что разнос, а выговор по всем статьям она заработала более, чем справедливо, Катя не сомневалась и к начальнице придиралась без оснований. Перепутать имя с отчеством в интервью! И кого? Павлова! Того самого Павлова, который уже был согрет невероятным Настехиным обаянием (о, как та -- с ними — грымза грымзой, умела обволочь нужного человечка сетью тонко выстроенной лести, вовремя налить чашечку кофе, расписать потрясающую выгоду для бизнеса от публикации в их газете!) и был готов заключить договор на рекламное обслуживание своего концерна на целый год! «Константин Анатольевич он, видите ли!» — рассердилась Катя и, развернувшись, резко повернула кран на плите. Чайник громко вздохнул и в его глубине что-то оскорбленно булькнуло.
Первой в редакции ее заполошно встретила Валечка, та самая, которая первой вчера вечером засекла ошибку, но было уже поздно — кипы газет развозились по области, чтобы дойти до благодарных читателей. Валечка всплескивала руками, твердила, что Настеха, то бишь Анастасия Ивановна, сама не в себе, и по слухам (тут Валечкины глаза совсем вылезли из орбит, обозванный Анатолием Константиновичем Павлов уже десять минут сидит у Самой, все больше наливаясь гневом). Катя заторможенно сняла дубленку, повертела в руках свежий номер газеты, точно хотела убедиться, что Анатолий Константинович так и остался в ней Анатолием Константиновичем, а не вернул себе за ночь единственно правильное сочетание имени и отчества, и вздрогнула от телефонного звонка.
«Екатерина Юрьевна, будьте добры сейчас же зайти к Анастасии Ивановне», — проскрипел «клубок змей», как в редакции за необыкновенную зловредность прозвали Настехину секретаршу Наташу.
Журнальный столик возле Павлова был уставлен, как в хорошем ресторане: у локтя в фарфоровой чашке из неприкасаемого редакторского сервиза дымился какой-то невероятный кофе. Баночка из-под него недвусмысленно красовалась рядом: мол, знайте, чего пьем! В вазочке по соседству заливались золотом апельсины с мандаринами, их теснила коробка конфет размером с Евразию, и всю эту красоту венчало блюдо (не тарелка, а именно блюдо!) с бутербродами, густо намазанными красной икрой. Павлова, похоже, всем этим великолепием было не удивить: он все равно грозно хмурил брови и, сердито сопя, смотрел прямо на Катю.
— Вот, милочка, Константин Анатольевич пришел выразить свое недоумение, — вкрадчиво, что означало высшую степень гнева, начала Настеха,— два часа вы с ним беседовали, три дня ты отписывалась, и все для чего? Чтобы заставить смеяться всю округу?! Я жду объяснений!
Катя набрала в легкие побольше воздуха, посмотрела прямо в черные от злости глаза Павлова и вдруг из ее собственных глаз хлынули слезы. Слез было так много, что все это напоминало водопад из какого-то американского фильма, в котором нехороший следователь гонялся за хорошим Харрисоном Фордом, и уже догонял, но тут Форд отважно прыгал прямо в пучину…
— Я уволюсь, вы не волнуйтесь! И вы, Анатолий Константинович, тоже извините! — совсем позорно пробормотала она сквозь свой водопад и, развернувшись, выскочила во что-то белеющее перед глазами, к счастью, и в самом деле оказавшееся дверью.
Под лестницей, где уборщица хранила святое — щетки с тряпками, обычно безостановочно курила курьерша Галочка, но сейчас, во время «зачисток», все предпочитали сидеть, как мыши, по рабочим местам, и можно было самозабвенно рыдать, громко шмыгать носом и вообще всячески страдать без посторонних глаз, оплакивая свою рано закончившуюся журналистскую карьеру: дураку было ясно, что на хорошие «выходные документы» нечего было и рассчитывать. «Поеду к маме, буду возиться со страусами, обезьянами, гавайскими петухами или с кем там мамуля устраивает свой неслыханный бизнес, а по вечерам смотреть на звезды… Они там такие… пронзительные. Такие недоступные. А потом и умру там от горя где-нибудь у бадьи с навозом!» Бывает ли навоз в бадье и вообще, что это такое — бадья, Катя сейчас не помнила, но слово легло на душу, оно грело, успокаивало, и рыдания из громких перешли в тихий жалобный скулеж.
«Эй, ты что, и в самом деле, Лермонтова? Или это кличка такая? Подпольная?» — услышала она вдруг прямо над головой и рядом с топорщащейся щеточной щетиной увидела лицо первого теперь по счету своего врага — Павлова: надо же, лишать человека работы из-за такой ерунды, как имя и отчество! Земля что ль рухнула? Или третья мировая началась? У самого, небось, денег море, дом теплый за городом. С камином. Жена дура. И собака с мокрым носом тыкается вечером в ладони.
«Фамилия!— зарыдала она опять. — Мы вообще родня дальняя тому самому Лермонтову! Настоящая, не фуфло какое-нибудь!»
—Ну и хорошо, что не фуфло! — вдруг развеселился голос над щеткой. — Прекращай рыдания, дальняя родня, Новый год на носу, все вокруг вон шампанское пьют, а ты голосишь, точно на поминках… Эх ты, дуреха! Да подписал я с вами контракт. И Настехе вашей условие поставил: тебя не трогать. Ну должны же в жизни быть хоть какие-то чудеса, верно? А, Лермонтова, чего затихла?
И тут она вдруг все ему выложила. И про маму. И про Маруську. И про свое полнейшее в этом городе, где счастливы даже собаки, одиночество. Павлов не утешал. Просто слушал, смотрел, и Катя видела, что глаза у него вовсе не черные, а серые, как у Пушка: был у нее в детстве такой смешной кот.
Вечером 31 декабря с неба вдруг посыпался крупный, какой бывает только в мультиках, снег. Елка за окном стояла сплошняком в серебряных эполетах. «Эй, бравый елочный лейтенант, как дела?» — дурашливо стукнула по стеклу костяшками пальцев Катя. Она держала в руках запотевший бокал: «Каберне», вопреки всем указаниям знатоков, предпочитала пить только ледяное, из холодильника, и счастливо слушала деятельный голос мамы: «А летом ты приедешь к нам! И не спорь! Мы тебя откормим…» «Как индюшку к Рождеству?» — захохотала Катя. «Ну практически! — серьезно продолжила мама, и вдруг тоже засмеялась — звонко, безоглядно, как в молодости. В телефоне что-то жалобно тренькнуло, потом пискнуло, потом вообще наступила полярная, как любила говорить Маруська, тишина. Из которой неожиданно прорвался чей-то грозный голос: «Лермонтова, отвечай! Или опять рыдаешь у ведра и щеток? Ага, подала голос! Теперь слушай мою команду: полчаса на сборы. Форма одежды свободная, но с учетом возможной лыжной прогулки. Камин затоплен, машина ждет. Да, «Рафаэлло» свои не забудь: кажется, это единственное, что я все-таки упустил».