История творится великими людьми – это общеизвестно, но никогда не забывайте, кто проносит сквозь века доказательства их величия. Время неумолимо, вещи теряют первозданный вид и красоту. Чтобы этого не произошло, приготовив реставрационные приборы и необходимое оборудование, я вдыхаю в картину новую жизнь…
За работой я не заметил, как вечер сменился глубокой ночью. Отложив инструменты, иду в уборную. Быстро умывшись, раздеваюсь и ложусь спать. В последнее время часто занимаюсь дома, в мастерской – работать в уединении куда приятнее. Это, конечно, не поощряется руководством, более того, обычно строго-настрого запрещено, но мой авторитет в реставрационном совете позволяет рассчитывать на некоторые поблажки...
Я просыпаюсь от того, что начинаю задыхаться. Когда происходит закупорка воздушных путей, тело экстренно реагирует на это; я широко раскрываю глаза, мычу что-то невнятное, руками пытаюсь стащить с себя нечто, что не дает дышать. Ноги, словно отдельно от меня, бьются в истерическом припадке. Во мраке комнаты вижу нависшую тень, что вдавила меня в кровать:
– Заткнись, если хочешь жить! – командует она мне.
Послушно расслабляюсь, хоть так и не отвожу вцепившиеся в обидчика руки. Меня скидывают с кровати, больно ударяют носком ботинка в живот. Бьют жестоко, долго и со вкусом. Снизу доносится шум, – значит, налетчика как минимум два. Меня скручивают и гонят на первый этаж. Любую попытку что-то сказать резко обрывают ударом в живот. Так, выкашливая воздух, я предстаю перед еще двумя бандитами. Один из них тучный и неуклюжий, остальные покрепче. Лиц не разобрать, их скрывают самодельные маски. Они знают, чей дом грабят, так как первый же вопрос задается о моей мастерской. Отмалчиваться или играть в героя желания не возникло, возможно, из-за последовавшего удара рукоятью пистолета…
Пальцы быстро набирали нужный код, дверь в мастерскую открылась.
Я прижат к углу, смотрю то на дуло пистолета, то на раритетные картины, которые воры аккуратно скручивают и укладывают в переносные ящички. Совсем не странно, что их выбор, по большей части, пал на будущие лоты. Сложно назвать это совпадением... Если скажу, что узнал их, то моя жизнь может оборваться прямо здесь и сейчас.
Держащий меня на мушке произносит:
– Что с ним вообще делать?
– Убей, если тебе станет от этого лучше… Ради бога, помоги мне дотащить коробки, он все равно и шага не шагнет! Мы хорошо его огрели.
Тучный мужчина смотрит на мою окровавленную физиономию:
– Я обрезал провода, полицию ты не вызовешь. Но пока мы здесь – ты должен сидеть и помалкивать, понял? Иначе мой друг спустит курок. Черт, вы скоро?
– Заткнись, я работаю, – огрызается мужчина, перебирающий картины, – хм… а это еще что? – Он сбрасывает измазанную краской простыню, прикрывающую стоящий в углу мольберт. – О, не может быть! Кажется, сегодня наш день.
– Тащи ее к остальным, и проваливаем, – бурчит вор у двери.
– Это, чтоб тебя, картина самого Бонне! Смотри, тут его подпись. Да все эти подделки не стоят сотой доли того, что сейчас перед нами – это же… Она не закончена? – Мужчина с болезненной озабоченностью коснулся белого пятна в углу холста. – Никогда не слышал об этой работе! Она… так прекрасна…
Грабитель сел возле картины, разглядывая запечатленный странный пейзаж в алых тонах, чем только разозлил своих помощников. Тот, что нацелил на меня пистолет, направился к застывшему у мольберта другу:
– Дома налюбуешься! Давай сюда, торопись, – он протягивает руку к картине, но отступает, видя направленный на него пистолет…
Тучный мужчина у двери – Люциус, неудачный завсегдатай аукционов. Он даже слова произнести не успел – так и пялился на тело брата, которому вышибли мозги. Второй выстрел предназначался ему. Огромное тело оседает на пол, оставляя за собой кровавую дорожку на стене. Стрелявший приходится любовником Джерри, брату Люциуса. Его зовут Герберт… Парень успел промелькнуть в светских хрониках, как очередное молодое дарование, но быстро исчерпал свой талант, скатившись в тупое подражание и пошлый андерграунд. Проиграв очередные торги, отчаянные коллекционеры, судя по всему, вызнали, через кого аукциону достаются картины. Обокрасть отказывающий в продаже шедевров искусства музей они не смели, другое дело – одинокого реставратора, берущего работу на дом…
Я, не взирая на мучительную боль в груди, ухватился за стул и приподнялся. Герберт даже не взглянул в мою сторону – все внимание мужчины было направлено на холст. Он уже был в плену «Горизонта». Пожалуй, опрокинь я мольберт, наваждение бы оставило беднягу, да вот сил пересечь комнату, уже нет. Как, впрочем, и желания – пистолет в руках мужчины отбивает всякую охоту привлекать внимание.
– Я бы смог закончить её, – твердым голосом произносит Герберт…
***
Бонне был особенным. Не просто художником, а живой призмой, что пропускала сквозь себя реальность, отражая на холсте самую суть окружающих нас вещей. Каждый его портрет и пейзаж, да что там, любой набросок на полях ежедневника содержали в себе аккуратно изъятую и бережно сохраненную частичку вселенной. Его картины не просто полны любви к миру, они были попыткой спасти его завораживающую красоту от неизбежного увядания. Но порой… Есть среди работ Стефана особенные, не похожие ни на что, известное нам. Словно в поисках вдохновения он случайно заглянул за занавес привычного мира, и увидел там нечто, неподвластное умам смертных. Дикие, безумные, отталкивающие своей чужеродностью творения, от одного взгляда на которые создается ощущение дискомфорта и болезненного осознания собственной ничтожности. Таких работ было создано мало, и они редко становились достоянием общественности...
И одна из них хранится в моем подвале.
***
«Я бы смог закончить её». Сколько раз я слышал эти слова? Пожалуй, счет шел на десятки. Но ни разу – при таких обстоятельствах. Обычно я сам приглашал неизвестных начинающих художников без гроша в кармане. А сегодня художник пришел без приглашения…
Двигаясь автоматически, словно лунатик, Герберт подходит к трупу сообщника и выхватывает у того нож. Глаз от картины он при этом не отрывает.
– Я мог бы ее закончить, мне бы только немного красок. Подходящих красок, – бормочет он, вновь возвращаясь к холсту. Все так же неспешно, с блуждающей по губам задумчивой полуулыбкой, он закатывает рукав плаща, затем рубашки, и медленно, со вселяющим ужас спокойствием, начинает полосовать себе вены на запястье.
Я поморщился – не в первый раз наблюдаю подобную картину, а чувство отвращения все не проходит. Омерзительным, противоестественным мне кажется то равнодушие, с которым Герберт обмакивает пальцы в собственную кровь, и принимается бережно наносить штрихи на белые пятна «Алого Горизонта». Обычно сил художников хватало на тридцать минут, но на этот раз, возможно из-за сотрясения, мне кажется, что прошло чуть менее вечности, прежде чем Герберт теряет сознание. Я позволяю себе легкую улыбку. Картина… мир, что за ней скрывается, мир, в который заглянул Бонне, и который попытался отразить на холсте, получил свое.
Используя стул, как опору, я приближаюсь к мольберту. На тело Герберта стараюсь не глядеть – знаю, что бедолага уже умер. И не от потери крови, скорее всего, инфаркт, или что-то наподобие. Так обычно бывало со всеми художниками, что брались за «Горизонт». Поначалу я даже пытался спасти некоторых, пока не смирился со страшной ценой своей работы. Любой договор накладывает ответственность на обе стороны, и наш с ней – не исключение.
***
- Она же не закончена! – в недоумении всплеснул я руками.
– Так и должно быть… – улыбнулся Стефан, потирая запястья. – Она не будет закончена.
Я озадачено оглядел каменистую красную пустошь, кривые клыки острых скал и чужое распухшее солнце, зависшее над горизонтом. Картина вызывала трепет и... почти болезненное чувство незавершенности.
– Не знаю почему, но я боюсь. Мне кажется, что стоит нанести эти последние штрихи, и случится что-то плохое... Со мной, а может и не только.
– Так… почему ты мне ее показываешь?
– Не могу уничтожить ее сам. – Художник бессильно развел руками. Я успел заметить пятна алой краски на лацканах, будто он закончил рисовать пару минут назад. Впрочем, возможно, так оно и было.
– Любое произведение – это частичка творца. Это… Может и не лучшая моя частичка, но руки у меня не поднимаются. Я хочу, чтобы ты сжег ее, порвал, уничтожил.
– Стефан, я не могу…
– Можешь. Если дорожишь нашей дружбой, пожалуйста... Только, дождись, когда я уйду. Не хочу видеть, как… Ты понимаешь.
***
Он наверняка знал, что я не осмелюсь. Но он и сам не осмелился. Так что я не считаю, что предал нашу дружбу. Вскоре он умер. Умер прямо в процессе создания своего последнего шедевра. Та история наделала шума, вы наверняка читали в газетах… Я, конечно, всерьез относился к его предостережению, но жгучее желание увидеть полотно завершенным, в конце концов, заставило меня впервые нанять художника... Все же, в творцах есть нечто особое, какая-то не свойственная обычным людям открытость миру, ведь не даром их разум оказался менее всего защищен от чар «Горизонта». Они все говорили, что нужна подходящая краска. И всегда она оказывалась под рукой. И острые реставрационные скальпели тоже…
Я гляжу на холст – свежие багряные разводы, нанесенные дрожащими пальцами, сложились в уже до боли знакомые магические узоры древних заклинаний. Пляшущие кривые руны, страшный смысл которых не предназначен для человеческого разума, в который раз запечатлели на холсте слова, которые никогда не произносились. Знал ли Бонне, что он создал на самом деле? Знал ли, что своим даром может не только сохранять частички нашей реальности, но и открывать врата в чужие? Думаю, знал и боялся. Может, этот дар и послужил причиной его загадочной смерти… Сколько лет прошло с тех пор? Сколько я держу ее у себя? Семьдесят? Восемьдесят? Не помню. Да и какая разница? Главное, что хозяин алой пустоши сыт; багровое солнце, вписанное в кровавый круг, налилось новой силой и поднялось над горизонтом. Я касаюсь рисунка и ощущаю, как раны мои затягиваются, а тело наполняется силой. Это плата, которую я взимаю за свою работу, часть нашего договора. Ведь кому-то нужно стереть слова заклинаний, чтобы новый художник смог их повторить.
Я беру инструменты – начинается работа реставратора.