Глава 6. Вперёд! Назад, в тридцатые

В 1991 году российское сельскохозяйственное производство было объявлено низкоэффективным, высокозатратным и не конкурентноспособным по отношению к заграничному производству продуктов, а потому никому не нужным. Социалистическая колхозно – совхозная форма организации производства вместе с развитым российским социализмом, в одночасье оказались на свалке истории. Людей, работавших в колхозах, никто не спросил о том, как они видят свою дальнейшую жизнь? Всем им было предложено развернуться на 180 градусов и спешно возвращаться в тридцатые годы. На исходные позиции коллективизации в стране. Начинать создавать в условиях объявленной в России рыночной экономики, на этот раз семейные крестьянские хозяйства по образцу и подобию уничтоженных в тридцатые годы.
Сельских тружеников, словно в сказке, отправили «пойти туда – не знаю куда»… И вот уже более двадцати лет постаревшие и значительно поредевшие числом российские крестьяне бредут этим путём, но никак не могут понять, куда же, зачем и за что, их  снова послали?
– Вспомни, как это было, – обращается ко мне Кротов. – Идеологи ельцинской перестройки в сельском хозяйстве  заявили о том, что основной причиной слабой работы колхозов и совхозов является человеческий фактор – отсутствие «хозяина» на земле. Поэтому именно с земельных реформ и приступили к очередным революционным преобразованиям в деревне.
Реформаторы  задумали полностью  ликвидировать коллективное сельскохозяйственное производство.  На смену колхозам и совхозам  растиражировать класс семейных фермеров, то есть хозяев – единоличников.
В своё время И. Сталин отказался от подобной затеи, и вот, спустя шестьдесят с лишним лет, она завладела умами российских политиков. В колхозах провели собрания, приняли решения о разделе колхозного имущества и земли на доли и паи, с последующей возможностью их выделения для образования фермерских хозяйств. Этот момент стал отправной точкой не только производственного развала коллективных хозяйств, но и гораздо большего – ликвидации сложившегося за шестьдесят лет российского уклада  сельской жизни.
Россия нередко отличалась отсутствием у неё общественных и политических «тормозов». Затеют верха что-то несуразное, и сами видят, что их понесло не  туда, «не в ту степь», а остановиться не могут. Даже вопреки логике здравомыслия и явной пользы обществу. Вот и на этот раз, с самого начала реформ на селе было понятно, что нет, даже малейших предпосылок для успешного принудительного развития фермерства в масштабах всей страны. Но решение было принято, и процесс, понимаешь ли, пошёл…
На момент ликвидации колхозы имели хоть и не передовую, но крепкую материальную базу и индустриально – механизированное производство, подготовленных работников и специалистов. По Уму, государству нужно было провести ревизию,  оценку хозяйств и каждому крупному и экономически крепкому колхозу и совхозу выдать охранную грамоту, подтверждающую его стратегическое сельскохозяйственное значение. Не допустить разграбления и уничтожения. Ведь такие хозяйства могли стать системно образующими и составить ядро будущей отечественной рыночной сельскохозяйственной экономики. Их нужно было переоснастить в первоочередном порядке современной техникой, передовыми технологиями, создать на их базе региональные площадки по повсеместному внедрению в производство мировых научных достижений. Что касается правового статуса обновлённых хозяйств, то почему они не могли стать акционерными обществами? Почему землю надо было дробить на паи и силой навяливать всем подряд, даже тем, кто не умел и не хотел на ней работать? Почему нельзя было передавать землю на льготных условиях только работающим фермерам и хозяйствам в долгосрочную аренду? Ответов на все эти вопросы нет. Реформа проходила в смутные времена…
После объявления о приоритете фермерского движения колхозы, как таковые, негласно были поставлены  вне закона. Им  закрыли все формы финансирования и кредитования, повысили налоги, развернули массовое банкротство.
В таких условиях у многих крестьян начало проявляться частнособственническое самосознание. С одной стороны, рассуждали они, колхозное добро, расписанное по паям и долям, могут конфисковать и продать в счёт погашения долгов. С другой – сам президент окрестил нас «Хозяевами» и призывает обратиться к опыту предшественников установившейся власти – большевиков. Прежде, чем браться за великие дела, тем более за строительство новой жизни, гласит тот опыт, нужно основательно разрушить всё, что напоминает ненавистное старое.
Ну, не пропадать же нажитому за шестьдесят лет добру! Тем более добру, которое хоть и формально, но принадлежит конкретным людям. И на свет божий то тут, то там стали выходить новоявленные «хозяева». С кувалдами в руках и ломами наперевес ринулись крушить колхозное добро. Не забывая, при этом крыть последними словами московскую власть, «заразившую» Россию « прихватизацией» и одновременно оправдывать творимое варварство тем, что они якобы  расчищают путь к долговременному сельскому благополучию. Остановить дикость было некому. Она имела на тот момент законодательное прикрытие.
Оголтелое сельское варварство порой не знало ни меры, ни границ. В пригородном Пермском районе под разграбление пошёл только что выстроенный крупнейший в области молочный комплекс. В колхозе «Заря» Ординского района несколько сот коров распределили между колхозниками, которые развели животных по домам и тут же начали резать на мясо для нахлынувших перекупщиков. Многие коровы оказались стельными, из их распоротых животов выпрыгивали вполне развившиеся, но осиротевшие ещё в материнской утробе телята. Наиболее крепкие из них, почуяв запах крови, выбегали на заплетающихся ногах из дворов на улицу, словно ища у случайных прохожих защиту и спасение…
Особый интерес у «хозяев» представляла техника. Во многих местах делили её ревностно, с нажимом на справедливость. В итоге, все оказались обиженными, на всех не хватило и всё же трактора, комбайны, сельхозмашины в одночасье перекочевали к заборам частных владений. По домам растащили, также всё остальное, что было подъёмное, или перетаскиваемое. То, что оказалось неподъёмным – фермы, различного рода постройки, зерносушильные комплексы и так далее, грабили и растаскивали свои и наши на протяжении нескольких лет. Демонтировали железобетон, разбирали кирпичные кладки, «шелушили» электромоторы и электрооборудование, добывали цветные металлы, по ночам тайком срезали с линий электропередач провода…
В какую бы сторону в то время не поехал, повсюду вдоль дорог можно было встретить « скелеты» животноводческих ферм и комплексов, похожие на развалины древней цивилизации, или останки доисторических звероящеров, обглоданных кровожадными пираньями.
Не многие колхозы избежали тогда  хотя бы частичного подобного нашествия местных гуннов. Их судьба зависела только от позиции председателя и его авторитета. В нашей области лишь с десяток хозяйств категорически отказались выполнять требования властей разделить между колхозниками землю и имущество. В колхозе, где я председательствовал, с трудом, но порядок сохранялся. Разорение колхоза наступит через десять лет. И тогда дело не дойдёт до полного разграбления, хотя почищено хозяйство  будет основательно.
Рыночная безрассудность у новоявленных хозяев рассеялась быстро, словно утренний туман. Большинства колхозов не стало, они исчезли. Часть переименованных хозяйств тоже разграбили. Часть – обанкротили. И что делать вчерашним колхозникам? Особенно тем, кто хотел бы работать коллективно, как раньше. Ведь жить на что-то надо. За причитающиеся земельные паи скупщики дают мизерные цены – не более, чем на несколько бутылок водки. Ржавеющие под окнами трактора и комбайны грызть не будешь, они не съедобны…
Люди оказались в житейской западне. Вот тут-то и началась российская сельская перестройка двадцатого века.
Где-то люди потянулись по утрам в опустевшие здания бывших правлений колхозов, стали чесать затылки (в простонародье – «репу») и думать, что из производства можно восстановить, или продать? Где вообще ничего не осталось, начали просить ещё здравствующих соседей принять их вместе с землёй в свои ряды. Молодёжь подалась  за живым рублём на вахтовую работу к газовикам, нефтяникам, в охранные структуры. Те, кто не мог определиться с работой на насиженном месте, стали семьями разъезжаться по области и за её пределы.
В нашем хозяйстве тогда не было отбоя от желающих устроиться на любую работу. Первое время я принимал всех желающих, потом только механизаторов и животноводов, а затем – не знал, что делать с заявлениями. Их поток всё нарастал…
Говоришь, Н. Михалков удивлялся в своём фильме, почему огромное число российских крестьян в перестроечные годы покинули дома и разъехались, кто куда? Нужда их гнала. Беспросветная житейская нужда и «безнадёга». Развал хозяйств, во имя задуманной властями фермеризации, свалился тяжким горем на многих сельских жителей. Каждый из них «выплывал» и выживал, как мог. Ждать помощь было неоткуда.
– Да, Вениамин Александрович, тяжёлыми были для деревни те не столь далёкие времена. Я тогда не имел непосредственного отношения к сельскому хозяйству, но хорошо их помню и согласен с тем, что абсолютное большинство людей, живших в деревне, не знало и не понимало, чего хочет от них власть?
Там, где были ликвидированы коллективные хозяйства, многие, никуда не уехавшие вчерашние колхозники и рабочие совхозов, действительно стали жить новой жизнью. Только эта жизнь уже не была связана не только с сельскохозяйственным, а вообще ни с каким другим созидательным и общественно полезным трудом.
Водился за мной грех, увлекался зимней рыбалкой. Ездил с товарищем на подлёдный лов в село, расположенное на берегу Камского водохранилища. Там мы познакомились с «отставным» механизатором некогда существовавшей в селе совхозной бригады. Никаких следов той бригады, точно также как и совхоза в целом, не сохранилось. Не было, ни сельскохозяйственной техники, ни скота. Десяток лет земля стояла не паханой.
Ни один житель села и окрестных деревень в фермеры не подался. Большинство местных мужиков занялось любительской рыбалкой, и пустилось в беспробудное пьянство.
Единственными доходными местами и источниками средств существования всех, кто проживал в том селе, стали школа, почтовое отделение, пенсионные и социальные выплаты.
Наш знакомый собрал из подручных материалов снегоход и занялся извозом. Доставлял заезжих рыбаков на отдалённые клеевые места. Иногда подвозил и нас.
Он был неплохим человеком, но мы никогда не видели его трезвым. Рыбаки угощали по-русски, щедро. Нам он говорил, что старается вести правильный образ жизни. Не то, что соседи: «Мне уже сорок два года. В нашем селе я считаюсь долгожителем. Столько у нас теперь мужики не живут»…
С наступлением очередного зимнего рыбацкого сезона мы хотели связаться с нашим знакомым. Позвонили по телефону. Нам ответили, что его тоже не стало.
Приведённый пример того, куда повернулась жизнь в деревнях и сёлах упразднённого совхоза скорее правило, чем исключение. Он типичен для сотен и тысяч российских сёл и деревень.
Большинство работающих сейчас сельских хозяйственных образований продолжают бороться за выживание и по своей стихийно сложившейся структуре, а также объёму и ритму производства напоминают дырявое лоскутное одеяло. Как ни крути это «одеяло», из-под него всё равно торчит дефицит продуктов питания отечественного производства.
– Всё, о чём я говорю, похоже на то, что сельское хозяйство России постоянно находилось в немилости Всевышнего. Его постоянно  преследовал злой рок. Во все времена в российской деревне происходили какие-либо негативные, а то и разрушительные процессы и события. Российская деревня никогда не жила спокойно, никогда не занималась длительное время созидательным трудом. То её коллективизировали, то «выдаивали», то Никита Хрущёв ставил в ней опережающие своё время эксперименты. То заставляли деревню развиваться по волюнтаристским партийным, неподкреплённым на деле директивам. Развал СССР, ликвидация коллективного хозяйствования, переход экономики страны к основам капитализма в начале девяностых годов прошлого века и декларирование нового уклада жизни, тоже не оздоровили обстановку в деревне. Не добавили крестьянам оптимизма. Село понесло самые  сокрушительные за всю историю своего существования производственные и людские потери, стало жить неопределённым, непредсказуемым  будущим.