Просторная комната с высоким потолком.
Слева – диван, обитый светлым бархатом. На диване лежит смятая подушка и валяется клетчатый плед. Над диваном окно, прикрытое старым плакатом времен войны, на котором голливудская звезда Марлен Дитрих широко улыбается в толпе американских солдат.
У дивана – стул с такой же светлой, чуть вытертой, обивкой. На нем – поднос с недопитым стаканом чая в серебряном подстаканнике и пузырьки с лекарствами. Недопитая бутылка коньяка. На полу валяется разбитая пудреница. Фотоснимки. Книга – с подвернутыми страницами, лежит так, как лежал бы человек со сломанными ногами… Палка с серебряным набалдашником..
Справа, напротив дивана – широкое кресло из того же гарнитура, что и диван со стулом. Рядом – круглый столик, на котором стоит белый телефон. Трубка снята и висит на витом проводе почти у самого пола.
Левее кресла, на расстоянии вытянутой руки, висят черный фрак и бабочка.
На заднем плане в глубине сцены – белый изящный комод с большим зеркалом над ним. На столике – баночки с косметикой, флаконы с духами, фотография девушки в белой рамке. Вазочка с засохшими розами.
Правее комода – дверь, неплотно завешанная бархатными зелеными шторами. Темный провал коридора. Время от времени он озаряется вспышками фотокамер. Слышен шум голосов. Некоторые слова различимы публике в зале:
« Это правда, что…»
« Госпожа Дитрих, признайтесь…»
«..Жан Габен..»
На диване сидит женщина в застиранном белом махровом халате. Такие выдают звездам в перерывах киносъемок. У женщины неряшливый внешний вид, не причесанные светлые или седые волосы. На шее бусы – сразу несколько ниток. Но висят они странно – на спине.
Один тапок лежит возле дивана. Второй – на ноге. Это очень старые и давно не стираные тапки.
Женщина кому-то кричит в темноту коридора хриплым старушечьим голосом:
-- Лилли! Я уже три раза просила занавесить окна в прихожей! Мне наскучили эти крикуны у крыльца, продавец уверял, что бархатные шторы великолепно поглощают звуки…
И вообще, что они все делают здесь, у моего дома?!
В коридоре раздается «ржавый» звук сдвигаемых штор. Крики становятся тише, но гул голосов по-прежнему проникает в комнату, где обитает дама.
-- Нет, похоже, эти шторы все же поглощают только пыль!
Дама поворачивается лицом к залу. У нее болезненное бледное лицо, в котором, однако, читается былое величие.
-- Да, Лилли, и позвони в полицию! Должны же они защищать исторические памятники от нападений вандалов!
Женщина тяжело приваливается к спинке дивана и уже другим, более звонким голосом обращается в пустоту комнаты:
-- Папи, ты слышишь? Я уже называю себя памятником! То-то бы мы посмеялись с тобой и Тами, если бы я заявила это при вас!.. Но Тами, врушка, всегда притворялась больной, даже умерла назло мне!..
Да и ты тоже хорош!
Сидели бы с тобой сейчас на этом самом диванчике, попивали бы коньячок да вспоминали бы времена, когда никто не смел подойти к самой Марлен Дитрих и проорать наглым голосом: «Это правда, что вы спали с Жаном Габеном?»
Ты слышишь, Папи?
Она смотрит куда-то на люстру, где горят только две лампы из шести, неопределенно машет рукой, но рука падает от усталости…
Гримасничает, пародируя папарацци:
« Мадам, говорят, вы были ужасно, ужасно плохой матерью! Это ваше странное сожительство с мужем и его любовницей… на глазах у взрослеющей дочери! Вы раскаиваетесь?»
«… вы соблазнили Ремарка и не поехали на похороны к своему любовнику Хэмингуэю…Вы столь порочны?»
--Папи, ты слышишь? Я была плохой матерью и никудышной хозяйкой!
Она хрипло смеется. Со стула сам по себе скатывается и разбивается пузырек с лекарством – словно где-то там, наверху, где никто из нас еще не был, кто-то и в самом деле услышал старую даму.
--Мой дорогой, ты всегда понимал меня лучше всех!
Марлен поднимается, еле двигаясь – видно, что это дается ей тяжело, с помощью палки перебирается к креслу, медленно, как в замедленной съемке, опускается в него и достает из-под подушки фотографию покойного мужа.
-- Помнишь то время, когда на свет появилась наша маленькая девочка? Все вокруг кричали: Марлен, ты богиня, ты cимвол нации… И мы с тобой устроили мировую фотосессию! Боже, как же давно все это было!
Она протягивает руку и гладит фалды старого смокинга, поправляет бабочку.
-- Папи, я была счастлива, честное слово! Но мне так противна была вся эта… физиология. Эти вечные баночки с анализами, врачи, тыкающие трубочками в мой толстый уродливый живот…
Нет! Я не хотела больше рожать. Мне противно было даже думать о близости с мужчиной! Я желала покорять сердца, мечтала о том, чтобы мной восхищались, а… не бегать с клизмой в ванную после каждого полового акта.
О, господа журналисты, простите, если я задела ваши самые высокие чувства!
Дама медленно, с трудом поднимается, ковыляет к столику с зеркалом, открывает ящик, минуту копошится внутри и опять кричит в сторону прихожей:
-- Лилли, да что же это такое! Ты опять куда-то спрятала «Триумфальную арку» с автографом Ремарка, это невыносимо! Ты пользуешься моей беспомощностью, я устала делать тебе замечания!
И выброси наконец эти ужасные розы. Я тебе тысячу раз повторяла, как я их ненавижу!
…Впрочем, нет! Завези их на могилу Греты Гарбо, милочка, она всегда мечтала иметь что-нибудь мое – талант, красоту, обаяние… Да, это отлична идея, там они будут смотреться восхитительно.
Она хихикает. Опирается всем телом на стол, переводит дыхание. Нашаривает рукой красные крупные серьги, вставляет их в уши. Потом разворачивается лицом к двери в коридор и победно поднимает руку:
-- Господа журналисты, запишите в ваших раздутых блокно-
тах, жаждущих сенсаций:
Ремарк был самым замечательным любовником знаменитой Марлен Дитрих! Подробности в номере!
Да-да, непременно запишите это и распечатайте в своих поганеньких газетенках! Наконец-то ваши тиражи разойдутся подчистую.
Это правда: мы проводили с ним ночи в сплошной неге!.. Я засыпала на его плече, как младенец, и видела самые цветные сны из всех возможных!
На стене под лирическую мелодию сороковых «летают» разноцветные круги -- это работа невидимого кинопроектора. Ее рука пытается повторять плавные движения шаров, но устает и опускается на серебряный набалдашник.
Но голос звезды по-прежнему звонок:
-- Эй вы, писаки, я продиктую помедленнее:
Ремарк – был –самым – очаровательным – импотентом - из всех, - которых - я - только - знала.
О, он обожал меня! Дарил бесчисленные подарки. Заваливал комнаты белой сиренью, называл меня «Золотой пумой» и посвятил мне свой самый лучший роман.
Эй вы, там, на улице, вам кто-нибудь их великих посвятил хотя бы один крошечный рассказик?! Хотя бы один абзац?!
Она возвращается на диван, с трудом шаркая по полу больными ногами. Дрожащей рукой берет стакан с холодным чаем и жадно, по-старушечьи расплескивая содержимое, пьет бурую жижу. Глаза старухи наливаются слезами. Она пытается сдерживать их, но старость сильнее несгибаемой натуры: слезы капают в серебряный подстаканник, на валяющуюся у стула книгу...
-- Я его любила. Я так его любила! А она, эта стерва Полин, на которой он женился из мести ко мне… Вот идиот, а еще великий писатель! … побоялась даже положить присланный мною букет на его могилу…
Минуту на сцене стоит полная тишина – Марлен пытается справиться с волнением. Ее пальцы перебирают бусы, которые она теперь стащила на грудь…
-- Думала, что я его и мертвого соблазню?!
В руке ее откуда-то (валялась на диване?) появляется помада, она алого цвета, вслед за ней маленькое зеркальце от пудреницы. Марлен красит губы – выходит, конечно же, неровно. Поправляет пряди волос… Избавляется от халата, под которым оказывается вполне даже приличное платье из синего трикотажа. Поправляет бусы. И произносит мелодично, нараспев, выразительно:
-- Я помню то лето на берегу моря, белый песок у двери в его бунгало, комната, в которую почти не проникали лучи солнца… «Марлен, дорогая, иди позагорай одна. Или с Мари… Я только что начал страницу».
Он писал про нас с ним!
Я была Жоан Маду. Он – Равик.
Старуха палкой подтягивает к себе валяющуюся на полу книгу, неловко наклоняясь, поднимает ее, ищет нужную страницу и наконец читает – все так же громко, звенящим молодым голосом, талантливо:
«Горячая вода струится по телу. За стеной -- Жоан Маду, она ждет…Кожа ее нежна, волосы волной затопили подушку;, хотя в темноте почти совсем темно, глаза ее блестят, словно улавливая и отражая скудный свет зимних звезд…»
-- Эй, придурки, это про меня, слышите!
Она замолкает, прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Ей отвечает тишина.
-- Лилли, они наконец разошлись? Их разогнала полиция?
Ей никто не отвечает. Похоже, старуха давно уже одна в своих «апартаментах», а Лилли ушла по своим делам, даже не сообщив об этом хозяйке. Или – сообщив? Марлен все равно не помнит таких деталей, погружаясь на целые дни в свой мир.
--Лилли, ты ушла? Ну и черт с тобой! Кстати, завтра можешь не приходить. Завтра мне нанесет визит моя единственная дочь…
--Мари никогда не забывает навещать свою старую мать! Ей очень важно напомнить мне о моих бесконечных грехах и обдать презрительным взглядом.
Она изображает этот презрительный взгляд и передразнивает дочь:
-- «Как ты могла ТАК поступить с Тами?!!!»
-- Да, кстати, Тами – это любовница моего мужа.
Мы жили одной семьей, и Мари имела неосторожность привязаться к бедняжке…
-- Как я могла поступить ТАК с Тами?!
-- Я, между прочим, вкалывала как грузчик в порту, чтобы прокормить всех вас, Мари! А кто водил Тами по врачам после ее кошмарных срывов? Причем, к самым дорогим врачам! Кто налаживал их быт, когда… (она запинается, заметно, что ей больно произносить эти слова) когда они с Папи уехали от меня в тот ужасный загородный дом. Я, я, я, все время я!
Ее голос срывается…
Откуда-то издалека доносится музыка из «Голубого ангела». Сначала тихонько, потом все громче, громче…
Марлен берет со стула кольцо с большим красным камнем (оно валяется рядом с бутылкой коньяка), надевает его на руку, поднимает руку ближе к свету и любуется украшением.
Говорит ласково, с любовью:
-- Мари, детка, а ты помнишь тот обед в ресторане, когда Папи не подали к борщу хлеба?
Смеется – ей приятно это вспоминать.
-- О, он был ужасно сердит! Так сердит, что даже требовал немедленно уволить официанта.
Он умел разгораться, как утюг, верно? Милый-милый Папи…
--Габен был так зол, когда в ответ на предложение руки и сердца я ответила ему: «Нет!» О, у нас с ним получилась тогда великолепная мизансцена, вам бы с Мари понравилось... Я в светлом платье, со слезами на глазах, только что из парикмахерской, на руке вот это кольцо… А он такой сердитый… ну словно петух! Думал, я кинусь ему на шею и замру от счастья. Должна признать, шея у него была вполне себе ничего. Такая… мужская! Его новая … как ее там.. Кэтрин… Матильда… Антуаннета оседлала ее потом довольно прочно.
-- Но ведь у нас в семье все было так хорошо! Мари, детка! Я снималась, публика была в полном восторге! А приезжая домой, жарила вам свою фирменную яичницу, тушила капусту, мы увлеченно болтали о новых фильмах, придумывали мне костюмы…
Помнишь, как мне пришла в голову идея нарядиться в мужской костюм? Америка была в шоке!
Марлен движением фокусника достает из-под подушки припрятанную там сигаретку, зажигалку, откидывается на спинку дивана и с наслаждением закуривает…
--Марлен, ну сколько можно валять дурака?
Женский голос доносится с улицы глухо, потому что окно в спальне закрыто старым плакатом.
— Впусти меня, сколько можно прятаться? Я старая, ты старая, какого черта в самом деле?!.. Я не собираюсь пересчитывать твои морщины, а потом сообщать эту четырехзначную цифру таблоидам.
-- Марлен! Марлен…
Раздается стук, похоже, чем-то тяжелым бьют по стене дома.
Дитрих поворачивается, в щелочку смотрит на улицу и ворчит:
-- Вот старая дура! Отыскала в дворе старые грабли. Сказала же: никого не желаю видеть!
Кричит в окно, насколько позволяют силы:
-- Кэролайн, у меня светская вечеринка! Ты, между прочим, не приглашена. Мне не нужны тут древние грымзы, езжай домой доедать свою манную кашу!
Довольная, улыбается, дрожащей рукой наливает рюмочку коньяка и выпивает его медленно, с чувственным удовольствием, закрыв глаза. Потом говорит негромко, словно самой себе:
-- Вы, господа, думаете, что я была сексуальной обжорой? И смеете упрекать меня за это?! Мои маленькие друзья, все, в чем я нуждалась на самом деле, чего жаждала – романтики с огромной буквы, признаний в абсолютной преданности, нежности…
Я подозревала, что никогда не стану старой отвратительной старухой. Кэролайн – станет! И Грета, эта завистливая стерва, тоже…А я…
А я, если и случится такая ужасная несправедливость, буду иметь рядом кого-то, кто усадит меня на колени, вытрет слезы, утешит и покачает, как в детстве мама.
Поет тихо, нежно задумчиво, обняв диванную подушку обеими руками:
--Спи, любимая моя, спи, моя родная…
Закрывает глаза и сидит так, может быть, минуту. Потом заявляет громко, с вызовом:
-- Вы напрасно думаете, что кто-то будет вам так предан, как ваши матери! Мари, детка, ты можешь закрыть уши.
Марлен натягивает на руки перчатки из белого капрона со стразами. Получается не очень ровно, с морщинами… Некоторое время любуется результатом, потом опять берет в руки «Триумфальную арку» и прижимает ее к груди.
-- Секс. Мужчинам всегда важен секс.
Она громко фыркает.
-- Это неизбежное бремя, которое женщине приходится принимать. Думаю, я могла бы написать бестселлер о том, как стать богиней секса…имея ужасную фигуру и отвислые, жалкие, дряблые груди.
--Лилли, там еще есть кто-то из журналистов? Я хотела бы, чтобы они записали это в свои глупые блокноты: у Марлен были жуткие ноги, которые она умно прятала под мужским костюмом, и
ЖАЛ-КИЕ ДРЯБ-ЛЫЕ ГРУ-ДИ!
-- Бедные обыватели, как же их покоробит это признание престарелой звезды! Да, я ненавидела свои груди! И заказывала, заказывала, заказывала новые бюстгальтеры…
Может, вот этот добавит пухлости? А этот – упругости? И превратит эту отвратную грудь в дерзко торчащие страстные желуди, о которых я так мечтала?!
Кряхтя, она поднимается со своего скрипучего дивана, медленно «подползает» к зеркалу и рассматривает себя.
-- Для некоторых платьев я использовала широкие полосы клейкой ленты. Мгновение – и молодая грудь готова. Вуаля!
И она гордо поднимает голову, расправляя спину, опять превращаясь в молодую Марлен. Поворачивается лицом к залу, опираясь на столик руками.
-- Конечно, я знаю, какой вопрос скребется сейчас в ваших мозгах. Как мышь, которая никак не решится выскочить из норки за сыром.
Да, в самом деле, а как же все эти многочисленные романы, если «красавица была (кривляется) плоска, крива и убога»?
Она смеется.
-- Господа, смею заверить вас: меня любили великие люди! И любили со всей страстью, на которую только были способны.
Ведь красота – это по сути условность!
Кроме того, я всегда была крайне изобретательна.
Доверительно шепчет:
-- Секс проходил в полной темноте!..
-- Для избранных я даже придумала ниспадающие шифоновые ночные рубашки со встроенными бюстгальтерами из тонкой ткани, покрашенными в цвет кожи…Эта была праздничная сюита!.. А может быть, военный марш! Я уже точно не помню.
Ее силы заканчиваются. Они все ушли на пылкую речь. Марлен скукоживается, опять становясь маленькой неряшливой старушкой с нелепо свисающими из ушей огромными яркими серьгами. Кряхтя и вздыхая, она садится в кресло, замечает висящую телефонную трубку, нетвердой рукой кладет ее на место, и телефон тут же начинает громко и резко трезвонить.
Марлен подносит трубку к уху, некоторое время молчит, слушая голос на другом конце провода. Наконец отвечает – четко и громко:
-- Да, у вас верная информация. Мне предлагали работать на новый режим Германии… Мальчик мой, а что бы выбрали вы? Вам в школе рассказывали про газовые камеры? Да, я, немка, сразу же заказала билеты в Америку…Милый мой, вы, наверное, слишком молоды и для вас слишком много значат деньги. Поверьте, они не дадут вам бессмертия.
Она кладет трубку обратно, потом снимает и медленно, по витку, возвращает в прежнее состояние «невесомости».
Звучит песня Марлен – веселая, ту, что она пела для американских солдат.
Музыка сменяется полной тишиной.
Марлен сидит на кресле, сгорбившись, взгляд ее устремлен в прошлое, которое уже не вернешь…
Она вздрагивает. Оглядывается по сторонам и кричит:
-- Лилли! Завтра ты можешь не приходить! Завтра четверг. Или я тебе уже это говорила?..
А впрочем, приходи.
Я расскажу тебе про свою жизнь. Она была такая… яркая! Знатные дамы считали честью познакомиться со мной… Мужчины не сводили с меня глаз…
Хотя, ты все это и так знаешь. Лучше я расскажу тебе про свое детство. Знаешь, как меня звали, когда я была обычной маленькой девочкой в обычном шифоновом платье с кружевным воротничком?.. Мария Магдалена. Мои светлые волосы сами собой тогда завивались в кудряшки… И мне совсем не нужны были тогда 44 чемодана косметики и платьев, которые всегда кочевали за звездой Марлен Дитрих по свету. Из гостиницы в гостиницу, из гостиницы в гостиницу, из гостиницы в гостиницу…
Лилли, мне так страшно сидеть одной здесь, в этой одиночной камере, отчитывая часы уходящей жизни…
Она плачет. Тихо, как маленький ребенок, когда он остается совсем один, без защиты…
Снимает серьги и кладет их на стол. Следом, по очереди, стаскивает и бусы, вешает на спинку кресла.
-- Ты ведь никому не расскажешь об этом, Лилли? Пусть Марлен Дитрих остается золотой сильной Пумой. Богиней секса, о которой мечтали мужчины и женщины. Голубым ангелом, этим очаровательным созданием, которому неведомо, что такое тушеная капуста.
Кстати, знаешь, в чем секрет самой вкусной в мире тушеной капусты? Я расскажу тебе… Я обязательно расскажу тебе об этом, Лилли…
Она засыпает, привалившись к спинке кресла .Слышится ее мерное дыхание. Которое сменяется тихой мелодией из «Голубого ангела».
Свет становится все тусклее и тусклее. Наконец гаснет совсем…