КИНОПОВЕСТЬ "ВСЕ ОНИ СОЛДАТЫ..."
28.
ЭТА ЖЕ НОЧЬ, НО В АЛТУФЬЕВКЕ, В ПОКОЯХ ДОЧЕРИ ПОМЕЩИЦЫ.
... перед зрителем та же спаленка барышни Любови Александровны Мещариновой в барском доме в Альтуфьевке, в которой мы уже побывали однажды во время её болезни...
... Люба, несмотря на довольно поздний час, еще не в постели...
Она за громоздким, очень старым и тяжёлым, отцовским, рабочим столом под какую-то нам до боли знакомую детскую легкомысленную и ненавязчивую мелодию, сосредоточенно морща лобик, читает толстый журнал и делает из него выписки в тетрадь.
На девочке поверх длинной нижней рубахи простенький скромный халат. Её длинная толстая коса уложена венком вокруг головы.
На столе перед барышней большой медный подсвечник с пятью уже хорошо прогоревшими свечами, а над головой, на стене, в стиле этого же самого подсвечника -- канделябр в две свечи.
На прикроватной тумбочке, где мы в наш первый визит сюда, ещё во время болезни героини, отметили большой беспорядок из белых квадратиков с порошками, склянок со снадобьями…, сегодня кроме подсвечника с двумя, за их ненадобностью погашенными, свечами и маленькой толстой «Библии» ничего нет.
Горит лампадка у икон в красном углу.
Тихонько гудит голландская, со светящимися изразцами, печь.
Возле печки бросают отблески в пространство большие белые таз (на полу) и кувшин, примостившийся на низеньком табурете возле маленькой мыльницы с белым же кусочком мыла внутри. Кувшин тесно касается своим круглым боком согревающего животворящего тепла печки и, кажется, что, несмотря на свою белизну, тоже излучает тепло.
После негромкого короткого стука и разрешения «входи, Манечка!» дверь отворяется, и в комнату входит служанка с серебряной плоской тарелкой в руках. На этом импровизированном небольшом блюде -- маленький белый бумажный квадратик порошка и красивая яркая чашка с отваром.
Заглядывая своей молоденькой хозяйке через плечо, девушка упрекает:
-- Любовь Александровна! Вот вы сызнова не в постели, опять чегой-то читаете и пишите. Давайте-ка, примите лучше порошок и попейте отвару травяного.
Манечка ставит перед Любой (прямо на тетрадь) своё блюдо и, зажмурившись от удовольствия, шумно втягивает носом воздух:
-- Чуете, какой дух? Лукерья колдовала : парила всё отдельно и по очереди через серебряное ситечко с марлей сливала, как дохтур велел! А я мёду, когда простыло маненько, туда отправила. Ложку! Сладенько, как вы любите. Давайте-давайте, пейте скорее! Пока ещё тёплое. Платон Спиридоныч как велел? И тёплое, и с медком…
Любаша переставляет тарелочку с принесенным в сторону с тетради, высыпает в рот порошок и с удовольствием запивает его отваром.
-- Тёпленький, вкусненький, сладенький, душистенький… Спасибо, Манечка! Маменька уже вернулась?
-- Да, тока-тока воротилися.
Служанка замолчала на мгновение, ставя назад на тарелочку чашку и бросая возле неё бумажку от порошка, но вспомнив, улыбается и радостно добавляет:
-- МарьКирилна дохтура по пути де-то прихватили, к нам ночевать доставили. Устал, Платон Спиридонович, мочи нет. Барыня сказали, у нас отдыхать отставят и завтрева только после обеда из дома выпустят, раньше нехай и не просится. И не пешком, а в коляске отправят.
-- Ой! Хорошо-то как! Он и сейчас проведать меня с маменькой придёт, и завтра с нами и завтракать, и обедать будет! И со мной посидит! Поговори-и-и-им!
Манечка озабочено:
-- Да! Вот придут зараз сюды барыня с дохтуром и увидят, что вы не в постели и опять читаете и пишете… Заругают меня, что дозволила… А вы дозволения маво кады пытали? Гляди ж ты, и маменьки с Платон Спиридонычем не слухаете!
-- А это мы сейчас! Быстренько исправим.
Девочка закрывает журнал, кладёт его поверх тетради, отправляет карандаш в яркий стаканчик, в котором торчит ещё несколько остро заточенных его сотоварищей и устремляется к постели:
-- Ну, Манечка, давай, помогай, что ты там, у стола, соляным столбом застыла!
Наблюдаем, как ловко, хоть и торопливо, Манечка раздевает свою хозяйку, а пока она достаёт из комода большое полотенце, та, подбежав нагишом к голландской печи и скинув домашние тапочки без задников, становится босыми ножками в уже упомянутый нами большой таз, стоящий на полу тут же, подле этой самой печи.
Манечка, подойдя к Любаше, берёт белый кувшин, подаёт девочке мыло и обливает свою юную хозяйку, помогая той полностью обмыться перед сном. После омовения, закутав девушку полотенцем, служанка устремляется назад, к комоду, извлекает оттуда свежую рубаху и, вернувшись, облекает в неё барышню. После чего вынимает у ней из волос шпильки, и тяжелая толстая коса вольно падает вдоль спины девочки, а шпильки отправляются на прикроватную тумбочку.
Девушки дружно и торопливо разбирают постель, и Люба с довольным урчанием ныряет под одеяло.
Сделав главное и вынеся таз с водой и кувшин, подтерев пол, собрав несвежую рубаху, мокрое полотенце, серебряную тарелочку с чашкой и белой бумажкой от порошка в ней, Менечка ненадолго покинула спаленку, а, вернувшись, уже не торопясь, зажгла свечи на прикроватной тумбочке.
Повернувшись от кровати к нам лицом, девушка рассуждает вслух:
-- Ну, коли, читать-писать нам не дозволено, значит, вы просто лежали, а я сидела коло вас и новости сказывала…
Поставив у постели небольшое удобное креслице, она уже собирается в него сесть, но Любаша торопливо останавливает:
-- Манечка! А свечи! На столе! И канделябр!
Служанка устремляется к столу.
Гасит свечи в канделябре и подсвечнике.
Погашенные свечи ещё дымили, когда после негромкого стука и любашиного отклика «входите, маменька!», дверь в комнату вновь отворилась, и порог переступили Марья Кирилловна Мещаринова и лекарь Платон Спиридонович Спирин.
Мать, обеспокоенно устремив взор к дочери, сразу направилась к кровати.
Доктор же, проследив взглядом поднимающийся к потолку дымок от погашенных только что свечей, встретившись с виноватым взглядом Менечки, растерянно стоящей у стола, вздохнул, покачал головой и движением руки велел служанке удалиться.
Та выскользнула за дверь.
Марья Кирилловна, подойдя к постели, поставила на прикроватную тумбочку небольшую корзинку, наклонилась к севшей в постели Любочке и, целуя её в лоб, губами пытается проверить, не горячий ли он.
-- Маменька! Я уже давно совсем-совсем здорова. И жару нету. Не тревожьтесь, любименькая!
Девочка с двух сторон ладошками берёт мать за лицо и покрывает его, как волной, быстрыми бесчисленными поцелуями.
Мать смеётся:
-- Ну, пусть и здорова, но слаба ещё больно, поэтому лежи уж и спи побольше.
Повернув голову в сторону тумбочки, спрашивает:
-- И угадай : что там для тебя в корзиночке?
-- Не может быть… И к Неклиидовым тоже заезжала?
После утвердительного кивка Марии Кирилловны, дочь восторженно вопрошает:
-- Котёночек? Рыженький? Как у папеньки?
-- Да, точно такой же, как на его рисунках. Вероятно, праправнук того самого кота, что был когда-то любимцем Алекса. Они ведь тут всем соседям от него и рыжей красавицы Мурки котят раздавали. А вот осталось потомство, кажется, только лишь у Неклиидовых.
Мать протягивает девочке корзиночку, и та с тихим счастливым всхлипом извлекает из неё нечто маленькое, шерстяное, рыжее, лохматое и абсолютно круглое…
Прижимая малыша к груди, восклицает:
-- Манечка!
Потом, торопливо дёргая прикроватный шнур звонка, зовёт громче:
-- Манечка!
Прибежавшей служанке ещё издали показывает, подняв его над головой, котёнка и радостно восклицает:
-- Смотри, какой у нас с тобой сыночек объявился! Мусьен, как тот, папин! Ты ему песочек в мисочке принесёшь? Да, Манечка? Он в моей комнате жить теперь стает!
Манечка радостно смеётся, подбегает к кровати, берёт котёнка, целует его в крутой лохматый лобик и восхищается:
-- Красавец какой!
Со вздохом сожаления возвращает котёночка:
-- Пойду песку соображу.
Покидает комнату.
Доктор наблюдал всю эту радостную суету издали, от стола, держа в руках журнал, который перед приходом взрослых читала Любаша.
Девочка, наконец, заметила и его присутствие:
-- Платон Спиридоныч! Миленький! Подите скорее сюда! Я вас поцелую! Смотрите, какой у меня Мусенька-Мусьен!
Платон Спиридонович, делая вид, что не знает ответа на вопрос, направляясь к постели девочки с журналом в руках, спрашивает:
-- А почему имя такое необычное для кота : Мусьен?
Счастливо улыбаясь, Марья Кирилловна отвечает:
-- У мужа в детстве так его любимого кота звали. А Мусьен, потому что свёкор мой был участником войны с Наполеоном и всё твердил, что кот наглый, как мусьен, намекая на французов. Это слово «мусьен» Любашин дед сам и придумал.
Лекарь подошёл к кровати, положил на тумбочку журнал, наклонился к своей пациентке и шутливо потребовал:
-- Ну, одарите меня поцелуем, Любовь Александровна, коли обещалися.
Любочка, передав кота матери и встав в постели на коленки, звонко целует доктора в обе щёки.
А тот продолжает:
-- Ну, ежели вы всё равно не спите, я осмотрю вас, чтобы успокоить Марью Кирилловну. Открывайте ротик : а-а-а-а! Отлично! А теперь посмотрим глазки. Тоже замечательно. Повернитесь-ка ко мне спинкой, я ухом к ней, к такой тёпленькой, прижмусь. Дышите. Не дышите. Ещё раз : дышите, не дышите. А хрипы-то ещё есть маленько. Всё ещё кашляете?
-- Совсем немножко, Платон Спиридоныч!
-- Ну, а теперь ручку позвольте. Каков там у нас пульс? Хорошо. Жару нету? Сейчас-то нет – вижу… А с утра? Днём?
-- Нет! Совсем сегодня не было! И вчера вечером тоже.
-- Вот вы и обрадовались и сегодня уже предписаний моих не выполняете. Что это за тетрадь на столе, журнал? Для чего они там?
Девочка виновато потупилась.
Доктор продолжает наставительно:
-- Негоже не выполнять того, что лекарь велел.
Делано-сердито насупившись, продолжает:
-- Ваш папенька, когда маленьким был, слушался меня. Я тогда, конечно, молодым и сильным был, мог и наказать. Боялся меня, вероятно. А вы, Любовь Александровна, страху перед моей немощью старческой уже не испытываете… Поэтому меня и не слушаетесь?
-- Как вам не совестно, Платон Спиридонович! Папенька Вас любил! И я люблю! Просто скучно вот так лежать.
-- Ну, вот лежите и читайте понемножку ваш журнал «Вокруг света». Журнал-то хороший. Почему не почитать? А вставать, писать за столом, работать всерьёз, пока ещё рано. Давайте пару дней ещё повременим? Хорошо? А потом баньку истопить велим, и Манечка вас там напарит. Для уж совсем полного очищения от болезни. Лежать теперь вам не будет скучно, у вас вона какая игрушка замечательная появилась : Мусьен. Помню, батюшка ваш своего кота называл Мусюня-Мусюнька.
-- Так вы знали, почему я так назвала… Отчего же спрашивали?
-- А отчего о приятном лишний раз не спросить и не поговорить?
Все, довольные друг другом, смеются.
Лекарь, повернувшись к Марье Кирилловне, сидящей в ногах на постели дочери, спрашивает:
-- Дамы дозволят мне в кресло присесть?
Женщины одновременно:
-- Садитесь, Платон Спиридонович! Конечно, садитесь!
Старик усаживается, не сводя с девочки смеющихся глаз, но видно, что он не вполне удовлетворён её самочувствием:
-- Бледненькая ещё больно. И слаба. Спите побольше, Любовь Александровна. Вот с котёночком-то в обнимку и спите. Коты большие мастера и охотники поспать! И побольше фруктов ешьте. Яблоки и груши у вас свои. А винограду бы из города заказать не мешало. Хоть немного.
Мать, повернувшись к Платону Спиридоновичу, говорит:
-- Уже привезла. Как раз сегодня.
Потом продолжает разговор уже с дочерью:
-- А ты, Любочка, слушай Платона Спиридоновича. Выполняй, что велит. И не обманывай меня, не вставай с постели. А то я уж с молодым учителем Иваном Сергеичем, что в конце лета на помощь нашему старенькому Николай Петровичу прибыл, сговорилась, что, когда поправишься, он из школьной-то избы к нам жить съедет в светёлку твоей покойной бабушки, и не только в школе служить будет, но и с тобой заниматься, чтобы моя девочка от подружек институтских не отстала. И столоваться тоже у нас станет. Да и обстирывать-обихаживать его здесь мои люди лучше приставленной к нему бабы Луши будут.
Повернувшись к доктору, оправдываясь, добавляет:
-- Понимаю, 10 рублёв в месяц -- мало, но ни как больше у меня не получается. Вот хоть так, уходом хорошим, питанием... восполню…
Лекарь, недовольно морщась:
-- Больше только в столицах платят! Не о том речь. Не нравится мне этот Иван Сергеевич. Глаза недобрые. Заниматься -- пусть занимается, а в дом пущать…, я бы поостерёгся! Когда с ним говорю, кажется, замыслил что-то злое, камень за пазухой прячет...
-- Ну, мы с вами об этом погодя поговорим! Любаше давно спать пора.
Целует дочь:
-- Доброй ночи, дорогая!
-- Спокойной ночи, маменька, спокойной ночи, Платон Спиридонович! До завтра!
Мать крестит дочь и снова её целует. Лекарь тоже крестит девочку.
Платон Спиридонович и Марья Кирилловна направляются к выходу, а им навстречу в спаленку входит Манечка с небольшой старой миской, до половины наполненной песком.