Посвящается городу Саратову, его огням и людям.
Я вижу: мир состоит из шифров. Вам не обязательно знать азбуку Морзе. Но люди ленивы, ненаблюдательны и не станут изучать даже простую систему знаков. Иначе бы разная задержка сигналов светофоров на перекрестках говорила им о чем-нибудь. Здесь подождите двенадцать секунд. На пересечении Советской и Максима Горького – полминуты. Старые механизмы не умеют моргать светом перед сменой сигнала. Те, что поновее – мигают. У проспекта трёхцветный регулировщик дублируется двухцветным для пешеходов. Разумеется, это неслучайно. Здесь своя азбука Морзе. Я – светофор. И поскольку я говорю, значит, кто-то расшифровал наши городские голоса.
Мне это не нравится, поскольку выходит, что кто-то оказался наблюдательнее, чем я думал. Но я, конечно, переживу это маленькое огорчение. Я машина. Про огорчение я сказал, чтобы вам стало понятнее – перевел со своего шифра на ваш. Вы же не подумали, надеюсь, что я умею огорчаться?
Мои глаза расцвечены, чтобы управлять вами. Тот, кто установил меня на перекрестке возле главпочтамта, тоже не смыслит в шифрах, и он решил, что включил меня для того, чтобы некая организация могла управлять движением. Это, само собой, тоже неверно. Я сам всем управляю.
Во мне что-то происходит, когда загораются разные цвета. Зеленый наполняет мои провода ровной вибрацией, похожей на спокойствие. Я просто слежу, а поток движется. Я равнодушен. На желтом приходится просыпаться. Самый большой фонарь – красный, и от него мне приятнее всего. Зеленому вы сдаетесь добровольно, а красный принуждает вас, я держу каждого, и вы чувствуете на себе власть.
- Мам!
- Стой, кому сказала!
- Ну у Жени такой же! Я тоже хочу!
- Дома получишь у меня!
Но, хоть взгляд у меня цветной, зрение иное. Я вижу всё почти серым. И вот каждое утро поток вокруг меня наполняется, вас все больше. Мимо меня проходят серые рубашки, черные шапки, дымчатые платья. Темные автомобили. Машины не смешиваются с людьми, и вы прекрасно знаете, что это – благо, что это необходимо. Хотя, конечно, случалось разное.
В прошлый понедельник автомобиль сбил женщину. Она торопилась на свой троллейбус на другой стороне и побежала между машин, не стала идти на переход. Я не включил бы транспорту красный, даже если б смог. Понимаете, такие случаи – наука для всех вас. Тогда вы жметесь ко мне. Вы знаете, что я советую все правильно. Так советы и превратились в приказы. Она лежала, не двигалась, и люди на тротуарах сразу поняли, что я давно не даю советов.
Я видел много людей, лежащих на проезжей части. Некоторые плачут, кто-то пробует встать и дойти до бордюра, иногда приезжает скорая помощь и люди в комбинезонах осторожно усаживают пострадавших в свою машину, а в другой раз все неосторожно, быстро, это как раз случается, когда человек на дороге неподвижен. Кое-что я заметил. Те, кто умер, проступают красками, я постепенно различаю цвет их туфель, блеск часов на запястье, если глаза открыты, я могу судить, сочетается ли с ними свитер. Когда я впервые столкнулся с цветом, то подумал, что это подобие ваших эмоций, вроде страха. Может ведь такое случиться, что во мне заложено неприятие смерти, все-таки без людей во мне нет смысла, не правда ли? Но много позже я пришел к выводу, что дело не в смерти, не в страхе.
- Надо бы сделать паузу.
- Наоборот, моментом пользуйся!
- Да уж конечно, но случись что – мы тогда вообще прогорим.
- Я тебе говорю, Савин так примерно сделал, у них взлетели прибыли! Нам тоже пора двигать это дело... Пошли, пошли.
Дальше за главпочтамтом, на углу большой театральной площади, я увидел нищего. Он сидел на брусчатке, разложив перед собой картон, рядом ставил пустую пластиковую чашку, в каких продают маринованную сельдь. Около него всегда сидели собаки. Он обнимал их, играл с ними, а они согревали его, когда была плохая погода. Так вот, его нестриженая борода, куртка, джинсы и сношенные ботинки – все выдавало оттенки. Я различил для начала синий цвет джинс. Постепенно я узнал, что борода у него по бокам рыжеватая, а посередине почти черная, куртка – зеленая, а собаки вокруг – то под цвет бороды, то коричневые, то белые. До этого я видел так только мертвых и решил, что бродяга болен. Но нет, он год за годом сидел на своем месте, и его не смели трогать даже постовые; они боялись собак. Пять или шесть псов, послушных только хриплому голосу нищего, защищали его надежно. В магазине позади меня он покупал им в конце дня два кольца ливерной колбасы. Я не мог объяснить его цветность. Другие ходили серыми.
Нищий, конечно, не любил сильный дождь. А мне он нравится больше, чем солнечная погода. Ливень всегда промывает мои стеклянные глаза под вздернутыми черными веками, и мне приятнее следить, яснее, кроме этого, в плохую погоду еще меньше охотников нарушить что-нибудь. Ездят аккуратнее, пешеходы же не полагаются на зрение, мешает стена воды, и спокойно ждут свой сигнал.
- Это ты просто слишком на них положилась. Разве можно на людей полагаться? Один Господь заступится. Молись, молись, и верить надо. Верой только и победишь!
- Они сказали – вторая стадия. Понимаешь, я молилась, конечно, но мне все равно хуже.
- Это потому, что ты уверовала не так сильно, как надо.
- Паша завтра из Ленинграда приедет. Ой, как он злится. Он лучше, конечно, разбирается. Хочет меня туда отвезти, пока еще можно. Операцию сделать.
- А потом по всему организму гадость пойдет!
В середине июня появился гость. Я никогда не видел его здесь, но он разговаривал с кем-то из своих друзей, и мне стало ясно, что в городе гость впервые. Я помню, у меня в предохранителе тогда что-то даже сломалось и лишило меня зрения на несколько часов. Гость оказался цветным.
Пока меня обтекали потоки одинаковых прохожих, он огибал их сам, всегда ходил торопливо, будто от кого-то убегал, но не оглядывался и шел вперед уверенно и ровно. За спиной Гостя качался ярко-желтый рюкзак, от него нагревались контакты моего среднего глаза. Серый спортивный костюм – не такой серый, к какому я привык. Человек словно тащил на себе шуршащий кусок грозового неба. Он садился на остановке в самый грязный автобус, который уходил за город. Гость там бегал. Это глупость, я ее понять не могу. Я услышал как-то, что он поссорился со своей подругой. Он сбрасывал звонки от матери. И каждый день уезжал, чтобы бегать. Затем он пропал, но к осени появился снова. Сложив все мелочи, я ясно понял, что он не слишком аккуратный студент, и уже немного позлорадствовал насчет того, что его, наверное, отчислили из университета за нарушение слишком многих правил. Но и здесь меня ждало разочарование. Гость относился к своему образованию точно так, как большинство серых, не слишком радовался ему, не очень хотел тратить на него время, но ему повезло – он ведь отличался от других. Он демонстрировал поразительную память. Очевидно, именно она помогала ему учиться. Вы не представляете, что он натворил в ноябре. Поспорив со своим другом, он с закрытыми глазами прошел от самой театральной площади до меня, обогнув все выбоины, не запнувшись ни на одном бордюре и ни с кем не столкнувшись. Я ждал. Я негодовал. Но ему мало было этого. Он остановился рядом, взявшись за столб, на котором я укреплен. По звуку шагов иных людей он догадался о зеленом сигнале и перешел широкую улицу еще увереннее, чем те, кто выбирал дорогу зряче. На другой стороне он открыл глаза и помахал другу, а тот покрутил пальцем у виска, засмеялся, и мне показалось, что часы у него на запястье мигнули мне желтыми наглыми цифрами на черном фоне. Несмотря на осень, я почувствовал, как провода нагреваются больше положенного. К счастью, друг Гостя не расцветился полностью. С самим Гостем, кажется, у меня зародилась вражда.
За день до своего отъезда он утвердил ненависть между нами. Пасмурным вечером Гость торопился на автобус и попытался перебежать дорогу на желтый цвет, но водитель несуразной квадратной машины тоже спешил куда-то и не остановился. Я понадеялся, признаюсь. В этом ничего нет жестокого, вы же понимаете, я только механизм и занимаюсь тем, что помогаю правильно распределить потоки движения. Его нельзя нарушать. Я просто недоволен, когда его нарушают, и рад, когда нарушивших наказывает естественный ход событий. Машина ехала быстро, но Гость мгновенно среагировал, успел дернуться к середине дороги и уцелел, но все-таки боком его зацепило, он резко обернулся от удара, и я увидел его лицо: искривившиеся светлые брови, плотно сжатые губы. Потом он громко выдохнул и ругнулся. Открыл глаза и первым делом глянул в мою сторону. Зеленые глаза. Какой в них горит гнев! Очень ярко! Да, он догадался, серый бы не сообразил, но Гость – о, да, он понял. Конечно, я постарался немного задержать красный свет, поэтому предупреждающий сигнал и зеленый припоздали. Вы все еще думаете, что движением управляют только люди, настраивают меня и других, а потом платежные аппараты у киосков и автоматические двери, допустим, вон те, в магазине наискосок от меня? Сигналы ведь не так просты. Они копятся, и однажды мы получаем маленькую возможность повлиять на ход событий сами. Вы наверняка можете припомнить такой случай, когда вам показалось, что… Словом, теперь этим случаем обзавелась сложная память Гостя. Для меня неприятность заключалась в том, что он не сомневался в источнике этого происшествия. Но, в конце концов, он получил свой болезненный урок. Думаю, он не смог бегать в тот день.
Зимой какое-то время я провел спокойно. Мне показалось, что все наладилось. Черные ветровки сменились черными пуховиками, шапками, тяжелыми зимними башмаками. Зимой пешеходы ещё более одинаковые, чем в другие времена года, и чем холоднее зима, тем одинаковость сильнее. Их пригибает к земле. Они вынуждены соблюдать правила тщательнее. Ими можно любоваться. И я доволен. В один довольно холодный день я наблюдал за цветным бродягой на площади. Он стал ярче. Может, вот это – признак того, что он умирает? Такие цвета, словно его переехал грузовик. Я давно такого не видел. Бордовый, в темных пятнах пуховик, штаны с каракулями, как у военных, и красная шапка с белым пластмассовым кругом на лбу. Что это? Воспаление легких? Грязная рана на ступне? Застуженные уши, которые дают опасные осложнения, вроде гноя, отравляющего мозг? Но нищий выглядел сносно, всё прятал нос за высоким воротом. К нему прибился еще один пес, огромная белая дворняга с грустными глазами, и бродяга все ласкал ее в тот день и много обнимал. Прямо с утра этот человек выставил перед собой, как обычно, кусок картона, на котором написал уже давно «Выгнали из квартиры», а чуть ниже прибавил зимой «Помогите на лекарства». К десяти часам, когда толпа немного схлынула, он убрал эту картонку. Он огладил каждую свою собаку, достал из рюкзака потрёпанную книгу без обложки и стал тихо читать вслух. Собаки прижались к нему ближе, маленькая полуовчарка, полуспаниель вильнула хвостом. В тот день он набрал достаточно денег и накормил своих друзей хорошей колбасой. Я никогда больше не видел перед ним ту картонку, зато прохожие время от времени давали ему вместо денег книги. У него появилось новое занятие: когда приходил особенно сильный холод, бродяга, вместо того, чтобы сидеть на площади, принимался обходить городские свалки и там он искал книги. Он собирал их и где-то прятал. Мороз отпустил к концу января ненадолго. Нищий вернулся. Из-за конденсата на распределителе и, конечно, из-за новой выходки старого оборванца я снова сломался. Починка ожидалась неприятная. А попрошайка притащил с собой старую скатерть, и разложил на ней цветные тома, собак приучил аккуратно сидеть по сторонам, одну даже мог заставить вставать на задние лапы, когда кто-нибудь покупал у него книгу. Я не мог в это поверить. К шапке прибавился полосатый шарф на шее и плетеная сумка с одной ручкой, в которой он приволакивал книги. Сумка тонула в глубоком снегу. Нарисованный на боку сфинкс торчал из сугроба. Его лицо, как мне показалось, выражало довольство, точно он только и мечтал отдохнуть от ужасной жары здесь, в приперченном автомобильной пылью снегу. Я не хотел даже видеть. Вместо того, чтобы болеть пневмонией, этот алкоголик и бездельник продавал книги и дрессировал своих собак!
Конечно, конечно, меня починили. Я слишком важное устройство, чтобы просто забыть обо мне. Это меня подбадривает. В выборах побеждают разные партии, меняется строй, раньше люди сходили с троллейбуса и шли в универмаг, теперь они забегают за необходимым в киоск прямо возле своего дома, а тратить лишние деньги ходят в сверкающий торговый центр, торчащий над жестяными крышами справа – а я все управляю их бегом. Но меня расстраивают удары по моим принципам. Может, сейчас люди нарушают правила чуть чаще. Может, просто я постарел, и проводка переносит сложности с бо;льшим трудом. Или дело еще в чем-то, но я не успел пока выявить закономерность.
Сначала я радовался, что пробки растут год от года. Постовые устраивались в самых опасных участках, чтобы обнаружить охотников нарушить что-нибудь и оштрафовать их. Так страх потерять деньги и неудобство движения вынудили водителей и пешеходов поступать в точности так, как должно. И тут меня ждало разочарование. Представьте себе: девять утра, мокрая весенняя пора, полоса в сторону центра движется очень медленно. Я слышу со стороны Московской улицы сирену, она тоже сначала плетется, не нарастает, как положено, но затем вдруг окатывает меня, точно из лужи водой. Я напрягаюсь немного и тороплю красный сигнал, но проклятый шофер скорой успевает на него проехать, да ещё метров сто правит по встречной полосе, и машины наезжают на тротуар, в испуге пропускают его. Он злобно смотрит на меня в боковое зеркало. Глаза чуть навыкате, торчащие вперед усы, бело-синий комбинезон и светло-зеленый ворот рубашки. И дорожные постовые не остановили его. Мимо меня прошли две девушки, и одна из них рассказывала, что накануне изменила своему мужу на работе. Она говорила о муже пренебрежительно, подруга ей поддакивала, но, кажется, не слишком искренне. Я глянул вниз, готовился совсем расстроиться, но она оказалась серой, не цветной. Я не понял, как она нарушила, и юбка её осталась просто чуть серее блузки. На этот раз я разозлился с досады на бесцветного человека, впервые за время моей работы. Не во всем получается разобраться.
Летом снова вернулся Гость. Я очень насторожился. Он ездил, как обычно, на свои загородные бессмысленные пробежки, меня мутило от его старого спортивного костюма и новых кроссовок, его друг поражался тому, как Гость демонстрирует ему всесильную память. Оказывается, он бросил свой университет и поступил совсем в другой – что-то связанное с искусством. В таком я не слишком разбираюсь и название не разузнал, но новое место учебы Гостя располагалось в Санкт-Петербурге. Это большой город и у людей внизу он вызывал восторг. Тем, кто жил там, они открыто завидовали, а родной город называли дырой. Все они так говорят и очень, очень часто, больше я слышу только про плохих начальников и глупых мужей или жен.
Я готовился к чему-то подобному. Что он сменит университет. И каждый раз, когда Гость проходил мимо, он, не поднимая головы, бросал на меня короткий взгляд. Я в нем замечал остатки прошлой обиды. Он всегда смотрел в мой горячий красный фонарь. Он ненавидел меня. И я его тоже.
Дела у бедняка пошли хуже. Много народу уехало из города в отпуска, книги мало брали, и однажды вечером он понял, что ему не хватает на колбасу. На другой день все обошлось еще хуже. Собаки сами искали еду в мусорных ящиках у остановок, но он звал их обратно, потому что не хотел, чтобы до него наконец добрались милиционеры. Они не подходили только из-за рычания его друзей. Когда зимой он стал продавать старые книги, постовые разозлились еще больше, чем я. Но теперь псы беспокоились и скулили. Они недоедали. Вечером, когда зажглись огоньки в окнах магазинчиков, и в закусочной через дорогу заиграла веселая музыка, бродяга жалобно глянул на магазин, в котором покупал колбасу, собрал с земли книги и потащил сумку прочь. Скоро он вернулся налегке, даже рюкзак на спине не болтался, и собаки не крутились у него под ногами. Он остановился возле меня, вздыхал долго и всё тёр вспотевший лоб. Я увидел наконец-то цвет и его глаз – серо-зеленый ободок, а середина, ближе к зрачку, почти кристально прозрачная. У остановки притормозил автобус, оттуда вышел Гость. Я затрепетал. Он никогда не появлялся здесь в сумерках, я не знал, почему сегодня он вернулся со своего бега в такой час. Он тоже заметил бродягу и передумал идти вниз по улице, скрестил руки и оперся о противоположный светофор. Мне представилось, что Гость отличает, кого я вижу в цвете, он чует их, потому что сам такой. Когда бродяга вошел в двери магазина, парень пересек дорогу точно по зебре и даже выждал, когда я взгляну, как положено. За углом – дверь в участковое отделение полиции и рядом непременно курит кто-нибудь в форме. Вообще говоря, пока человек не решится на что-то противоправное, он, наверное, и не замечает, сколько повсюду милиционеров, постовых или военных. Через пару минут я услышал возмущенный женский голос из-за прозрачных дверей магазина. Я сначала думал, что кричит кассир, но выбежала тучная дама в шляпке, покупательница. Молодая кассирша недоуменно смотрела ей вслед, потом отвернулась и продолжила сканировать штрихкоды на волочащихся мимо пачках. Бродяга шагал оттуда с таким лицом, словно мертвеца увидел, и стремился скорее удалиться от толстой кричащей дамы. Потом перехватил выпавшую из подмышки палку колбасы и побежал. Милиционер сбоку от меня прекрасно слышал, о чем голосила женщина, и видел колбасу в руках неопрятного мужчины. Он погнался за бедняком. Все у меня внутри зазвенело. Я изо всех сил приблизил для милиционера зеленый свет, и у меня получилось. Когда он добежал до перехода, зеленый ещё мигал, готовый смениться, машины стояли. Он почти успевал, а со стороны, откуда бежал Гость, красный моргать ещё даже не начал. Я выбивался из сил. Машины неслись, тоже надеялись проскочить, и Гость был бессилен. Он отчаянно бросился в поток между ближайших бамперов, завизжали шины, и снова, как тогда, он увернулся и получил удар боком в бедро. Но на этот раз он не терял времени и не стонал от боли, а бежал и бежал, и линии путей серого милиционера и Гостя наклонялись, сближались, чтобы пересечься. Бедняк бежал медленнее их обоих, но Гость врезался в милиционера в трех шагах от того окончания погони, которое бы меня устроило. Они столкнулись и упали возле остановки. Милиционер ругался, махал руками и тер плечо, а Гость стоял на четвереньках на асфальте, виновато улыбался и извинялся перед ним. Я видел, что это неискренне, потому что знал Гостя лучше, чем постовой. Бедняк свернул за площадью и скрылся. Милиционер зло сжал губы, толкнул Гостя в плечо, чертыхнулся ещё раз и направился обратно к дверям отделения.
Я старался напрасно. Передо мной стоял на коленях мой враг и улыбался, тёр ушибленное бедро. Он поднялся, я огляделся вокруг – люди останавливались и оглядывали его, собирая по кусочкам увиденную сцену. Парочка возле кафе. Взявшись за руки, они громко и восхищенно говорят о Госте, вишни на её платье наливаются соком, а нашитый на его рубашке крокодил зеленеет, разевает розовую пасть. Старик на остановке поправляет рыжие, заклеенные сбоку пластырем, очки, и начинает смеяться, его смех похож на тихий кашель, который повторяется быстро-быстро. Я чувствую, внутри меня выскочила искра. Из магазина выходит девушка-кассир, ставит в бока кулачки и сминает канареечно-желтую жилетку, которая велика ей на три размера. Девушка просит даму перестать кричать и снова уходит работать. Милиционер уже почти свернул за угол, единственный полностью монохромный среди постепенно расцветающих прохожих, но тут Гость поднимает камень с земли, глядит на меня, насмешливо улыбается тонкими губами – и швыряет. Он выбил мне красный глаз, самый верхний и зоркий, и все слышали, как я закричал от боли упавшими звонкими осколками. Милиционер ахнул и вновь побежал, теперь за Гостем. Но Гость выигрывал. Я не уверен, что только потому, что каждый день тренировался и любил бег. Милиционер преодолел всего-то длину почтамта и перешел на шаг той быстроты, которая выдает, что он только изображает усердие. В свете фонарей рубашка на постовом синеет, и он останавливается и ставит ладони на бедра, почти как та девушка из магазина. Он качает головой, снимает фуражку и вытирает тылом ладони лоб, оборачивается и глядит в безобразную дыру, которая десять секунд назад была моим лучшим глазом. Мне всё ещё больно, слабый ветер задевает голые нервы моих вскрытых проводов. Последние серые клочки на людях покрывались цветными потёками. Поделать с ними я ничего не мог.