Эмме было 4 года, когда она услышала новое для нее слово «война». Оно ей сразу не понравилось. С его появлением папа не крутил в сельском клубе кино. Мама перестала улыбаться.
Этот день, 22 июня 1941 года, стал одним из самых страшных дней в жизни Эммы и ее семьи. Отец Петр Беляков, будучи офицером запаса, не дожидаясь повестки, отправился в Майкоп – место дислокации своей части.
- Уходя, он возвращался три раза, - смиренно сложив руки, вспоминает вчерашняя босоногая девочка Эмма, ныне обутая в монашеские тапочки старица Евгения. - Едва я видела отцовскую спину, как принималась истошно кричать: «Не уходи, папка, слышишь, не уходи!». Мама пыталась меня удержать, но я вырывалась и бежала вслед за ним. А он возвращался, чтобы меня успокоить. Мне казалось, что я вижу папу в последний раз. Так оно и вышло - он не вернулся с войны.
По словам матушки Евгении ее отец, Петр Беляков участвовал в освобождении Кубани. После успешно проведенных боев на Таманском полуострове, в составе 32-й Гвардейской Таманской дивизии Северо-Кавказского фронта, форсировал Керченский пролив. В ноябре 1943 года, во время высадки русских солдат на берег, гитлеровцы открыли артиллерийский и минометный огонь… Спустя некоторое время семья Беляковых получила повестку. В ней говорилось, что Петр Григорьевич Беляков погиб в Керчи 5 ноября 1943 года.
До августа 1942 года Эмма с мамой и младшими братишками оставалась в поселке Черниговском. В один из дней раздался стук в дверь. Это был местный полицай. Он предупредил семью Беляковых, что они в списке 30 семей, подлежащих расстрелу. Ночью беглецы пробрались на станцию, где на платформе среди домашнего скарба сидели дети и немощные старики.
- Усадив нас, мама примкнула к женщинам и пожилым людям, чувствующим в себе силы идти, - погружаясь в картину давно минувших дней, говорит моя собеседница. - Взрослые толкали платформу вручную до самого Апшеронска. Потом каждый пошел своей дорогой. Наш путь лежал в станицу Славянскую, которая тоже была оккупирована.
По словам матушки Евгении, родственница, к которой они пришли, жила в маленькой хатенке при конюшне. К тому времени в ней стояли немецкие лошади. Мама Эммы рушила кукурузу. Вначале ее руки были истерты в кровавые мозоли, со временем кожа огрубела. Если бы не та кукуруза, которую ей удавалось тайком приносить домой, сложно даже предположить, как семья выжила бы. С приходом зимы, рискуя жизнью, Александра вместе с другими работницами конюшни тайком ходила собирать рис. Чтобы объезчику не было слышно скрипа снега, женщины обматывали ноги тряпками и ночью, крадучись, пробирались в поля. Это было очень опасно, ведь объездчик мог устроить расправу на месте, минуя комендатуру.
- В марте, когда наша 317-я стрелковая дивизия была на подступах к Славянскому району, немцы собрали жителей станицы и повели в поле, - словно просматривая киноленту хроники военных лет, вспоминает моя собеседница. - Тогда я услышала еще одно страшное слово «расстрел». Оно говорило мне о том, что я должна расстаться с мамой, братьями, бабушкой и отцом, чтобы потом, быть может, встретиться с ними на небесах.
По мосту нас перевели через реку Протока. И тут на бреющем полете налетело с десяток самолетов. Началась бомбежка. Все бросились врассыпную. Лишь одна женщина с ребенком на руках осталась стоять посреди поля, взборожденного минами. С обеих сторон, вцепившись в подол юбки, к ней прижимались дети. Той женщиной была моя мама. Она стояла недвижима и молилась. Подняв голову, я увидела сквозь черную мглу, как прямо на нас, распластав крылья, стремительно надвигается тень самолета. Сердце замерло... По Божией воле нас миновала страшная участь. Когда все стихло, мама сняла платок, и все ахнули - моя 25-летняя мама стала седой.
Немцы торопливо отступали. Они взрывали боеприпасы, уничтожали живность, чтобы ничего не оставить населению и русским солдатам.
23 марта наша армия переправилась через Протоку и вошла в станицу.
- Помню, я с младшими братишками ходила по станице и задавала солдатам один и тот же вопрос: «Дяденька, а вы не наш папка?», - словно стыдясь своей детской наивности и непосредственности, говорит монахиня. - К тому времени образ отца стерся в моей детской памяти, и я боялась, что не заметив нас, он пройдет мимо. Позже мы узнали, что в то время папа был в Краснодаре, в ста километрах от нас.
Но и после прихода русской армии бои не прекращались. Уйдя с оккупированной земли, немцы бомбили ее с воздуха.
- Небо было в копоти… - продолжает свой рассказ матушка Евгения. - Страшно ревели моторы, то тут, то там раздавались взрывы бомб. Одна из них угодила к нам в огород. Но врывшись в землю, она так и осталась там лежать. Если бы она взорвалась – нас бы не было. Дядя Федор, что стоял у нас на постое, обнаружив нас целыми и невредимыми, удивлялся: «Ну и ну, как же так получилось, что вы живы остались?».
Мы прятались под кроватью. Бабушка горячо молилась Господу и Архангелу Михаилу. Я понимала, что она делает что-то правильное, и сама обратилась к Богу. «Защити, пожалей нас маленьких», - повторяла я. Позже, вспоминая те дни, мама говорила, что ее сердце рвалось на части от моей мольбы. Откуда только слова брались, не знаю… Мы ведь и крещенными-то не были.
После того случая нас крестили в славянской церкви Успения Пресвятой Богородицы. Бабушка и дядя Федор стали нашими крестными. При крещении меня нарекли Еленой.
По словам монахини, Черниговский был освобожден раньше Славянской, и потому Беляковы приняли решение возвращаться домой. Со Славянска на грузовой машине они добрались до Краснодара. По какой-то причине водитель высадил женщину с детьми за два квартала до вокзала. Полночь. У Александры на руках пожитки и трое детей: шестилетняя Эмм, четырехлетний Женя, младшенькому, Толику, который родился в декабре 41-го – шел второй год.
- Помню, уходя на вокзал, мама сказала: «Дети, вы посидите тихо. Я отнесу вещи, возьму билеты и вернусь за вами», - вспоминает матушка Евгения. - Мы молчали, пока были слышны мамины шаги. А когда маминых шагов слышно не стало - подняли рев. На плач, кляня маму, сбежались люди. А мы голосили пуще прежнего, боясь, что нас куда-нибудь уведут, и мы больше ее не увидим. Когда будучи взрослыми, мы вспоминали тот день, мама рассказывала, как разрывалось ее сердце. Она тоже боялась, что нас заберут и ей придется пускаться в поиски. «Да, не бросила я их! Вот она я!», - с трудом переводя дыхание после бега, убеждала она сердобольных людей.
К ночи следующего дня Беляковы добрались до станции Самурской. Спали под открытым небом, а с рассветом двинулись в путь. Им предстояло пройти вдоль извивающейся стальной лентой узкоколейки семь километров. Стоял июль. Нещадно палило солнце. Проголодавшись, дети норовили по пути сорвать ягоду, подобрать лесное яблоко или грушу, припадали к родникам. Выбившись из сил, Александра то плакала, то уговаривала их двигаться быстрее, то подгоняла хворостинкой. До семафора, где за километр от Черниговской их встречали родственники, Беляковы добрались к вечеру. Едва переступили порог дома - Александра «упала» и уснула.
- После войны маму попросили стать киномехаником, вместо отца, - говорит матушка Евгения. - Она согласилась. Я выросла на хорошем советском кино, хороших советских книгах и исторической классике.
Жили мы очень скромно. Денег на хлеб едва хватало. А было такое время, когда маме не выдавали карточки, ссылаясь на то, что она приписана к Апшеронску, куда возила отчеты о кинопрокате. Ее коллеги в Апшеронске откладывали по кусочку хлеба: сегодня один, завтра другой. Когда мама приезжала с отчетом, они отдавали ей эти кусочки.
В черниговском лесу у нас был надел земли. Мы помогали маме сажать и убирать урожай. А она переносила его домой в буквальном смысле на своей спине.
Если у мамы была мука, она делала нам затируху. Мы с трудом могли дождаться, когда закипит вода и, мама, насыпав горку муки на стол, сбрызнет ее водой, перемешает, а потом начнет бросать получившиеся комочки в воду. Тяжелей всего было весной, когда заканчивались все запасы. Тогда нашей единственной спасительницей становилась коза: порой кружка молока составляла все наше пропитание.
В Курганинск мы попали совершенно случайно. Как-то пасла я козу и, проходя мимо односельчан, услышала запавшую в память фразу: «Митяй-то перебрался в Курганную». Хорошим был дядя Митя. Я тогда с сожалением восприняла его отъезд. Потом было время, когда нас пригласили жить на Урал. Мы приехали, но как оказалось позже, зря - не сложилось. Возвращаться в Черниговскую мама не хотела. И тогда я вспомнила о дяде Мите.
В 1952 году Беляковы вышли на станции Курганной. С тех пор щедрая кубанская станица стала для них вторым домом. В седьмой класс Эмма пошла во вторую школу, а с восьмого по десятый училась в первой школе. После школы окончила Орджоникидзевский финансовый техникум по специальности экономист. Она уезжала в Караганду, Красноярск, но каждый раз возвращалась. С личной жизнью у нее так и не сложилось. Ребят после войны было мало, а разбивать семьи ей было не по душе. Да и противоречило это христианским заповедям.
- Мне очень хотелось иметь дочь, - говорит матушка. - Но Господь устроил для меня другую жизнь. Вот уже 9 лет я монахиня. Живу при Свято-Вознесенском храме. До пострига 17 лет проработала казначеем при храме. Батюшке как-то понадобилось, чтобы кто-то из служителей попал в алтарь. Как нарочно, кроме меня никого не было. Он возмутился, и сказал в сердцах: «Постригу тебя в монахини, чтобы было кому в алтарь ходить». Я тогда не придала его словам особого значения. Но спустя некоторое время он спросил: «Пойдешь в монахини?». «Как благословите», - ответила я ему. Я приняла постриг по благословению митрополита Екатеринодарского и Кубанского Исидора. Постриг совершил игумен Свято-Успенского женского монастыря, отец Никон.
Мой путь к монашеству был очень долгий – больше половины жизни. Это случилось не сразу, а постепенно, начиная с детства, не смотря на то, что росла я в советское время, когда велась атеистическая пропаганда, а храмы были закрыты или и того больше - разрушены.
В детстве я с подругами ходила в храм на исповедь и причащение, потому что так нам велели наши мамы, к словам которых мы прислушивались. В те годы нам прививали ценности, схожие с христианской добродетелью. Нас учили, что без разрешения чужое брать нельзя, даже если ты очень голоден. Мы учились терпению, и это очень помогало в дальнейшей жизни. Нас учили, что нельзя лгать, обижать ближнего, учили почтенному уважению к старшим. С большим уважением и почтением относились тогда мы и к школьным учителям.
Теперь со мной Господь, ангел хранитель, который мне был дан при крещении, и покровительница Святая преподобная мученица Евгения. При постриге именем Евгения меня нарекли не случайно. Незадолго до таинства я прочла житие этой святой и прониклась к ней всей душой.
Сегодня мой новый день начинается в тот час, когда заходит солнце. С закатом я удаляюсь в свою келью, где погружаюсь в чтение молитв. Я молюсь о спасении своей души Господу Иисусу Христу, Царице небесной, Архистратигу Михаилу со всеми небесными милами о спасении страны нашей от войны и врагов.