Странники

                Шиповник

                Розы упали на подоконник,
                На пол упала шаль.
                Из песни

Ему было тридцать семь лет. Иногда он спохватывался – уже! И становилось тоскливо. «Уже» напоминало ужа длиной в его возраст. Уж был мудрый и знал, что как ни извивайся, пропасти не минуешь.
Тоска властвовала недолго. Она сворачивалась в прозрачные шарики, и когда они лопались, его охватывало озорство: всего лишь… всего тридцать семь! И тогда хотелось проткнуть пуп земли пальцем и раскрутить ее, словно глобус. Или раскрутиться самому, чтоб в глазах зарябило.
В такой вот момент и подвернулась путевка. Удружил благодарный клиент, которому он, минуя контору, заменил «сидячую» ванну на нормальную. Презент сверх «гонорара». Значит, угодил человеку.
Путевка была скромная – на выходные. Дольше он и не мог – работа. Да и жена… Жене сказал: срочная командировка, без него никак, – и укатил на два дня в дюны, на чью-то там базу отдыха.
Дюны плавились от жары. Песок обжигал ноги. Даже в сосновой роще, где находилась база, было невмоготу. Деревья стояли полуживые – вялые и смиренные. Под шелухой высохшей коры, казалось, закипала смола.
Он сбежал вниз, к морю. Окунулся разок-другой и, поглядывая по сторонам, пошел вдоль пляжа. На пляже, как ленивые вареники, томились отдыхающие. На него не обращали внимания. Он был один, как полководец среди полегшего войска. Стало не по себе. Он не любил одиночества: мнилось, что жизнь утекает сквозь пальцы. Это вызывало внутри зябкое беспокойство, и он спешил к людям. Чувствовал: только в толпе можно обрести равновесие.
Сейчас толпе было не до него, и он балансировал. Даже плечами покачивал, когда шел, как акробат на проволоке. «Зачахну, – обреченно подумал он и остановился. – Пойду спать, – пригрозил кому-то. – Завалюсь и буду спокойно дрыхнуть. На кой он мне, ваш загар. К тому же улика заметная.
Улика. Жена именно так и скажет. Он коротко гикнул, как жеребец, увернувшийся от узды, накинул рубашку, зажал под мышкой брюки и стал карабкаться вверх, в зону. Настроение тоже поползло вверх. Все-таки два дня полной свободы – это не мелочь. Даже если ты их проспишь.
И тут он увидел ее. Она стояла в зеленом купальнике в окружении каких-то низкорослых кустов и глядела на море. «О, смотри-ка, – сказал он себе, – улитка. Ишь, спряталась». И стал торопливо взбираться по крутобокому склону.
Она не замечала его. Или не поняла, что он торопится к ней?
– Ал-лё! – окликнул он издали и осекся: он же не знал ее имени! Лишь смутно что-то плутало в мозгу. На всякий случай он еще раз порылся в памяти – ее имени не было. Тогда он подкрался из-за кустов и у самых ее ног потряс ветку:
– Можно войти?
Она вскрикнула и отскочила.
– Что вам нужно? – спросила сердито, еще не оправившись от испуга.
Что ему нужно? И правда – что?
– Вы кто такой? – уже смелей наступала она.
Резонно. Кажется, не глупа. Ему нравилось, когда женщина осторожна, – так надежней и для мужчин.
– Вы не бойтесь, – заспешил он уверить, – мы нормальные. Медики мы, медики. Ухо, горло, рот…
Она прыснула:
– Мы, Николай Вторый…
– Да-а, я Николай, – искренне удивился он. – Мне тоже показалось, что мы знакомы. Я даже имя ваше помнил. Недавно еще помнил – и вдруг забыл. На этой жаре…
Она засмеялась. У него появилась надежда: теперь не прогонит. Что ни говори, а он умеет подойти к женщине. Сейчас главное – не сбиться с игры.
– А от кого вы здесь прячетесь? – полюбопытствовал, все еще сидя на горячем песке.
– От них, – нахмурив брови, шепнула она и кивнула в сторону пляжа.
– А… кто там? – тоже шепотом спросил он, то есть Николай, который для нее почему-то сразу же стал вторым, и сквозь кусты глянул вниз, но никого подозрительного не увидел. – А кто – они?
– Люди.
– Люди? Что – все? – Он едва скрывал разочарование.
– Все.
– Они вам здорово надоели? – догадался Николай.
– Ага, здорово.
Он заметил, что она уже подбирает его тон. Теперь они говорили на одном языке – на его языке, а он все равно мало что понимал.
– У вас, видимо, профессия особенная? – брякнул так себе, наобум.
– В самую точку.
– Правда? – оживился он. – А какая?
– Особенная.
Она ускользала от него. Он обиделся – что за манера? Все-таки надо знать, с кем общаешься. Хотел высказать это вслух, но что-то удержало его, какая-то малость, с которой он решил не бороться.
Она по-прежнему стояла на островке, обрамленном кустами, а он сидел рядом и смотрел на зеленый купальник. Смутная мысль ворочалась в голове, он помолчал немного и заявил:
– А я вспомнил.
– О чем? – равнодушно спросила она.
Он не ответил. Ползал на четвереньках и пальцем рисовал на песке силуэт. Остановился, взглянул на критически поднятую бровь, подумал с минуту и исправил линию бедер. Еще подумал – и обозначилась неровная надпись: Уля.
– Похоже?
– Слегка. – Она надменно повела плечами. Только не Уля – Юля.
Он и это исправил. Но стало ему почему-то немножко грустно.
– Знаешь, – сказал, поднимаясь и отряхивая с лодыжек песок, – я все же с дороги и дико хочу есть.
– Знаешь, – эхом повторила она, – ты мне дико уже надоел.
Он опешил, но не подал виду.
– Почему ты мне «тыкаешь»? – спросил, не теряя достоинства.
– Но ты это сделал первый! – Она уже всерьез выходила из себя.
– Да? Все равно. Ты мне в дочки годишься. Тебе сколько?
– Двадцать восемь! – В голосе дрогнул вызов.
– Подумаешь, двадцать восемь. Мне вот – сорок четыре. Слыхала, песенка есть такая: сорок четыре веселых стрижа…
– А мне… – она задохнулась от негодования, – сорок четыре раза не интересно о тебе слушать, медик липовый. Уходи-ка отсюда. – И отвернулась.
– Ах так, я липовый, – не очень уверенно возмутился он. Теперь, когда она не смотрела на него, Николай стал волноваться от ее близости. «Сейчас, сейчас… Я тебе покажу». – Как врач приказываю: немедленно повернись лицом к солнцу! У тебя спина обгорела. Ну, слышишь!
Она не шелохнулась, только по стройному телу прошел едва зримый для глаза трепет. Николай уловил его, и что-то горячее прокатилось в груди, ударило в лицо. Он боялся, что Юля оглянется и увидит, как его прихватило. В то же время хотелось коснуться хотя бы волос, хотя бы голубенькой жилки на тонкой, высокой шее. Коснуться – и отступить, растаять, чтобы она не могла упрекнуть или удивиться.
Он снял рубашку, осторожно накинул на Юлины плечи. Пальцы скользнули по бледной щеке, он мигом отдернул руку, но было поздно: его уже насквозь пронизало током. Пошатываясь, поплелся он прочь…
Николай лежал на кровати в дощатом базовском домике и машинально сосал догорающую сигарету, по счету бог весть которую. Во рту было горько. Поташнивало. Бросил окурок в блюдце, выпил воды из графина. Горечь не проходила. Она свернулась клубком и перекатывалась, изнуряя. Тогда он решил схитрить и закрыл глаза. Клубок остановился где-то под ложечкой, словно прирос. Тело расслабилось и стало медленно погружаться в теплую вату…
Когда он проснулся, уже вечерело. На стуле белым пятном выделялась его рубашка. Он сразу все вспомнил и вскочил как ошпаренный. Значит, Юля… была… здесь! Приходила, когда он спал! Бросил ее и пошел спать. Сосунок.
Он быстро оделся и вышел во двор. Было еще не темно, лишь кое-где светились оконца. Он ходил между сосен от домика к домику, искал Юлю. Зачем он ее искал? Может быть, хотел оправдаться?
Юля стояла на берегу залива. На ней был желтый халат с крылышками, и она походила на бабочку. «Откуда ей двадцать восемь? – с грустью подумал Николай. – Она меня, дурака, обманула. Может, она и не Юля совсем, а какая-нибудь Виктория или, того хуже, Апполинария». Он робел звучных женских имен, хотя никому в этом не признавался.
Подошел ближе – так, чтобы видна была жилка на шее.
 – Юля! – позвал осторожненько.
Она не откликнулась. Значит, правда, не Юля.
– А меня сморило, – сказал беспечно и громко. – Знаешь, заботы. Дом, огород, трое детей по лавкам. Бр-р.
– Ты ел? – спросила она вдруг. Он поперхнулся. – Пойдем, – потянула его за рукав, – я приготовлю что-нибудь. Здесь нет столовой, пропадешь ведь.
– Откуда ты знаешь, что я в столовке питаюсь?
– Знаю. У мужчин это на лбу написано.
Он дернул себя за чуб, невольно прикрывая лоб. Она заметила, рассмеялась:
– Пойдем.
Есть ему не хотелось. Ничего не хотелось. Будто выгорело внутри, и стал он пустым и легким. Юля возилась с газовым баллончиком.
– Давай помогу, – предложил он.
– Не надо, я сама. Накормить мужчину – первый долг женщины. Сиди.
Он сидел. Когда в сковороде зашипела яичница и запах пищи ударил в ноздри, Николай понял: есть не сможет.
– Спасибо, – сказал он. – Потом. Не обижайся.
Она не обижалась.
Сидеть в коридорчике было нелепо, и они вышли.
– Чья это база? – спросил Николай.
– Заводская.
– А ты как сюда попала? – Он почему-то не сомневался, что к заводу Юля отношения не имеет.
– Наверное, так же, как ты.
Ему не хотелось развивать эту тему, и он перевел разговор:
– Жаль, темновато. Здесь цветов много, в траве.
Она оживилась:
– Давай, давай соберем. Ну, попробуем, чего ты? Давай?
Они долго блуждали в потемках, искали траву. После искали цветы. Юля то и дело тихо смеялась, а он шел за ней, и хотелось ему от чего-то освободиться. Но как? Может быть, закричать на всю эту глухую, безмолвную и душную ночь: «Юлия!..»
Каждый цветок она подносила к глазам, Николай чиркал спичками.
– Голубой, – определяла Юля. – Желтый. Фиолетовый. Надо же, ни одного красного или хотя бы розового.
Зачем-то ей нужен был красный. Он принял и это, что красный ей просто необходим, и срывал все подряд, яростно и ожесточенно.
– Вот этот красный, – выдохнул, наконец, в изнеможении и ткнул ей какой-то стебель.
– Ты что?  Это же зверобой. Тоже мне – медик.
– Хватит, – раздраженно сказал он. – И так уже целый веник. Достаточно.
Она замолчала – обиделась. А может быть, согласилась? Что-то в ней изменилось, как будто оборвалось. Шла не оглядываясь, только сухая хвоя потрескивала под ногами. Плечи были опущены, и крылышки халата безжизненно обвисали.
Он не жалел ее. Он слишком устал для этого.
В домике было полно мошкары, и когда он включил свет, вся эта гадость тут же взвилась и замелькала. Спать не хотелось – сколько же можно спать?
Вышел во двор. Было слышно, как бьется-поет могучее море. Насмешка чудилась в его песне. Это нервировало.
Глухо шумели сосны. Небо хмурилось тучами. Хоть бы где-то, хоть в каком бы оконце теплился огонек. Он пошел бы туда, пошел – и сказал…
«Да, а как же Юля меня нашла? – явился вдруг запоздалый вопрос. – Не другой же кто-то повесил рубашку на стул. А может, и не было у нее моей рубашки? Может, и Юли не было? И все это мне приснилось? Такая жара…»
Надо было проверить. Нельзя же так жить, не зная, на чем стоишь. Всегда и во всем человеку нужна под ногами почва. У него эта почва пропала, и он кинулся искать. Пробирался сквозь какие-то заросли, колючие и цепкие, напрямик к домику у залива. Ветки хватали за одежду, обдирали руки, секли по лицу. Он вырывался как из клещей. Вырвался, отдышался и тихонько ступил к окну.
– Юля, открой. Ты не спишь, Юля?
Створки медленно отошли, бледное Юлино лицо вырисовалось в темном квадрате.
– Ты что? Кто тебя так? – Она пальцами пригладила его чуб, бережно, как ребенку.
– Юля, я принес тебе красный цветок. Смотри.
– Ой! – вскрикнула она и отдернула руку. – Да это шиповник.
– Зато красный, – упорствовал он. – Не веришь?
– Верю. Ты не кричи, люди кругом. Я верю, верю.
Он подтянулся на руках и стал с трудом втискиваться в узкий пролет окна. Юля отступала, отступала, пока не споткнулась о край кровати.
– Не верь, – сказал он, соскочив с подоконника, – я тебя обманул. – Поискал глазами стул, не нашел и уселся на пол.
Юля молчала.
– Так вот, – продолжал он свое, – во-первых, мне не сорок четыре года.
– Знаю.
– Все-то ты знаешь.
– Учили долго.
Он пропустил ее фразу.
– Во-вторых, у меня не трое детей.
– Еще бы.
– И в-третьих… – В темноте белым огнем полыхали ее обнаженные руки. Он запнулся на полуслове, сжал хрупкие кисти и поднес их к лицу. – А в-третьих, Юлия, я не медик.
– Конечно, – сказала она плаксиво, будто жалуясь на кого-то, – у тебя руки… руки… землекопа.
– Сантехника, – выдохнул он, обжигаясь губами о ее пальцы.
– Правда?
– Правда, Юля, правда, вот это… это правда…
Она выскользнула из его объятий и упорхнула, только мелькнул желтый халатик. Ее не было долго. Николай успел задремать, но какой-то внутренний толчок тут же заставил его пробудиться. Он встал и тихо выбрался на крыльцо.
Юля входила в залив. Все дальше и дальше от берега. Руки ее, которые Николай только что крепко сжимал в своих ладонях, были вытянуты вперед, отчего казалось, что она идет ощупью. Залив, освещенный лунным серпом, принимал ее ласково и спокойно. Светлая рябь дрожала, едва доставая колен. Здесь было мелко, он знал, что мелко, но беспокойство надвигалось на него с каждым отдаляющимся Юлиным шагом. Что надумала эта девчонка? Разве он ее чем-то обидел или оскорбил? Да нет же, он помнит, нет. Николай собирался уже окликнуть Юлю – возможно, грубо, чтобы дошло, отрезвило, но в это мгновенье она подалась вперед и упала лицом на вытянутые руки. Он услыхал ее смех. Или она плакала?..
На цыпочках Николай прокрался обратно и лег. Теперь он был спокоен: Юля вернется, все это бабьи выдумки.
На рассвете он разбудил ее:
– Пойду. Проснутся все – будет неловко.
Юля вскочила.
– Ты спи, – остановил он. – Рано еще.
– Нет, подожди, я накормлю тебя. Сутки, поди, не ел. Подожди, я мигом.
Она захлопотала, живо снуя по домику. Николай одевался и наблюдал, как ловко у нее выходило. И снова подумал, что так и не знает, кто она. «А, – махнул он рукой, – кто да кто? Ясно – женщина. Вон как спичку зажгла – точь-в-точь Катерина. Катерина – жена… Знала бы… Х-ха».
– Коля, а ты воды принеси. Колодец рядышком, у забора. Увидишь – он с «журавлем».
Командует.
– Ты чего раскомандовалась? – спросил он полушутя. А где «пожалуйста»?
Юля вспыхнула (чего он такого сказал?), схватила ведро и кинулась прочь. «Во дает. И чего я такого сказал?»
Он не стал извиняться, вины ведь не было. Да и не требовалось извинения. Юля вернулась как ни в чем не бывало. Даже за стол с ним присела, потыкала вилкой в салат.
– Пока, – сказал он и поцеловал ее в щеку.
– Пока.
Заснул он крепко, сном праведника. Если бы не солнце, брызнувшее в глаза сквозь раскрытое окно, спал бы и спал. Да вот солнце…
К его удивлению, Юлии рядом не было. Почему она до сих пор не пришла? Он и подумать не мог, что она выдержит, не прибежит. Или будить не хотела? Жалеет? Конечно, она жалеет. Такая натура – жалостливая. Чересчур. У женщин все чересчур…
А руки его дрожали. Пока натягивал брюки, пока раздирал расческой спутанный чуб.
К домику Юли он едва не бежал. Знал, уже теперь знал, что Юли там нет. Даже дверь не проверил, открыта ли, сразу к окну. Дернул за створки – гвозди посыпались.
В домике было прибрано, будто не жил там никто сто лет.
– Юля, – позвал он. – Юлия…
Мурлыкал залив, словно баюкал кого-то. В зыбких волнах колыхался цветок шиповника.
Он выскочил на дорогу.
– Юля! Ю-ли-я!..
– Я-а, –коротко отозвалось в лесу.
Но это была не Юля. Это был он сам. Это его, только его «я» эхом вернулось к нему.

                Юлия

                Звенит высокая тоска,
                Необъяснимая словами.
                Из песни

В замке скрежетнул ключ, но Юлия не шелохнулась. Сколько она просидела так: голова безвольно откинута на спинку кресла, одна рука на подлокотнике, другая плетью свисает к полу, – кто знает? Может быть, день, а может, целую вечность – столько, сколько отделяло ее теперешнюю от той, которая полагала, что в ее жизни все винтики хорошо и надежно смазаны, а потому катастрофа исключена. Разве можно было предугадать, что однажды совсем неожиданно в четко работающий механизм попадет инородный предмет – и вмиг все детали потеряют синхронность движения. Они еще целы и вертятся, но вхолостую, уже вхолостую…
– Ты дома? – удивился Виталий. Сперва удивился, потом встревожился: – Что произошло? Заболела?
Юлия нехотя высвободила себя из плена неподвижности. Но взгляд не желал останавливаться на муже, утекал, все еще ленивый и обволакивающий, в сторону.
– Нет, здорова. Надоело просто. Толпа. Дома лучше.
– Чудишь, – качнул головой Виталий. Он был недоволен. – А я на выходные к тебе собирался. Получается – бесплатная путевка сгорела?
– Сгорела. Прости, ты хлопотал, добивался, на уши вставал, ползавода взбаламутил, а я… – упреждающе проговорила Юлия.
– При чем здесь это, – поморщился Виталий, хотя именно это было «при чем». А то, каких трудов ей стоило взять отпуск в июле, он в расчет не принимал.
– Я даже рад, – изобразил улыбку Виталий, – соскучился, знаешь ли… по тебе.
Отвык говорить любезности. Впрочем, и не умел. Шестой год женаты, как привязанные друг к другу, а еще до женитьбы сколько лет вместе – с самого детства. За одной партой в школе сидели, в одном дворе жили, разлучались на полдня, уходя на лекции в университет. Юлия – филолог, Виталий – технарь. «Филолух», – иногда шутил он, подтрунивая. «Сухарь», – парировала она, всерьез обижаясь. Чудился ей намек на несостоявшуюся профессию. Ни дня не работала в школе – из-за него же, из-за Виталия, не поехала «в сельскую местность». Молчал бы. Этого Юлия вслух не говорила. Выставлять себя жертвой – последнее дело. Да и много ли она потеряла? Живет себе в городе, квартиру имеет, телефон, зарабатывает неплохо – как надо живет…
Жила. По своей орбите катилась – и вдруг выпала. И некому взять ее осторожненько, поставить на место. Не Виталию же? Ему не под силу – «сухарь».
– Я у Никитиных был, – кричал Виталий из кухни, погромыхивая посудой. – Леха машину купил, приличную, но цвет… Знаешь какой – детской неожиданности?
Она и тут усмотрела укол: детей у них не было. «Жена, давай заведем ребеночка», – приставал иногда Виталий. Но Юлия откладывала главный этап своей жизни из года на год. «Ну как я беременная буду иностранных туристов водить? Значит, потеряю работу. Такое место потом не ухватишь». Виталий справедливо считал ее довод нестоящим, но по привычке не спорил с женой, лишь пожимал плечами.
Ребеночка Юлия хотела, несколько раз ей даже снилось, что она кормит грудью. После таких снов ходила взвинченная, словно у нее что-то отняли – что-то очень необходимое и дорогое. Но «заводить», как заводят щенка или канарейку, в угоду своей прихоти, она противилась. Дети, была убеждена Юлия, должны рождаться не по расписанию, составленному двумя расчетливыми человеческими особями, а спонтанно, от великой страсти и великой любви, когда двое, сгорая, дают жизнь третьему, чтобы потом лелеять в нем свою память о коротких мгновениях высшего торжества плоти и крови. Таких мгновений у них с Виталием не было. Виталий, наверное, и не подозревает, что они существуют, а Юлия… Еще позавчера могла ли она думать, что ЭТО познает с чужим, незнакомым ей человеком, с которым по своей же воле рассталась и уже никогда, никогда не встретится? Что она знает о нем? Только то, что вроде бы его зовут Николаем, что вроде бы работает сантехником и что – это уже определенно – кроме запаха моря и табака был еще тонкий запах сухого сена. Так пахла его кожа, его волосы, руки… Так пахнет теперь она сама, и странно, как ее муж не слышит аромат сена, заполнивший всю квартиру. И хорошо, пусть не слышит, она одна будет по капельке вдыхать этот воздух, экономя его, как экономят глоток воды в душной, сухой пустыне.
– Ужинать будешь, я спрашиваю? – наконец прорвались к ней слова Виталия.
– Да иди ты… Можешь ты помолчать или нет? Надоели твои проблемы.
Виталий выдвинулся из кухни, будто его выдавили, и тут же всосался обратно.
Наступившая тишина была еще невыносимей назойливой трескотни Виталия. Юлия включила телевизор и, забравшись в кресло с ногами, невидяще следила за сменой кадров. Память опять оживила вчерашнее – рубеж между ней настоящей и той, которая ходила в ее оболочке почти три десятка лет, ровных, похожих как близнецы. Совесть ее не мучила – может, еще не проснулась? Стыда тоже не было. Были нервозность и неприкаянность. Тело обжигал нестерпимый нервный зуд, и внутри все зудело – хотелось залезть внутрь себя и почесаться. Может, от морской воды? – подумала Юлия. Она приказала себе подняться и встать под душ.
Полегчало, но ненадолго. Стоило ей войти в спальню и увидеть приткнувшиеся друг к другу боками кровати (Виталий, конечно, не заправил свою постель утром), как стопор в ней снова сдвинулся с места, и лавина скопившегося пара хлынула наружу.
– Перестань ходить по пятам! – закричала она, не оборачиваясь, чувствуя за спиной присутствие мужа. – Что ты следишь? Что ты вынюхиваешь? Устала я от тебя, устала!.. – Она свалилась поперек широкого ложа, еще пахнущего ее духами, и забилась в тяжком неудержимом рыдании.
Простыни, одеяла, подушки – все летело на пол, скомканное, изгрызенное, влажное от мокроты, льющейся из глаз, изо рта, из носа. Юлия понимала, как это, видимо, мерзко, противно со стороны, но остановить себя не могла и не хотела. Сумасшедшая сила рвалась из нее, все на пути сокрушая, и не было ей конца или ослабления. Юлия словно разделилась на две половины: одно «я» понимало, что второе творит нечто стыдное, некрасивое, недостойное человека, но приказать двойнику успокоиться было не в его власти. Иногда в сознании проскальзывал страх: «Я свихнулась!..» – однако то, что сознание не ушло, а лишь встало над нею, выжидая и любопытствуя, говорило Юлии: не безумие, нет. Что-то другое.
Потом она ощутила на себе тиски, будто обруч надели и сжимают, сжимают – вот-вот хрустнут кости.
– Больно, – простонала Юлия затихая, – больно же, отпусти.
Виталий принес воды, заставил выпить, раздеться и лечь на кое-как расправленные простыни. Укрыл всем, что нашлось теплого, и вышел тихонько, как от покойника. Юлия долго еще дрожала под грудой душившего барахла, потом поднатужилась, спихнула ее набок – и тут же стала погружаться в сырой бездонный колодец…
Утром ее разбудил скрип двери. «Сколько просила смазать», – подумала Юлия с той степенью раздражения, которая редко бывает со сна. Дверь уже не скрипела, но что-то мешало спокойно отдаться утренней неге. Юлия разлепила ресницы и увидела мужа. Его измятый костюм, серые, плохо выбритые щеки поразили ее, но тут же все вспомнилось, и боль остро вонзилась в грудь. Болело свое, с мужем не связанное.
– Юля, – голос Виталия был сиплым и как будто надтреснутым, хотелось откашляться за него. – Юлия, я думал… Понимаешь… мы же умные люди… Я приду, когда позовешь. Я приду, приду… Отдыхай.
Он сдержался, не раскис, проглотил свою муку, как глотают полынную настойку. Юлия видела это, но жалости не почувствовала. Была боль, но не жалость. И когда Виталий ушел и дверь, дотянув свое «у-у-у», встала на место, Юлии показалось, что с нее сняли, наконец, жесткие, тугие веревки.
В смысл сказанных Виталием слов она не вдумывалась, поняла так: муж ушел на работу, оставил ее на весь день свободной от необходимости притворяться. Лежать сразу же расхотелось, она вскочила с постели, долго томилась в ванне, отмачивая припухлости под глазами, потом так же долго стояла у зеркала, привыкая к себе новой, к тому таинственному, что поселилось и жило теперь в ее сердце. С ним ей было не скучно, Юля чувствовала, что оно не любит чужих глаз и чужого голоса и что надо поэтому оберегать его одиночество.
К вечеру в ее настроении стали происходить перемены. Сперва пришло знакомое уже раздражение: вот-вот должен вернуться Виталий, с какой-то своей неуютностью, в которую Юлии не хотелось вникать. Конечно, можно было бы выбраться погулять, устать и отвлечься, но Юлия боялась невзначай встретиться с кем-нибудь из коллег. Станет известно, что она не в отъезде, – вмиг из отпуска отзовут. Работа гида требует очаровательности и улыбки, а игры у нее сейчас не получится.
Виталия все не было, и Юлии становилось не по себе. Надо бы позвонить – не стряслось ли чего? Она ходила кругами по комнате, поглядывая на телефонный аппарат, но трубку так и не сняла.
Ночью ей пришла в голову простая и разумная мысль. Юлия зажгла свет, тщательно обследовала квартиру. Выяснилось, что из кладовки исчез кожаный чемоданчик, с которым Виталий ездил в командировки, а в шифоньере не оказалось кое-чего из мужниного белья. Юлия села посреди комнаты на палас, который не мешало бы пропылесосить, и, обхватив колени руками, до мушек в глазах разглядывала виньетку на тапочке.
Утром она свернула палас трубой, вытащила в прихожую и, сменив халат на трико, принялась переставлять мебель. Она точно знала, что отныне ни одна вещь не должна была оставаться на старом месте, ни одна! Юлия с неведомо откуда взявшейся силой толкала, таскала, сдвигала, выравнивала, пока не добилась гармонии. И только тогда упала ничком на подушку.
Ее поднял телефонный звонок, рассекающий тишину на равномерные части. Юлия взглянула на светящийся циферблат электронных часов: без четверти полночь. «Не с работы», – решила она и сняла трубку. На другом конце провода помолчали, потом отдаленно знакомый голос проговорил:
– Алло! Квартира Астафьевых?
– Да, да, – быстро ответила Юлия, силясь угадать, кому принадлежит голос.
– Виталий Аркадьевич дома?
Еще чуточку – и она угадает. Только бы там не бросили трубку.
– Он спит, – солгала Юлия. – Что ему передать?
– Спит?..
Удивление сделано свое дело. Юлия хрипло, нехотя засмеялась:
– Маска, я тебя знаю. Артист из тебя, Саня, никудышный. Передай Виталию, что вены вскрывать я не собираюсь, пусть не тревожится…
В трубке щелкнуло. Пошли сигналы отбоя. Юлия вновь засмеялась, уже для себя, и вдруг ощутила в желудке острый спазм голода.
В кухне, жуя бутерброд и запивая его чаем, разбавленным капелькой молока (говорят, успокаивает), она думала о том, что Виталию будет неплохо у Сани, убежденного холостяка, за которым ухаживает не одна женщина, а несколько, наперебой, мирясь друг с другом в надежде победить. Пожалуй, и Виталия не обидят. Что ж, ему не мешает развлечься, не догулял в свое время. Пусть доберет.
Юлия ловила себя на том, что думает о муже без ревности, как о давнем знакомом или о товарище, которому желает добра.

                Песня

                Ночи не будет – будет музыка.
                Смерти не будет – будет музыка.
                Из песни

…У нее не было привычки подолгу крутиться у зеркала, она знала, что морщин пока нет, что нос не лоснится, что ресницы и губы, которых редко касалась косметика, в полном порядке. Но время ползет, как черепаха, а он просил ровно в семь тридцать вечера, минута в минуту, для него это важно, и она обещала, а теперь вот стоит перед зеркалом, потому что оно в прихожей и отсюда уже до двери рукой подать, корчит рожицы своему отражению, пытаясь отвлечься и превозмочь ноющую слабость в ногах. Это ей не удается, более того, руки от кистей до плеч ни с того, ни с сего покрываются зябкими пупырышками, а из горла, как у тяжелобольного, выпрастывается воспаленно-тягучий стон. Ей в самом деле кажется, что она заболевает, может быть гриппом, очень похоже. Ее отражение смотрит удивленными, непонимающими глазами, потом размыкает губы и с недоумением жалуется:
– Как больно…
Стрелка на часах каким-то чудом перескочила несколько цифр и грозила уже опозданием. Она засуетилась, растерла озябшую кожу ладонями, взяла сумочку, проверила, на месте ли ключ, закинула ремешок на плечо и, не мешкая более, отправилась.

…Ему выбраться вечером из дома было непросто. Другое дело, если бы он уходил в старых джинсах и с рабочим чемоданчиком, в котором носил слесарные инструменты. Мало ли, у кого-то авария, попросили, такое бывает. Но не зря же он шевелил мозгами весь день, теперь остается лишь смело следовать плану.
Придя с работы, он первым делом заскочил в ванную, достал из кармана приготовленный заранее гвоздь, всадил его во вздутую на колене штанину и резко рванул. Получилось вполне правдоподобно. Довольный своей сообразительностью, потопал на кухню, откуда уже доносился аромат жареной картошки. Наскоро перекусив, снял джинсы, бросил их на диван так, чтобы дыра сразу кидалась в глаза, надел светлый костюм, любимую кремовую сорочку, а галстук сунул за пазуху. Выбрав момент, прошмыгнул мимо кухни и, уже приоткрыв дверь на лестничную площадку, крикнул в глубь квартиры:
– Ушел по вызову!
Чемоданчик он забросил в подвал, там же расправил галстук и на ощупь завязал узел. Настроение было великолепное, как бывает всегда, когда удастся задумка.
К месту их встречи он пришел раньше условленного часа и занял позицию наиболее, как ему казалось, удобную: сбоку газетного киоска. Таким образом, сам он был не на виду, а ему открывался широкий обзор: сквозь чистые стекла киоска четко просматривался добрый кусок улицы. Она придет ровно в семь тридцать, надо собраться и узнать ее в толчее народа. Он помнит лишь волосы цвета морского песка, желтоватые и блестящие, обрезанные на концах по прямой линии. Помнит беспокойно пульсирующую жилку на шее, зеленый купальник и желтый халат с крылышками, которые то взлетали, трепеща бабочкой, то обвисали на поникших плечах. Теперь, когда он пришел и ждал, вся эта затея виделась ему блажью, не стоящей риска и времени. Но раз уж пришел, надо было дождаться.
Хотелось курить, он достал сигарету, не спеша покрутил зажигалку и щелкнул.
– Здравствуй, Вторый. Вот и я.
Хорошо, не успел затянуться, а то бы… Она стояла так близко, что от ее дыхания фитилек зажигалки дрожал и клонился в сторону. Глаза ее смотрели чуть исподлобья, пугливо и вопросительно. Неожиданно для себя он смутился и смог только выдавить:
– Юлия…
Она вскинула голову жестом уверенной в себе женщины, и он понял, что опять, как и там, на косе, упустил свою ведущую роль. Сейчас, чего доброго, она возьмет его под руку, не заботясь о том, что среди прохожих могут попасться знакомые. Но Юлия стояла не шевелясь. Разглядывала его пристально, как редкостную вещицу. На лице ее отражались какие-то мысли, казалось, Юлия хотела о чем-то спросить и не решалась или оттягивала, а он не помог ей.
– Здравствуй же, Николай, – снова сказала Юлия.
– Здравствуй, – ответил он, впервые проникая в тайну этого слова.
Они уже шли, рука об руку, занятые только собой; людской водоворот расступался перед ними и утекал, не задевая вечерней будничной суетой. Юлия будто и забыла о спутнике, поглощенная предощущением чего-то необъяснимого, но реального: то ли большой пустоты, то ли большой бури, – того, что собиралось вокруг нее, образуя некое поле. Николай тоже погрузился в себя, иногда искоса взглядывая на Юлию, словно она могла ответить ему на вопрос: что же с ним происходит? Но в нем была и тревога, а тревожиться Николай не любил, терялся и спешил скорей отделаться от этого чувства или хотя бы объяснить его. Сейчас объяснение найти было просто – он боялся огласки: дойдет до Кати, будет грандиозный бабий концерт. Жена старше его на три года, да еще столько добавляют полнота и черные с проседью волосы, облепляющие голову смятыми, жеваными колечками – постой-ка весь день на жаре в столовой, не снимая косынки. Катя и всегда-то была ревнива, а теперь, к сорока, словно бесы в нее вселились. Не успеешь подумать, не то что исполнить, – уже догадалась, уже костерит. И курит, курит, пуская расширившимися ноздрями ручейки сизого дыма. Николай снова покосился на Юлию и вздохнул: нет, она не для него, ничего, кроме униженности, ему впереди не светит. Поиграть решила девчонка, остроты захотелось. А может, кому-то мстит, и он, Николай, выступает в виде этакого болванчика, попавшегося на удочку?
– Юля, – проговорил он, глядя в пространство, чтобы не выдать себя, – почему ты называешь меня вторым? У тебя что, уже есть Николай?
Юля приостановилась, откинулась корпусом назад и от души рассмеялась. Такой смех исключал его подозрение, однако это не тешило, ведь Юля смеялась над ним! К тому же им не стоило привлекать к себе внимание. Юля так же неожиданно успокоилась. Взяла его за руку, ободряюще заглянула в лицо.
– Ничего, – сказала не то ему, не то себе самой, – ничего, я тебя натаскаю. Скажи, ты читать любишь? Ну, книжки читаешь?
– Конечно, читаю, – обиделся Николай: кого из себя строит?
– Какие? – Взгляд ее был мягким и нежным, в таком взгляде не бывает подвоха.
– Разные. О милиции люблю, о шпионах. Военные тоже.
– Так, понятно. Это уже кое-что, – весело подытожила Юлия. – А хочешь, я тебе сама подбирать буду? У меня дома хорошая библиотека.
– Хочу, – буркнул Николай, чтобы отвязаться. «Не слишком ли много на себя берет? Подумаешь, учительница какая!»
Они вышли к озеру. Николай поймал себя на мысли, что намеренно вел Юлию сюда. Есть тут одно местечко знакомое.
– Есть тут одно местечко, – сказал он вслух, – пойдем, покажу.
Он привел ее к старой, разломанной от собственной тяжести надвое иве. В разломе вполне можно было поместиться со всеми удобствами, почти как в креслах.
– Еще больше осела, старушка, – погладил Николай зеленовато-стальную кору. – Мы тут пацанами одежду прятали, когда шли купаться. Прошу, – пригласил он Юлию сесть.
Она была в брюках цвета ивовой коры, а за свой светлый костюм Николай не опасался: Катя умеет выводить пятна.
Какое-то время они молчали, глядя на легкую зыбь озера. Оба были скованны, боялись встретиться взглядами. Медленная озерная вода напомнила им залив и ту единственную ночь, которую они провели вместе.
– Юля, – не выдержал паузы Николай, – а почему ты тогда сбежала? У тебя ведь путевка еще не кончилась? Мы же могли потерять друг друга. Или ты этого и хотела?
– Как много вопросов, – задумчиво сказала Юлия. – Лучше ты мне ответь на один: как ты меня нашел?
Он самодовольно ухмыльнулся:
– Кто ищет, тот всегда найдет.
– А все-таки? Интересно. Ни фамилии не знал, ни адреса.
– Сперва я нашел тетю Мусю, – сказал Николай, разжигая Юлино любопытство.
– И кто она, твоя тетя Муся?
– Кастелянша. Ты у нее получала утварь: ведерки, кастрюльки там всякие. Тетя Муся человек аккуратный. Правда, твоего телефона в ее бумагах не значилось. Но это уже пустяки.
– Как все просто, оказывается, – не меняя тона, заметила Юлия.
– Я и говорю – пустяки. – Николай осторожно взял ее за руку. Знакомо пронзило током от макушки до пяток. – Юля, ты обо мне вспоминала? – Голос у Николая сломался.
Юлия прикусила губу. В считанные секунды перед ней промелькнули со всей ясностью события этих нескольких дней: ее внезапная позорная истерика, уход Виталия, одиночество и безысходность, – все то, что пережила, перечувствовала, перестрадала. Она повернулась к Николаю и долго – ему даже стало неловко – глядела, не мигая, не двигаясь, будто хотела запомнить каждую его черточку, обласкать его губы, глаза, его щеки, на которых, он подозревал, уже отрастала щетина.
– А как ты ловко меня раскусила, что я не медик, о-ой… Конечно, такие лапы. Слесарь ведь, слесарь… Сан-тех-ник. Хочешь, мойку тебе импортную задешево соображу? Блеск, шик, загляде-ение…
Он балагурил нарочно. Пытаясь освободиться от ее взгляда. Но вдруг споткнулся: увидел… слезы. И понял, что Юля его не слышит, что словам, какие бы они ни были, уже нет места в переполненной через край душе. Такое сыграть нельзя, это – правда.
– Юля, – он сжал ее голову, ловил губами лениво выползающие слезины. – Ну что ты, что ты? Ведь я тоже, но я… я так не умею, у меня все внутри.
Он хотел постучать себя по груди, но Юлия припала к нему, трепетная, Николай чувствовал влагу на шее у кадыка. Откуда ему было знать, что Юля сейчас дышит им не надышится – его кожей, пахнущей сухим сеном; что высшего счастья, чем в эту минуту, он ей подарить не сможет…

Домой Николай пришел уже затемно, внутренне готовый к выволочке. Но у Кати сидела гостья: рыхлая, как непропеченное тесто, Наталья. Николай разглядел ее в освещенной кухне через дверное стекло. Сам он стоял вне полосы света, и женщины то ли его не заметили, то ли намеренно не обращали внимания. С Натальей Катя не то чтобы дружила – работали вместе, а связывало их другое: Наталья умела раскинуть карты и до правдоподобия хитро нанизать бисером всякой всячины. Катя зазывала Наталью, когда в семье шел разлад, или когда терзали сомнения, – и трефовый король сообщал ей со всей откровенностью, какой он есть пакостник. Николай потом долго отдувался за этого дурня.
Наталья и сейчас ворошила колоду, а Катя, подперев кулаком подбородок, внимательно следила за ее пальцами. Из пепельницы тянулась кверху волнистая струйка дыма. «Догадалась, – опасливо подумал Николай. – Но как? Никакого повода на поверхности». Он тихонько прокрался к дивану – джинсы были аккуратно сложены. Пальцами ощупал штанину – дырка исчезла. Неужели же не сработало? Вот проныра! Николай вернулся на прежнее место, принялся наблюдать за женой. Катя сидела в той же позе, слушала приглушенный голос Натальи. Ничего нового во всем этом для Николая не было, но его как припаяли к полу. Долго и тягостно он глядел на жену, с которой прожил уже десяток лет, от которой имеет сына, такого же чернявого и упитанного – в мать. Мысли у него были рассеянные, а с губ слетали слова, смысла которых Николай не улавливал… Он очнулся и стал повторять механически, вслушиваясь: «Стань Юлей… Стань Юлей… Стань Юлей…» Когда дошло, сделалось Николаю страшно и стыдно: мужик, а совсем раскис. Он отошел в темь, стал раздеваться, но в ушах продолжало звучать, как запавший мотив, от которого не отцепиться. И после, во сне, тоже не давало покоя, мучило – вот наваждение…

…«Он спит, спит, – внушала себе Юлия, ворочаясь в постели, – и мне надо отвлечься, угомониться, вот так, мне тепло, тепло, мне жарко…» Но озноб не проходил, и ноги были холодней льда, хотя в раскрытое окно вливался еще не остуженный ночью воздух…
Наверное, она все-таки задремала, потому что резкий звонок долго не поддавался осмыслению. Что это: будильник, дверной «гонг», телефон?.. Телефон… он… он…
Юлия вскочила, двумя руками схватила трубку:
– Алло!..
– Юлечка, детка, ты дома?
– А-а, мама…
– Почему ты вернулась? Говори, говори – заболела?
– Да нет, мама, ну что вы все, нет, здорова. Вернулась – и точка, не понравилось. Ты что так поздно звонишь?
– Поздно… – Голос матери неожиданно изменился, стал суше и скрытней. – Рано вас не застанешь. Где Виталий? Он был с тобой? Вы были вместе сегодня, да?
– Ну, мама, – Юля поежилась, – ну зачем тебе среди ночи Виталий?
– Мне-то он ни к чему. Я спрашиваю – он при тебе?
– Мама…
– Юля, я сейчас еду. Вызываю такси и еду.
– Господи, да что такое случилось? Можешь ты мне объяснить, мам? – Юля теряла терпение: все, что исходило извне, мешало ей, казалось затасканным, лишним.
Но маму как будто подогревали:
– Нет, это ты объясни мне, что происходит. Твой муж шляется, полупьяный, с какой-то девахой, их видят в городе в этот час, а ты спокойненько дрыхнешь… Доченька, – послышался всхлип, – я сейчас буду, ты только не убивайся, никуда он не денется, ты…
– Мама, – сурово оборвала Юля, – я прошу тебя, не вмешивайся. Мы сами решим. Ничего страшного не произошло. Ложись и спи. Покойной ночи.
Вот… Значит, уже с девахой.
И тут Юлия ощутила необычайную легкость, словно донесла до намеченного места и, наконец, сбросила ценный, но не обязательный для нее груз. От недавнего напряжения (или от наступившей легкости?) зазвенела внутри отпущенная струна. И звук ее поднимался все выше, выше… В природе такого звука не существует.

                Майдан

                Там женщина – я был когда-то с нею,
                Теперь пройду – ее я не узнаю…
                Из песни

Лето все чаще хмурилось, ощущая близкое дыхание осени. Николай понимал, что, когда зачастят дожди, а потом власть захватят морозы, встречаться им с Юлей будет негде. У нее дома он не был ни разу – муж. Так она говорит, пряча взгляд, – муж. А Николай иногда сомневается, существует ли он вообще. Никакой муж не выдержал бы его каждодневных звонков и Юлиных постоянных отлучек. Николай по себе знает, как трудно вырваться из дому, не вызывая подозрений у «половины». В последнее время он поднажал на «халтурку», брал даже там, где брать было не за что. Хорошо, что не все пока разучились платить, напротив, привыкают рассчитываться «за каждый чих» коммунальщика. Лишняя копейка в кармане – оправдание перед женой: подрабатываю.
Жили они безбедно. Катя – раздатчица блюд в институтской столовой, и сама сыта, и принесет нередко кусок получше. Не ворует – платит, конечно, но ни цену, ни качество с магазинным продуктом не сравнить. Николай тоже не на голом окладе. В сантехники попал он по молодости, считал, что временно, но потом сообразил: рабочему человеку и дорога шире, и навар гуще. А если имеешь руки и голову, то и себе прок, и людям удобно. Не выйди Николай на работу – сколько сложных заявок повиснет в воздухе, не всякий их выполнит, даже за премию. Образованной Сонечке, что на заявках сидит, телефон оборвут и много крови попортят. Теперь народ неуступчивый – вынь да положь, и такие слова люди знают – как по писаному шпарят. Раньше Сонечка могла огрызнуться, а то и трубку не снять, сейчас не решается, снимает, лепечет сладеньким голоском, а там хоть трава не расти. Нет, Николай не жалеет, что подался в рабочие. Руки, конечно, шершавые, в ссадинах, но в выходной отскребет их, приоденется – поди отличи, из какого он круга.
Однако говорить о своей профессии Николай почему-то не любит, сколько ни воспитывал в себе рабочую гордость. А если заговорит – ловит реакцию собеседника. Ничто от его взгляда не скроется, ни один штрих. Только это и угнетает – вечная подозрительность: как отнесутся? Не сочтут ли неучем и тупицей? Он и на Юлю поначалу косился. Что она в нем нашла? Почему инженера меняет на слесаря? Какая ей в этом выгода? Даже временной пользы нет. Подарков он ей не дарит, ласки ворованные, «умной беседы» с ней не ведет – боится попасть впросак. Что же ей нужно? Потом понял что. Самого закружило. Лишь бы с ней, лишь бы рядом. Когда Юля увозит своих туристов больше чем на день (и почему она в учительницы не пошла?), Николай себе места не находит, готов на людей бросаться, как бешеная собака. Ему это было не нужно, но это случилось и стало частью его самого, любая царапина кровоточит. Иногда он ревновал ее к мужу и тогда готов был на все, порывался пойти и напрямик, по-мужски выложить карты. Юля сдерживала, успокаивала, в глазах как всегда закипала влага, но мужа не хаяла, зря Николай добивался.
– Понимаешь, – говорила раздумчиво, – был бы он моим братом, я бы ухаживала за ним всю жизнь: варила, стирала, стелила… в другой комнате, с работы ждала бы – ну, все, все…
– Как ты умеешь верно сказать, – перебил Николай, обнимая ее за плечи. – Одно слово – филолог. Я чувствую точно так же, и я бы согласен быть родственником, всю бы зарплату отдавал, сам на «халтурку» жил, только бы… вот так же, как ты сказала… в другой комнате.
– А ты… в одной? – Юлия отстранилась.
Николай понял, что проболтался.
– Комната большая, четыре угла… Юля, а давай мы с тобой квартиру снимем. Я подыщу. Никто не узнает. Нельзя же так. Измучила ты меня.
Боковым зрением Николай видел, как пригибалась Юля от каждого слова, будто он бросал в нее камни. Но он досказал. В самом деле, так дальше продолжаться не может, не может…
– Юля, – вырвалось у Николая, – а ты сумела бы… уйти от него? Ради меня – все разрушить?
– Да.
Она ответила так, как отвечают на предложение. Но ведь он только поинтересовался, он же ничего не решил, а вышло… бог знает что вышло.
– Сына жалко, а то бы… – попытался он отступить.
– Дети свою жизнь будут строить. У нас не спросят. – Юлия наддала ногой камешек, и он покатился по асфальту, словно горошина. – Смотри, – сказала она, – куда пнули, туда покатился. Но мы же – люди.
– Пойдем в кино, – предложил Николай, чтобы увернуться от этого разговора.
И еще один вечер был выигран.
Когда вернулся домой, Катя стирала. Стояла над ванной и терла какую-то тряпку, словно хотела превратить ее в прах. Машина же есть, нет, корячится, вбила себе идею: худеть. Ничем не гнушается, все методы перепробовала, где что услышит, за все хватается. Вместо масла маргарин на хлеб мажет, по утрам чуть ли не на ушах стоит. Граммы в себе считает, сто граммов долой – уже радость. Николай смотрит на эти потуги, сочувствует. Даже у Юли пытался вызнать, как ей удается форму держать. Она посмеялась: ни в чем себе не отказывать и ничего не бояться, жить во всю силу. Мура, конечно. Если себе не отказывать, в дверь не пролезешь. Время такое, сытое, и средства есть. Отшутилась девчонка. У самой, видно, конституция удачная, до старости щенком будет.
Ужин положил себе сам, но Катя бросила стирку, вышла, села напротив. Что-то загадочное в лице, Николай приготовился к худшему.
– Говори, – подстегнул, – все рано скажешь.
– А что говорить, – издевательски улыбнулась Катя. – Рада я за тебя, наконец нашел, что искал. Теперь хоть по одному адресу ходишь, риска для меня меньше.
– Не дури, – нахмурился Николай. – Какого риска? Я ни с кем не бываю.
– Сочувствую, – притворно вздохнула Катя. – Значит, хитрая баба попалась, измором решила взять.
Он замешкался – может, и правда? Пока прокручивал эту мысль, отвечать стало поздно, Катя ушла достирывать, последнее слово за ней осталось.
То, что жена не закатила скандала, насторожило его. Значит, приперли бабы с обеих сторон, сейчас будут брать за горло. Он разозлился, и больше всего на Юлию. На Катю чего злиться – обманутая жена, не позавидуешь. Но Юлия!.. Замужняя женщина, свободы хоть отбавляй. Разве нельзя обойтись без драмы? Он же всю душу ей отдает и взамен ничего не требует – только люби. Пойдут кастрюльки, пеленки – такого уже не будет. Он потеряет и Юлию, как потерял Катю. Красивого хочется, чтобы дыхание перехватывало. Пока не знал этого (Катя не в счет, с ней было проще), пока жил вслепую, мог обходиться и без красивого, а теперь…
Защемило в груди: «Юлия… Что ты со мной сотворила!...»
Катя опять появилась на кухне, кинула взгляд на остывающий ужин, к которому Николай не притронулся.
– Ну что, муженек? Давай будем делиться. Квартиру нам с Витькой оставишь или отсудишь свое?
Он подскочил.
– Не мели! Я еще никуда не ушел!
– Пока. Пока не ушел. Но не тяни долго, я не железная.
– Ах, вот оно что! – Николай отыскал лазейку. – Я тебе мешаю? Не терпится спровадить меня? Так бы честно и говорила. Когда тебе надо – сегодня? Считай, что меня уже нет. Не-ту! – выкрикнул ей в лицо, отстранил и пробежал мимо.
Опомнился на улице. «Может быть, так и лучше, – успокоил себя, – одним махом, сгоряча – оно не больно. Сейчас Юлю обрадую».
– Алле, Юля, это я, Вторый. Ты спишь? Нет? А почему голос вялый? Плохо себя чувствуешь? Чего – голова кружится? Ну, валяй, спи. Ничего не хотел, меня жена выставила, мебель делим, – приврал для эффекта. – Готовься, скоро я у тебя первым буду. Юля, что мне выбрать – телевизор или магнитофон? Алле… Черт… – Он повторил, передразнивая, короткие сигналы.
«К Юле нельзя, домой тоже нельзя – вот дожился, никому я не нужен». Стало грустно и неуютно как-то, словно на сквозняке. «Глупости, – сказал сам себе. – Почему мне домой нельзя? Там Витька, мой сын».
Катя была в постели, вряд ли спала – притворялась. Он молча разделся, залез под свое одеяло. Катя старалась дышать ровно, но он все равно догадался, что она плачет. «Одна плачет, другая плачет, а ты хоть наизнанку вывернись. Ну что я могу сделать, что?»
– Катя, послушай, Кать, давай в воскресенье в театр сходим. Живем с тобой, как в каменном веке, ей-богу.
Жена открыто шмыгнула носом, и у него отлегло от сердца. Он повернулся набок, подложил под щеку ладони и уснул, не расслышав ответа.
До воскресенья оставалось два дня. Николай решил не звонить Юлии, хотя и свербело. «Ничего, – осаживал приступ тоски, – два дня потерпим, это же не два года».
Вечером в воскресенье Витьку отвели к Катиной маме. Хоть и восемь лет парню, а дома не оставишь – измаешься. Шкодный стал, как бы чего не выкинул. Катя принарядилась, и Николай заметил, что она таки похудела.
Выбрались заблаговременно, чтобы не торопиться. Хватит, на работу вечно бегом, света белого никогда не видишь. Это Катя сказала, Николай промолчал. Она взяла его под руку, тяжело привалилась к боку. «И все равно не Юля, худей не худей», – спрятал Николай едкое замечание. Настроения, честно говоря, не было. Бросить бы все и уйти куда хочется. Что он потерял в этом театре? Катя о чем-то рассказывала, заглядывая в лицо, заискивая. Николай кивал головой, соглашался, убегая мыслью в желаемое. Видно, далеко убежал, мерещиться стало: Юлия идет навстречу, сумочка через плечо, смотрит на Николая, словно удав на кролика. Не отведешь взгляда – погибнешь. Ноги уже свинцовыми стали – готовенький, голыми руками бери. Он сделал усилие, повернул голову влево, прижал к боку Катин округлый локоть.
– Смотри-ка, дома стали красить в бордовый. Помню, раньше весь город одного цвета был – серого.
Катя не отвечала. Прошли шагов десять.
– Это она? – Голос у Кати был постным, ни живинки.
– Кто – она? Где? – слишком усердно засуетился Николай.
Катя повернула его назад. Улица просматривалась насквозь, редкие прохожие двигались по ней, как сонные мухи.
Юлии не было.

                Камуфляж

                Белый буйвол, и синий орел,
                и форель золотая…
                Из песни

Ванюша чмокнул еще раз и выпустил сосок.
– Наелся, маленький, – ласково прошептала Юлия. – Ну, спи, спи, а я пока пеленки сполосну. – Она бережно уложила сына в кроватку, накрыла простынкой – жарко.
Сразу стало слышно, как тикает на подоконнике будильник. С появлением на свет Ванюшки в квартире будто сами собой поселились тишина и стерильность. Тишина была особенная, избалованная тем, что ее охраняют, и оттого, наверное, торжественная.
Юлия прихватила часы, мимоходом отметила время (кормила строго по графику) и притворила за собой дверь спальни. В тот же момент из прихожей раздался настырно-веселый звонок. Юлия опрометью кинулась открывать, на ходу забирая щепотью распахнутый на груди халат. Звонок не прерывался. С таким нетерпением обычно трезвонит Лидия Павловна, суматошная женщина из соседней квартиры. Среди прочих слабостей у нее выделяется одна: дверь захлопнет, а ключи денет неизвестно куда – то в другой сумке оставит, а то и потеряет где-нибудь по пути в магазин. Дверь сколько раз уже топором открывали, живого места нет. Теперь, когда Юлия в декретном отпуске, Лидия Павловна хранит у нее запасные, иногда за день дважды, а то и трижды за ними является. И в каждый визит задержится потрепаться: «Ты, Юлечка, дома безвылазно, не знаешь, чего и в народе-то слышно». Лидии Павловне все интересно, любую мелочь может обсасывать подолгу и с аппетитом – что ж, у нее дети не плачут, вырастила, распределила, в одиночестве к старости подошла. Все это промелькнуло в Юлиной голове мгновенно, пока открывала.
На пороге – не Лидия Павловна, на пороге стоял – век не подумаешь! – Николай… Будильник выскользнул из руки – Юлия забыла о нем – и напоследок жалобно дзынькнул.
– Здравствуй, хозяйка. Из ЖеКа, профилактический осмотр, – громко и делово сообщил Николай, поигрывая чемоданчиком. Под мышкой он держал сверток, упакованный в газету.
– Не кричи, – Юлия медленно приходила в себя, – ребенок уснул.
– Ты одна? – обрадовался Николай, не придав значения последней фразе. Делового тона как не бывало. – Мужа нет, я правильно понял? – Он уже вошел, потеснив Юлию, но еще ни разу не взглянул на нее прямо. – Ну, если одна, значит – вот. – Николай развернул газету и выпростал  букетик пунцовых роз. – Тебе.
Юлия не подняла рук, они одеревенели, и Николай положил розы на тумбочку.
– Чаю хочу – дашь? – Он суетился, кружась на месте, как собака, пытающаяся поймать собственный хвост.
– Рассчитаться должна? – съязвила Юлия, кивком указывая на цветы.
– Не только, – ничуть не смутился он. – Праздновать будем. Покрепче днем не употребляю, так что давай чаю. – Николай вел себя так, словно они расстались, по крайней мере, вчера.
– И что же мы будем праздновать? – насмешливо спросила Юлия.
– Как что? Годовщину нашего знакомства. Разве не дата?
– А-а… Дата, конечно, дата. Но она была два месяца назад.
Николай крутнулся на пятках, грубо схватил Юлию в объятья и стал покрывать поцелуями все, до чего мог дотянуться. Она отбивалась истово, грудь, налитая молоком, саднила – пора было сцеживаться, запах пота и табака оскорблял обоняние.
– Отпусти… Презираю тебя! Отпусти…
Он нехотя повиновался. Юлия прежде всего заспешила переодеться: на груди неприлично темнели два мокрых пятна.
Когда она появилась – в платье из яркого ситчика, волосы собраны узлом на затылке, – Николай стоял посреди комнаты и разглядывал фотографию малыша. Она была упрятана в рамочку и подвешена за тесемочную петлю на гвоздик. Пухленький, щекастый комочек лежал на кровати, бессмысленно пялился в объектив.
– Занятно, – сказал Николай, услыхав Юлины шаги, – я разве дарил тебе Витькину фотку? С какой стати?
– Это Ванюша, – коротко ответила Юлия, обходя Николая как вставший на пути столб. – Если будешь курить, накрою на кухне, – сказала уже от плиты.
– Не буду. Я понял, что здесь ребенок.
…Разговор не вязался. Николай помешивал чай, воровски зыркал на фотографию, маялся. Юлия наблюдала за ним, одновременно прислушиваясь к себе. Сердце посылало издалека воспоминание о боли, но билось ровно, как метроном. Такой ритм оно выбрало для себя с той поры, как родился Ванюшка, и сбивалось лишь от усталости или тревоги за малыша. Однако в теле была сейчас некая скованность. Неужели оно более памятливо, чем сердце?
Николай встал, подошел к стене и повернул фотографию тыльной стороной наружу.
– Поговорим без свидетелей, – сказал, возвращаясь на место.
И Юлия ощутила тупую расслабленность, как будто сидит она на вокзале рядом со случайным соседом, который ей неинтересен, весь на поверхности, но его не прогонишь, приходится отзываться, утешая себя тем, что скоро их вынужденное общение прекратится.
Николай, наконец, осмелился рассмотреть ее, подытожил:
– А ты стала еще красивее. Теперь я совсем погиб. – Сморгнул, словно кадр сменил, прибавил полушутя: – Юля, я хочу у тебя спросить – за что ты меня любила? За что – ведь я непутевый?
– Да? И как – легче жить непутевым?
От Юлии не ускользнул его жест – растерянный жест человека, которого «раскусили». Но в следующий момент Николай уже засмеялся, и оба они поняли, что нащупали ту фальшивую колею, по которой покатится теперь их беседа.
– Знаешь, чем я жил это время? Надеждой, что у тебя потечет кран или расколется ванна и ты мне позвонишь. Не будет же твой интеллигент руки пачкать.
– Без тебя обошлась бы.
– Как, Юля, как? – Он играл задетого мальчика. – О-ой, знаешь, сколько бы тебя промурыжили? Того нет, этого нет. С нами свяжись… Ты слишком доверчива, Юля, тебя обмануть – раз плюнуть…
– И ты плюнул, – в тон ему досказала Юлия.
– Да что ты, Юля, ты только скажи, я же опытнейший сантехник, да я тебе все, что хочешь, ты плохо меня знаешь.
– Вот уж чего-чего, а знаю тебя исключительно хорошо.
– Ну да, конечно, – он сделал виноватую мину, – я тебя подвел. Но, Юля, со мной ты была бы несчастна, ты же с высшим, а я работяга. Что я мог тебе дать кроме денег? Да и то… Делиться с женой я бы не стал, хоть и обидно: всю жизнь вложил – и оставить кому-то. Так вот, пришел бы к тебе с одним чемоданом, выгнал бы твоего мужа…
– У меня его нет.
Николай осекся.
– Нет? Но… был же… тогда?
– И тогда уже не было. Он ушел на другой день после моего возвращения с базы отдыха.
– Ты ему рассказала? Но зачем? Мало ли что бывает, это жизнь! У тебя вот здесь, – он постучал себя по лбу, – ничего, хоть ты и умная женщина.
Юлия не успела ответить: в соседней комнате закряхтел Ванюшка. Она поднялась.
– Погоди, – озабоченный чем-то своим, остановил ее Николай.
– Посмотрю, кажется, сын проснулся. Расплачется – трудно остановить будет.
– Да погоди ты со своим сыном. Ничего он не проснулся.
Юлия оторопело плюхнулась в кресло. Николай не заметил ее состояния.
– Как это – не было мужа? – рассуждал сам с собой. – Что ты мне заливаешь? А ребенок откуда? Ты ничего мне не говорила. Ах ты, блудная женщина, – стал шутливо выговаривать ей, – значит, на базе ты была уже... И скрывала? Обманывала меня? – Взгляд его следил за Юлиным выражением и точно определил момент, когда следовало замкнуть рот.
– Пей чай, остынет, – со скукой в голосе напомнила Юлия.
– Да-да, – Николай приподнял чашку и опять опустил на блюдце. – Знаешь, Юля, а я ведь туда ездил, на базу, в твой домик заглядывал, грустно мне стало… Слушай, давай все сначала, а? Никто мне не мил после тебя. Правда. Пытался отвлечься. Смотришь, вроде бы ничего, и лицо, и фигура, а поближе узнаешь – кастрюля кастрюлей, только щи хлебать.
– О-о, – язвительно пропела Юлия, – так ты бабник?
– Мужик я, му-жик. Мы все, мужики, такие. Нам верить нельзя. Это я по-товарищески тебя учу, чтобы не обожглась.
– Спасибочки. Ты и жену этому учишь?
– Что – жена, – Николай лениво откинулся на спинку стула. – У нее задатков нет для измены, только бы дрыхнуть.
– А у меня, значит, есть?
– Честно говоря, Юля, я боялся, что ты, когда опомнишься, станешь мне мстить, рога наставлять будешь. Думаешь, у меня самолюбия нет? А кто изменил раз… Но я был не прав, не прав, – заторопился Николай, поймав Юлино движение. – Да у нас такое с тобой было… есть… Настоящее.
– Зачем ты пришел? – резко спросила Юлия.
Николай выдержал ее взгляд.
– Юля, хочешь, я брошу все к чертовой матери и перейду к тебе. Ребенка усыновлю, воспитаем. Какая разница – мой, не мой. Тем более что младенцы все на одно лицо, ну, а потом привыкну и полюблю.
В горле у Юлии клокотало негодование, выразить которое недоставало слов.
– Знаешь, дружок, – медленно произнесла она, – мне сейчас кажется, что у тебя не все дома.
Он тряхнул головой – проглотил. И снова – все на местах.
– Юля, а почему ты меня никогда в гости не позвала? – Тон легковесный, но чуть задиристый – так дети в песочнице разговаривают. – Скитались, как странники, а ты одна была – и не позвала. Наши отношения могли бы продлиться.
– Потому и не позвала, – отчеканила Юлия. Не объяснять же ему правду. Да и как объяснишь этому человеку, что то ложе, хоть и опустевшее наполовину, тогда еще было семейным. Через это Юлия переступить не могла.
– Вот видишь, ты сама виновата. Я так и прикинул: пока разведусь, то да се – она опомнится, скажет – ты мне не нужен. Куда мне деваться? И там потеряю, и тут не найду. Как на духу тебе сейчас признаюсь.
– Я близка к выводу, что ты просто подонок, – сквозь зубы процедила Юлия.
– Ну, нет. – Николай сделал вид, что заволновался. – Подонок не оглядывался бы на семью. А я сына жалел и жену жалел. Всё же, крути не крути, жена, обязательства перед ней имею. Да и что люди скажут. Родня? А родственников у нас, куда ни глянь – попадешь. Соберутся – шапками нас закидают. Вот о чем думал. И тебя жалел. Тебя, Юля, жалел, – с нажимом завершил он.
– Перестань! – крикнула Юлия. – Комедиант. Слушать противно!
В глазах у Николая вспыхнуло любопытство, но он тут же его притушил.
– Ах, Юля, пороха ты не нюхала. Где тебе разобраться, что чего стоит. Начиталась – и паришь в небесах, а надо по земле ножками топать. Такого насмотришься… Я к тебе сейчас шел – напоролся на драку. Средь бела дня мужик мужику харю мылит, потом повалил – и ногами. А народ издали наблюдает, разнимать ни у кого нет охоты. И мужичонки-то плюгавенькие, я бы их одним щелчком разметал.
– Отчего же не разметал? – усталым голосом поинтересовалась Юлия.
– Вижу, милиция подъезжает, кто-то позвонил, верно. Я и в сторонку.
– Что ж, – заметила Юлия, – трусость и лживость родные сестры.
– Да разве только я улизнул? Ни одного свидетеля не нашлось, лишь тех двоих и задержали. У каждого свои заботы, Юля. Упадешь – затоптать могут. Не падай.
– Не упаду. Тебе бы подняться. Сорок лет скоро, дурачком прикидываться уже не к лицу.
Николай встал. Плеснулся чай в чашках, оставляя на стенках кирпичные разводы. И – тишина выдвинулась на середину из всех углов комнаты.
– Извини, набаламутил тут. – Это был не его голос. Это голос пожившего, степенного человека. – Да, не нужно было мне приходить, ты права, не нужно.
Юлия промолчала.
– Презираешь, значит? – Николай глядел в сторону, но Юлия все равно уловила в его глазах непривычный блеск. – Правильно, такого я бы и сам презирал. Но я не такой, Юля, не такой…
И она вдруг остро пожалела этого человека, некогда любимого и вроде бы понимаемого ею, а теперь такого далекого, сбитого с толку в безостановочной мельнице жизни. Пожалела не за вчера и не за сегодня – пожалела его за будущее, о котором он, может быть, еще не догадывался. Она хотела сказать ему что-нибудь дружеское, успокаивающее, но не успела: в соседней комнате неожиданно громко и требовательно вскрикнул Ванюшка, она метнулась туда. А когда вышла, Николая уже не было. Она подумала, может, он еще в коридоре, и побежала, натыкаясь на стулья… Был на полу разбитый будильник, были цветы на тумбочке, а Николая не было… не было его…
Юлия взяла букетик роз, уже слегка поникший. Она не знала, что с ним делать, с этим букетиком, выбросить или поставить в вазу, – все же цветы, живые… И где теперь ваза, давно ей не пользовались. Юлия в нерешительности остановилась в дверях, обвела взглядом комнату – и словно споткнулась, крепче ухватила руками колючие стебли: со стены пялился на нее карапузик Ванюшка.
Слава богу, ничего в доме не изменилось.
Она не сразу заметила, что с пальцев падают на пол капельки крови.