Глава 3. Исход

 

Весенний день нехотя клонится к вечеру, но до заката солнца ещё далеко и птицы не начали своих многоголосых сумеречных пений. Прогретый весенними лучами воздух туго напоём ароматами первых луговых цветов и отцветающей черёмухи. Иногда незаметный ветерок доносит влажный, знакомый с детства запах свежевспаханной земли. Тишина вокруг, неимоверная…
Мы с Вениамином Александровичем сидим за столиком, сколоченным из струганных досок, похожих на те, что высятся сплошной стеной, окружающей пасеку. За забором просматривается речка, за ней виднеется небольшое поле и лога с перелесками. На их фоне выделяются величественные берёзы. Над всем этим видением, уходящие за горизонт ленты белёсой черёмухи.
Вся эта божья благодать расцвечена густыми красками, замешанными на весеннем лазурном, изумрудном и переливающемся многоликом солнечном свете.
Мне кажется, природа-матушка специально дарует нам сказочное видение своей красоты, словно хочет, чтобы мы ещё раз почувствовали величие её духовных сил и сокровищ. А заодно, в очередной раз убедились, насколько обеднёнными остаются те люди, которые не понимают, не любят русскую природу, или никогда не были в российской деревне, прекрасной во все времена года.
– Ты помнишь, какой была когда-то деревня Голухино? – спрашивает Вениамин Александрович.
– Как не помнить такую жемчужину, без тени иронии, говорю я ему.
Когда в шестидесятые годы начинал работать в газете, то свой первый репортаж написал о передовых животноводах Голухинской молочной фермы. Сейчас и следов той фермы нет.
– Да, по судьбе Голухино и местных жителей – голухинцев, можно писать историю всего российского крестьянства, – с явным сожалением обобщает мой собеседник, и продолжает, – до образования укрупнённого колхоза, в котором я председательствовал, здесь был колхоз имени Сталина. Большой колхоз по тем временам. После объединения хозяйств, стал комплексной бригадой. Самой обычной производственной бригадой в самой обычной деревне, каких было разбросано по Руси сотни тысяч. Со своими настоящими героями колхозного труда и горькими пьяницами, чудаковатыми мужиками и кучами сопливых пацанов на улицах.  Со своим деревенским колоритом, обычаями, радостями и горестями. Не маловажно и то, что деревня была со сложившимся производством: молочной фермой, откормочником скота, полным зерновым хозяйством. Был в бригаде машинный двор, мельница, кузница, словом всё, что требовалось для обеспечения людей работой и минимальным деревенским бытом.
Многие голухинцы не вернулись с фронта. Бабье царство времён войны покатилось в пятидесятые, шестидесятые годы. Но и тогда в Голухино ещё были две большие улицы, и проживало более двухсот человек. Какие это были замечательные, терпеливые и безответные люди. Работали изо дня в день за пустой мифический трудодень, а когда ушли в небытиё, никто не сказал им спасибо.
Я застал те времена и помню, как люди радовались даже не большому  колхозному заработку. У моей жены мать работала дояркой. Как тогда говорили. «обслуживала» около двадцати коров. Ты, ведь представляешь, что это был за труд. Несколько раз в день коров надо было накормить, корма таскали со двора в корпус на горбушке; напоить, воду носили вёдрами из колодца. А ещё подоить, навоз выбросить, молочную посуду помыть, за телятами присмотреть … Словом, крутилась как белка в колесе. За год вырабатывала более трёхсот трудодней, при установленном минимуме – сто двадцать. В итоге получит три мешка зерна второго сорта, везёт их домой и нарадоваться не может. Счастливая и довольная. А в этих несчастных мешках и еда,  и одежда, и вообще все жизненно необходимые расходы семьи на целый год. Как хочешь, так и живи, или выживай.
Она была не исключение. Все колхозники до 60-х годов голодали. Хотя сутками не сходили с тракторов, вручную косили и заготавливали для колхоза корма, вручную крутили веялки…Страна постоянно требовала увеличить объёмы сдачи мяса, молока, зерна, ничего не оставляя колхозникам и ничего не давая им замен.
Колхозники выживали только за счёт личных огородов и подворья. Многие из них плохо представляли, как выглядят живые деньги. Они никогда не держали в руках крупные купюры. В местные магазины не заходили месяцами. Да и покупать там было нечего.
Помню, как взрослые и мы, пацаны, старались попасть на самую ломовую летнюю работу – на колхозный покос. Не потому, что мы были чересчур сознательными, а, лишь потому, что там варили горошницу. Бывало, с голодухи наешься горохового варева, живот крутит, но жизнь расцветает. Нет конца улыбкам, шуткам и приколам по поводу «музыкального блюда». Да! И смех, и грех! Видимо, тягу к жизни в человеке не могут убить никакие лишения, никакой голод.
По мере того, как уходили старшие поколения, а жизнь в стране становилась вольнее и лучше, деревенька таяла, пустела. Не в раз, постепенно, как тот некогда ценный, но продырявившийся сосуд, из которого капля по капле убывает животворная влага и, в конечном счёте, сосуд оказывается пустым, а оттого, что он пустой и дырявый – никому больше не нужным. Его выбрасывают и навсегда забывают о нём.
Было время, когда совсем обезлюдело Голухино. Местные поля обрабатывали и засевали механизированные отряды центрального отделения колхоза. Потом и им стало не под силу ухаживать за бесхозными землями. Сама деревня окончательно захирела, стала зарастать бурьяном. Однажды весной кто-то поджёг старую траву и настал последний День Голухинской Помпеи. Всё, что ещё оставалось в деревне, выгорело. Последние деревенские старики разъехались, кто куда.
Задумавшись на минуту, Кротов продолжил:
– Человеческая жизнь настолько коротка и непредсказуема, что, сколько бы лет ты не прожил, она всё равно кажется одним мигом. И всё, что человека окружает, тоже живёт лишь миг. Только вдумайся, – обращается Вениамин Александрович ко мне, – прошло не так уж и много времени, но вслед за репрессированными при раскулачивании ушли из памяти людской те, кто вершил репрессии и создавал в стране колхозную систему. Не за горами времена, когда никто не сможет вспомнить тех, кто разрушил колхозы. Нынешняя молодёжь уже не знает, что такое коллективные хозяйства времён социализма.
Да что там люди? Десятки лет я ездил в Голухинскую бригаду если не ежедневно, то еженедельно. Казалось бы, кому, как не мне знать каждый куст, каждую кочку голухинской дороги? Однако, там, где мы её спрямили и построили новую колею – прежняя исчезла. Деревья сомкнули над старой дорогой свои вершины. Также происходит и с людьми. Время смыкает над ними свои вершины памяти и поколение за поколением отдаляются, уходят в безмерную мглу, в безмолвие и безвестность… 
Судьба деревни Голухино, это одна из многих тысяч подобных судеб российских деревень ещё во времена социализма.
В шестидесятые годы колхозникам  выдали паспорта, в хозяйствах ввели денежную оплату труда. Многие колхозники, особенно молодые, потянулись поближе к цивилизации, к городу. В это же время в колхозы стали массово поступать тракторы и комбайны, развернулось строительство животноводческих ферм и комплексов. Машины начали вытеснять людей из производства. Однако, в стране никто не предполагал, что технический прогресс быстро обернётся бедствием. Большинство крестьян жило тогда в мелких населённых пунктах, которые начали распадаться, образуя острый дефицит работников.
Процесс распада малых деревень руководство страны посчитало закономерным явлением, которое нужно подстегнуть, ускорить. При этом о закреплении жителей на селе речи не шло.
Официально людей никто не выселял из деревень, признанных неперспективными. Просто, на них закрыли глаза. Им негласно предоставили право выбора, хочешь, живи и дальше в своей официально заброшенной захолустной деревеньке, вздумаешь уезжать – скатертью тебе дорога.
Вынесение населённому пункту статуса «неперспективный», означало, что он исключался из всех планов бюджетного содержания, а тем более, развития. Имевшиеся в неперспективных населённых пунктах школы, Детские сады, ясли, библиотеки, клубы, магазины, почтовые отделения, подлежали закрытию. Всякое производство сворачивалось.
Ты помнишь, ещё в семидесятые годы в колхозах стало хронически не хватать работников. Если уходила по каким- то причинам доярка, найти ей полноценную замену было невозможно. Зачастую приходилось ликвидировать часть коров. В напряжённые периоды полевых работ в колхозах недоставало как минимум трети механизаторов.
Чтобы выйти из положения колхозы налегли на жилищное строительство, стали создавать привилегированные условия для молодёжи. Но решить кадровую проблему в одиночку колхозы не могли. Конечно, часть местной молодёжи задерживалась в хозяйствах, однако этого было не достаточно. Большинство молодых людей, всё-таки уезжало из сёл и деревень. Состав колхозных работников старел, постоянно сокращался.  Во многих местах острословы тогда стали характеризовать обстановку шуткой: у нас остались пенсионеры, патриоты, да идиоты…
У меня в блокноте есть демографические выкладки по нашему району, – говорит Вениамин Александрович, – вот, послушай.
На начало коллективизации в районе имелось 28 сельских Советов и 115 населённых пунктов. Значилось 9320 дворов с общей численностью населения 44580 человек. Работало 192 малых промышленных предприятия. Это кузницы, столярные мастерские, водяные мельницы, маслозаводы.
Наверно, не надо противопоставлять прошлое состояние района  сегодняшнему положению дел. Слишком много времени утекло. Но, ради интереса, скажу. Из имевшихся 115 населённых пунктов, сохранились только 32. Добрая половина из них, сейчас тоже «дышит на ладан». Население района сократилось на 29 тысяч человек, или почти в три раза.
В этих цифрах отразились все события, происходившие в стране. И массовые репрессии, и война, и послевоенная тяжёлая, голодная жизнь крестьян, и перестройки, и ликвидация неперспективных населённых пунктов, и ельцинская перестройка, и многое, многое другое, что довелось испытать российской деревне… 
По ходу нашего разговора я внимательно наблюдал за выражением лица Вениамина Александровича, за тем, как он говорит и жестикулирует. Раньше мне не приходилось видеть его таким чувственным и проникновенно одухотворённым, очень живо перебирающим страницы своей памяти, обострённо реагирующим на существующие в сельской жизни проблемы. Очевидно, наболело. Хочется душу излить. Поэтому я слушаю и стараюсь не нарушать ход его мыслей.
Кроме нас двоих на пасечной лужайке только пчёлы. В эту пору они мирные, поглощены своими пчелиными хлопотами и ни на что не обращают внимание. Лишь некоторые из них, наиболее деловые, или любопытные, проверяют, кто находится на их территории. Садятся на стол, перебирают мохнатыми лапками – чистят крылышки. Одна из них села на руку Кротова. Тот не отмахнулся, не прогнал её. Мне подумалось, что сейчас он осторожно и нежно, по-хозяйски, погладит храбрую пчелу - пришельцу, как гладят по головке любимое дитя. Но пчела, словно удостоверившись, кто это, бойко и бесшумно взмыла вверх и растворилась в окружающем пространстве…
Вениамин Александрович, видимо, заметил мой интерес к поведению пчелы и сменил тему разговора:
– А ведь пчёлами мы с тобой начинали заниматься вместе. Потом ты уехал, а для меня многие годы пчеловодство было как хобби. Держал несколько ульев, на большее времени не хватало. После выхода на пенсию, ещё десять лет руководил хозяйством. Затем понадобились деньги на обучение внуков. Зарплата у меня была скромная. Хотя как руководитель огромного хозяйства я ежедневно имел дело с миллионами, десятками миллионов рублей. Если бы совесть позволила, мог бы обогатиться. Так поступали тогда многие. Но стал пасечником, потому, что жил и живу честно. Помню, что говорила на этот счёт небезызвестная Фаина Раневская: «Деньги проешь, а совесть останется». Правда, если она, эта совесть есть у человека. Поэтому к старости ничего, кроме воспоминаний не накопил. Кстати, ей же, Раневской, принадлежат слова о том, что «Воспоминания, это богатство старости». Вот этим богатством я и живу. И сегодня, в разговоре, мы ворошим его, наше богатство.
Чувствуя, что Кротов не до конца высказался по прерванной теме, я помогаю ему возвратиться к ней:
– Интересно, что говорят ваши записи о сегодняшнем положении дел в демографии старинного сельскохозяйственного района и его перспективах?
– Ничего утешительного. Только за первые двенадцать лет реформ с карты Российской Федерации исчезли 17 тысяч деревень и сёл. Перепись населения 2002 года не обнаружила там ни одного жителя. Можно предположить, что и в последующие годы процесс разорения и исчезновения деревень продолжился. Наш район «шагает в ногу со временем» и со всей страной. Поэтому его  перспектива тает в густом тумане.
Сейчас нет территориального деления на сельские Советы. Вместо них появились «сельские поселения». Когда  образовывали поселения, деревень набралось только на пять новых территориальных образований. Их центрами стали бывшие усадьбы некогда крупных хозяйств. По этим поселениям видно, что процесс угасания села не остановлен. Людей умирает больше, чем рождается. Люди продолжают уезжать. Поэтому, раньше, сельские советы, а теперь – поселения особенно быстро теряют окраины. Район «усыхает», словно шагреневая кожа.
Не менее негативным является и процесс старения сельского населения, а, следовательно, резкого сокращения числа активных трудоспособных людей. Приведу такой пример.
Ещё недавно в абсолютном большинстве проживавших в районе семей имелось, в среднем, около четырёх человек. В райцентре – более трёх человек. На сегодня у нас нет, за единичным исключением, населённых пунктов, где бы в семьях имелось, в среднем, хотя бы три человека.
Что всё это значит? Каков финал в этой связи просматривается? Догадаться не трудно.
Процесс исчезновения села во многом похож на движение огромного разрушительного ледника. Он надвигается на село медленно, но неотвратимо, безостановочно, более восьмидесяти лет расширяя границы и сметая всё и вся на своём пути. Пока не нашлось такой силы, которая смогла бы остановить его. Там, где прошла «чёрная ледниковая лавина», остаётся пустырь и обломки бывшей цивилизации. Никита Сергеевич Михалков проехал по некоторым таким пустырям и показал обломки цивилизации в фильме «Чужая земля». Если дело пойдёт так и дальше, не за горами время, когда в целях оптимизации расходования бюджетных средств настанет очередь слияния муниципальных районов. Ведь внутри районных муниципальных образований уже почти всё оптимизировано – «слито». У нас, например, исчезли многие школы, районный узел связи, районный отдел полиции, дорожное строительное управление, все строительные и транспортные организации, отраслевые предприятия, занимавшиеся обслуживанием сельского хозяйства. Сейчас завершается «оптимизация» здравоохранения, опустели помещения новой центральной районной больницы, так как родильное и хирургическое отделения закрыли, терапевтическое – сократили…
Подобное положение характерно для Пермского края. Ведь не только наш район стал неперспективным, экономически несостоятельным и до того утратил все виды производственной деятельности и местные источники бюджетных доходов, что живёт за счёт безвозмездных государственных дотаций, субсидий и субвенций. Нынче в структуре годовых доходов района они составляют 86 процентов. Есть в крае ещё более бедные муниципалитеты. Отсюда и необходимость оптимизации расходов, и вполне обоснованные мысли о слиянии сельских территорий.
Более того, слияние сельских муниципальных образований может начаться одновременно с объединением субъектов Федерации. Если финансовое положение, например, Пермского края, будет ухудшаться, не исключено, что он станет кандидатом на вхождение в состав нового субъекта во главе со Свердловской областью. Ведь входило когда-то Прикамье в объединённую Уральскую область, административным центром которой был Свердловск.
– Ваши мысли, – говорю  Кротову, – созвучны с мыслями и заявлениями последнего времени спикера Совета Федерации В. Матвиенко. Она считает, что настала пора начать процесс укрупнения нежизнеспособных территориальных образований. Возможно, она прощупывает общественное мнение. Но, ведь в подобных случаях мнение и необходимость могут совпадать. Не случайно, коллеги Матвиенко, сенаторы, заговорили о дореволюционном опыте, когда  Екатерина  Вторая утвердила сорок губерний. Сейчас в России 85 субъектов, то есть в два с лишним раза больше.  Кому из них предложат – на выход, возможно уже скоро узнаем. А пока жизнь продолжается…