Моему отцу, Григорию Андреевичу, посвящается
Он просто жил, с судьбой не споря,
попав случайно под колесо истории.
На черном-пречерном небесном куполе, уютно расположившись, ярко горели звезды. Несмотря на кажущийся многомириадный хаос, там можно было увидеть определенную иерархию. Самые крупные светила находились ближе всего, но к ним приближаться не позволялось. Они то поодиночке занимали особое место, то объединялись в причудливые созвездия, вход в которые был заказан. Того, кто управлял всем этим миропорядком они скрывали плотной чернильной пеленой. Когда серое вечернее покрывало начинало неумолимо густеть, первыми зажигались эти гиганты, вступая в незыблемые вечные права. В следующее мгновение начинали проблескивать менее значительные светила, но они ведущей роли не играли. Каждое из них выполняло свою второстепенную задачу - подсвечивать, а может, оттенять блеск и подчеркивать красоту избранных. Казалось, так будет всегда.
Среди этого благолепия появилась вопреки всем законам новая еще совсем юная звездочка. Она отличалась неопределенностью очертаний и неяркостью, как будто занавешенная тончайшей белесой кисеей или еще не успевшая сбросить родовой кокон. Как она образовалась и оказалась на переднем плане - неизвестно. Ее внезапное вторжение вызвало незамедлительную реакцию - началось какое-то движение там, за спинами маститых гигантов. Но то, что она вызвала смятение в уже прочно установившихся рядах-было заметно всем.
Незнакомка начала искать свое место, но ее прогоняли прочь, так как все уже было занято. У каждого был свой статус. Ее стали толкать в спину, не удержавшись, она оказалась в передних рядах, близких к горизонту. Это была неслыханная дерзость. И хотя нам кажется, что высокие звезды должны вести себя подобающе, все-таки есть вещи, которые могут вывести их из равновесия, и тогда они за себя не отвечают. Сначала они величественно указали самозванке, обжигая и ослепляя ее холодным неоновым светом, а затем просто выдавили из своих рядов. И в одну из августовских ночей маленькая звездочка-светлячок пронзила атмосферу, золотым росчерком на мгновение озарив темную бездну.
В это время на Земле, подняв кверху голову так, что она закружилась, завороженно смотрела на звездное покрывало девочка-подросток. Она восторженно ойкнула, но не успела загадать заветное желание. Она очень любила смотреть на звезды и мечтать. Твердо верила: если когда-нибудь падающая звезда услышит ее, то все обязательно сбудется! Вот только не могла решить: что же просить и для кого: для себя или для отца просить чуда, чтобы он бросил водку пить - так давно она не видела его трезвым. Девочке было стыдно перед соседями, перед школьными подружками за его непристойный вид, за регулярные скандалы в доме.
Когда усталая мать возвращалась с работы домой, начинала громко возмущаться, угрожала ему разводом и позорной подзаборной смертью, потом как-то вся сникала, сжималась, боевой дух выходил вон, и она наливала себе рюмочку. Спустя полчаса вместе с отцом распевали песни и, уже беззлобно доругиваясь, засыпали. Только дочка не могла уснуть и все думала: «Как же все изменить? Вот бы проснуться завтра в другом доме, у других родителей, чтобы там было чисто и тепло и вкусно пахло вместо перегарного запаха». Потом слезы наворачивались на глаза: маму жалко, такая хорошая, красивая, яркая, как цыганочка, добрая, а все время злится на отца, а ничего сделать не может. Иногда от отчаяния разобьет что-нибудь стеклянное, а потом стыдится и прощения просит. А отца еще жальче: он уже старенький, болезненный, несчастный.
« Как же без меня-то жить будут? Пропадут совсем. Нельзя их бросать». Так и уснет незаметно с мокрыми глазами.
Отец вызывал особенное непонятное чувство, нечто среднее между любовью и ненавистью. Когда девочка подросла, она стала вдруг понимать, что он как неопознанный объект: вроде живет рядом общей их жизнью, а остается совершенно отчужденным. Никогда он не раскрывал даже перед самыми родными своих настоящих чувств и намерений. Не рассказывал ни о своей семье, ни о родителях, даже не упоминал их, ни о детстве и юности. Ничему не поучал, не передавал свой опыт. Жил как-то по инерции. Не ругал детей, но и не хвалил, редко улыбался. Но глаза его выражали гораздо больше, чем он мог рассказать. Светло-зеленые, как выцветающая поздней осенью трава в ожидании зимнего приговора, они в редкие минуты трезвости смотрели на мир и на последнюю дочку с такой нежностью и внутренней болью, что невозможно было пропустить этот взгляд незамеченным. На вопросы не отвечал, отшучиваясь. А по ночам во сне мучительно стонал, иногда до крика.
И младшая сначала думала, что отец болен физически какой-то странной болезнью: в больницах не лежал, а лечился спиртным помаленьку, и ему становилось легче. В такие минуты неопределенные черты лица его суровели, в голосе появлялся металл, фигура выпрямлялась, а поза становилась воинственной. Казалось, он готов был начать поиски врагов своей несчастной жизни. Галинка даже побаивалась его в таком состоянии и пряталась. Но нет! Он становился лицом к большому трехстворчатому зеркалу и начинал долгий и трудный диалог с невидимым противником. Так он ораторствовал часами, пока не выдыхался, голос постепенно стихал, потом долго тихо плакал. Силы оставляли - ноги подкашивались, и, подкрепившись очередной порцией водки, с трудом добирался до кровати, и снова стонал, засыпая.
Во все это время из своего укрытия наблюдала за ним пораженная его младшая дочь. Она никогда в обычной жизни не видела отца таким. Как будто два разных человека уживались в одном. Два мира, два сознания, две половины: черная и белая. Когда же поделилась его жизнь?
Наутро Галинка допытывалась родителя:
- Пап, а с кем ты вчера разговаривал?
- Когда, дочка?
- Ну, когда в комнате у комода стоял!
- Ни с кем, дочка, ты же сама видела, что никого не было!
- Значит, с самим собой?
- Стало быть…, - он тяжело вздыхал, скрывая горькую усмешку, пряча взгляд от пытливых глаз дочери, и щеки его бледнели.
На вопросы дочери и мать отвечала скудно, односложно и нехотя. Все, что удалось узнать, были несвязные между собой обрывки эпизодов. Скорее всего и она ничего толком не знала, а может быть, еще в молодости была ею дана клятва, которую она верно хранила.
В Сибири оказался отец волею не своей. Родился и жил в большой семье с братьями, отцом и матерью, в небольшом городке Кудымкаре, (как сам шутил «куды Макар телят не гонял») на северо-западе Пермского края. Семья была трудолюбивая и зажиточная по тем временам. Хозяйством жили и пашней. Революция, а вернее ее отголоски докатились и до этих глухих мест. Край промышленный, сознательного пролетариата хватало. Отцу ума хватило вовремя все лишнее отдать в колхоз, чтобы спасти сыновей. Оба стали коммунистами. На собрания ходили, вместе трудную жизнь налаживали.
Старший Николай давно жил отдельно в рабочем поселке. А младший Григорий женился не рано, в двадцать шесть привел в дом молодую жену-красавицу - высокую, статную. Дед подшучивал:
- За что тебе-то такая краля досталась?
Обидится, бывало, младший, но смолчит при отце, а выйдет во двор - матюгнется в сердцах. Не принято было в семье при старших выражаться, хотя уже поднабрались нового - многое поменялось, стронулось и запретное. Но все равно радовался в душе, что старшего братца в этом деле переплюнул - его-то супружница не вызывала у отца такой иронии. А тут еще на днях сообщила благоверная, краснея, что на сносях она. Утроились силы, авось сына родит! Надо бы к брату съездить, пока время есть, повидаться да кой-какие вопросы порешать.
Брат встретил расспросами про отца, да про родную деревню, как там дела колхозные продвигаются. Так под выпивку да под хорошую закусочку долго говорили обо всем, а под конец затянули батину любимую песню «Сронилось колечко со правой руки, забилось сердечко об ми-и-илом в груди...»
Неожиданный стук входной двери прервал семейное застолье. Посыльный парнишка-подросток прибежал со словами:
-Николай Григорьич, идите на парт ячейку, там мужики расшумелись аж до драки... За вами прислали.
Николай попытался отговориться:
- Ну, скажи: гость у меня, брательник приехал, завтра уже обратно уезжает.
Но тут Григорий вмешался:
-Давай-ка сходим, я с вашими мужичками тоже пообщаться хочу, узнать, кто чем дышит...
Отправились братья к председателю, а вернулись далеко за полночь, злые, шумели еще с полчаса между собой, потом мировую тяпнули и спать разошлись.
Разбудил их под утро громкий лай собак и шальной стук в ставню:
-Николай, открывай! Григорий у тебя?
-А где же ему быть? - недовольный скрипучий со сна голос брата разбудил маленького ребенка, и тот зашелся в плаче.
В избу вошли трое деревенских и какой-то новый человек, которого братья вчера не видели. Гришка вышел из-за занавески, сонный, полураздетый.
; Собирайся, в район поедем. Именем советской власти ты арестован!
Увезли спешно в район, домой не пустили. Разбирательства не было. Двое свидетелей из мужиков, с которыми Николай не ладил, донесли, что «брат Николая, Григорий выражал недовольство советской властью и подстрекал к правдоискательству...» Осудили по 58-ой статье, объявили «врагом народа».
Отправили по этапу в северные районы Сибири, в лагерь, на лесоповал. Позже из письма жены узнал, что родилась у него дочка, похожая на него. Холодными ночами в бараке представлял себе, как прижимает к себе теплый родной комочек, и становилось теплее, и засыпал, счастливый, отсчитывая дни и месяцы до встречи. Потом письма от жены перестали приходить, а отец на его тревожные вопросы ответил кратко, но доступно: «Скурвилась, язви тебя, сначала от меня съехала с малой девкой, потом от тебя отказалась, говорят, вышла замуж. Терпи, Гришка, будь мужиком».
За время короткой семейной жизни еще не понял Григорий, любил ли он жену, но отречение ее принял как безусловное предательство. Никогда не было так больно Григорию: ни когда несправедливый приговор зачитывали, ни когда подростком взбешенный отец порол за угнанную со двора без спросу лошадь, ни когда из мутного карьера достали тело утонувшего семилетнего братишки. Обида жесткими тисками так сдавила грудь, что в глазах темнело, и он ночами скрипел от боли зубами, закусив угол набитой соломой подушки, пахнущей диким полем и мышами.
Наутро чуть легчало от тяжелой работы, отвлекался от разных мыслей, начинал рассуждать здраво: « А ведь у других поселенцев то же самое почитай у каждого. Не могла, значит, она по-другому. Мать ведь кормящая, а что если бы не подписала бумагу, тоже в лагерь, вслед за тобой, героем? Сам по дурости попал, язык-то надо было в узде придержать! А ей дочку да свою мать спасать надо, страх-то ведь сильнее всяких других чувств. Да за десять-то лет воды в реке нашей жизни утечет немеряно».
Дни в трудах проходили быстро, а ночью брал в плен душу гнев. Озлобился было на весь белый свет. А тут еще в бригаде появился новый поселенец из мест не столь отдаленных и стал наезжать на него как на прораба. Несколько раз предупреждал его словесно — бесполезно, тот все равно лез на рожон и устанавливал привычные для него порядки. Чаша терпения переполнилась, Григорий крепко со всего маху треснул по башке - тот поскользнулся на подмороженной глине - да навзничь рухнул. Думал, оклемается, встанет, здоровый бугай, оказалось, нет: упал затылком на притоптанный трактором корень сосны и умер мгновенно.
Вечером того же дня в лагере произвели арест. Светило виновнику еще 7 лет. Спасибо товарищам по бригаде - сказали, что драку спровоцировал сам потерпевший, а прораб защищался. Скостили до 3-х лет.
Так оказался Григорий на свободе только через 13 лет. Остались от прошлой жизни несколько фотографий семейных, где тетки, дядья и родители выглядели не по-советски: интеллигентно, как ученые.
Вышел из лагеря на поселение в Красноярском крае. К новой жизни привыкал трудно: что нельзя - знал, а что можно - нет. Тянуло в родные края, к отцу, брату, но понимал, что отрезанный ломоть от того родного каравая. Все-таки забрал от брата, которому натужно жилось большущей семьей, старенького отца своего Андрея, чтобы дохаживать. Решил устраивать свою новую жизнь, ведь уже лет немало-39. Больше половины, почитай, прожито. Приметил в деревне молодую, фигурой ладненькую с карими лучистыми глазами женщину, правда, вроде замужем была. Но на 11 лет младше. Страшновато. Но когда разговорились, понял, она только по годам молодая, а по жизни тоже уже тоже с лишком хватанула.
Родом была Антонина из казаков, которые еще с Ермаком пришли богатства сибирские теребить да земельку свободную приголубить. Отец ее где-то в Отечественной войне затерялся: похоронка не приходила, а и с живыми тоже не вернулся. По деревне слухи разные ходили, мол, где-то похожего мужика земляки видали, расспрашивал про Романовых, детьми и матерью их интересовался. Осуждали, что не захотел к детям да больной жене вернуться, не по-человечески это. Осталась Антонина за старшую при младших троих да парализованной матери. Жизнью ради них рисковала, собирая лунными ночами по полям колоски да картошку на чужих огородах подворовывая. Поняла, что честно заработать да прокормить эту ораву сама не может.
Вскоре нашелся сердобольный человек, солидный, зажиточный по тем временам (где-то во время войны интендантом служил). Привез к себе в дом в районном поселке, предложил вместе жить, обещал семье помогать. В первую брачную ночь выдвинул условие:
-Ты у меня, Тонечка, самая молодая. Видишь ружье на стене? Вот это для тебя если что.
Сжалось сердце до удушливой тошноты от боли физической и душевной. «Если что» началось с первых дней: ревновал ее, темноглазую, ко всем, скандалы устраивал, по всякой мелочи придирался. И поняла несостоявшаяся жена, что здесь она раньше голову потеряет, а на кого младшенькие останутся? Сбежала при первом удобном случае, вернулась снова к своим родным. Мести со стороны мужа боялась, да зря: заворовался мужик (перепутал военную неразбериху с трудовыми буднями) и попал под статью, а дальнейшая его судьба ей неизвестна.
Вскоре на руках старшей дочери ночью помирала мать, вся высохшая, бестелесная (младшие вповалку на одной кровати спали). Наклонилась к ней Тоня низко, чтоб услышать последние ее слова:
- Развяжу, наконец, тебе руки, Тоська, от себя освобожу. Только не бросай сестер и брата Пашеньку.
Больше всех любила она младшего сына, похожего на отца своего лицом и статью. Верила до смерти, что муж ее погиб на фронте геройски, что бы там ни говорили сельчане.
А спустя 3 года свела судьба Антонину с поселенцем Григорием. Не могла понять, какой он настоящий: трезвый вроде застенчивый, все глаза светлые долу опускает да краснеет, услышав ее смех, а чуть под хмельком — смелый, глазом зеленым подмигивает. Видела, что работящий да одинокий, а потом, узнав его историю, поняла - настрадавшийся. Сердцем бабьим своим пожалела, навстречу пошла. Так и стали жить.
Как ни мечтал с молодости Гришка о сыне, в шутку от Бога и тут получил три девки. Деревенские мужики пошучивали, мол, бракодел ты. Старшенькие обе лицо с матери списали: черноголовенькие, глазастые. А последыша состряпал вообще почти в полтинник, в деревне опять шутки: «Жена-то молодая, вот Андреич поскреб в нижних загашниках». Узнав, что разродилась Антонина очередной девкой - несколько дней глаз в больнице не казал. Домой роженицу сосед привез заодно со своей дочерью, родившей ему внука. Войдя в дом, увидели «счастливого» родителя вдупель пьяного, в слезах и соплях. Проспавшись, увидев кричащего страшненького младенца, опохмелился Гришка и приклонился горестно к жене на грудь-кормилицу:
-Что ж ты, Тонька, подлая, не могла сына родить? По миру мы пойдем с тобой с этими мокрощелками!
Невзлюбил отец поскребыша своего поначалу. Даже имя долго не давал, не подходил, не признавал, вроде как брезговал. Жена, чувствуя какую-то вину, робко напомнила, что пора метрики справлять новорожденной.
-Сам не поеду, вон завтра сосед едет в район, пусть и запишет, - сказал, как отрезал.
Мать смахнула незаметно слезинку, а дед Андрей укоризненно покачал серебряной головой.
Приехав в район, сосед сначала делами своими занялся, мотался по колхозным делам дотемна, спохватился - райсовет уже закрылся.
- Останусь ночевать у кума. А завтра с утра запишу Гришкину девку да домой.
А какая кума куму чарку не поднесет? Так с вечера с кумовьями набрались, что утром света доброго не взвидел! Женщина-секретарь в хорошем костюме с подведенными стрелками-бровями на лице слегка отшатнулась от него и раздраженно начала стучать на машинке, срывая злость на ее буквах-пуговичках.
- Имя-то, какое писать будем?
Тут соседа холодный пот прошиб. Имя-то не спросил, торопился, рванул по газам, уезжая. Может, Антонина и крикнула вслед, да ветер унес его в степь? А может, вчера вместе с выпивкой проглотил да запамятовал? Вот чертова кума!
- Ну, не знаю, не помню я...
-Нет, ну вы нормальный? Вы что шутить сюда пришли?- женщина возмущенно встала, резко отодвинув стул. Сосед вздрогнул:
- Нет-нет... Сейчас. Так, старшую у них зовут Нинка, потом, есть, кажется, Танька. Точно, у меня самого старших девок тоже так зовут, пусть и третью кличут, как мою младшую. Может, Галькой запишем? - он робко посмотрел на секретаршу, которая с откровенной издевкой и цинизмом рассматривала свои ногти, как будто на каждом из них пригвождены все пьяницы мира.
- А почему бы и нет? Имечко дай Бог каждому! - и она молниеносно оформила документ и выпроводила его за дверь с той же ехидной улыбкой.
По дороге сосед развеселился: « А хорошо же получилось? В деревне будет две семьи с одинаковыми именами девчонок. Нормально!»
Когда он вручал Антонине метрику, дома был дед. Он, приставив ладонь к уху, чтобы лучше слышать, попросил прочитать все слово в слово. Сосед торжественно и громко произнес имя новорожденной: Галина. Дед раскрыл рот, приставил руку к уху и переспросил:
- Чо он сказал-то, я не понял, это Галька чо ли? Да ты, курва, червей что ль объелся? Мозги тебе в дороге ветром повыдуло? Галька - это ж камень на дороге, об него все спотыкаются да топчут, а ты так девку называть? Я тебя счас, паскуда, порешу враз! - он угрожающе поднял вверх сучковатый батог, бороденка его затряслась, а из глаз покатились мелкие и частые слезинки.
Сосед метнулся опрометью в дверь и чуть не сшиб с ног входящего в избу Григория.
- Ты чего, оглашенный, несешься? Что тут у вас случилось, чего шумишь, отец?
И тут деда Андрея прорвало, как весенняя полая вода ломает ледяные заторы:
-Ты, Гришка, не дури! Посмотри на нее, только она твои кровиночки и собрала! А я, пока жив, не дам вам над ей измываться, звать будем так: старшую «большой Танюш», а эту кроху- «маленький Танюш». А не исполнишь мою волю - не сын ты мне!
Как ни странно, но к дедову капризу все отнеслись серьезно и выполняли его. Больше всех возился он с младшей. Она рано стала пытаться ходить. В этот день все замерли, увидев, как поднялась «маленький Танюш» на тоненьких дрожащих ножках и сделала несколько шагов в сторону лежащего неподвижно на полу деда, но не смогла преодолеть земного притяжения - шлепнулась и на четвереньках шустро оказалась возле, потянула за торчащую вверх бороденку. Смотрит дед в потолок выцветшими глазами и молчит. Понял Григорий: не стало отца - последней родовой ниточки из прошлого.
И вправду, как в капле отразился Григорий в своей младшей: глаза такие же большие, болотные, волосики белесые, ни бровей, ни ресниц - одним словом, моль. Дрогнуло отцовское сердце, отогрелось, да и отцов наказ запомнил. Но только теперь, после смерти деда, все стали называть ее настоящим именем Галина.
Старших дочерей за всякую детскую шалость лупил нещадно, так что мать отбирала плачущих до истерик девчонок или из угла с трудом отпрашивала, а последнюю не трогал. Вместо пацанов всех их приучал к хозяйственным заботам: дрова по линеечке в поленницы складывать, воду в десятилитровых ведрах из колодца таскать, огород копать вручную. А маленькую баловал, как мог, гостинчики «от зайчика» приносил: то оставшееся от обеда яйцо, то конфетку, а то с покоса самого живого зайчика и привез. Смотрел, как оживляла улыбка ее некрасивое лицо.
Учились сестры в школе хорошо, младшая особенно любознательная была, в учебники к старшим заглядывала, свои каракули в их тетрадях по химии выводила. Читать и писать рано научилась и книжки из деревенской библиотеки все перетаскала. Однажды библиотекарь не поверила шестилетней малышке и заставила ее всего «Рыжика» пересказать. Когда она первый класс окончила, учителя первый и единственный раз отца в школу пригласили и предложили Галинку сразу в третий класс перевести – уж больно смышленая. Не разрешил Григорий, а в душе возгордился: «Не в материну красоту, а умом в меня пошла».
Вечером на радостях напился родитель и распустил нюни: плакал и каялся, вспоминая:
- Ведь не три дочери-то, а четыре вас у меня, где-то еще одна моя кровинушка живет, об отце не думает, а я-то об ней... Вот на руке у меня пять пальцев - любой отрежь - больно. Так и вы для меня все одинаково дочери!
Когда старшие две сестры подросли — по очереди указал на дверь:
- Вырастил до 16 лет, теперь самостоятельно топчите дорожки. Осталось младшую поднять, а сил нет, стар я уже.
Через год от семнадцатилетней Нины пришла телеграмма «Дорогие родители, простите, выхожу замуж». Не на шутку рассвирепел отец, никакого родительского благословения соответственно, кроме крепкого русского мата, не дождалась она из родного дома. А через год-полтора вернулась было домой, да отец не принял обратно:
– Все, ступай, живи, как хочешь, ослушалась родителей - отрезанный ломоть.
Поселилась она в деревне у чужих людей, устроилась в сельский магазин продавцом.
Пенсию свою пропивал потихоньку в одиночку. А когда надоедала пьянка, стал сам от себя деньги припрятывать среди дров в поленнице. Спрячет, да вдруг забудет, где схрон. Галинка из школы возвращается, видит: на крыльце папка сидит, взглядом каждое полено ощупывает. Ухмыльнется - мимо пройдет. Через полчаса - зов помощи. Подойдет, сядет рядышком и тоже смотрит, конечно, острым зрением сразу замечает тайничок, но не торопится радовать родителя:
- Пап, давай договоримся: если я найду - тебе только на одну бутылку дам, остальное нам с мамой на проживание.
Сначала поупирается - нечестный договор, там больше полпенсии спрятано, но похмелье - тяжелая штука, изнутри все выворачивает, хоть бы соточку как лекарство принять.
А дочка как будто мысли читает:
- Правильно, а его пьют помаленьку!
Ласковая, зараза! Умеет уговаривать.
Умер отец, когда и младшей исполнилось тоже 16. Остался верен себе: вырастил - дальше топай сама. За день до случившегося прооперировали ей гнойный аппендицит в районе, но на похороны отца так со швами и отпустили. Старшие уже с мужьями и детками собрались, матери помогали. Ждали на похороны еще одного человека.
Приехала издалека, с севера, и четвертая его дочь, а по порядку первая, из той его жизни - до черты, до разлома. Все были поражены ее удивительным сходством с младшей. Только она почти на 23 года старше. Глядя на нее, поняла Галина, почему отец так любил и жалел именно ее — он всегда помнил эту дочку, оставшуюся без него в далекой молодости и другой жизни.
Всю ночь просидели сестры, обнявшись, в изголовье отцовского гроба. Сестры, родные, несмотря на годы и расстояния. Кровь живая, она связывает нас невидимыми магнитами.
Старшая Рая жадно интересовалась всем, что с отцом было связано. Ей хотелось вот сейчас, в последние минуты земной его жизни, заполнить образовавшуюся годами пустоту.
Она рассказала, что когда ей было четырнадцать лет, мать, у которой в новой семье родилось еще три девочки, решила отправить ее жить к родному отцу вместе с дедом Андреем. Наслышанная о нем как о лагернике и убийце, она так испугалась, что выскочила из поезда на первой остановке и вернулась домой к матери и сестренкам.
Сестры вспоминали об отце самое дорогое, что останется с ними на всю жизнь в памяти:
- Помните наши зимние игры с папой после того, как весь снег из ограды в плетеной корзине вывезем, как играли в снежки, как курял нас отец в снег головой.
Перед глазами оживал сказочный вечер: в свете яркого уличного фонаря сверкали миллионами граней снежинки, устилая все кругом россыпью бриллиантов. Веселый смех разносился в легком морозном воздухе по всей округе. А потом с морозца за столом мамин горячий чай с вареньем из таежной малины.
- А мне вспоминается летний покос, как тяжело было. Шли рядами: впереди широким размахом отец срезает острой косой густую траву, за ним мама, а потом и мы по очереди. Пот заливает красные от жары лица, комарье донимает, мозоли на руках лопались. Тогда казалось, что отец совсем не жалел нас, а теперь почему-то все по-другому.
- Но самое лучшее было послеобеденное время, когда прятались от полуденного солнца в шалаше, покрытом свежескошенной травой, дурманящий запах разнотравья кружил голову и через пять минут оттуда доносился отцовский храп и тихое посапывание.
Галка вспомнила, как она крадучись, выбиралась из укрытия и убегала в свой зеленый мир. Посреди поляны выросла статная осина, широко раскинув на просторе свои ветви. Ее ствол был всегда теплым, нагретым солнцем, серебристо-жемчужным. Ее высокая крона была идеальна. Каждую весну она рождала сотни тысяч изумрудных листочков в форме резных сердечек. Они всегда находились в постоянном движении! Силой материнской любви ни в слякоть, ни в бурю не отпускала она их, держа каждого тоненькими ниточками-руками. Сколько же в ней было силы и красоты!
Девчонка взбиралась на высокую ветку и не могла сдержаться от восторга! Пела так самозабвенно и громко, что отец выскакивал разозленный непрошеной певицей с хворостиной в руке, пытаясь согнать ее с дерева или хотя бы заставить замолчать!
Сестры его успокаивали:
–Папа, пусть поет, она же для Сережки старается! На соседней деляне наши соседи косят, а у них сын приехал из училища на каникулы.
Отец, узнав сердечную тайну дочери, смягчился:
- Ладно уж, пой, только что-нибудь нежное, а то напугаешь жениха своим народным голосом.
Так просидели сестры до утра. Наступающий рассвет и бледное пламя свечи осветили лицо покойного. И все увидели, как словно просветлело лицо Григория, разгладились морщины на лбу, он словно помолодел, а губы почему-то шевелятся, словно он силится сказать что-то невыразимое. Может, так показалось сквозь застилавшие глаза слезы.
Хоронили Григория всем селом. Впервые за месяц день выдался в Сибири февральский, но ясный. На голубом холодном небе не было ни единого облачка. Солнце щедро заливало лучами белоснежную деревенскую улицу, как будто пытаясь согреть человека в его последнем земном пути. Среди шедших за гробом односельчан то и дело слышались печальные вздохи и тихий шепот об умершем:
- Какой был человек Григорий, простой, отзывчивый, трудолюбивый…
- Какие у него хорошие девочки…
С той поры прошло много лет, но младшая его дочь по-прежнему любит смотреть на звездный небосклон и верит, что там, в светящейся пыли стожар, есть едва заметная звездочка, по имени «Отец», бледная, но льющая ровный и теплый свет любви.
Отец остался в памяти вместе с непреходящей печалью о тех, чья жизнь менялась не по своей, а по чьей-то непостижимой воле, в чьих семьях разорвалась цепь поколений, чьи внуки не испытали любви своих бабушек и дедушек. Недавно кто-то сказал: «История страны - это история от отца к сыну».