Могилев-Подольское гетто - продолжение - обновлено: 10.07. 2016 г.
Часть вторая.
Ф Р А Г М Е Н Т П Е Р В Ы Й
О месте расположения Юденрата и еврейской полиции, я уже упоминал. Напомню читателю, что «учреждение» это находилось в одном из углов бульвара имени маршала Антонеску в конце сквера и первых домах начинающейся отсюда набережной части гетто.
Помню, вход в него начинался с деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, а дальше не знаю, так как там бывать не приходилось. Что такое Юденрат и еврейская полиция?
По моему излишне говорить, что состоящие в этом органе подчиненные ему десяток-полтора таких же узников гетто, как и другие с Маген-Давидом на груди и спине, с какой-то повязкой на руке, представляли какую-то юридическую власть над двадцатью с лишним тысячами узников Могилев-Подольского гетто.
Здесь важен главный аргумент. Мог ли «служащий» Юденрата или еврейский полицейский в силу своего положения спасти того или иного узника гетто от принудительных работ или, хуже того, от угона в Печерский концентрационный лагерь?
Почему я так ставлю этот вопрос? Потому что те, кто оказался на этой «службе», впоследствии именно так формулировали свою защиту. Они объясняли свое поведение безысходностью создавшегося в гетто положения, связывая с нависшей над узниками угрозой смерти, что в случае их отказа от «службы», все рухнет, узники погибнут и т. д. и т. п.
Советские органы власти, расследовавшие злодеяния нацистов и их пособников, принимали во внимание такие объяснения. А бывшие узники гетто, как тогда, в тяжелейших условиях, так и после их освобождения, сохранившие в себе честь и достоинство, как в прошлом, так и в настоящем, не желали ни то, что свидетельствовать, но соприкасаться с мерзостью поведения этой «служивой публики».
И эти предатели своего народа избежали ответственности, хотя бы за свое участие в том, что они творили с узниками в гетто.
Я не значился в списках Юденрата, ведь мое положение в гетто вроде бы тоже носило нелегальный характер, но в их списках значился мой шурин – Наум.
И вот к нам приходит еврейский полицай, ничем не отличающийся от нас, узников, разве что какой-то тряпкой на рукаве, и сообщает, что шурину в такой-то день и час необходимо явиться в Юденрат для отправки на общественные работы по ремонту улиц города.
Наума, конечно, полицай не видел. Он успел исчезнуть еще перед тем, как полицай пошел в дом. Полицай вручил тети Фейге требование, велел ей расписаться в какой-то бумаге.
Вместо шурина в назначенное время к Юденрату отправляюсь я. Отметившись у полицейского под фамилией Наума, я присоединился к группе прибывших сюда с тем же, что и я, нескольких десятков узников гетто.
Оборванные, полураздетые, с заросшими щетиной лицами, к тому еще голодные, мы жались друг к другу, как бы стремясь согреться. Ведь стояла уже осень, и в этом, хотя и относительно теплом крае бывают холодные дни в эту пору года, особенно по утрам.
По возрасту все явно были старше меня: какая-то часть из их местные, большая часть интернированные бессарабско-буковинские узники гетто. В сопровождении двух еврейских полицаев нас повели по бульвару маршала Антонеску к городской управе.
Здесь во дворе нам дали лопаты, кирки, ломы и две тачки. Затем нас построили в две шеренги и строем направили к выходу а, выйдя на улицу Гитлерштрассе, мы прошли по ней и были остановлены на углу перпендикулярно отходящей отсюда улице Ставиской.
В этом месте, невдалеке от кинотеатра, нам предстояло продолжить уже начатые ремонтные работы тротуаров. Тут же стояли две пароконные повозки.
Часть из нас, уложив на повозки лопаты, кирки и ломы, в сопровождении полицая последовала в сторону Шаргородской горы, а часть, в которой оказался я, осталась на месте.
Пока мы очищали избитый тротуар от обломков асфальта, к углу улицы подъехали повозки, груженные громадными каменными плитами. Мы принялись за их разгрузку. По двум приставленным к повозкам деревянным брускам нам надлежало скольжением спустить тяжелые плиты на землю.
Одна из них была погружена на повозку лицевой стороной кверху. Разглядывая, ее мы содрогнулись. На плите, под тонким слоем мха, покрытого таким же тонким слоем зеленоватого цвета плесени, виднелся Звезда Давида и несколько еврейских букв. Это была одна из привезенных надгробных плит-памятников, снятых с могил еврейского кладбища, что на Шаргородской горе.
Кто-то из нас прочел надпись на ней, чем подтвердил факт ее происхождения. Надзор за исполнением нашей работы осуществлялся гражданским лицом, называвшим себя инженером городской управы.
По окончании работ мы отнесли лопаты, кирки, ломы и тачки во двор городской управы, откуда нас отвели к Юденрату, а затем отпустили. Только на один день хватило меня.
Мысленно зарекся, что больше такому не бывать. Я не мог объяснить, что меня тяготило, но я чувствовал, что прикоснулся к чему-то невидимому, что на чем-то очень больно обжегся.
На прилегающей к Юденрату улице Рыбной всегда было людно. Здесь жила знакомая мне многодетная семья портного, они очень бедствовали. На то, что они умели шить, спроса не было.
Их старший сын Борис еще с довоенных лет оставался в неладах с моим шурином Наумом. Ко мне Борис относился с пониманием и пытался в чем-то помочь, хотя такой возможности у него не было.
Я часто бывал в этом доме и становился невольным свидетелем того, что происходило за их дверью, на Рыбной улице. По улице ходили одни и те же мужчины, останавливались друг перед другом, о чем-то иногда эмоционально разговаривали, а затем расходились.
В большинстве это были интернированные румынские евреи. Боря, осведомленный о происходящем, пытался объяснить мне то, чего я не до конца понимал.
Оказалось, что здесь нелегально существовала биржа, на которой можно было продать-купить драгоценности и иностранную валюту, конечно не румынские леи и не германские оккупационные или даже рейхсмарки.
Действительно, здесь происходил торг и мне впервые, правда – издалека, довелось увидеть драгоценности и валюту – золотые монеты. На этом моя экскурсия в биржевые дела и закончилась.
После войны, как-то, будучи в Киеве я случайно встретил Бориса. Мы с ним отправились на известный в Киеве Подол, где он тогда жил. Там, в его квартире, в домашней обстановке за обильно укрытым закуской столом, мы провели вечер в воспоминаниях о нашей могилев-подольской одиссее.
Тогда мне Боря рассказал об одной из сторон деятельности биржи. Боря называл незнакомые мне имена румынских евреев, сумевших привлечь внимание нескольких румынских офицеров.
А те за валюту и ценности принялись, а затем успешно установили и постоянно поддерживали связь с еврейскими общинами Бухареста и других городов Румынии, что впоследствии – в 1943-44 годах – вылилось в ручеек помощи узникам гетто и даже нелегальную эмиграцию.
Для меня рассказанное Борей, конечно, все было новым и интересным, но использовать эти сведения в своих очерках я не смог из-за их скупости об этом немаловажном факт
Ф Р А Г М Е Н Т В Т О Р О Й
Вне Могилев-Подольского гетто жили две ассимилированные («полу-еврейские» т. е. евреи у которых жены были не еврейки). Недалеко от угла центральной улицы Гитлерштрассе по перпендикулярно отходящей от нее Ставиской улице, в одиноко стоявшем здесь домике жила семья Краснопольского.
Имя его запамятовал, а его жена Фрося – молдаванка и, помнится, в семье трое детей, старшей из которых было лет семнадцать, и как мне казалось, я нравился этой девушке.
Вторая семья некого Ицика, жила на Базарной площади в отдельном небольшом домике, сохранившимся в послевоенные годы. В 1979 году во время моего краткого пребывания в городе, там размещалось почтовое отделение. Жена Ицика была цыганкой, помнится, и в этой семье были дети, но намного моложе, чем в семье Краснополъских.
Зачастую Ицик, выйдя из дома, часами простаивал у дверей. Он курил папиросу за папиросой, свысока посматривая на крестьянских торговок, шумевших за прилавками рынка.
Иногда к нему подходили шатавшиеся здесь румынские солдаты, здоровались за руку, а он их угощал папиросами, которые, как он утверждал, делал сам. Ицик хорошо владел молдавским языком, что свидетельствовало о его бессарабском происхождении.
Как-то я, вернувшись с очередного «рейса» из Котюжан, сидел на небольшом крыльце у дома, а мой шурин и Фейга в комнате у окна о чем-то говорили. Мне была видна небольшая часть рынка, дом и торчавший у него, как всегда Ицик.
Вдруг к нему подошли два румынских солдата и стали с ним что-то оживленно обсуждать. В какой-то момент Ицик вытянул руку, как я воспринял, в направлении дома шурина, что-то объяснял солдатам. А те, постояв еще какое-то время, отошли от него и направились в нашу сторону.
Мне казалось, что солдаты вот-вот, выйдя на пролегающую к нашему дому площадь, свернут на Ставискую улицу, но они шли прямо и подойдя к ограде – нитке колючей проволоки, определяющей границу гетто от Базарной площади, переступили ее. Сомнений не оставалось, солдаты шли к нам.
Я оглянулся, шурин и Фейга исчезли. Что делать? И, не раздумывая, я пошел навстречу солдатам.
– Asta еsta comunista? – ткнул мне в грудь жестким пальцем солдат.
– Nui domnuli? - ответил я, исчерпав свои знания молдавского языка.
– Este stuika? Este win?- Dutim p… Stalin…
Последнее, видимо, мне следовало воспринять грубой солдатской бранью в адрес Сталина, от чего оба солдата громко захохотали.
– Este stuika… – поспешил я.
– Puftim, puftim*…
Далее все прошло молниеносно, я вбежал в комнату, ухватил более чем поллитровую бутылку самогона, накануне мной принесенную из села Котюжаны, и отдал стоявшему на пороге солдату.
Солдаты вошли в комнату. Принявший от меня бутылку с самогоном солдат, сняв с плеча длинную австрийскую винтовку, поставив ее и угол комнаты, принялся вытягивать из горловины бутылки, заткнутый туда кукурузный кочан.
Второй солдат, поставив туда же в угол свою винтовку, уселся на кушетку, именно в том месте ее, где был вмонтирован радиоприемник. В этот момент в комнату вошла Фейга.
Она что-то сказала на молдавском языке и все внимание солдат, принявших ее за мою мать, перекинулось на нее. Я неподвижно стоял и молчал, наблюдая за открывавшим бутылку солдатом.
Наконец, вытащив зубами из бутылки застрявший там кочан, солдат держа ее в руке, второй придвинул стол ближе к кушетке, уселся рядом с уже сидевшим на ней солдатом и поставил перед собой бутылку.
Тем временем Фейга принесла две кружки и казанок с только что сваренной для шурина мамалыгой.
Все шло молча. Солдаты налили кружки самогоном, приподняли их вверх и произнесли какой-то тост, тут же опорожнили кружки, принявшись за мамалыгу, политую сверху сладкой темно-коричневой патокой. Затем солдаты, не замечая нас, оживленно стали что-то обсуждать. Я смотрел на них и мне виделись в них простые сельские крестьяне, не раз виденные мной в селах за бутылкой самогона.
Наконец, бутылка была опорожнена, солдаты захмелели и даже пытались что-то спеть, а затем, поднявшись на ноги и вскинув на плечи свои ружья, засобирались уходить. Один из них обнял меня, а второй полез целоваться с Фейгой.
Напряжение спало. Солдаты, опираясь на нас, вышли из дома, а затем, крепко обнявшись, поплелись к Базарной площади и вскоре исчезли за углом близлежащего дома.
Весной 1945 года, опираясь на костыли, я приехал к сестре в Могилев-Подольский. Однажды, выйдя, на знакомый и ни в чем не изменившийся рынок, я увидел в том самом месте и на пороге того же самого домика, и в той же самой позе, стоявшего с папиросой в зубах Ицика.
Я направился к нему, а далее все осталось как в тумане. Оба мы очутились в военной комендатуре, размещавшейся в бывшей еврейской школе у Базарной площади. Костыли были сломаны, лицо в царапинах, и не удивительно, одолеть толстого и откормленного Ицика я, очевидно, не смог, хотя самого мне его, сидевшего в камере, не показали.
Морально я был удовлетворен, отомстив Ицику за провоцирование на нас одетых в солдатские мундиры молдавских конокрадов. Читатель вправе спросить меня: А что, не было законного пути привлечь Ицика к ответственности?
Окажись, солдаты румынскими жандармами, они бы не удовлетворились самогоном. Узники гетто и не подозревали, какая угроза благополучно прошла мимо гетто, а ведь могло все произойти и по иному.
Конечно, у кого-кого, а у советской власти существовал закон, по которому Ицика можно было сурово наказать. Но, как я уже отмечал выше, соприкасаться с предательской мразью у бывших узников гетто не было желания ни даже в тяжелейшие годы жизни в гетто, а тем более после освобождения.
Ф Р А Г М Е Н Т Т Р Е Т И Й
Соня – дородная и красивая женщина, знающая себе цену, жена Шайки Гремпеля. Всем она заправляет, руководит. А Шая, словно штамп, так и сыплет разноцветными леденцами. Стоят два небольших пресса, а я помогаю Шае снимать с огня большие кастрюли с кипящим сиропом, выливая его на прохладную железную плиту.
И тут, как мне кажется, начинается самый интересный процесс в деле кустано-конфетного производства. Горячую коричневого цвета массу подхватывают умелые в рукавицах руки Шаи и набрасывают ее на торчащий в углу железной плиты крюк. Масса медленно вытягивается и сползает к столу, но вновь подхваченная руками Шаи, возвращается на крюк.
Итак, бросок за броском, с каждой минутой то, что было недавно сиропом, бледнеет, а затем сказочно превращается в белоснежное конфетное тесто. Далее следует добавление разного вида красителей, ванильного порошка и еще чего-то, а под конец – пресс. К вечеру мою полы, мне дают жменю конфет, иногда кусок хлеба и я доволен тем, что сегодня не голоден.
«… Это вовсе не важно, что голоден я,
Кто-то на белом свете пообедал за меня... » (Кажется, так в своих стихах отмечал венгерский поэт Петефи).
Иногда вечером я у Шаи. Соня с любопытством расспрашивает о моих скитаниях, мытарствах в пути из Белоруссии на Украину. Как-то после ужина, на сей раз милостиво предложенного Соней, она стала говорить о своей сестре, которую много лет не видела, безвыездно со дня рождения жившей в местечке Крыжополь.
Вот, мол, было бы хорошо с ее стороны помочь сестре, но как это сделать, она не знает, издалека начинала Соня. А после ушедшего куда-то в сторону разговора о ее сестре, она снова вернулась к нему и, теперь уже напрямую, не скрывая преследуемой цели, приступила к изложению ее.
– Ты бы сходил в Крыжополь и отнес моей сестре то, что я ей передам, а мы тебе по возвращении купим одежду и обувь. Посмотри на себя, во что ты одет, обут, зима ведь не за горами,– рассуждала она.
Все обстояло именно так, как она говорила. Я ничего не сказал ей в ответ, да и она не настаивала, как бы представляя мне время подумать над ее предложением и с ответом не спешить. Не помню, как дальше развивались события, но я согласился.
Хорошо мне запомнилось, что это было на исходе осени 1942 года. По договоренности с Соней, мне следовало отнести в Крыжополь и передать ее сестре трехметровый отрез шерстяной ткани, в то время вещи весьма ценной, и какую-то сумму денег в румынских леях.
Отрезом с уложенными в него крупными купюрами денег мне следовало опоясаться, закрепив все это поясным ремнем, а имя и адрес Сониной сестры – запомнить.
Возникли трудности с маршрутом: никто из общих знакомых не мог подсказать кратчайший путь к Крыжополю. О географической карте говорить не приходилось, если такая карта где-то существовала, то только не у нас. Не помню от кого Шая получил информацию о том, что к Крыжополю следовало добираться, ориентируясь на местечко Яругу.
А дальше, следуя по селам так, что, в конечном счете, следовало бы пройти свыше ста километров. Помимо этого, в Яруге жил кто-то из родственников Шаи, и я смог бы у них переночевать, а заодно и уточнить, как мне следует продолжить свой путь.
В местечко Яруга я пришел во второй половине дня. Здесь существовало еврейское гетто, но я вошел в него беспрепятственно, не заметив какого-либо ограждения, и вскоре нашел семью Гремпель. После краткого рассказа о цели своего прихода к ним меня накормили и угостили виноградом – богатством этого уголке приднестровских сел.
Я не помню подробностей нашего разговора и информации о положении в Яругском гетто. В семье Гремпелей был мой сверстник Калман – так его звали родные. Спустя два года, летом 1944-го с Калманом я встретился на переднем крае 2-го Украинского фронта, на участке обороны 337-й Лубенской воздушно-десантной дивизии, в составе которой мы тогда воевали.
Нам было о чем вспомнить. Ему о Яруге – его родном местечке, а мне о рискованном походе в Крыжополь. Будучи у Гремпелей, выяснил, что мне вовсе не следовало заходить в Яругу, а несколько восточнее ее пройти селами, выйти к узкоколейной железной дороге Ямполь-Вапнярка, пересечь ее, а затем еще мимо нескольких сел и я бы очутился в Крыжополе.
Но второй день, пораньше с утра, простившись с Гремпелями, с новой ориентировкой я покинул местечко Яругу. Бодр и сыт, не встречая никаких препятствий, за полдень я вышел к железной дороге где-то вблизи села Яланец.
Я уже был вблизи села, когда увидел идущих навстречу мне нескольких румынских солдат. Ускользнуть от встречи с ними уже было невозможно – очень поздно были замечены. Очевидно, солдаты опередили меня и следили за нашим общим сближением.
Несколько метров не дойдя до меня, один из них крикнул что-то, не расслышанное мной, и, вскинув на перевес винтовку, направил ее на меня. Одновременно другой солдат на украинском языке кричал, что мне следует поднять руки вверх. Я исполнил приказ. Солдаты подошли ближе и солдат, говоривший по-украински, спросил меня:
– Зброю маєш?
– Нема в мене някої зброї, – отвечаю, стараясь не выдать волнения и оставаться спокойным.
Солдат подошел еще ближе ко мне, держа на ремне предлинную, времен первой мировой войны, австрийскую винтовку. Он провел свободной рукой по моей спине, затем – ногам и, ничего не обнаружив, велел мне опустить руки.
Далее последовал устный допрос. Говоривший по-украински солдат задавал мне вопросы, а, получив ответ, переводил его на румынский язык другому солдату, по-видимому, старшему, отличавшемуся от остальных какими-то нашивками на погонах.
Меня спрашивали: кто я и куда шел до встречи с ними. Как в недавнем прошлом – в челночных походах из Котюжан в Могилев-Подольский и другие места, у меня при таких случаях всегда употреблялась одна и та же легенда. Имя я всегда называл себя – Якуб, а фамилию разную – придуманную.
На вторую часть вопроса я называл какие-то отдаленные села. Первое – откуда иду, второе – куда, как всегда – «иду к тетке Домке». Все это звучало в правдоподобном крестьянско-сельском стиле и, как мне казалось, не могло вызвать какое-то подозрение. До этого случая, правда не с оккупантами, а с полицаями, подобная ситуация благополучно заканчивалась тем, что меня отпускали.
На сей раз все мои усилия не сработали. Солдаты увели меня в сторону железной дороги к виднеющейся платформе, где, как, оказалось, была остановка поезда. У платформы солдаты уселись на землю, достали игральные карты и принялись за игру. Мне велели сесть рядом, наземь, в двух-трех метрах от них так, чтобы я полностью был в поле их зрения.
«Что делать?» – грызла меня мысль. Помимо опоясанного отреза ткани, у меня ничего нет такого, что бы вызвало подозрение и, все-таки солдаты не поверили мне и, по всей видимости, повезут меня поездом куда-то и все закончится тем, что отрез будет обнаружен, что уже не спасет меня от более тщательного обыска, а может быть и медицинского осмотра, установления моего еврейства.
Не избежать кары, ведь я беглый узник гетто!
Время шло, тревога нарастала, подсознание все настойчивее твердило: «Действуй, не жди». И я обратился к допрашивавшему меня солдату, сказав, что мне нужно «до вітру», указывая на стоящий в стороне деревянный ящик, служившей уборной. Солдат мне ответил, что если мне нужно «до вітру», то я могу сделать это здесь, а если «опорожнитися», то он разрешает мне сходить к ящику. Солдаты, увлеченные игрой, не обращали внимания на мое обращение.
Я поднялся с земли и неуверенным шагом направился к ящику, чувствуя за спиной сопровождавший меня зоркий взгляд солдата. Захлопнулась за мной дверь и мгновенно за ней, накинутый мной крючок закрепил ее положение. А далее все быстро, не раздумывая, отрез оказался в руках.
Глянул в отверстие на дно ямы там пусто. Нет! Нельзя бросать туда, и сунув руку в отверстие – «сидение», затолкал отрез в какую-то невидимую мне щель. А тем временем солдат уже стучал в дверь. Успел! Держа рукой опущенные штаны, открыл дверь, передо мной стоял солдат, крича на меня, что, мол, поезд на подходе и мне пора кончать...
Меня привезли в город Ямполь на Днестре. Помню вывеску учреждения, куда меня препроводили, а затем, тщательно обыскав, втолкнули в пустую камеру. Вывеска гласила: «ROMANIYA - Lidjuni zi jandarme...» (не уверен, правильно ли написал ее).
Утром следующего дня меня перевели в какую-то комнату, где за столом сидел румынский офицер. Он указал мне на стул и на украинском языке задал вопрос. И мне пришлось повторить, все то, что я вчера говорил солдатам. Офицер стал записывать, а в это время в комнату вошел другой офицер, в огромной, облепленной причудливыми узорами кокардой фуражке и седыми на висках волосами.
Допрашивающий меня офицер вскочил и, вытянувшись перед вошедшим, стал по-военному что-то четко говорить, одновременно жестом указывая мне встать. Я поднялся со стула. Недослушав рапортующего, вошедший сердито и нецензурно выругался, что мне, не знающему румынского языка, общий смысл его брани был почти дословно понятен. Затем, резко повернувшись, он вышел из комнаты.
В камеру я уже не вернулся. Меня вывели из помещения и, очевидно, намеревались куда-то еще вести. На алее, отходящей от помещения, сопровождавший меня офицер увидел стоявшего там, очевидно, старше предыДо меня донеслось лишь мне понятные два слова: «Domnuli colonel…» («Господин полковник… »). Полковник, выслушав офицера, подошел ближе и, пронзительно взглянув на меня нецензурно, как говорят украинцы: «виразно і смачно» выматерился.
Офицеры разошлись в разные стороны: полковник ушел куда-то вглубь территории. А «мой» офицер, повернул назад и, проходя мимо меня, жестом велел следовать заы шли к выходу, через который вчера меня ввели сюда. У калитки, как и вчера, маячил солдат. Офицер подошел к нему, что-то коротко сказал, а затем, поверну ко мне лицом и указывая на калитку, сказал:
– Йди до своєї тітк
В Могилев-Подольское гетто я вернулся в тот же день. Ни тогда, ни все последующие годы при встречах с Гремпелями, они с недоверием относились к моей попытке оказать им услугу ценой ничем неоправданного смертельного риска, которому я подвергался.
Им все что-то казалось, но объяснить, что именно, не смогли, а каких-либо свидетельств о том, что я присвоил отрез ткани и деньги, ни тогда, ни в последующие годы, у них не находилось.
Мне же, несмотря на неудачу, все же повезло. Окажись при мне фальшивая справка, я вынужден был бы предъявить ее арестовавшим меня румынским солдатам. Кто его знает, к каким последствиям привел бы этот документ, составленный моим бывшим соучеником Петей Ремажевским. А так справка оставалась спрятанной в доме шурина, как видим, все благополучно обошлось.
Весной 1943 года, о чем я расскажу в следующей книге позже, мне довелось несколько раз бывать в городе Ямполе, но обстановка этого пребывания складывалась так, что проникнуть в ямпольское гетто, а тем более познакомиться с жизнью его узников я не мог.
Поэтому в моих воспоминаниях я ничего конкретного сказать об этом гетто не могу. В отношении же места, где меня содержали в камере учреждения ««ROMANIYA - Lidjuni zi jandarme...», то все происходило в бывшем военном городке, в котором до лета 1940 года размещались части Ямпольского пограничного отряда.
Не помню ни название книги, ни ее автора, которая появилась на книжном рынке во второй половине шестидесятых – начале семидесятых годов прошлого века. В книге описывались происходившие события на территории, оккупированной румынами Винничины. В частности на территории Ямпольского района. Речь шла о действиях румынских жандармов в розыске приземлившегося там советского парашютиста. Местность и время года совпадают с моими приключениями, но мне об этом случае подробности неизвестны.
Ф Р А Г М Е Н Т Ч Е Т В Е Р Т ЬІ Й
Последние, уже холодные декабрьские ночи 1942 года я провел на чердаках пустующих зданий по Гитлерштрассе, в меньшей мере – на таких же чердаках в домах на бульваре маршала Антонеску. В моем обиталище, в беспорядочно разбросанном хламе лежало огромное количество книг. Одни были в обычном оформлении, другие в обтянутых кожей обложках. Как в библиотеке – лучшие произведения российской и украинской литературы, но в большинстве книги западноевропейских классиков
Здесь, до наступления полной темноты, забыв все невзгоды своего земного существования, упоенный содержанием книг, я отключался от окружающего меня мира, погружаясь в чтение. Временами, все-таки ощущая какую-то реальную жизнь, я брал в руки одну из близлежащих мне книг в кожаном переплете, листал ее, но ни одной буквы в ней прочесть не смог.
Похожие книги я видел в детстве, когда с дедушкой Шимоном по пятницам и субботам ходил в первомайскую синагогу. Там было много таких же книг. Дедушка не только держал их в руках, но и читал книги, отключаясь от всего земного. Единственным, что я смог прочитать в книгах, было то, что на лицевых, но чаще последних ее страницах. Там указывался год издания и два-три русских слова – «Киев», «Санкт Петербург…»
В холодное утро декабрьского дня 1942 года, начинающегося для меня с нелегального проникновения на городской рынок с целью добычи там съестного, я был опознан бывшей учительницей начальных классов Котюжанской неполно-средней школы.
Елена Владимировна Быяковская – девушка из села Григоровка, что в нескольких километрах от города Могилев-Подольского была молоденькая учительница и начинала одолевать свою педагогическую деятельность с начальных классов.
Несколько из самых маленьких сирот-детей воспитанников колхозного патроната были ее учениками. Естественно, молодой учительнице иногда приходилось посещать патронат. Так она познакомилась с нашей матерью, моими сестрами и со мной.
Когда Елена Владимировна меня опознала, то в первых ее словах прозвучало удивление неожиданной встречей. Она знала, что я был призван в Красную армию и убыл из села осенью 1940 года, и вдруг я предстал перед ней в нищенской одежде, истощенный и голодный, а главное, ищущий на рынке съестного...
Елена Владимировна не была одна, рядом с ней стояла пожилая, схожая с ней женщина, в которой не трудно было узнать ее родительницу. Чтобы не привлекать у толпившихся рядом с нами торговок любопытства, мы отошли в сторону от прилавков.
Там я очень коротко рассказал женщинам о себе. Мать и дочь, обменявшись несколькими словами, предложили мне идти к ним в село Григоровку, на что я, с большой благодарностью, согласился. Женщины пошли по улицам города, изредка оглядываясь, успеваю ли я вслед за ними на небольшом расстоянии. В село Григоровку к дому Быяковских мы пришли, без каких либо приключений во второй половине дня.
На этом оканчиваются мои мытарства и страдания в Могилев-Подольском гетто, а вместе с ними и весь кровавый 1942-й год. Впереди были новые испытания, растянувшиеся на пятнадцатимесячное нелегальное прозябание в другой среде и под другим именем, с постоянно маячившей угрозой жестокой расправы на месте разоблачения.
К 1943-1944 годам я вернусь, если доживу, в следующем 2012 году.
А тем временем предлагаю читателю маленький фрагмент из мартовских событий 1944 года, последовавших после освобождения местности от румынской оккупации. Мне довелось еще раз издалека увидеть село Григоровку, очень короткое время побывать в городе Могилев-Подольском и даже пройти по его знакомым улицам.
Происходило это в двадцатых числах марта 1944 года, когда мы, только-только освобожденные советскими войсками, были мобилизованы и проходили кратковременную подготовку в запасном полку 2-го Украинского фронта. Полк, зарывшись в землянки, располагался на голом поле между городом Могилев-Подольским и селом Григоровкой.
Всякий самый кратчайший отпуск, какими бы причинами он ни обуславливался, нам был запрещен. Самовольное кратчайшее отсутствие мобилизованного в полку расценивалось как дезертирство в военное время с последующим судом военного трибунала. Так что, у меня не было никаких шансов на кратковременное отсутствие с целью проведать уцелевших узников Могилев-Подольского гетто.
И все же мне еще раз довелось побывать в городе, но по другой причине и при других обстоятельствах. А лежавшее рядом село Григоровку, где жила Елена Владимировна Быяковская с родителями, видеть только издалека.
Мы, мобилизованные – «чернорубашники» – так нас называли тогда, не обмундированных и не вооруженных, маршевой ротой, сопровождаемые «покупателями»**, спустились с Шаргородской горы и неровным строем вошли в совсем недавно освобожденный после почти трехлетней румынской оккупации город Могилев-Подольский.
Мы прошли по двум, теперь уже с возвращенными им старыми названиями улицам: Советской и Ленина, вышли к берегу реки Днестр у самой переправы. Справа виднелся двухэтажный дом, в котором совсем недавно ютился Юденрат – там было безлюдно. А далее, за домом, лежала улица Рыбная – «пуп» бывшего гетто, но ее не было видно.
По понтонному мосту через не совсем еще очистившийся от мутных весенних вод Днестр, не останавливаясь на отдых, мы пешком последовали к находившемуся где-то там, еще далеко на склонах Карпат, под румынским городом Яссы бушующему в огне и крови переднему краю 2-го Украинского фронта.
В ближайшие дни нам предстояло участвовать в ожесточенных боях и в них погибнуть или быть тяжело раненым, чем «искупить свою вину» за пребывание в плену, на оккупированной врагом территории. Что и произошло со всеми теми, кто подвергся таким ничем необоснованным обвинениям и испытаниям.
Но вернемся к декабрю 1944 года.
____________
* Содержание моего диалога с солдатами, примерно таково:
«…Ты есть коммунист? Нет, господин. Есть водка, есть вино, иди …: - нецензурная брань, в адрес Сталина. «… В доме есть водка. Пожалуйста, пожалуйста...» Пусть простит меня читатель, но как говорят, слова из песни не выбрасываются.
** «Покупатели» – десяток-полтора сержантов и несколько офицеров частей Действующей советской армии, сопровождавшие маршевые роты (пополнение) от запасного полка к месту назначения, как правило, к фронту.