Папа приехал, когда его и не ждали. То есть, ждали-то его всегда, но никто не мог подумать, что он вернётся раньше на целый месяц. Оказывается, он сдал свой экзамен экстерном и получил аттестат с одними пятёрками. Девочка, конечно, в этом ничего ещё не понимала, только смотрела во все глаза на гладко выбритого и причёсанного - волосок к волоску - папу, который с гордостью показывал всем какую-то бумажку. За обедом взрослые пили вино, принесённое дедушкой из лавки, говорили о деревенских новостях, и опять папа с восторгом рассказывал про свою учёбу и как сдавал экзамен. Потом дедушка поднялся полежать на своей "казёнке", бабушка вышла в огород - она теперь часто заходила туда, где сделаны были самые первые грядки и кое-где проклюнулись уже ростки, - а папа всё норовил прикоснуться к маме и заглядывал ей в глаза. Мама, убирая со стола, шутливо увёртывалась и смущалась, и девочка почему-то, глядя на них, смущалась тоже.
На следующий день доставали семенной картофель из ямы. Яма находилась за домом на пригорке, точней - за большим огородом, тем самым, который обнесён был по периметру колючей проволокой. Как раз там, куда водила её бабушка, когда они искали убежавшую корову и где так много сохранилось окопов после войны. Прежде всего вилами сняли солому, укрывавшую верх ямы, потом лопатой откопали землю, насыпанную холмиком сверху, потом - следующий слой соломы... Взрослые были обеспокоены: "не помёрзла ли картоха, и будет ли чем сажать в этом году огород?" Но ничего не помёрзло, и чуть позже, когда папа по небольшой деревянной лестнице спустился вниз и подал на верёвке первое ведро с картошкой, все облегчённо вздохнули, и разговор резко повернул в противоположное русло: какая хорошая да ядрёная картошка в этом году весной. Из глубины вырвался застойный запах сырости, картофельных ростков, соломы, земли и ещё чего-то непонятного, но пахнувшего резко и непривычно. От этих запахов несильно кружилась голова и всё время хотелось чихать. Папин голос из ямы звучал глухо, будто он находился далеко-далеко. Все разговаривали с ним громко, почти кричали.
Сначала девочке было страшно за папу, личико её было напряжённым. Она готова была вот-вот расплакаться и, то и дело, пыталась посмотреть вниз. И хоть её отгоняли от опасного края, всё же увидела его, и он в этот момент тоже посмотрел на неё и скорчил весёлую рожицу. После этого она перестала бояться за отца и присела вместе с мамой и бабушкой к картофельной куче. Они отрывали очень большие ростки, похожие на длинных розовых червей, оставляя только коротенькие и крепкие с острыми фиолетовыми кончиками, собирали картошку в вёдра и ссыпали в большие мешки из рогожи. После этого дедушка грузил мешки на коляску и вёз к дому.
- Иди, тебя дед прокатит, - сказала бабушка, и девочка побежала следом за дедушкой. Назад от дома она сидела на перекинутой от борта к борту дощечке, и от того, что коляска тарахтела и подскакивала на неровностях, внутри у неё всё вибрировало. Иногда она нарочно тянула какой-нибудь звук и он тоже вибрировал, да так, что даже губам становилось щекотно. После второго рейса девочка заметила, что и соседи начали открывать свои ямы. Стало гораздо веселей. Взрослые делились новостями, перекрикиваясь: "Ну, как у вас?" "Норма-а-а-льно!" - доносилось в ответ. Тут неожиданно и очень звонко завизжала мама. Она вскочила со своего места и заполошно забегала возле ямы.
- Тю, оглашенная!!! Чего тебя забирает? - спросила сердито бабушка, - Мышей ни разу не видала? Да тут их - пруд пруди! Как ещё картохи не поели? Не бегай, а то к Ваське свалишься...
Оказалось, папа, нагребая картошку, не заметил мышиное гнездо с выводком, и оно попало в ведро. А мама нечаянно задела мышь, которая в панике пробежала по рукаву её телогрейки и, спрыгнув на землю, стрелой мелькнула у неё под ногами. В самОм же гнезде, заботливо построенном предусмотрительной мышкой, находились шесть голых розовых мышат. Крошки неподвижно лежали в ряд и были так похожи друг на друга, что и сама мышиная мать вряд ли могла бы их различить. Не успел никто и слова сказать, как девочка схватила гнездо, собранное из сухих травинок, волосков и даже самых мелких цветных тряпочек и готова уже была бежать куда-нибудь, где ей никто не будет мешать играть с мышатами, но тут раздался строгий голос дедушки, который потребовал отдать гнездо ему. Он забрал его и решительно понёс в заросли бредника, росшего неподалёку. Что дедушка сделал с бедными мышатами, девочка не знала, но до самого вечера поглядывала на него полными слёз глазами, в которых застыл немой вопрос. Ей даже на коляске кататься расхотелось, и мама, чтобы отвлечь её, придумала ей новое задание - относить оторванные ростки в канавку.
К обеду пришли домой, и бабушка сказала, что пора гнать самогонку, так как вот-вот придётся собирать толоку. И опять было непонятно, что такоё "самогонка" и почему её нужно гнать, и что за "толоку" нужно собирать? Последнее слово напоминало толкушку, которой бабушка толкла картошку. Может это и есть "толока"? Девочка попробовала спросить у взрослых, но на неё почему-то все сразу рассердились и велели заниматься своими делами. От такого ответа стало очень обидно, она присела в уголке широкой лавки "под боженьками" и незаметно для всех и для себя самой уснула на дедушкиной ватной жилетке.
Спала она недолго и проснулась от громких голосов бабушки и папы, которые о чём-то спорили и по очереди прикладывались ухом к деревянной кадушке с плотной крышкой, стоявшей у стены между кроватью родителей и её топчаном.
- Ходит! Ходит! - уверенно говорила бабушка, пытаясь прикрыть кадушку старым овчинным тулупчиком.
- Да где ходит?! - возражал папа, - Совсем уже ничего не слышно.
- Как же не слышно? Шумит! - бабушка опять стаскивала тулуп и ложилась ухом на шероховатую деревянную поверхность.
- Да это в голове у тебя шумит, - вчера только жаловалась! - доказывал папа. Они бы спорили ещё долго, но тут по очереди к кадушке приложились мама и дедушка и в один голос заявили, что абсолютно ничего не слышно. Это и повлияло на исход дела. Было бесповоротно решено - "гнать", и непременно грядущей ночью.
А дальше было так. Папа прилёг подремать, а все остальные взрослые вышли на улицу по хозяйственным делам - наступила пора кормить животину. Девочке же велено было оставаться дома, потому что пошёл дождь. Ей стало страшно, ведь она была теперь один на один с какой-то непонятной "самогонкой", если не считать спящего папу. Деревянная пузатая кадушка казалась ей живой, и коричневое пятно сучка на крышке было очень похоже на прищуренный глаз. В то же время ей хотелось приложиться ухом к этой крышке и послушать, что там делается внутри. Она постояла некоторое время в раздумье, поглядывая внимательно на сучок и хотела уже было сделать шаг вперёд, но опасение - "вдруг выскочит и укусит"- остановило её. Поправив тёмные волосы, выбившиеся из косички, девочка повернула назад и достала из-под лавки свою тряпичную куклу с нарисованным лицом. Играть с ней она не стала, а кинула рядом на столешницу и, взяв с подоконника короткий карандашик, послюнила его и начала рисовать человечков на обрывке газеты.
Начинало темнеть. Управившись с делами, взрослые вернулись домой и стали почему-то поспешно завешивать окна старыми одеялами и дерюгой, и мама несколько раз выходила на улицу посмотреть, виден ли в щели свет керосиновой лампы. Несколько раз зашёл разговор про участкового, про то, что его на днях видели в деревне и про то, как он у конюха Филипповича вылил в канаву всю брагу. Тут бабушка разбудила папу и он с недовольным заспанным лицом вышел в дверь и через несколько минут притащил из сарая круглую железную печку, которую топили иногда зимой в очень сильные морозы для дополнительного тепла. В углу, впритык друг к другу, выстроились многочисленные лохани и ушаты с водой, и тут же стояло невиданное доселе деревянное корыто с металлической трубкой посредине. Дедушка принёс зачем-то с улицы кирпичи и перетаскивал стол ближе к порогу. На все девочкины вопросы, когда наконец уже будут выгонять на улицу эту самогонку, все раздражались, а бабушка сказала строго, погрозив длинным суховатым пальцем:
- Смотри, никому не говори, что мы самогонку гнали! Девочка с ней охотно согласилась и приготовилась помогать, но тут её наспех стали кормить и очень решительно отправили за занавеску спать. Так закончился её день, полный непонятных и интересных событий, а когда она проснулась утром, окна были уже развешены, ушаты и лохани убраны, а главное, - пропала пузатая кадушка с прищуренным коричневым глазом-сучком на крышке. В комнате стоял только запах дыма и квашни. Тут девочка поняла, что проспала самое интересное, и самогонка убежала, скорей всего, в двери, потому что окна ночью были наглухо завешены.
- А мы не выгоняли самогонку! - сообщила она через два дня зашедшему к ним в дом бригадиру, вспомнив вдруг слова бабушки. И все почему-то долго смеялись.
***
Дождь зарядил надолго, и ничто не предвещало его окончания. Девочка безвылазно сидела дома, грустно смотрела через стекло на серое низкое небо, протяжно вздыхала. С обратной стороны стекла быстро сбегали водяные струи, будто соревновались друг с другом. Ей хотелось на любимый лужок, где до дождя уже попадались первые одуванчики. Но цветики тоже не любили такую погоду и наглухо закрыли свои корзинки. Девочке было жаль их, ведь они, такие маленькие и беззащитные, мокли под проливным дождём. Она трогала пальчиком холодное запотевшее стекло, слушала, как барабанят по нему тугие капли, и ей казалось, что никогда уже не выглянет солнце из-за этих тяжёлых лохматых туч. От окна несло холодом, она начинала замерзать и слезала с подоконника, а потом, повернувшись вниз животом, сползала с широкой скамьи и шла играть со старым и худым котом Муриком. Мурик не хотел бегать за кусочком тряпочки, привязанным девочкой к суконной серой нитке, он смотрел на неё жёлтыми слезящимися глазами, беззвучно открывая рот.
- Ну же! Давай, Мурик, лови! - девочка таскала нитку с "мышкой", бегала с ней от окна к печке, от печки к порогу и назад, но кот только смотрел обиженно и уныло, и отворачивал усатую, вечно ободранную в кошачьих боях морду.
- Лодырь он старый, твой Мурик, ему бы только полежать теперь, - подключалась бабушка, перебиравшая за столешницей крупу и наблюдавшая за девочкой, - в чулане, вон, мышей опять полно, так и дрызгают из-под ног. У-у-у, дармоед!- замахивалась она кухонной тряпкой на Мурика. Тот вяло отскакивал в сторону, но не уходил, а лишь немного изменял положение и садился на недосягаемом расстоянии.
Дедушка, устроившись у печки на низенькой скамеечке, чинил сбрую, то и дело бросая быстрые взгляды в окно, за которым хлестал дождь. Он всегда был неразговорчивым, а последние дни говорил и того меньше. Девочка понимала, что он очень расстроен из-за погоды.
- Как пахать под картошку? - спрашивал он бабушку, - раскисло всё, с плугом на огород не влезешь.
- Что людям, то и нам, - отвечала бабушка, пересыпая перловку в холщовый мешочек, - Кто вымочит, тот и высушит. Мы с тобой небушко не подопрём. А помнишь, лет шесть назад? Вся деревня в июне картохи сажала - выросли, да сильные какие были, картохи-то, - напоминала она деду.
Опять каждый из них молча и сосредоточенно принялся за своё дело: дедушка шил, бабушка просеивала муку, девочка рисовала, и только Мурик ничего не делал, а сидел у ножки стола и лениво наблюдал за дедушкиной рукой с иглой и ниткой.
- Идёт кто-то к нам, - сообщил дед, от печки глядя в окно, - Не пойму кто, мужик какой-то. Бригадир вроде как.
В сенях послышался стук щеколды, потом чьи-то шаги, потом дверь открылась и через порог шагнул незнакомый мужчина в непромокаемом брезентовом плаще, офицерской фуражке и с большим коричневым чемоданом в руке. Но уже через несколько секунд девочка поняла, что дядю не знает только она, потому что дедушка с каким-то "не своим" лицом решительно поднялся со скамеечки навстречу вошедшему, а бабушка, со стуком уронив под скамью старое решето, запричитала в голос и, кинувшись к нему, припала головой прямо на мокрый плащ. Дядя ласково отстранил бабушку и, сняв дождевик, с которого на пол уже натекли целые лужицы воды, остался в красивом кителе с золотыми погонами на плечах. Тут и девочка узнала его, она вспомнила, что фото этого дяди висит в простенке в деревянной рамке под стеклом, среди прочих других фотографий родственников и знакомых.
Потом стали спрашивать дядю, как он добрался и почему не сообщил о приезде телеграммой, - могли бы встретить на лошади. Всё-таки двенадцать километров с вещами да по такой погоде - расстояние не малое. Дядя засмеялся и ответил, что для него такое расстояние - это как лёгкая прогулка, и что он очень рад видеть всех в добром здравии. Тут бабушка опять заплакала и с сердцем стала пенять ему, что он долго не приезжал и очень редко писал.
- Одиннадцать годочков домой не заявляешься, последний раз приехал в сорок шестом, - как искру высек - на третий день уже назад засобирался!- бабушка и сердилась, и плакала, и в такт своим словам постукивала худой рукой с синеватыми прожилками вен по деревянной столешнице. - А письма?... Сколько писем ты нам написал за это время? Она встала и прошла к красному углу, извлекла из-за иконы нетолстую пачку писем, перехваченную ниткой, и, как доказательство вины кинула её на стол перед дядей. Тут и дедушка подключился и так же начал изредка бросать ему упрёки. Дядя молчал, не оправдывался, лишь гладил бабушку по голове и по спине, и глаза его при этом тоже увлажнились и стали какими-то беззащитными.
- Прости, мать, прости...! - проговорил он, наконец, севшим голосом, - и ты, отец, прости. Такова моя служба. Работа такая, понимаете? Теперь недолго осталось, до осени... Осенью ухожу в отставку, и мечтаем с Марией переехать поближе к вам. Будем видеться часто, будем помогать. Ещё надоем вам своими визитами. А знаешь, мать, я голоден. Покорми меня! - дядя рассмеялся, и перепалка сразу же закончилась, будто её и не было. Глаза у всех заблестели, бабушка опять упала головой на его грудь, где красовались несколько ярких разноцветных полосочек, а дедушкин взгляд значительно потеплел.
Пока бабушка собирала на стол, дядя всё своё внимание переключил на девочку, наблюдавшую за всем происходящим с широко распахнутыми глазами.
- Так вот ты какая замечательная, наш маленький Лисёнок! Ну, давай знакомиться! - весело произнёс он, схватил её на руки и стал подбрасывать вверх. Руки у него были сильными, и хоть у девочки и захватывало дух, но она нисколько не испугалась, а довольно попискивала, когда подлетала под самый потолок. Потом он целовал её и прижимался к ней гладковыбритой синеватой щекой, от которой пахло табаком и одеколоном. А девочка подумала: "Ну почему папа никогда так не делает?" И от этой мысли ей стало очень грустно.
Пока дядя с удовольствием поглощал бобовый суп и яичницу на сале, бабушка и дедушка рассказывали ему, как тяжело жить народу в колхозе, как его брат с невесткой рвут жилы "за палочки", как их задушили налогами, и много чего ещё, о чём девочка не имела ни малейшего представления.
После обеда дядя вспомнил про чемодан, который до сих пор стоял у порога, там, где он его оставил. Он положил его на скамью и, щёлкнув блестящими замками, начал выкладывать на столешницу подарки и гостинцы: сухую колбасу, тушёнку, рафинад в белых аккуратных пачках, чай со слонами на упаковке, банки со шпротами, копчёную рыбу, красную головку сыра... Затем из внутреннего кармана кителя были извлечены купюры и переданы бабушке "на хозяйство". Бабушка с благодарным лицом по скамеечке залезла на "казёнку", где стоял у неё большой чёрный сундук, а точнее, немецкий ящик из-под боеприпасов, и деньги пропали в недрах этого ящика. Дошла очередь и до девочки. Она получила большущую плитку шоколада в шуршащей сверкающей фольге и красивую коробку с настоящими цветными карандашами. Ах, какая это была радость! Карандаши лежали, плотно уложенные по двенадцать штук в два ряда и сверкали гладкими разноцветными боками. На каждом карандаше красовалась длинная надпись золотыми буквами. А как восхитительно они пахли! Это было настоящее сокровище, и девочка почувствовала себя абсолютно счастливой.
Вечером вернулись с работы родители, и опять были объятия, громкие разговоры, смех. И даже лампа, которую дедушка вечером дозаправил керосином, светила, казалось, гораздо ярче, чем всегда, и весело освещала стол, на котором к ужину сегодня одновременно было столько всяких вкусностей. Мама за занавеской надела своё нарядное синее платье с брошью в виде дубового листка с желудями, которое так нравилось девочке, и когда вышла, слегка смущённая и от этого ещё более яркая, дядя восхищённо заметил, что она настоящая красавица. Мама же слегка робела и называла его Захаром Афанасьевичем.
Взрослые ели и выпивали, при этом громко разговаривали, и бабушка тоже выпила немного красного вина. До этого она зажгла лампаду, висящую перед иконой, и, погрустнев лицом, вздохнула, перекрестилась и тихо сказала:
- Давайте помянем сыночка моего, брата вашего, - покойничка Яшу..., - мутная слеза выкатилась из бабушкиных глаз и затерялась где-то на её лице среди многочисленных морщин. Все как-то вдруг притихли, присмирели, и каждый повернул голову в сторону горящей лампадки, будто где-то там и находился этот, неизвестный девочке, покойничек Яша. Она часто и до этого слышала бабушкины разговоры про покойничков, но никогда их не видела и не знала о них ничего.
Тут постепенно разговор свернул в другое русло, стали вспоминать войну, как всем было тяжело, и что пришлось пережить. Девочка, сидя у мамы на коленях, слушала рассеянно и думала о том, что завтра же утром попросит дядю заточить ей карандаши. С этой мыслью она и задремала, и дальше уже ничего не помнила. А когда проснулась следующим утром, неожиданно для себя обнаружила светлую полоску на полу и сноп яркого солнечного света, в котором летали мириады светящихся пылинок. Посреди комнаты в галифе и белой нижней рубахе, широко расставив ноги, стоял дядя и делал зарядку.
***
С этого дня установилась солнечная тёплая погода. Девочка с дядей гуляли за деревней в лесочке, грелись на солнышке или ходили на речку. На речке ей нравилось больше всего. Река была неширокая, спокойная, поросшая по берегам низким кустарником и камышом. Высокое чистое небо отражалось в воде и, казалось, то ли оно сливается с рекой, то ли река переходит в небо. Пока ещё никто не купался и никто не мешал им наслаждаться покоем, исходившим и от реки, и от неба, и от молодого березняка, росшего рядом, за бревенчатым мостом. Как-то они перешли по мосту на противоположный берег, и дядя долго молча стоял на круче, с которой летом большие ребята прыгали в воду, и задумчиво смотрел вдаль. Его небольшие, серого цвета глаза стали при этом грустными, в них было что-то такое, чего девочка не замечала раньше. Потом он неожиданно улыбнулся и стал поспешно стаскивать хромовые сапоги, снимать с себя рубаху и голифе. Рубаху он разостлал на берегу и посадил на неё девочку.
- Ты посиди-ка здесь, Воробышек, а я искупаюсь. Сто лет не купался в нашей речке.., - сказал он и стал спускаться к воде. Войдя в реку, он поплескал себе на грудь, на плечи, затем, смешно подняв пятки над головой, нырнул и скрылся из поля зрения. Девочке стало неуютно. Она испуганно смотрела на то место, где расходились круги, потом вокруг себя... И в тот самый момент, когда хотела уже разреветься, дядя вдруг легко, как пробка, с громким фырканьем выскочил по пояс из воды.
А потом он уехал. Простившись со всеми, со своим коричневым чемоданом в руке дядя поднялся по пыльной дороге на горку, а оттуда, повернувшись, в последний раз помахал девочке. Она долго стояла и смотрела ему вслед. По мере удаления фигура его всё уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась, наконец, в маленькую точку у самого горизонта.
И сразу стало скучно. Никто теперь не таскал её на закорках, никто не называл ласково Лисёнком и Воробышком. Родители работали и приходили домой совсем поздно усталые и раздражённые, а бабушка и дедушка чаще всего, не произносили за день и десятка слов. Девочка теперь каждый день играла сама с собой за домом, где у дедушки для хозяйственных нужд стояла огромная железяка от разбитого немецкого танка. Она самостоятельно придумывала себе игры и игрушки и лепила куличики из глины, которую сама же наковыряла щепочкой возле лужи у дороги. Мурик, радуясь долгожданному теплу, дремал на железяке, нагретой солнцем, изредка поднимая голову и посматривая на неё заспанными жёлтыми глазами. Иногда она выносила свою самодельную куклу Полю с нарисованным лицом. Глаза у куклы были разные: правый большой, левый - маленький и не такой яркий, потому что, когда она рисовала левый глаз, послюнённый химический карандашик в её руке неожиданно сломался.
Иногда девочке становилось очень одиноко. И это случалось не только потому, что дядя, к которому она успела привязаться, уехал. Последнее время участились ссоры в их доме. Собственно говоря, ссор, как таковых и не было, - ругалась только бабушка. Она по всякому поводу и без повода старалась унизить маму и не скупилась на обидные слова в её адрес. Что бы ни сделала мама и как бы ни сделала, - бабушке всегда не нравилось. Мама с заплаканными глазами и обиженным лицом пыталась оправдываться, но это ничем хорошим не заканчивалось. Девочке было странно и непонятно, чем могла провиниться её безмерно любимая мама перед бабушкой, так же горячо любимой ею, девочкой. Наконец, она поняла, - даже скорее не умом, а своим маленьким сердцем почувствовала она с горечью, что бабушка просто не любит маму. Ещё же ей было непонятно, почему папа почти никогда не заступится за маму, а, придя с работы, просто ходит из угла в угол и мрачно молчит или так же молча подолгу сидит на крыльце, а потом идёт спать. Скандалы случались часто и совершенно спонтанно, - каждый раз, когда бабушка была не в духе.
Время от времени, когда родители были на работе, к их дому подходили старухи, возвращавшиеся из церкви в соседние деревни. Да и не только старухи. Дом стоял у перекрёстка двух дорог, поэтому часто кто-то из проходивших просил напиться или же присаживался отдохнуть на ступеньках крыльца. Бабушка, напоив путника, устраивалась рядом, и начинались долгие разговоры про тяготы жизни, про минувшую войну и послевоенные невзгоды, про детей, и обязательно - про неудавшихся невесток и зятьёв. Опять бабушка, не скупясь на эпитеты, представляла маму в самом невыгодном свете. Гость или гостья соглашались с бабушкой, с готовностью поддакивали и тут же, попутно наблюдая за девочкой, начинали хвалить её за спокойный и тихий нрав.
К похвале девочка относилась совершенно равнодушно, - ей становилось нестерпимо обидно за маму, - и, отвернувшись от скамейки, она молча уходила за дом к своим куличикам и Польке. Сколько раз подмывало её рассказать маме про эти некрасивые разговоры за её спиной, но боязнь сделать ей ещё больнее, всегда останавливала. Как бы там ни случилось, а бабушка для неё стала тоже очень близким человеком, и долго сердиться на неё девочка не могла. Иногда бабушка, чтобы ещё больше "насолить" маме, отказывалась смотреть за девочкой в её отсутствие, и тогда мама брала её с собой на работу. Ей так и хотелось сказать маме, что бабушка никогда её не бросит - присмотрит и накормит и чаю из самовара нальёт. А если бы и бросила, переживать маме совершенно не о чем, ведь девочка уже совсем-совсем большая, ей идёт шестой год, и что бабушка и так иногда бывает вынуждена оставлять её одну, когда идёт в середине дня далеко в поле доить Зорьку. Там, в стаде, две коровы бодаются, и бабуля, боясь за внучку, насыпает на подоконник горсть семечек, сажает её перед окном и уходит. И когда возвращается, - всегда находит на прежнем месте. Но ей так хочется попасть к маме на работу, где так много интересного, что она быстро собирает с собой немногочисленные игрушки, подаёт ей лодочкой ладошку и они идут вдоль деревни на свиноферму, где мама работает с начала прошедшей зимы.
У бабушки в хлеву только одна хрюшка, а здесь, у мамы, их столько, что разбегаются глаза. Большие сидят в загонах отдельно, маленькие - отдельно. А есть и совсем крохотные, - розовые, с круглыми забавными "пятачками". Эти ещё сосут мать, - большую свинью, лежащую на боку и довольно похрюкивающую на куче соломы. Малыши лазают по ней и по своим собратьям, постоянно теряя сосок и отнимая его у другого. Здесь девочка стоит дольше всего. У поросят - жёсткая щетинка по всему телу и длинные щёточки белёсых ресниц вокруг маленьких голубоватых глаз. Отдельно в загоне, сбитом из толстых досок и брусьев, живёт здоровенный хряк. Иногда он чешет о доски свои бока и спину, и весь загон от этого скрипит и ходит ходуном, грозя развалиться. Хряка девочка боится, и, не выдерживая злобного взгляда его колючих глаз, поскорее убегает к маме вглубь дежурки, где стоит чёрная металлическая печь с огромным баком, в котором варится каша для молодняка. Здесь летают полчища мух, наровящих приземлиться на голову, на лицо, иногда даже запутываются в волосах, и все многочисленные мероприятия свинарок по их уничтожению проходят без особого результата.
- Заходи скорее! - говорит мама, приоткрывая брезентовую занавеску, отделяющую угол в дежурке. За занавеской чисто и мух почти нет. Там стоят два ящика из-под гвоздей, перевёрнутые вверх дном, а рядом - так же перевёрнутый рассохшийся деревянный бочонок, застеленный старой пожелтевшей газетой с карикатурами на американских политиков. Мама берёт маленькую, выскобленную добела, старую алюминиевую и сильно помятую по бокам кастрюльку, наливает в неё воду из стоящего на широком подоконнике ведра и несёт на печь, прикрыв совсем неподходящей, большей по разхмеру крышкой.
- Супа сварю, есть хочется, - говорит мама, жалуясь девочке как взрослой, - дома кусок в горло не лезет. И, достав из карманов рабочего фартука несколько картофелин, начинает их чистить. Круглый бок печки раскалился докрасна, суп варится быстро и получается на удивление вкусным, хотя в нём нет ничего кроме воды, картошки, моркови и укропа. Мама достаёт откуда-то две алюминиевые деформированные ложки и они начинают есть, обжигаясь и дуя прямо из кастрюли. Девочка ест с удовольствием, что случается очень редко. Мама ест неторопливо, подставляя под ложку ладонь, и долго со слезами в голосе сетует, что не смогла убедить папу не оставлять город над Волгой, откуда они переехали.
После супа они раскладывают животным зелёнку - траву, накошенную мамой на поле и привезённую ею же на лошади рано утром. Взрослые свиньи и поросята тут же кидаются к кормушкам и начинают с жадностью хватать ртом, громко чавкая и, время от времени, отнимая еду друг у друга. Иногда они дерутся и с визгом покусывают своего соседа за уши и спину. Для взрослого стада мама запаривает комбикорм в огромном металлическом чане. Она льёт ведром кипяток, и комбикорм пыхтит и булькает, разбухая и наполняя воздух вокруг тяжеловатым удушливым запахом.
- Ну, вот! Мы с тобой почти уже отдежурили, - говорит мама, - осталось наносить воды. Давай-ка поторопимся, а то скоро свинарки придут.
Она достаёт с подоконника жестяную банку из-под тушёнки и разводит в ней мыльный раствор. Затем берёт короткую соломинку и слегка расщепляет и заворачивает у неё кончик с одного края. Девочка с интересом наблюдает за мамой, но никак не может понять, для чего она это делает. Тут мама макает соломинку в мыльный раствор и на удивление дочери выдувает большой мыльный пузырь. Пузырь отделяется и, взлетев под потолок, с лёгкими брызгами лопается, наткнувшись на металлический крюк, торчащий из стены. Девочке жалко до слёз, но мама со смехом протягивает ей банку и соломинку, и, взяв вёдра, выходит на улицу. Колодец довольно далеко, всю дорогу туда и обратно девочка бежит следом за мамой, стараясь не расплескать содержимое банки. Иногда она останавливается, чтобы выдуть очередной пузырь. Пузыри получаются разные: большие, средние и совсем маленькие, но все они переливаются красивыми радужными бликами и взлетают высоко над их с мамой головами. Они ходят на колодец много раз, пока не заполняют все поилки и не наливают по края ржавую металлическую бочку у входа. Мама спешит. Скоро должны подойти другие свинарки кормить поголовье. Она уже порядком устала и не один раз облила водой длинную тёмную юбку и резиновые сапоги.
Пока мама последний раз наливает вёдра, опуская в колодец длинный деревянный шест, девочка наблюдает за другим краем колодезного "журавля", состоящего из бревна с висящими для пущего веса на самом его конце тяжёлыми ржавыми железяками. Чем ниже в колодец опускается шест, тем выше "взлетает" бревно. Старое расплющенное ведёрко, привязанное проволокой к шесту, гулко бьётся внизу о воду, а потом медленно, теряя обильные звонкие капли, поднимается наверх. Рядом с деревянным срубом колодца стоят две старые долблёные колоды, полные воды. Из них утром и вечером пьёт деревенское стадо и лошади. И каждый, кто первым придёт за водой, считает своим долгом снова доверху налить их. Девочка смотрится в замшелую колоду, где в воде, как в зеркале отражается её голова в белом платочке и бледное худенькое лицо с огромными глазами. Мама окликает и она пытается её догнать, на секунду остановившись, чтобы выдуть очередной пузырь. Пузырь получается на удивление большим и разноцветным и, оторвавшись от соломинки, поднимается вдруг высоко-высоко, и, подхваченный лёгким ветерком летит над хозяйственными постройками, над складами и током, где осенью сушат зерно, и через какое-то время его становится уже совсем не видно. Скорей всего, он просто лопнул. Девочке становится немного грустно, а потом ей в голову неожиданно приходит мысль, что было бы очень хорошо, если бы все ссоры, которые в последнее время прочно поселились в их доме, и вообще... - всё-всё плохое... - лопнуло бы вот так, как этот пузырь и осталось бы только доброе. И всем бы стало хорошо-хорошо, а главное, - бабушка перестала бы говорить плохо о маме, а мама не стала бы больше плакать. А слово "счастье" было ей ещё незнакомо.
(продолжение следует)