«Светлая чистота души его».
К 250-летию Н.М. Карамзина.
Текущий 2016 год запомнится двумя памятными литературными событиями: 250-летием со дня рождения Николая Михайловича Карамзина и воссозданием Общества Русской словесности. Смысловая близость этих событий очевидна. Ведь Карамзин начал новый период Словесности, дал толчок к переменам Отечественной поэзии и прозы, своим примером показал, как важна в жизни культуры деятельность писателя-исследователя. Монументальные труды незабвенного Историографа не сходят со столов учёных и учащихся, познающих многовековый путь, пройденный родным Отечеством. Эти беспримерные труды переиздают и пристально изучают, как и тот бесценный вклад его в сокровищницу изящной словесности, преображённой им и приведённой им в энергичное движение. С Карамзина разворачивается необозримый свиток имён русских национально-мыслящих писателей, он вберёт в себя век Девятнадцатый и век Двадцатый. Влияние Карамзина чувствуется и теперь, в наше неспокойное время.
После кончины Н.М. Карамзина в 1826 году приношениями памяти великого труженика были не только статьи и воспоминания о нём, но и книги, а впоследствии и солидные монографии, ему посвящённые. В этой связи важны первые рецензии и отклики на печатные публикации. Мы выбрали наиболее интересные из них, впервые характеризующие принципы Николая Михайловича Карамзина, которых он придерживался как реформатор литературного языка и вместе с тем как чуткий исследователь Отечественных древностей. Его масштабный подход к изучению родной истории поражал своим замыслом и конкретным воплощением. Здесь собраны эти первые отклики современников и учеников Н.М. Карамзина – М.П. Погодина и С.П. Шевырёва, которые впоследствии и сами впишут в нашу литературную летопись немало ярких, живых страниц.
Материал подготовили А.Н. Стрижев и М. А. Бирюкова.
1. МИХАИЛ ПОГОДИН.
КРИТИКА. Литтературный Музеум на 1827 год, Владимира Измайлова. 1827.
С удовольствием любители Русской Словесности видят снова Г-на Измайлова на том поприще, которое проходил он в свое время с такою честью. Его Музеум доставляет им чтение легкое и приятное.
Представим наше мнение о некоторых статьях.
Прежде всего обращает на себя внимание речь в память Историографу Российской Империи, Г. Иванчина Писарева: для кого из Русских не священно имя Карамзина, кто не пожелает участвовать в принесении ему достойной дани благодарности?
Сколько удовлетворила сия речь требованиям Рецензента – сказано в последнем нумере Московского Вестника <…>
Из прозаических статей помещены еще в Альманахе: <…> Отрывок из письма (Карамзина).
Выпишем из сего отрывка несколько строчек, в коих ясно изображается добрая, высокая душа нашего незабвенного писателя:
«Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что со слезами чувствую признательность Небу за свое историческое дело? Знаю, что и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим, и наслаждаюсь только трудом, любовию к Отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей истории: она есть, и довольно для меня… за неимением читателей могу читать себе и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе до той минуты,
Как лебедь, на водах Меандра
Пропев, умолкнет навсегда.
Чтоб чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть, как сладкое успокоение в объятиях Отца. В мои веселые светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятил здесь способности ума авторству. Так пишут к друзьям из уединения…
22 Октября 1825».
(«Московский Вестник», 1827, Часть 3).
2. МИХАИЛ ПОГОДИН.
КРИТИКА. Речь в память Историографу Российской Империи. Соч. Г-на Иванчина-Писарева (в Литтературном Музеуме на 1827 год).
Как должен рассматривать Карамзина Панегирист его?
Как писателя, как человека, как гражданина. - Рассматривая Карамзина как писателя, должно показать его действия непосредственные (сочинения), и посредственные (влияние на образ мыслей в Литтературе и проч). - В сочинениях его занимает первое место История Государства Российского. В ней должно рассматривать Карамзина, как Критика, как Повествователя (художника), как Философа.
В первом случае должно показать, как воспользовался Карамзин материалами нашей Истории и трудами своих предшественников, как разрешил их недоумения, что объяснил вновь, насколько подвинул вперед Критику.
Во втором: должно представить отличительный характер его повествования, - причем, для большей ясности, можно сравнить его с прочими Историками-художниками, древними и новыми; потом должно показать, в изображении чего он силен - веков ли, характеров ли, или происшествий частных, и каких и т.п., или тех и других?
В третьем: должно сказать, с какой точки Карамзин вообще смотрел на Историю и как видел отношение Русской Истории ко всеобщей, какое место назначил Русскому народу между прочими народами и проч.
Описывая действия Карамзина посредственные, должно показать, как он действовал на своих современников как художник, то есть представляя им только образцы изящные, или вместе и как учитель, то есть, указывая и равняя им дорогу в той или другой области наук и искусств? Какие семена бросал он им, которые принялись впоследствии - какие новые, свои и чужие, мысли пустил в оборот? - Здесь же должно представить и ту перемену, которую он произвел в Русском слоге.
Человек и гражданин являются в писателе; следовательно, рассматривая Карамзина в сем отношении, должно только сделать дополнение к сказанному об нем как о писателе. Пусть покажут нам здесь дух его Истории, практическое ее направление, в чём и почему полагал он счастье Государства и т.п. - По нашему мнению, скажем мимоходом, Историк не должен сам судить о происшествиях и людях и делать приговоры, а должен только верно излагать происшествия; но Карамзин, вместе со всеми почти Историками, не ограничивался сею последнею обязанностью, и потому должно рассмотреть его и в сем отношении.
Можно сделать и другие планы панегирика, но при всяком плане должно иметь в виду вопросы, нами предложенные.
Как же отвечал на оные Автор?
Вот что говорит он об Истории (с. 109): «Без вымыслов (от которых История перестает быть Историей), связывать разрывы, столь нередкие в наших летописях; не наполнять сии разрывы извлечением из источников, сомнительных в своей достоверности; беспрестанно поверять Хронологический порядок своих и иностранных летописцев; приводить в единство все части посредством обозрения каждого века; сличать нас с иноплеменными народами посредством сравнения нравов, обычаев и законов; означать степени образования, внутреннего порядка и Государственной силы по сношениям нашим с другими державами, и определять настоящие причины могущества и славы Царства Русского, выводя из самого характера народа и его властителей; присоединим к сему везде соблюдаемое им строгое правило, коему Историк внимать обязан: сохранять жар в одном лишь повествовании, но быть кратким в суждениях; удерживаться от продолжительных восторгов сердца, вещая о высоких доблестях предков; не щадить слабостей и пороков их; быть Русским, но иногда писать как гражданин вселенной, писать для всех веков и народов: вот что озаряет лучом бессмертия творение Карамзина, и что ускользает от наблюдения обыкновенных читателей».
Но можно ли хвалить великого Математика за то, что он не ошибается в умножении? Точно так же мы не много чести приписываем Карамзину, говоря, что он не выдумывал, не верил преданиям сомнительным, поверял Летописи и проч. Это суть достоинства отрицательные. Прочее в предложенном отрывке – общие места.
Вот что говорит Автор об усовершенствовании языка Карамзиным: «Застав словесность нашу в худшем состояния, нежели в каком оставил ее Ломоносов, новый Исократ, он изумил современников первыми строками своими, изумил так, что сначала многие думали (не основывая мыслей своих на опыте), что он подражал образцам иностранной прозы. Вернейшие наблюдатели, более вникнувшие в размер его периодов, в устроение его фраз, и тогда еще видели в них одно глубокое знание, или лучше сказать, чувство коренных красот языка нашего и ему свойственного благозвучия. Но сей предмет, покорный действию все-изменяющего времени, здесь не должен быть главным предметом нашим. Свойства слога определены знаменитейшими писателями древних и новейших времён. Сказав, что его составляют идеи, что уродливость или бедность их означают дурной слог, их обилие и красота - хороший, - мы, конечно, ничего не скажем нового. Но в нашей Литтературе, богатой одними противоположностями, и где изящный слог еще не сделался общим, удобнее испытать правильность сего определения. Изберем слова, которых не употреблял еще Карамзин; сделаем более, изобретем другое благозвучие, и по нем устроим фразы свои: мы дадим лишь другую форму, другой вид механической части Искусства. Но если мы не научились лучше мыслить; если мы не превзошли Карамзина в красоте образов, в которые он облекал мысли свои, то мы не обогатили, не украсили слога. Всегдашняя возвышенность идей, распространяя сферу оных, доставила слогу Карамзина важность и ровную полновесность; участие сердца во всех излагаемых предметах придало ему живость и быстроту; привычка размышлять верно, соображать основательно, открыла сему писателю вернейшие отношения слов, ближайшее их родство с мыслями; произвела наконец ясность сих последних, которая составляет главную прелесть его слога».
Рецензент признается откровенно, что он не понимает (как и во многих других местах), о чем именно хочет говорить здесь Автор: сначала он хочет, кажется, определить усовершенствование языка, потом переходит к слогу и смешивает его с умом, наконец, говорить о частных качествах слога Карамзина. - Разберем порознь некоторые положения:
«Вернейшие - благозвучия (см. выше)». - Но чем именно Карамзин усовершенствовал язык Русский? - вот вопрос, на который до сих пор в Литтературе Русской нет ответа, между тем как все, или почти все, согласно приписывают Карамзину, и по справедливости, сие усовершенствование.
«Сказав – нового». Не входя в неуместное здесь рассуждение о слоге, мы предложим одно возражение a posteriori: не беспрестанно ли встречались и встречаются умнейшие люди, которые не умеют говорить и писать хорошо? ergo слог зависит не от одного ума.
«Всегдашняя – слога». Этого или не понимает Рецензент, или - это набор слов. Что значит: «Всегдашняя возвышенность идей, распространяя сферу оных, доставила слогу Карамзина важность и ровную полновесность»? - Что значит: «Привычка размышлять верно, соображать основательно, открыла сему писателю вернейшие отношения слов, ближайшее их родство с мыслями; произвела наконец ясность сих последних»?
На другие вопросы, Рецензентом предложенные, - вопросы, коих решением определилось бы достоинство Карамзина, нет или почти нет ответов удовлетворительных. - Вместо оных, Автор распространяется весьма много о Зоилах, будто старавшихся унизить Карамзина, и в таких громоносных выражениях, что всякий, незнакомый с Русского Литтературою, представит себе легион злонамеренных Критиков. - Как же удивится он, услышав, что в продолжение пятнадцати лет не произнесено ни одного общего положительного суждения об Истории Карамзина, ни справедливого, ни несправедливого! До сих пор сделано у нас единственно несколько мелких замечаний, и Авторы сих замечаний не заслуживали бы даже имени Зоилов, если бы были и злонамеренные. С нашей изящной статуи стерли несколько (очень немного) пыльных пятен, - но какие Лессинги и Винкельманы определили критически ее достоинство? - Карамзин должен был сожалеть, что не слыхал себе критики, и важнейшее доказательство того, что он опередил своих современников, я нахожу в том, что они не умели ни хвалить, ни порицать его.
План Панегирика очень сбивчив, Автор, например, несколько раз принимается говорить об Истории, несколько раз - о слоге.
В слоге виден часто ученик Карамзина, часто встречаются периоды полные, благозвучные, выражения удачные, но часто оказывается неточность. Для примера разберем начало вступления:
«Что остается утешительного в чувстве, внушаемом смертью великих людей? - воззрение на полноту их славы. Из сего бессмертного мрака восходит для них заря бессмертия; и в слезах на гробе великого писателя, истинного ревнителя о нашем благе, совершается торжество дарования. - Но сколь поразительным должно быть сие торжество там, где писатель сей был единственным, где юный питомец муз, выходящий на пространное поле Словесности, озирая окрест себя, видит обширные пустыни и возводит печальный взор на отлетающего Гения!»
Можно ли употребить слово остается вместо есть здесь, где не говорится ни о каком предварительном, скажем просто, расходе? Как в чувстве может быть воззрение? Как можно взирать на полноту славы? Что называется здесь сим плачевным мраком? Прилично ли существительному имени мрак прилагательное плачевный? Как может восходить из мрака заря? И какая же заря - бессмертия? - Что значит: в слезах совершается торжество дарования? - Сие торжество называется после поразительным.
Теперь скажем несколько слов о частных недостатках Панегирика.
Есть много Гипербол. Например, Автор говорит о славе, приобретенной Русскими на политическом поприще, и на вопрос свой: «Ужели не прославились мы в народах могуществом слова?» отвечает: «Смело выступим на сие новое поле состязания (с Историей Карамзина), - и вторично изумленный Запад узрит новое торжество наше». -
О Ломоносове сказано, «что он не успел перейти от подражания к образцовому, самостоятельному». И так, Ломоносов только что подражал? А кому же принадлежит преобразование языка Русского?
Описывая препятствия, которые Карамзин встретил на своем поприще, Автор говорит о недостатке советников. «Кто у нас говорил о нем, как говорил о Цицероне Плиний? Кто писал к нему, как писал Плиний к Тациту? Какой Буало вещал ему: «Пиши, я ручаюсь за потомство». Автор позабыл, что Карамзину был другом Дмитриев, что Державин говорил ему:
Пой, Карамзин,
И в прозе глас слышен соловьин.
Всего более заслуживает почтения чувство, которое руководствовало Автором при сочинении Панегирика.
Рецензент должен прибавить еще одно замечание, может быть, и излишнее. По своему характеру он никак не решился бы сказать вслух своего мнения о сем сочинении, но должен был сказать оное ex officio. Начав же говорить, никак не мог, по первой причине, говорить иначе. Может быть, он ошибся, по крайней мере, говорил искренно.
(«Московский Вестник», 1827, Часть 3).
3. СТЕПАН ШЕВЫРЁВ.
КРИТИКА. Дух Карамзина или избранные мысли и чувствования сего писателя, с прибавлением некоторых обозрений и Исторических характеров. 1827.
При первом взгляде на сию книгу родится вопрос: в чем заключается дух писателя? - Отвечаем кратко: во внутренней его жизни, которая составляет содержание его творений. Изобразить дух писателя значит раскрыть внутреннюю жизнь его, весь разнообразный мiр его мыслей и чувствований, его способ взирать на предметы - и все это подвести под общее начало, от коего проистекают все произведения ума его. В таком случае мы взираем на писателя, как на особый мiр, ищем в нем единого закона, все его феномены приводим к их целости и сущности, и писателя делаем предметом особой науки — и как говорится, изучаем его. - Посмотрим, так ли поступил Издатель сей книги, представляя Дух Карамзина?
К сожалению - нет. Он избрал путь обратный и вместо того, чтобы извлечь сущность творений Карамзина, и привести все его мысли и чувства к одной мысли общей, одушевлявшей сего писателя, - он, перебравши все томы его творений, начиная от I-го собрания отдельных пиэс до XI тома Истории, произвольно вырвал из них частички, собрал их в две части и думал в них вместить весь дух великого писателя, который в продолжение шестидесяти лет развивался и в течение 35-ти действовал для блага Словесности. - Наблюдая живое произведение природы и желая постигнуть его душу, ужели мы для сего станем разрывать его на части, разнимать по суставам? Душа невольно ускользнет во время сего мучительного опыта, и что останется? - Одни безжизненные члены. - Этот опыт можно отнести и к собирателям мыслей и чувствований. Здесь, например, я не вижу живого Карамзина, которого читая, привык воображать со мною беседующим и в порядке излагающим свои мысли; нет, это Карамзин расчлененный, рознятый по суставам. Он и в членах прекрасен; им и здесь пленяешься, но с этим чувством наслаждения соединено чувство досады на того, кто так немилостиво поступил с его творениями. Утешимся тем только, что этот способ - пером анатомировать писателей и составлять их дух - не у нас изобретен, а из чужи занесен к нам, и посетуем о том, что мы до сих пор не умеем пользоваться трудами наших писателей. - Но лучше, чувствуя слабость сил своих, платить безмолвную дань благоговения и признательности почившему Гению и, укрепляясь в силах нравственных, готовить себя к тому, чтобы сказать о нем умную и дельную правду, чем хвалить его громкими и пустыми восклицаниями, доходящими до одного слуха, а не до ума и сердца.
Книга, нами разбираемая, могла бы, по крайней мере, иметь достоинство порядка. Если бы собиратель изложил отдельно мысли Карамзина о различных предметах, мы бы могли в сем собрании видеть: вот что думал Карамзин о Политике, о России во всех отношениях, об Истории; вот следствия, которые он выводил из своих наблюдений Исторических; вот нравственные его мысли, сообразно с коими он действовал. В таком систематическом собрании мыслящий читатель мог бы схватить некоторые главные черты, рисующие характер сего писателя. Например, из его мыслей нравственных, если б оне были собраны в порядке, можно бы извлечь следующее замечание. - Карамзин предпочитал наслаждения внутренней жизни наслаждениям внешней. Жить душою - было любимою мыслью души его. До самой смерти он заботился о светлой чистоте приюта души своей, в котором жил, и из которого действовал на человечество. Вся жизнь его была посвящена тому, чтоб очистить, облагородствовать, возвысить душу и уединить ее от суеты внешней. Кажется, самую Историю считал он для сего средством, и живучи в прошедшем, наблюдая жизнь своего отечества, он хотел всяким происшествием, всяким характером историческим убедиться в истине своих собственных правил, своего образа мыслей. От этой мысли жить душою - проистекают его любовь к семейственной жизни, к созерцанию природы, которое было одним из любимых занятий его юности и сделало его поэтом, склонность к дружбе, любовь к человечеству и непрерывные заботы о его нравственности, его оптимизм чистый и непритворный, его склонность к тихой задумчивости [1], к беседе с самим собою. Карамзин рожден был не для практической жизни; не внимая внушениям честолюбия, он свою деятельность сосредоточивал внутри себя - и в последние годы своей жизни как будто из другого мiра высылал к нам свои сказания о нашем отечестве. В этом отношении он родня современному Поэту нашему, который умолк для совершения цели важнейшей.
Обратимся к книге. Логического порядка в ней нет. Вторая часть заключает, по словам издателя, обозрения (?) и характеры главных Исторических лиц; но куда же отнести характеры Екатерины II, Петра I, Потемкина, Румянцова, Суворова, Людовика XVI и других, которые собраны в первой части, заключающей по словам издателя одни мысли Философа, Патриота и Историка? К чему было разрывать на лоскутки предисловие к Истории? Не лучше ли бы разобрать одно это предисловие? Такой труд был бы полезнее сего школьного собрания. К чему, например, отнести, к обозрениям или характерам, отрывки во второй части, собранные на стран. 3, 40, 41, 43,45, 47, 48, 61, 62, 69, 71, 73, 208, 264 и проч.? - Многие отрывки вырваны так немилосердо, так оборваны, что жаль смотреть на них. Так напр., княжение славного несчастиями и мужеством Александра Невского и другие. Представьте себе гладкую, ровную, крепкую ткань, чисто отделанную рукою мастера, одаренного вкусом редким: рвите ее руками как ни попало на нескладные лоскуты - что вы увидите? - одни мохры, не дающие даже понятия о достоинстве целой материи, - и что сказал бы мастер, поглядев на свою истерзанную работу? -
Что, наконец, сказать о примечаниях, которыми издатель снабдил свое собрание? Мы полагали, что найдем в них материалы для будущей биографии Карамзина. Здесь бы можно показать, как постепенно развивался его образ мыслей, - как он наконец в Истории доказал то, что прежде неясно носилось в душе его, - не изменял ли он своих прежних мыслей, и что было причиною сей перемены, - какое влияние имели его мысли на время, в которое оне являлись, и на круг, в коем он действовал, - какие из сих мыслей собственно принадлежат ему и какие он заимствовал? - Но что находим вместо всего этого? - одни пустые комплименты, часто не кстати приведенные. Эта любезная откровенность издателя совершенно лишняя. Люди великие при жизни мимо ушей пропускают похвалы многословные, и по смерти услышат ли их они - в сень покоя и отдыха от жизни многотрудной перешедшие? А умные современники, чтители великих, умной правды требующие от критиков, невольной улыбкой отвечают на комплименты неуместные. Что ничтожный лепт для обладателя сокровищ? Лучше отдайте его тем нищим в обществе ученых и Литтераторов, которые смирненько собирают подаяние критики в просторные сумы своего самолюбия.
«Юноши, стремящиеся на славное поприще Наук и слова! – восклицает издатель в своем предисловии. - Сия книга принадлежит вам исключительно». - В противность Г-ну издателю, восклицаем мы: «Юноши, стремящиеся на славное поприще Наук и Слова! не берите в руки этой книги, а возьмите с благоговением целые творения Карамзина, наслаждайтесь ими и учитесь из них - трудиться и излагать свои мысли, старайтесь чаще повторять сладкие впечатления, чтением таких книг производимые; - оне созреют со временем и принесут вам плод богатый, который вы достойно, как жертву благодарности, возложите на алтарь почившего наставника вашего, воздвигаемый ему отечеством и вами».
(«Московский Вестник», 1827, Часть 5).
4. МИХАИЛ ПОГОДИН.
КРИТИКА. Русские книги. История Русского народа. Соч: Н. Полевого. Том I. 1829.
Самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы, все прежние недоразумения, выписки из Карамзина, переведенные на варварский язык и пересыпанные яркими нелепостями Автора, несколько чужих суждений, не понятых и не развитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной, ни одного объяснения исторического, ни одного предположения, ни вероятного, ни сомнительного, ни одной догадки, - и по нескольку строчек на странице, написанных правильно из готовых выражений; вот отличительной характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию.
Читатели Московского Вестника, верно, удивляются тону, в каком начинается эта рецензия, но как, спрашиваю, можно говорить иначе с журналистом, которой в чаду своих страстей забылся до того, что ругается над священными трудами всех наших писателей в самых оскорбительных выражениях, звонит о новых своих мыслях, - и только переписывает, портит старое, не прибавляя решительно ничего своего, стыдит всю Русскую Литтературу, морочит Публику?
С ним говорили иначе; с какою пощадою [2] указаны были его нелепости в брани на пятидесятилетний труд бессмертного Добровского о Славянском языке, нелепости, показавшие очевидно, что дерзкий не прочитал или не понял даже заглавия той великой книги, которую поносить осмелился! Что ж вышло? Он ни мало не сознался в своей преступной неосмотрительности, и в следующих рецензиях с такою ж основательностью обругал Робертсона, Гиббона, Юма, Сея, Шлецера, Карамзина. В каком тоне, повторяю, должно говорить с ним, или лучше ему?
Всякий Литтератор должен сказать ему свое мнение прямо, не подслащивать горькой истины, и пожалеть, что беспристрастное суждение может иногда казаться бранью.
Вот все, чего стоила новая История Русского народа, - но у нас есть читатели, которые, прочитав книгу, особенно историческую, не могут или не хотят сами разобрать ее внимательно, сделать свое заключение, и требуют, чтоб журнальные рецензенты помогли им в этом отношении, ясно указали хорошее и дурное. - Таким читателям предлагаются доказательства на все положения, исчисленные в начале.
Самохвальство. «Утвердительно скажу, - говорит Автор, - что я верно изобразил Историю России, столь верно, сколько мои отношения» (разумеется, гражданские) «мне позволяли» (IX).
Спрашиваю: кто, кроме боговдохновенного Моисея осмелится сказать так о своей Истории?
Чтоб еще яснее увидеть это отвратительное самохвальство, сравните заключение Карамзина об его многолетнем труде (муж незабвенный! прости, что призываю всуе драгоценное твое слово): «Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной... если б... и не имел надежды быть полезным, то есть сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих судей моих».
«История России предмет огромный, достойный Философа и Историка, но умели ли мы до ныне почтить важность его своими трудами, обработать его так, чтоб нам можно было указать любопытному наблюдателю на какое-нибудь творение, и сказать ему: читай, ты узнаешь Россию» (XXX).
До ныне, до Истории Русского народа, ни Татищев, ни Шлецер, ни Миллер, ни Карамзин, не умели у нас почтить трудами отечественной Истории! Может ли благонамеренный писатель, любящий науку и знающий нашу историческую литературу, говорить с хладнокровием после такой выходки?
«Я знал подробности событий и чувствовал их, как Русский; был беспристрастен, как гражданин мира» (IX).
«Мы разумеем здесь Историю собственно, то есть такого рода творения, в которых стройною полнотою (!) оживает для нас мир прешедший, где усилия ума человеческого, коими сей мир воссоздан, воодушевлен, скрыты в повествовании живом; творец такого только создания может назваться Историком (ХХШ)». И потом в пятидесяти местах Автор называет себя Историком Русского народа!
Какое время избирает он для посвящения своего сочинения Нибуру?
«Когда образованность и просвещение соединяют все народы союзом дружбы, основанной на высшем созерцании человечества (!), когда высокие помышления, плоды Философских наблюдений, и великие истины прошедшего и настоящего составляют общее наследие различных народов и быстро разделяются между обитателями отдаленных одна от другой стран (VII)». И так История Русского народа есть плод философских наблюдений, великая истина, высокое помышление?
Довольно ли?
*
Невежество. Здесь надо начать da capo, с самого заглавия. Что такое История Русского народа? Разве История народа не заключается в Истории Государства? Разве народ, не составляющий Государства, может иметь Историю? Разве правительство не есть часть народа, не есть его представитель? Разве не из него образуется?
«Я полагаю, - говорит новый Историк (XII), - что в словах (!) Русское Государство, заключается главная ошибка моих предшественников [3] . Государство Русское начало существовать только со времени свержения ига Монгольского. Рюрик, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир, Рогволод основали не одно, но отдельные, разные Государства. - Киевское Государство… делилось потом особо от Севера; и представляло особую систему феодальных Русских Государств. При таком взгляде изменяется совершенно (!!) вся древняя История России, и может быть только История Русского народа, а не История Русского Государства».
Чтоб показать читателям невероятный недостаток соображения в этой речи, Рецензент после прежних своих вопросов предлагает простой пример: представим себе, что кто-нибудь объявляет о сочиненной им Истории Князя Суворова. Вправе ли читатель требовать от этого Автора описания подвигов нашего Героя в Польше, Турции, Италии до получения им княжеского достоинства? Или Автор сим заглавием налагает на себя обязанность описать только последний год его жизни с получения Рескрипта от Императора Павла? Кажется, и сомневаться нельзя в справедливости первого требования, между тем Биограф Суворова, по утверждению нового нашего Историка, сделал в том главную ошибку, что назвал ее Историею Князя Суворова, а не просто Суворова, и что при последнем взгляде изменилась бы совершенно вся История! Не правда ли, что это смешно, между тем, сравнение параллельно верно: пусть читатели внимательно рассмотрят пример.
Единодержавное Государство наше основалось в 15 столетии, но оно основалось из всех прежних княжений: Киевского, Новогородского, Галицкого, Владимирского, Тверского, и История всех сих Княжений есть необходимая часть, начало Истории Государства Российского. Слово Государство здесь самое точное: обнимая народ, оно прилично вместе и Княжеству, и Царству, и Империи. Луден пишет Историю Немецкого народа, но это потому, что Немецкий народ не имел и не имеет средоточия, Государства, не так как Русский: он рассыпан по Австрии, Пруссии, Баварии, Саксонии и проч.
Еще замечание: понимает ли новый Историк, что он принял обязанность писать Историю Русских в Галиции и Венгрии?
Теперь об оглавлении Истории Русского Народа:
Часть вторую новый Историк оканчивает перенесением столицы великого Княжества во Владимир, при Андрее Боголюбском, или 1157 годом. - Но Боголюбский сделался Великим Князем, и, следовательно, перенесена так называемая столица во Владимир уже в 1169 году; в 1157 году он был во Владимире только удельным Князем, и потому Карамзин одну половину его Княжения, т.е. до 1169 года, отнес ко 2 тому, а другою, с 1169 года, начал третий.
Третий том у нового Историка оканчивается 1224 годом, а четвертый начинается владычеством Монголов, - но владычество Монголов начинается только с 1237 года, со времени второго их нашествия. И так тринадцать лет останутся без описания?
Петру Великому посвящен из двенадцати томов один. И так Петр, преобразователь, законодатель, мореплаватель, воин, хозяин, основатель нашего могущества на Севере, обогатитель, составляет только двенадцатую часть жизни Русского народа. Кому, имевшему поверхностное понятие, без высших взглядов, о нашей Истории, не кинется в глаза такая нелепая не-соразмерность? - Еще более: царствование Петра Великого уравнено царствованиям Екатерины I (два года), Петра II (два года), Анны и Елизаветы, царствованиям, в которые только что шли наши часы, заведенные бессмертным Петром?
При обозрении материалов для Русской Истории, как бы вы думали, кого пропустил новый Историк? - Байера, Миллера и Шлецера. Он не нашел места сказать об их трудах что-нибудь вообще, кроме частных указаний!!
Он думает, что Скандинавы жили только на полуострове (3), между тем как Скандинавия, имя, вымышленное позднейшими писателями, не имела точных пределов, и Скандинавами назывались многие разноплеменники, жившие на островах Балтийского моря, и по берегам, и на полуострове.
Он говорит, что Скандинавы только во Франции назывались Норманнами (17), между тем как их называли так почти везде на юге и западе. Хотя б он вспомнил место из Лиутпранда, Кремонского Епископа (пис. X века), которое у нас повторялось раз сто во всех исследованиях: «Есть народ на севере, которой мы называем Нордманнами по месту их жительства». Или: «На север от Константинополя живут... Руссы, которых мы называем Норманнами».
О Скандинавах говорит он целые страницы, а об Славянах, которые составляют, по крайней мере, другую, ровную часть Русского народа, ни слова, кроме поздних известий Нестора.
На чем основывается мнение, что Финны суть аборигены Европы, предпочтительно даже пред Пелазгами, Германцами и Венедами, которые будто бы «пришед из Азии, встретили в Европе, гнали их или соединяли с собою (34)?» Где была точка прикосновения у Пелазгов с Финнами?
Заселение Европы представлено так, что при самом напряженном внимании не поймёшь ничего, - и сам Клапрот едва ли бы узнал здесь следы своего сочинения, из которого составлен этот отрывок.
О Латышах, народе классическом в Российской Истории, предках Литвы, у нового Историка только несколько строчек, и каких (42): «Мнение, что Латыши были смесью Финнов, Готфов и Славян, несправедливо», - говорит он, и принимает мнение Ватсона, а Ватсон-то сам именно утверждает первое. - Ведь это невероятно! - Пусть читатели прочтут 47-ую страницу в Истории Русского народа и 172, 173 в Материалах для Истории просвещения в России Г. Кеппена. - Как объяснить теперь место в нашем Историке? Вот как: Г. Кеппен, изложив мнение Ватсона, представляет его заключения: 1. «Латыши суть собственно народ Словенского племени, преобразованный токмо по переселении своем в ныне еще обитаемые им страны. 2. Они смешаны с Готами, которые до их прихода уже состояли в связи с Финнами. 3. Они образуют народ средний (Ubergangsvolk) между Словенами и Германцами, отчасти же составляют и переход к народам Финнского происхождения». - Наш Историк просмотрел два первые заключения и, увидев как-нибудь последнее, решил без остановки, что первое мнение несправедливо. - Повторяю, вероятно ли это?
О Волохах, которые оттеснили Славян от Дуная, о которых у нас толковали очень много, о которых Историк сам давно уже обещал подробное исследование, - строка.
«С половины VI века одни Франки были обладателями Галлии (15)». Не несносно ль читать такие нелепости в книге, объявленной с притязаниями на переворот в Истории? Хотя б он прочел Тьери, от книги которого отщипнул несколько мыслей, и который именно утверждает противное [4].
При известии о грамоте Фотия вот ученое указание нового Историка (99): «Fotii epistolis» (Лондон, 1651)». Рецензент не мог понять: кому принадлежит невежественная ошибка (творительный падеж, вместо именительного, или пропуск предлога), случайно взглянул в Немецкий подлинник Шлецера, и что же увидел там? Это указание, но, разумеется, с предлогом in; Историк просмотрел его в предыдущей строке, ибо последующая по ошибке, верно, начинается абзацем. - Каково? A Fotii вместо Photii находится и там.
«Поход Олегов был за сто лет до Нестора (119)» - Нестор родился по изысканиям в 1056 г., пришел в Печерский монастырь 17 лет, то есть 1073, и начал писать, положим, сорока лет, следовательно, в 1096, а поход Олегов был в 906 году; - следовательно, почти за двести лет до Нестора.
«Так погиб Святослав, явление своего века и народа столь же блестящее, как Александр и Пирр, Густав Адольф и Карл XII, удивляющие метеоры ярким, но бесполезным светом озарявшие мiр, им современный (188)!» Дикого Святослава можно сравнить с Густавом Адольфом и Александром!! Александр, первый Европеец, положивший основание господству Европы над Азиею, давший новую жизнь древней торговле, распространивший наречие Греческое до Инда, и тем проложивший путь Христианской религии в Азию, - Густав Адольф, увековечивший в Германии реформацию, которая изменила лицо ее и всего человеческого рода, - озаряли бесполезным светом мiр, им современный!! - Нибур! Прости ему, хоть он хулу глаголет: не ведает бо, что творит.
Прикасаться ли Рецензенту к подробностям после сих общих выпуклых нелепостей?
*
Дерзость. Вот что и как говорит он об Истории Карамзина (XXXVII): «Это повествовательный рассказ [5] , а не История, и Карамзин так писал его, что 5 глава была еще не дописана им, а начало ее, вместе с первыми четырьмя главами, было уже переписано и готово к печати. Когда же думал Историк?
Карамзин не думал! И это говорит кто? — Карамзин, ясный и покойный, двадцать пять лет живший схимником, не думал!! И почему же? Потому что у него была переписана и готова к печати четвертая глава, между тем как писалась пятая! - Хоть бы вспомнил ослепленный, что это говорит издатель 12 тома, а не Автор, что Карамзин никогда не намеревался печатать тома до окончания.
«Карамзин почитал доказательством любви к отечеству желание раскрасить, расцветить истину (XXXVI)».
Вот нелепость, которую уже в другой раз осмеливаются взводить на Карамзина, криво толкуя его слова, и даже не указывая на те, которые подали повод к такому заключению. - Это не дерзость даже, - это святотатство!
«Карамзин, при самом начале труда своего возведенный в достоинство Историографа Империи осыпан был почестями и богатствами».
Как! Почести и богатства можно почитать наградою Карамзину, Карамзину! - Внимание, благоволение Императоров Александра и Николая, благодарность и почтение народа - вот, что было наградою назабвенному нашему Историографу. Пусть некоторые наши магнаты удивляются, что Литератор, за сочинение, мог получить по их выражению Анну через плечо! Это дикие невежды, которые не понимают, что такое народ, что такое писатель, что такое просвещение? Но как мог выговорить подобное слово человек, которой умеет как-нибудь читать, как-нибудь писать? Хотя бы он справился в Адрес-календаре: тысячи лент и пенсий, тысячи достойных и заслуженных граждан, - и ни одного Карамзина! И разве не знает он, что в начале своего труда Карамзин отказался от всех своих литературных доходов, постригся в историки, и на двенадцать лет умирал для света, без богатств и почестей!
Рецензент сам утверждал и теперь утверждает, что История Карамзина, при великих достоинствах, имеет свои недостатки, происшедшие вообще от состояния Российской Истории в наше время и от личных свойств Историографа; Рецензент утверждает, что недостатки в Истории Карамзина должно обнаруживать людям знающим и имеющим на то право своими трудами, в общее поучение, - но взводить на него клеветы, но говорить, что он не думал, - это непростительно, это верх - но у меня нет слова для выражения мысли.
Литературные враги Рецензента, видят уже, я надеюсь, различие между голосом чистой любви к науке, хоть несколько неосторожно произнесенным, и голосом частных видов, может быть, вскоре увидят яснее, - и устыдятся.
Но не один Карамзин повержен в прах нашим Историком:
«Стриттер, - говорит он, - трудолюбивый собиратель выписок и ученый человек писал лет двадцать (Российскую Историю), и в трех огромных томах довел ее до 1462 года. Творение Стриттера не имеет достоинства даже верной Летописи». (ХХХV). - Это об Стриттере, первом знатоке Византийских летописей в свое время, коего Мемориям поклонились в землю все Европейские ученые со Шлецером впереди, и коего История, до Карамзина, была лучшим руководством по единогласному утверждению всех наших ученых [6].
А вот приговор Татищеву (XXXIV): «Татищев написал собственно сводную летопись; но при издании сей книги ее назвали Историею Российскою; не потому ли, что огромная первая часть занята у Татищева выписками о Скифах и Сарматах». -
Это можно сказать о Татищеве, достойном воспитаннике Петра Великого, об одном из просвещеннейших людей своего времени, который прежде всех у нас (1719 года) возымел великую мысль писать отечественную Историю, и без всяких почти пособий, без нужного приуготовления, исполнил свое предприятие с редким здравым умом, осторожностью и благоразумием, написал книгу, теперь еще полезную и важную для исследователей. - Что еще? Приведенные слова показывают, что Историк перечитал ее как Добровского и Ватсона, ибо в предисловии не издатель (знаменитый Миллер), но сам Татищев именно называет ее Историею, а выписки о Скифах и Сарматах не составляют и двадцатой доли первой части.
Каким тоном и что говорит он еще о многотрудной, ученой экспедиции Г. Строева, коего пожертвования на пользу наук достойны всеобщего почтения? Г. Строев взялся осмотреть... желаем Академии успеха, и увидим, что из этого выйдет!! (LXX).
Необходимость собрать и осмотреть все списки Историк называет - мечтою (LXX).
Отзыв или лучше поступок с Каченовским также выше всякого вероятия. Здесь Рецензент должен предупредить своих читателей: от Байера, отца нашей Исторической критики, до нашего времени ни один исследователь не сомневался в подлинности Русской Правды, и Эверс, знаменитейший из живущих ныне, третьего года целое сочинение о древнейшем Праве Руси основал почти на Русской правде Ярослава I. - Каченовский представил, первый, свои ученые, сильные подозрения, изливающие свет на весь первый период нашей Истории. В 21 № Телеграфа с. 89 вот как отозвался об них Историк, разбирая важное сочинение Барона Розенкампфа: «Нахватанные из разных книжонок, книжек и книг клочки, которые некоторыми из жалких невежд выдаются под именем исследований о Русской Правде».
А в 22 №, разбирая Историю Г. Кайданова, вот что сказал он же (с. 238): «Самые неверные сказания, известия, опровергаемые самым поверхностным взглядом, вмещены в начертание Истории Российского Государства, как то: …мнение, что Ярослав написал уложение, известное под именем Русской правды».
Теперь в Истории мы видим уж положение, что Ярослав не давал Русской Правды. «Вероятно (с. 236), - говорит Автор, - смешивая (?) известие летописцев о правах, данных Ярославом Новгороду, с законами, которые собраны и списаны были там (?) под именем Русской Правды, приписали (?) впоследствии (?) Ярославу сии законы» и проч. - А в примечании: «Предлагаем наше мнение о Русской Правде», и ни слова, ни своего, ни чужого, в доказательство нового мнения. - Читатели! Верите ли вы глазам своим? Не верьте - для своего спокойствия. - По этому же не хочу я говорить о 157 примечании. Пусть читатели, если хотят, сравнят его сами с 417 (или 447?) примечанием у Карамзина!
*
Шарлатанство. «Я брал (из Гиббона) все, что касалось до Греческой Империи, сличая только источники Гиббона, и поверяя их новейшими открытиями (89)!» - Прочесть текст Гиббона - труд; прочесть его примечания - работа; сличить его с источниками - невозможность, ибо у нас во всей Москве нет тысячи книг, которые были источниками Английского писателя; не говорю уже о рукописях.
Исказив известия Клапрота о переселении народов, выдав его предположения за истину, новый Историк заключает: «В немногих словах мы вместили события тысячелетий; дела, бывшие задолго до P.X., и дела, совершившиеся в течение восьми столетий после P.X. Мы означили только главнейшие черты великой картины древнего бытия народов (38)».
Беспрестанно встречаются общие великолепные утверждения, а в самой Истории ни малейшего доказательства в их основание. Например, в окончании Рюрикова Княжения сказано: «Здесь новой период владычества Варягов в России». - Спрашивается, чем отличается владычество Варягов при Рюрике от владычества их при Олеге? - Нет ни слова в ответ. - С таким же основанием сказано: «Варяжская аристократия (при Владимире) не существовала, но следы ее оставались в независимости воинских дружин и силе полководцев, еще напоминая феодализм Варягов (201)». - Но когда была у нас эта аристократия? Какие свидетельства остались об ней? – «Владимир вполне заменил его (феодализм) Азиатскою Монархиею, сходною с основными правами Славян».
А чем отличается История Русского народа от Истории Государства Российского, в смысле самого Автора? - Вот чем: у Карамзина написано, глава: положим, 1, Рюрик; глава 2 Олег; глава 3 Игорь; а у нового Историка просто: глава 1, 2, 3. - У Карамзина: Игорь пошел на Царьград, а у нового Историка: Руссы пошли на Царьград. -
Года за два новый Историк объявил, что Хронолопя Нестора почерпнута из известного писателя Никифора Патриарха, и обещался представить изыскание, - теперь опять восклицает (282): «Итак нет сомнения: источник всемирной (которая очень не важна для нас) хронологии Нестора отыскан», - и опять ни слова в доказательство.
«Так я читаю текст Несторов до самого появления в оном леточисления. Мне кажется, что до ныне, читали его не в надлежащем порядке и смешивали современную Несторову Этнографию с Историею (28)». Да кто смешивал? Издатели, разумеется, должны были читать текст, как он находится в рукописях, а Историки, Стриттер, Карамзин и другие, пользовались им, не придерживаясь его беспорядка.
*
Высокопарные и бессмысленные фразы… «Дикое стремление новых веков хотело ожить в древних формах... погибших навсегда ддя потомства, долженствовавшего созидать новые (XVII)». - В каких же древних формах хотело ожить стремление, если формы погибли, и если оно должно было созидать новые? - Стремление хотело ожить!
«Древние не имели будущего в общей судьбе человечества, ибо идея человечества была им неизвестна (XVII)». А чрез несколько строк: «Во все вмешивалось у них (древних) какое-то уныние, какое-то предчувствие изменения в грядущем».
«Умственный инстинкт, коим одарен человек, соприкасаясь всему, ко всему прилагается (XI)».
«Много времени протекает, пока тот или другой век находит для себя верное мерило в общем духе своего времени, служащем переходом к новой борьбе (XIV)».
«Он (Историк) Живописец, ваятель прошедшего бытия: от него требует человечество только верного, точного изображения прошедшего, для бесконечной тяжбы природы с человеком, решаемой судьбою непостижимою и вечною (XX)».
Какова самая первая фраза (XI); «Есть различие между простым, врожденным человеку желанием знать прошедшее и тем испытующим стремлением человеческого ума, которое поставило (!) в ряду других познаний наших Историю». Разберите, переведите ее, и что ж выйдет: есть различие между младенцем и Гердером, - и тут же «Мы ошибемся, если будем смешивать первое действие ума с полным его развитием». У кого могут связываться так мысли? Это даже психологическое явление.
Прежние недоразумения. Рецензент устает уже и скучает, читатель, верно, также, - вот несколько доказательств из тысячей: «Предание не сохранило нам других установлений и учреждений Ольги, стремившихся к укреплению сил Русского Княжества и единодержавия (157)». Ольга думала об укреплении сил и единодержавии! Но знает ли Историк, что Святослав владел одним острогом Киевом да землею Древлянскою: ибо только сии места отдал сыновьям. (Владимира сами Новгородцы вытребовали). Новое гражданское общество было тако слабо связано, что Святослав хотел оставить его, и поселиться в другой отдаленной стороне Болгарии, зимовал после у порогов Днепровских, не могши дойти до своего острога.
«Новая система правления (!! при Ольге!) проникла, следственно, повсюду, скрепляя части в единое целое (157)».
«Все гордые мечты Святослава погибли» (184). У Святослава мечты!! -
Пусть читатели взглянут, какие мысли и чувства приписывает он Олегу, Владимиру, Борису, Глебу, Ярославу, Новогородцам, чем доказывает подлинность договоров Олега, Игоря. На всякой странице почти новый Историк предлагает разногласные мнения, сравнивает их, склоняется на ту или другую сторону, рассуждает, сомневается о действиях, вставляет свои пошлые апофегмы, восклицает, - и осмеливается говорить, что он читал новых учителей Истории. - Разве этому они учат!
*
В пример противоречий бесчисленных, доказывающих, что Историк не перечел даже на разу своей Истории, Рецензент указывает на суждение о Скандинавах и Славянах: «3аметим и противоположность гражданскую: Славяне и Скандинавы равно дорожили необузданною своею свободою; но первые страшились только чуждого ига, и повиновались своим Князьям; другие не знали никакой власти над собою. Первые не дорожили своим местопребыванием и рассевались повсюду; вторые всегда собирались в одно место, любили оседлую жизнь, знали земледелие, привязывающее человека к земле, им обрабатываемой, и скотоводство, заставляющее всего более (!) ценить мирное спокойствие (69)», - а впереди везде первое говорится о Скандинвах, а последнее о Славянах.
В пример выписок из Карамзина, переведенных на варварский язык вот слова о Русских воинах при Святославе:
у Карамзина:
Россияне оказывали чудесное остервенение и, думая, что убитый неприятель должен служить ему рабом в аде, вонзали себе мечи в сердце, когда уже не могли спастися, ибо хотели тем сохранить вольность свою в будущей жизни (1. 187).
у нового Историка:
Думая, что воин, умерший в плену, будет рабом победителя в будущей жизни, Русс убивал сам себя, не сдаваясь в плен, если не было уже возможности спастися (181).
Об языке говорить нечего: нет живой страницы, не только главы, что внимательные читатели видели уже из примеров, предложенных по другим отношениям. Вот в образец еще одно заглавие: хронологическое показание событий Истории Русского народа (364).
Событий Истории!
Доказал ли Рецензент все, что сказал сначала?
*
Мысли в предисловии взяты из Кузеня, Гизо, Тьери, о Скандинавии из Деппинга, Капфига, о переселении народов из Клапрота, но всё взятое не понято и искажено; Рецензент в случае нужды представит утверждения нового Историка avec le texte en regard из названых писателей, вместе с примечаниями, в которых ясно изложится процесс превращения крупичатой муки в арженую. По этой же причине некоторые Русские хозяева мыслей, явившихся в Истории Русского народа, не вступаются за свою собственность.
Вот чем кончились величавые затеи; вот сочинение, которое представлено Публике вслед за объявлением, что Карамзин принадлежит не к нашему времени, что мы имеем теперь лучшие образцы для прозы, и получили высшее Философское понятие об Истории.
Рецензент, не желая лишней доверенности к своей статье, долгом поставляет еще предупредить читателей, что он писал ее не в спокойном расположении духа, не с хладнокровием, какое требуется от критика, какое проповедывал он всегда другим, и, смеет сказать, до сих пор сохранял сам. Он никогда не думал, чтоб мог написать такую рецензию, - но он не думал также, чтоб когда-либо могла быть напечатана подобная книга. Да не скажут, что пером его водило пристрастие, - нет! Негодование. - Без пристрастия скажет он и теперь, что уважает Г. Полевого, больше многих превосходительств и сиятельств, как человека с природным умом и трудолюбием, который сам себе дал образование, достиг даже до того, что может пускать пыль в глаза иному ученому, - как журналиста ловкого, сметливого, готового, который умеет выбирать для Русской нынешней публики приятное и занимательное чтение, - как рецензента, который смешно иногда шутит над дюжинною книжкою, - как читателя, понимающего иные хорошие мысли порознь, - как издателя, который дает работу типографиям и бумажным фабрикам, - но здесь и пределы его достоинств: не учившись классически, имея особливое устройство умственного организма, он не знает и не может сказать ничего в порядке, связи, не может передать и чужих мыслей так, чтоб первая не ссорилась у него с третьею, а вторая с четвертою; прибавьте качества, исчисленные выше и являющиеся у него беспрестанно, почти во всякой строке, и не удивляйтесь, что всякий благонравный и умный читатель отвращается от его нестройных воплей.
Пожалеем, что дельная наша Историческая литература обезображивается таким чудовищем, как История Русского народа.
Порадуемся, что некоторая часть нашей публики дочла, наконец, несчастного Никонора и принимается за телеграфские Истории.
В этом смысле пожелаем от чистого сердца второго и третьего издания досужему автору.
( «Московский Вестник», 1830, Часть 1).
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Доказательством тому служит мнение Карамзина, что первоначальной Поэзией была Элегия. Тихая, сладкая грусть, кажется, не отлучалась от души его.
[2] Московский Вестник,1828 года, № 12, с. 395.
[3] В словах! главная ошибка!!
[4] Il est certain, qui ni la premiere conquete des Franks, ni meme celle des fondateurs de la seconde dynastie, ne purent operer, entre les differentes parties de la Gaule, surtout entre le nord et le midi, une veritabte reunion. Elles n’eurent d’antre effet que celni de rapprocher, malgre elles, des populations etrangeres l’une a l’autre, et qui bientot se separerent violement. Avant le dourieme sieole les rois etablis au nord da la Loire ne parvinrent jamais a faire reconnaitre, seulement pour cinquante annees, leur autorite au sud de ce fleuve. Ainsi quand bien meme on supposserait, que des la premiere invasion des Franks, une monarchie a la facon moderne s'etablit dans la portion, oр la Gaule, ou ils fixerent leur habi¬tation, ce seroit encore une chose absurde, que d’etendre cete monarchie a tous les pays qu’elle embrassa dans les siecles posterieurs, et a la suite d’une nouvelle conquete. Cette seconde conquete, qu’on pourrait nommer politique, pour la distinguer de la premiere, qui fut une conquete territoriale, s’effectua graduellement depuis le treizieme siecle jusqu’au dix-septieme ou elle parut entierement accomplie. Lettres sur l’histoire de France, 101.
[5] Повествовательный рассказ! разговорный разговор!
[6] Замечать ли еще, что Стриттер от роду не сбирал выписок, а сам делал их, и из 40 фолиантов Византийских писателей извлек 4 квартакта о народах, вошедших в состав России.